Текст книги "Моя двойная жизнь"

Автор книги: Сара Бернар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

Я не знаю ничего более животворного, чем эта атмосфера, кишащая микробами; ничего более веселого, чем этот сумрак; ничего более лучезарного, чем эта чернота!

Однажды моя мать из любопытства решила заглянуть за кулисы. Я думала, она умрет от отвращения.

– Бедная девочка! Как ты можешь жить тут? – прошептала она.

И, только выбравшись на волю, мама с облегчением вздохнула, несколько раз с наслаждением втянув в себя свежий воздух.

Да, я могла жить там. Более того, только там мне и было по-настоящему хорошо. С той поры я несколько изменилась. Но и по сей день испытываю огромную симпатию к этой сумрачной фабрике, где мы, веселые шлифовальщики произведений искусства, обтачивали драгоценные камни, поставляемые поэтами.

Дни шли за днями, унося за собой обманутые надежды. Но каждый нарождающийся день дарил новые мечты Жизнь казалась мне нескончаемым счастьем.

Я играла попеременно то роль безумной баронессы в «Маркизе де Вильмер» – роль многоопытной тридцатипятилетней женщины – мне же едва минул двадцать один год, а выглядела я не старше семнадцати, то роль Мариетты в пьесе «Франсуа-Найденыш», где я имела большой успех.

Репетиции «Маркиза де Вильмер» и «Франсуа Найденыша» остались в моей памяти как самые чудесные часы моей жизни Госпожа Жорж Санд, милейшее, очаровательное создание, отличалась крайней робостью. Говорила она очень мало и все время курила. Ее огромные глаза вечно о чем-то мечтали. Немного тяжеловесный рот выглядел чуточку вульгарным, но свидетельствовал о большой доброте. Роста она была, должно быть, среднего, но почему-то казалась маленькой.

Я смотрела на эту женщину с романтической нежностью Ведь она была героиней прекрасного любовного романа. Я садилась с ней рядом. Брала ее руку и старалась удержать в своей как можно дольше Голос у нее был мягкий, чарующий.

На репетиции Жорж Санд часто приходил принц Наполеон, прозванный в народе Плон-Плон. Он относился к ней с истинной любовью.

Увидев этого человека в первый раз, я побледнела, мне показалось, будто сердце мое перестало биться: сходство его с Наполеоном I было до того разительно, что я даже рассердилась на него, ибо своей похожестью он приближал его к простым смертным, лишая привычной недосягаемости.

Госпожа Санд представила меня принцу, хотя я и не просила ее об этом.

Он мне не понравился. Особенно своей манерой бесцеремонно разглядывать людей.

Я едва ответила на его комплименты и прижалась к Жорж Санд. Он рассмеялся, воскликнув:

– Да она влюблена в вас, эта малютка!

Жорж Санд ласково погладила меня по щеке.

– Это моя маленькая мадонна, – молвила она, – не терзайте ее.

Я так и осталась возле нее, с недовольным видом украдкой поглядывая на принца.

Но мало-помалу я вошла во вкус и с удовольствием слушала его, ибо беседы этого человека отличались глубиной и блестящим остроумием; правда, свою речь он пересыпал несколько вольными словами, но все, что он говорил, было интересно и поучительно Он был коварен, довольно зол на язык, я сама слышала, как он рассказывал о маленьком Тьере[31]31
  Адольф Тьер (1797–1877) – французский государственный деятель, историк.


[Закрыть] ужасные вещи, которые вряд ли соответствовали действительности. А однажды он нарисовал такой забавный портрет милейшего Луи Бруиле, что Жорж Санд, которая любила его, не удержалась от смеха, назвав принца злым человеком.

В обращении принц был довольно прост и все-таки не любил, когда к нему не проявляли должного уважения. Один раз артист по имени Поль Дезай, игравший в спектакле «Франсуа-Найденыш», вошел в артистическое фойе, где находились принц Наполеон, госпожа Жорж Санд, хранитель библиотеки – имени его не помню – и я. Артист этот был весьма заурядным и слыл анархистом. Он поклонился госпоже Санд и, обращаясь к принцу, сказал:

– Вы сидите на моих перчатках, сударь.

Принц слегка поднялся и, швырнув перчатки на пол, сказал:

– А я-то думал, что банкетка чистая.

Актер покраснел, подобрал свои перчатки и вышел, прошептав какую-то коммунарскую угрозу.

В «Завещании Цезаря Жиродо» я играла роль Гортензии. В «Кине» Александра Дюма – роль Анны Демби. В день этой премьеры[32]32
  18 февраля 1868 г.


