Текст книги "Моя двойная жизнь"

Автор книги: Сара Бернар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

4

Событие весьма незначительное само по себе, которому тем не менее суждено было нарушить спокойствие нашей монастырской жизни, окончательно привязало меня к монастырю, где я решила остаться навсегда.

Парижский архиепископ, монсеньор Сибур, собирался посетить несколько общин. И наша оказалась в числе избранных.

Новость эту сообщила нам мать святая Алексис, одна из старейших, она была такой старой, худой и высокой, что я не только не могла воспринимать ее как человеческое существо, но и вообще как существо живое Она казалась мне до того нескладной, состоящей как бы из одних суставов, что я даже побаивалась ее и никак не хотела подходить к ней.

Итак, нас собрали в большом зале, куда мы обычно сходились по четвергам. И, поддерживаемая двумя послушницами, мать святая Алексис, стоя на небольшом помосте, возвестила нам едва слышным голосом о предстоящем визите монсеньора.

Он должен был приехать в день святой Екатерины, то есть через две недели после сообщения старейшей.

Наш мирный монастырь напоминал теперь улей, куда влетел вдруг шмель. Нам сократили часы уроков, чтобы мы имели возможность плести гирлянды из роз и лилий. Было извлечено откуда-то большое, высокое кресло резного дерева, его почистили, покрыли лаком и так далее. Во дворе вырвали всю траву… уж и не знаю, чего мы только не делали по случаю этого визита!

Через два дня после объявления старейшей мать-настоятельница зачитала нам программу празднества.

Самая юная из монахинь должна была обратиться к монсеньору с приветствием. Это выпало на долю прелестной сестры Серафимы.

Затем Мари Бюге сыграет на фортепьяно сочинение Анри Герца.

Мари де Лакур споет песнь Лоизы Пюже.

Потом мы покажем пьесу в трех картинах, написанную матерью святой Терезой: «Товит, обретающий зрение»[8]8
  Товит и Товия – персонажи ветхозаветного предания, изложенного в «Книге Товита».


[Закрыть]. У меня перед глазами – небольшая пожелтевшая, кое-где разорванная рукопись, и я могу разобрать только общий смысл и всего несколько фраз.

Первая картина: Прощание юного Товии со слепым отцом. Он клянется принести ему десять талантов, отданных в долг его родственнику по имени Габелюс.

Вторая картина: Товия засыпает на берегу Тигра. Его охраняет архангел Рафаил. Битва с чудовищной рыбой, напавшей на спящего Товию. После победы над рыбой архангел советует Товии взять сердце, печень и желчь рыбы и беречь как зеницу ока.

Третья картина: Возвращение Товии к слепому отцу. Архангел советует ему натереть глаза отца рыбьими внутренностями. Старик отец обретает зрение. Архангел Рафаил, которому Товия пытается вручить вознаграждение, открывает себя. И с гимном во славу Господа исчезает в небесах.

Маленькая пьеска была прочитана нам матерью святой Терезой в зале, где мы собирались по четвергам. Когда она закончила чтение, мы не могли удержать слез, и матери святой Терезе пришлось сделать над собой усилие, дабы не поддаться – пускай хоть и на краткий миг – греху гордыни.

Я с волнением задавалась вопросом, какая роль достанется мне в этом благочестивом представлении, ибо нисколько не сомневалась, ввиду моего малого возраста, что обязательно получу хоть что-нибудь. И заранее трепетала. Я места себе не находила, руки мои холодели, сердце часто билось, в висках стучало.

Поэтому, когда мать святая Тереза привычно спокойным голосом произнесла: «Девочки, прошу внимания, послушайте, как распределяются роли», я и не подумала подойти поближе, а продолжала, надувшись, сидеть на своем табурете.

Она перечислила:

Старый Товит – Энжени Шармель.

Юный Товия – Амелия Плюш.

Габелюс – Рене дʼАрвилль.

Архангел Рафаил – Луиза Бюге.

Мать Товии – Элали Лакруа.

Сестра Товии – Виржиния Деполь.

Я прислушивалась, не подавая вида, и, когда мать святая Тереза добавила в заключение: «Вот ваши тексты, девочки», меня охватила ярость, я была и возмущена, и удивлена. Каждой из девочек вручили текст этой небольшой пьесы.

Луиза Бюге была моей любимой подружкой. Я подошла к ней и попросила у нее текст, который тут же перечитала с воодушевлением.

– Ты поможешь мне выучить это наизусть?

– Конечно, – отвечала я.

– О, как я буду бояться! – молвила моя маленькая подружка.

Ее выбрали на роль ангела потому, верно, что она была беленькой и светилась, точно лунный луч. И голос у нее был нежный и робкий. Иногда мы нарочно заставляли ее плакать, чтобы только полюбоваться ее красотой. Из ее огромных серых вопрошающих глаз катились прозрачные, похожие на жемчуг слезы.

Она тут же принялась заучивать свою роль. Я, словно ищейка, переходила от одной избранницы к другой. Меня это не касалось, и все-таки я хотела быть причастной.

Мимо как раз проходила мать-настоятельница. Мы почтительно склонились, а она, погладив меня по щеке, сказала:

– Мы думали о тебе, моя девочка, но ты так Пугаешься, когда тебя спрашивают.

– О, это только на уроках истории или арифметики… А тут совсем другое, я бы не испугалась.

Она недоверчиво улыбнулась и ушла.

Репетиции продолжались всю неделю. Я просила, чтобы меня назначили играть чудовище. Я непременно хотела им быть. Но страшную рыбу должен был изображать монастырский пес по кличке Цезарь.

На костюм для рыбы был объявлен конкурс.

Я старалась изо всех сил!.. Вырезала из картона чешуйки и раскрасила их. Потом сшила все вместе. Сделала огромные жабры, которые должны были надеть Цезарю вместо ошейника.

Однако приняли не мой эскиз, а эскиз глупой дылды, имя которой я никак не могу вспомнить. Она сделала длинный кожаный хвост и маску с большими глазами и жабрами, а чешуи никакой не было, ее должна была заменить шерсть Цезаря.

Тогда я занялась костюмом Луизы Бюге, над которым работала вместе с сестрами святой Сесилией и Жанной, заведовавшими бельевой.

Во время репетиций у архангела Рафаила не удавалось вырвать ни единого слова. Луиза безмолвно стояла на маленьком помосте, и из ее прекрасных глаз градом катились слезы; застыв недвижно, она всем своим видом молила меня о помощи. Я была ее суфлером. Поднявшись со своего места, я бежала к ней и, нежно обняв ее, шептала на ухо нужные слова. Теперь я и в самом деле ощущала себя причастной.

Наконец за два дня до торжеств назначили генеральную репетицию. И когда появился архангел – о, немыслимой красоты! – он с рыданиями рухнул на скамью и простонал:

– Ах нет, я не смогу!

– Она и в самом деле не сможет, – вздохнула мать святая Софья.

Тогда я, совсем потеряв голову от радости, обуреваемая гордыней, выбежала на помост и, позабыв о страданиях своей подружки, вскочила на скамью, где безудержно рыдал архангел Рафаил, и самоуверенно заявила:

– Матушка, матушка, я знаю ее роль! Можно я буду репетировать вместо нее?

– Да, да! – закричали со всех сторон.

– Конечно, ты так хорошо знаешь слова… – молвила Луиза Бюге и уже собралась повязать мне голову лентой.

– Нет, не надо! Сначала я так порепетирую.

Снова началась репетиция второй картины; и вот наконец мой выход; я появилась с ивовой веткой в руках и начала: «Не бойся, Товия, я поведу тебя. Я очищу твой путь от камней и терний. Ты устал. Отдохни. Я буду тебя охранять!»

…И измученный Товия укладывался на берегу… пять метров голубого батиста, уложенного извивами, изображали Тигр.

Итак, Товия спал, а я продолжала тем временем, обратив молитву к Господу Богу.

Тут-то и появился Цезарь, изображавший чудище-рыбу, и все вокруг задрожали от ужаса, ибо Цезарь, прекрасно вымуштрованный садовником, отцом Ларше, не торопясь выбрался из-под голубого сатина; на голове у него была рыбья маска; вместо глаз – две большие белые скорлупы, пробитые посередине, чтобы дать возможность Цезарю видеть, и прикрепленные проволочками к ошейнику, на котором держались огромные, как пальмовые листья, жабры. Уткнувшись мордой в пол, Цезарь сопел, рычал, потом вдруг бросился на Товию, но тот своей дубинкой убил чудовище одним махом. Тогда Цезарь упал на спину и, дрыгая всеми четырьмя лапами, повалился на бок, притворяясь мертвым.

Зал неистовствовал. Зрители аплодировали, топали ногами; самые маленькие вставали на свои табуреты и кричали: «Цезарь, Цезарь! Мой дорогой Цезарь! Мой славный Цезарь! Какой прекрасный песик!»