[Закрыть] публика была настроена очень зло и даже, пожалуй, враждебно по отношению к Александру Дюма-отцу, причем к искусству вся эта история не имела ни малейшего отношения, а касалась только его лично. Умы в последние несколько месяцев распалились, политические страсти так и кипели. Многие требовали возвращения Виктора Гюго[33]33
  Многие требовали возвращения Виктора Гюго. – После государственного переворота Луи Наполеона Бонапарта (1851) Виктор Гюго эмигрировал, выпустив в 1852 г. памфлет «Наполеон Малый» и сборник сатирических стихов «Возмездие».


[Закрыть].

Когда Дюма вошел в свою ложу, его встретили диким воем. Потом присутствовавшие в большом числе студенты стали требовать «Рюи Блаза»[34]34
  «Рюи Блаз» (1838) – пьеса В. Гюго, выражающая бунт против тирании.


[Закрыть]. Дюма встал и попросил слова. Воцарилась тишина.

– Мои юные друзья… – начал Дюма, но тут послышался чей-то голос:

– Мы с удовольствием вас послушаем, но хотим, чтобы в ложе вы были один!

Дюма горячо запротестовал. Несколько человек в оркестре встали на его защиту, так как он пригласил в свою ложу женщину, и, кем бы ни была эта женщина, никто не имел права оскорблять ее таким возмутительным образом. Ничего подобного мне еще никогда не доводилось видеть.

Я смотрела сквозь щель занавеса, мне было очень интересно, только я сильно нервничала.

Я увидела побледневшего от гнева великана Дюма, он размахивал кулаком, надрывался от крика, ругался, бушевал. Затем вдруг раздался гром аплодисментов. Оказывается, женщина все-таки покинула ложу, воспользовавшись моментом, когда Дюма, свесившись в зал, кричал: «Нет! Нет! Эта женщина не уйдет!» И в этот самый момент она выскользнула. Зал пришел в неистовый восторг, раздались крики: «Браво!» – и Дюма позволили наконец говорить.

Но слушали его всего несколько минут. Среди адского шума снова послышались крики: «„Рюи Блаз"! „Рюи Блаз"! Виктор Гюго! Виктор Гюго!»

Мы уже час назад готовы были начать спектакль. Меня била дрожь.

– Знаешь, – обратилась я к Дюкенелю, – я боюсь упасть в обморок. – И в самом деле, руки у меня похолодели, сердце громко стучало.

– Послушай… что мне делать, если будет очень страшно?

– А что тут поделаешь! – отозвался Дюкенель. – Страшно так страшно. Бойся, но только играй И ни в коем случае не падай в обморок.

Занавес поднялся в самый разгар бури, под крики птиц, мяуканье кошек и вновь начавшееся глухое скандирование: «„Рюи Блаз"!.. „Рюи Блаз"! Виктор Гюго! Виктор Гюго!..»

Настала моя очередь. Бертона-отца, игравшего Кина, встретили очень плохо Появилась я в эксцентричном костюме «под англичанку 1820-х» Послышался взрыв хохота, пригвоздивший меня к порогу, который я только что переступила И в то же мгновенье аплодисменты моих милых доброжелателей студентов заглушили злобный смех Я осмелела, у меня появилось даже желание принять вызов. Однако этого не потребовалось, ибо уже после второй нескончаемой тирады, в которой я как бы признаюсь в своей любви к Кину публика устроила мне восторженную овацию.

Вот как описывал это Ignotus[35]35
  Неизвестный (лат.).


[Закрыть] в «Фигаро».

«Мадемуазель Сара Бернар появляется в эксцентричном костюме что еще более подогревает разбушевавшуюся стихию, но ее теплый голос, необычайный удивительный голос, проникает в сердца зрителей Она обуздала, покорила их подобно сладостному Орфею!»

После «Кина» я играла в «Свадебной лотерее» Однажды во время репетиции этой пьесы меня отыскала Агарь, я сидела в углу, где имела обыкновение скрываться, в маленьком креслице, которое мне приносили из моей гримерной, и положив ноги на соломенный стул. Мне нравилось это место, потому что его освещало газовым рожком и я могла работать в ожидании своего выхода на сцену. Я обожала вышивать, плести кружево и делать коврики. У меня было множество начатых работ, и я бралась то за одно, то за другое – в зависимости от настроения.

Госпожа Агарь была очаровательным созданием, призванным радовать глаз. Представьте себе высокую бледную брюнетку с огромными черными глазами, светившимися добротой, маленьким ротиком с круглыми пухлыми губками, вздернутыми по углам чуть заметной улыбкой, и восхитительными зубами; голову ее чудесным образом венчали густые блестящие волосы; она была живым воплощением великолепнейших древнегреческих типов; красивые, длинные, немного безвольные руки и медлительная, чуть тяжеловатая походка довершали образ. То была великая трагедийная актриса театра «Одеон».