Сестры, растроганные стараниями монастырского сторожа, с умилением качали головами. Да и сама я, позабыв о своем архангеле Рафаиле и присев с Цезарем, гладила его, неустанно повторяя: «Боже, как великолепно он изображал свою смерть!..» И целовала его, поднимая сначала одну, потом другую лапу… А Цезарь, не шелохнувшись, все еще притворялся мертвым.

Треньканье звоночка призвало нас к порядку.

Я поднялась, и мы под аккомпанемент пианино затянули гимн во славу Господа, спасшего Товию от страшного чудовища…

Затем маленький занавес из зеленой саржи закрылся, меня тут же окружили, стали расхваливать, поздравлять. Мать святая Софья пришла к нам на сцену и нежно обняла меня.

Луиза Бюге тоже повеселела, ее ангельской красоты личико сияло.

– О, как у тебя хорошо получается! И потом, тебя-то слышно. Я так тебе благодарна!

И она расцеловала меня. А я крепко прижала ее к себе. Ну вот! Теперь и я по-настоящему причастна!

Началась третья картина. Действие происходило в доме старого отца.

Архангел и Габелюс с юным Товией рассматривали вынутые из рыбы внутренности. Архангел объяснял, как следовало натирать ими глаза слепого отца. Меня слегка подташнивало, потому что в руках я держала печень ската, сердце и зоб цыпленка. Мне еще ни разу не доводилось прикасаться к таким вещам. Временами горло мое сжималось от отвращения, а на глаза навертывались слезы.

Наконец появился слепой отец, которого вели сестры Товии. Опустившись перед старцем на одно колено, Габелюс вручил ему десять талантов и обстоятельно стал рассказывать о подвигах Товии в Мидии. Потом и Товия подошел к отцу, он долго обнимал его, а затем натер ему глаза печенью ската.

Эжени Шармель поморщилась, но, протерев глаза, воскликнула:

– Я вижу! Вижу!.. Боже милостивый! Господь всемогущий! Я прозрел! Я вижу!

Вытянув руки и широко раскрыв глаза, она в исступленном восторге шагнула вперед… и вся эта наивная, добрейшая публика залилась слезами.

На сцене все, кроме старика Товита и архангела, опустились на колени, принося благодарение Господу Богу. После этого благодарственного молебна зрители, движимые привычным религиозным чувством, вторили: «Аминь».

Тогда мать Товии вышла вперед и, обращаясь к архангелу, сказала:

– Благородный иноземец, оставайся в нашем доме. Отныне ты будешь нашим гостем, нашим сыном, нашим братом!

Тут я в свою очередь сделала шаг вперед и произнесла тираду по меньшей мере строк в тридцать, из которой явствовало, что я посланец Господа, архангел Рафаил. И, с живостью схватив заранее припрятанную бледно-голубую ткань, предназначенную для заключительного эффекта, закуталась в ее пышные складки, что должно было изображать мое вознесение на небеса. Вслед за этим апофеозом маленький занавес из зеленой саржи закрылся.

И вот, наконец, торжественный день наступил. Снедаемая лихорадочным ожиданием, я не спала три ночи.

Утренний колокол, служивший сигналом к пробуждению и прозвучавший на этот раз раньше обычного, застал меня уже на ногах, я пыталась укротить свои волосы; намочив их хорошенько, чтобы сделать послушными.

Монсеньор должен был приехать к одиннадцати часам утра.

Поэтому второй завтрак подали в десять. Затем нас выстроили в центральном дворе.

Мать святая Алексис, как старейшая, стояла впереди. Позади нее, в двух шагах, стояла мать святая Софья. На некотором расстоянии от обеих настоятельниц стоял священник. За ним – монахини, а сзади них – девушки, за девушками – девочки. Затем – послушницы и служанки.

Все мы были одеты в белое, и у каждого класса – свой флажок.

Звонили во все колокола. Большая карета въехала в первый двор. Ворота в центральный двор были открыты; монсеньор Сибур появился на каретной ступеньке, откинутой лакеем. Мать святая Алексис приблизилась к нему и, склонившись, поцеловала епископский перстень. Мать-настоятельница святая Софья, более молодая, целуя перстень, стала на колени.

Послышался условленный сигнал, и все мы опустились на колени в ожидании благословения монсеньора.

Когда мы подняли головы, ворота были закрыты и монсеньор уже исчез, его увела мать-настоятельница. Утомившись, мать святая Алексис удалилась в свою келью.

Снова заслышав сигнал, мы встали. Надо было идти в часовню на мессу, на этот раз очень короткую; затем нас отпустили на час.

Концерт начинался в половине второго. Свободное время ушло у нас на подготовку большого зала и самих себя, ведь мы должны были предстать перед монсеньором.

Я облачилась в длинное платье архангела: голубой пояс стягивал мне талию, а два бумажных крыла держались на маленьких голубых бретельках, скрещенных на груди. Голову украшал золотой шнурок, завязанный сзади.

Я снова и снова повторяла свои куски, ибо тогда мы еще не знали слова «роль».

Теперь театр вошел в нашу жизнь и стал привычным. Но в то время в монастыре мы говорили «кусок». И когда я в первый раз играла в Англии, то не без удивления услышала от одной юной англичанки: «О! У вас такой великолепный кусок в „Эрнани"…»

Зал украсили на славу. Нет, правда, там было очень мило! Всюду гирлянды из листьев с вплетенными в них бумажными цветами. И потом маленькие люстрочки, подвешенные на золотых проволочках. Большой ковер красного бархата расстилался у кресла монсеньора. И еще лежали две подушечки красного бархата с золотой отделкой. Весь этот ужас казался мне тогда неслыханным великолепием!

Начался концерт. Все как будто бы шло хорошо.

Однако монсеньор не мог сдержать улыбки при виде Цезаря; и, когда тот притворился мертвым, он первым стал аплодировать. В общем, Цезарь, конечно, понравился больше всех.

Тем не менее нас пригласили подойти к монсеньору Сибуру. Ах, до чего же это был ласковый и обворожительный прелат! Каждой из нас он вручил освященную медаль.

Когда настал мой черед, он взял меня за руку со словами:

– Это вы некрещеная, дитя мое?

– Да, отец мой… Да, монсеньор, – тут же в смущении поправилась я.

– Мы собираемся крестить ее весной. Отец девочки приедет из очень далекой страны специально на эту церемонию, – сказала мать-настоятельница.

Затем они стали потихоньку о чем-то беседовать.

– Ну что ж, если смогу, то обязательно постараюсь тоже быть на этой церемонии, – уже громко сказал архиепископ. Преисполнясь гордости, я с трепетом поцеловала перстень старца; потом ушла и долго плакала в дортуаре. Там-то меня и нашли вконец измученную и спящую глубоким сном.

С этого дня я стала гораздо спокойнее, менее вспыльчивой, отличалась прилежанием. Во время приступов гнева меня сразу приводили в чувство, напомнив обещание, данное монсеньором Сибуром, приехать на мои крестины. Увы! Увы! Этой радости не суждено было сбыться.

Однажды январским утром, когда все мы собрались в часовне на утреннюю мессу, я с беспокойством, удивлением и тревогой увидела, что аббат Летюржи, вместо того чтобы начать службу, поднялся на кафедру. Он был очень бледен. Я невольно обернулась, ища глазами мать-настоятельницу. Она сидела на своей скамье. И тут дрожащим от волнения голосом священник начал рассказ об убийстве монсеньора Сибура.

Убит. От этого слова повеяло ужасом. Сотня приглушенных криков, слившихся воедино в одном рыдании, заглушила на мгновение голос священнослужителя. Убит… Это слово резануло меня больнее, чем других: разве не стала я любимицей добрейшего старца, пускай хоть на краткий миг?

Мне казалось, что убийца Верже поразил и меня тоже, посягнув на мою признательную любовь к прелату, на мою крохотную славу, которой он меня лишил. Я горько плакала. А тут еще орган, сопровождавший заупокойную молитву, усиливал мою печаль.

И с этой минуты я прониклась мистической, пламенной любовью к Всевышнему, которую поддерживали в моей душе религиозные обряды, само богослужение и ласковое, искреннее, хотя и ревностное подбадривание моих наставниц, очень любивших меня; я тоже их обожала и до сих пор вспоминаю о них с необычайной нежностью, дарующей моему сердцу радость и покой.

Приближался момент моего крещения. Я все больше начинала нервничать. Кризисы мои участились: я то заливалась слезами без видимой причины, а то вдруг впадала в отчаяние, меня охватывал необъяснимый ужас. Любая мелочь повергала меня в трепет.

И вот случилось так, что одна из моих подружек уронила куклу, которую я дала ей поиграть (ибо в куклы я играла чуть ли не до четырнадцати лет); я задрожала всем телом. Эту куклу я обожала, ее подарил мне отец.

– Ты разбила голову моей кукле, скверная девчонка! Ты сделала больно моему отцу!