Так вот, она приблизилась ко мне своим размеренным шагом. За ней следовал молодой человек лет двадцати четырех – двадцати шести.

– Послушай, дорогая, – сказала Агарь, целуя меня, – ты можешь составить счастье поэта.

И она представила мне Франсуа Коппе.

Знаком я пригласила его сесть и стала разглядывать. Его прекрасное лицо, изможденное и бледное, напоминало бессмертного Бонапарта Волнение охватило все мое существо, ибо я обожаю Наполеона I.

– Вы поэт, сударь?

– Да, мадемуазель… – (Голос у него тоже дрожал, так как он был еще более робок, чем я) – Да, я написал небольшую пьесу, и мадемуазель Агарь уверена, что вы согласитесь играть ее вместе с ней.

– Да, дорогая, – подхватила Агарь, – ты должна обязательно ее сыграть. Это маленький шедевр! Я не сомневаюсь, что тебя ждет колоссальный успех!

– О, и вас тоже! Вы будете такой прекрасной! – сказал поэт, устремляя на Агарь сияющий взгляд.

Меня позвали на сцену. Через несколько минут я вернулась. Юный поэт тихонько беседовал с трагедийной красавицей. Я кашлянула. В мое отсутствие Агарь завладела креслом и хотела было уступить его мне, а когда я отказалась, усадила меня к себе на колени. Молодой человек придвинул свой стул; так мы и вели разговор, касаясь друг друга головами.

Было решено, что я, прочитав пьесу, отнесу ее Дюкенелю: он один способен был оценить стихи, а уж потом мы добьемся от обоих директоров разрешения сыграть ее на очередном бенефисе который намечался после нашей премьеры.

Молодой человек обрадовался, лицо его озарила слабая улыбка, и он нервно пожал мне руку в знак признательности.

Агарь проводила его до маленькой площадки, возвышавшейся над сценой. Я смотрела на эту великолепную статую, застывшую рядом с хрупким силуэтом юного писателя.

Агарь было, верно, где-то около тридцати пяти лет. Она и в самом деле была красавицей, однако никакого шарма я у нее не находила и не могла понять, почему этот поэтичный Бонапарт влюбился в эту молодую матрону, а это было ясно как Божий день; и она тоже, видимо, любила его Меня это крайне заинтересовало. Я видела, как они долго жали друг другу руки; потом он внезапно и как-то неуклюже склонился и приник к прекрасной руке в страстном поцелуе.

Агарь вскоре вернулась ко мне, щеки ее слегка порозовели, что было для нее необычно при свойственном ей мраморном цвете лица.

– Вот рукопись! – сказала она, вручая мне маленький свиток.

Репетиция только что кончилась. Я простилась с Агарь и прочитала пьесу тут же в экипаже. Она привела меня в такой восторг, что я вернулась назад, чтобы сразу же дать ее почитать Дюкенелю.

Встретились мы с ним на лестнице.

– Прошу тебя, вернись!

– Боже!.. – удивился он. – Что случилось, мой друг? Глядя на тебя, можно подумать, что на твою долю выпал крупный выигрыш.

– Так оно примерно и есть Идем!

Как только мы очутились в его кабинете я сказала.

– Прочти это, умоляю тебя!

– Давай я возьму с собой.

– Нет, читай здесь, сейчас же! Хочешь я сама тебе прочту?

– Нет-нет! – с живостью возразил он. – Голос у тебя обманчивый, плохие стихи превращает – в отличную поэзию. Давай!

Молодой директор уселся в кресло и принялся читать. А я тем временем листала газеты.

– Очаровательно! – воскликнул он. – Больше того, это настоящий шедевр!

Я подпрыгнула от радости.

– Ты уговоришь Шилли поставить его?

– Да-да, будь покойна. Но когда ты собираешься это играть?

– Ах, послушай: автор, мне кажется, очень торопится, да и Агарь тоже.

– И ты, я вижу, вместе с ними! – сказал он со смехом. – Вот она, роль, о которой ты мечтала.

– Да, мой милый Дюк… и я вместе с ними!.. Окажи любезность, дай мне сыграть ее в бенефисе госпожи…, через две недели. Это не помешает ни одному спектаклю, и наш поэт будет счастлив!

– Хорошо, хорошо, – сказал Дюкенель, – это я устрою… Но как быть с декорациями? – прошептал он, «обгладывая ногти» (его любимое блюдо в трудные минуты).