Я перестала есть. А по ночам просыпалась вся в поту и, как безумная, рыдала:

– Папа умер!.. Папа умер!..

Через три дня приехала мама и, обняв меня, сказала:

– Девочка моя, я привезла печальную весть… папа умер!

– Я знаю, знаю…

При этом у меня было такое выражение, часто рассказывала мне мать, что она долгое время боялась за мой рассудок.

Я стала грустной и очень болезненной. Учить я ничего не хотела, меня интересовали только священные предания да катехизис.

Мама добилась, чтобы вместе со мной крестили двух моих сестер: Жанну, которой исполнилось тогда шесть лет, и Режину, которой не было еще и трех; несмотря на малый возраст, ее тоже взяли на воспитание в монастырь в надежде хоть немного отвлечь меня.

Меня поселили одну за неделю до крещения и еще на неделю после, перед первым причастием, которое должно было состояться через несколько дней.

Собрались все: мама, тетушки – Розина Беран и Анриетта Фор – моя крестная мать, дядя Фор, мой крестный отец Режи, господин Мейдье – крестный отец сестры Жанны, и генерал Полес – крестный отец Режины; а кроме того, крестные матери моих сестер, мои кузены и кузины… Все они вносили суматоху в монастырскую жизнь. Мама и обе тетушки были в трауре, но выглядели весьма элегантно. Тетя Розина украсила шляпку веточкой сирени, «чтобы оживить траур», – сказала она (странная фраза, которую я не раз потом слышала уже не от нее).

Никогда еще я не чувствовала себя такой далекой тем, кто приехал сюда ради меня.

Маму я обожала, но к умилению примешивалось горячее желание покинуть ее, никогда не видеться с ней больше, пожертвовать ею во имя Господа. Что же касается остальных, то я их попросту не замечала. Я была безмерно серьезной и немного колючей.

Незадолго до этого в монастыре состоялась церемония пострижения в монахини, мысль об этом не давала мне покоя.

Крещение открывало мне путь к заветной мечте. Я уже видела себя послушницей, которую постригли в монахини. Видела себя на полу, под тяжелым черным покровом с белым крестом, с четырьмя горящими факелами по углам. Мне хотелось умереть под этим покровом. Как? Понятия не имею. Убивать себя я не собиралась, я знала, что это грех. Но умереть мне хотелось именно так. В своих мечтах я видела смятение сестер, слышала крики воспитанниц и была счастлива всеобщим волнением, причиной которого была сама.

После церемонии крещения мама попросила разрешения увезти меня. На бульваре Королевы в Версале она сняла маленький домик с садом, чтобы я могла проводить там свободные дни. Ради этого торжества она все велела украсить цветами, желая отпраздновать крещение трех своих дочерей. Но ей осторожно дали понять, что через неделю предстояло первое причастие и что я должна побыть одна.

Мама плакала. И я до сих пор с печалью вспоминаю, что меня это ничуть не трогало, напротив.

Когда все уехали, я поднялась в маленькую келью, где уже провела неделю и где мне предстояло жить еще неделю, упала на колени и в исступленном экстазе решила принести в дар Господу Богу мамино горе: «Ты видел, Господи! Мама плакала, а мне – хоть бы что!» Бедняжка, безумно преувеличивая все, я полагала, что от меня требуют отречения от нежности, преданности и сострадания.

На другой день мать святая Софья ласково пожурила меня за то, что я неправильно понимаю свой религиозный долг, и сказала, что сразу после первого причастия она отпустит меня на две недели, чтобы утешить опечаленную маму.

Мое первое причастие проходило все в той же торжественной обстановке, воспитанницы были в белом, со свечами в руках. Я отказывалась принимать пишу в течение всей недели и была бледной, похудела, глаза у меня ввалились и казались огромными, пылая исступленным огнем. Я все доводила до крайности.

Барон Ларрей, приехавший вместе с мамой, чтобы присутствовать на церемонии моего первого причастия, попросил разрешения – и получил его – взять меня на месяц, чтобы я могла прийти в себя. Мы уехали – мама, госпожа Герар, ее маленький сын Эрнест, моя сестра Жанна и я. Мама повезла нас на Пиренеи, в Котре.

Движение, чемоданы, коробки, пакеты, железная дорога, дилижанс, непрерывно меняющиеся пейзажи, шум, суета… все это взяло верх надо мной и моими нервами, победило мой мистицизм.

Я хлопала в ладоши, хохотала, бросалась целовать маму, душила ее в объятиях. Громко распевала гимны. Мне хотелось есть, пить; я ела, пила, жила!