Я уже и об этом подумала. И, предложив проводить его домой, рассказала по дороге о своих планах. Можно использовать декорацию от «Жанны де Линьри», только что сыгранной и загубленной насмешками публики пьесы. А это великолепный итальянский парк со статуями, цветами и даже лестницей. Что же касается костюмов, то, если заикнуться об этом Шилли, как бы дешево они ни стоили, он все равно поднимет страшный крик! Что ж, придется нам с Агарь играть в своих костюмах.

Тем временем мы добрались до дома Дюкенеля.

– Зайди поздороваться с моей женой и заодно поговори с ней о костюмах.

Я поднялась поцеловать красивейшее личико, какое только можно вообразить себе, и поведала милой хозяйке этого прекрасного лика о нашем заговоре. Она одобрила нас и обещала тут же пуститься на поиски нужных рисунков для костюмов.

Слушая ее, я невольно сравнивала с ней Агарь: о, мне гораздо больше нравилась эта прелестная белокурая головка с огромными прозрачными глазами и двумя ямочками на алых щеках, с мягкими, пушистыми волосами, словно нимбом окружавшими лоб, и такими тонкими запястьями рук, прекраснее которых трудно себе что-нибудь представить. Впрочем, руки эти впоследствии стали знаменитыми.

Я рассталась с милой мне четой и отправилась к Агарь, чтобы поведать ей обо всем. Бедняжка поцеловала меня раз сто.

У нее как раз находился священник, доводившийся ей кузеном, он, похоже, остался очень доволен моим рассказом, наверное, он был в курсе всего.

Раздался робкий звонок в дверь, возвестивший о приходе Франсуа Коппе.

– Убегаю, – сказала я, пожав ему на пороге руку. – Агарь вам все расскажет.

14

Вскоре начались репетиции «Прохожего», то было чудесное время, ибо молодой, застенчивый поэт оказался на редкость остроумным собеседником.

Первое представление состоялось в условленный срок.

«Прохожий» стал настоящим триумфом. Аплодисменты не стихали. Занавес поднимался восемь раз. Но сколько мы с Агарь ни пытались уговорить выйти вместе с нами автора, которого требовала публика, все было напрасно. Франсуа Коппе спрятался.

За несколько часов никому доселе неведомый поэт стал знаменитостью. Имя его было у всех на устах.

Нас с Агарь осыпали похвалами, Шилли вызвался оплатить наши костюмы.

Этот маленький акт мы играли при переполненном зале более ста раз подряд.

Нас пригласили в Тюильри и к принцессе Матильде[36]36
  Принцесса Матильда (1820–1904) – дочь Жерома Бонапарта, во времена Второй империи славилась своим блестящим салоном.


[Закрыть]. Ах, этот первый спектакль в Тюильри, он врезался мне в память, и стоит мне закрыть глаза, как я вновь представляю себе все до мельчайших подробностей.

Дюкенель договорился с представителем двора, что мы с Агарь приедем сначала в Тюильри, чтобы посмотреть площадку, где нам предстоит играть, и подготовить все необходимое для нашего спектакля.

Граф де Лаферрьер должен был представить меня императору, а император – императрице Евгении. Агарь же собиралась представить принцесса Матильда, для которой она позировала в качестве Минервы.

Господин де Лаферрьер приехал за мной в дворцовой карете, в которую мы сели вместе с Герар Господин де Лаферрьер был чрезвычайно любезным человеком с немного чопорными манерами.

Когда мы сворачивали на Королевскую улицу, к нам подошел генерал Флёри. Я была с ним знакома, мне представил его Морни. Граф де Лаферрьер рассказал ему, куда и зачем мы едем, и он воскликнул: «Желаю удачи!» В этот самый момент какой-то человек, проходивший мимо, сказал: «Недолго вам осталось пользоваться удачей, банда бездельников!»

Приехав во дворец Тюильри, мы вышли из кареты все трое. Меня проводили в маленький желтый салон на первом этаже.

– Я доложу его величеству, – сказал господин де Лаферрьер, покидая нас.

Оставшись одна с Герар, я решила отрепетировать три своих реверанса.

– Ну как, «моя милочка», тебе нравится? – спрашивала я раскланиваясь и приговаривая шепотом: «Ваше величество… Ваше величество…»

Несколько раз я проделывала все это: произносила «Ваше величество» и низко кланялась, смиренно опуская глаза, как вдруг услышала легкий приглушенный смех.

Я резко выпрямилась, страшно рассердившись на Герар, и вдруг увидела ее, согнувшуюся, как и я, в низком поклоне. Я живо обернулась: сзади меня император, легонько похлопывая ладонями, негромко и все-таки со всей очевидностью посмеивался[37]37
  Согласно другим версиям (и в частности, работе Луи Вернея), первая встреча с Наполеоном III прошла не столь идиллически: когда Сару Бернар попросили почитать стихи, она в своем святом неведении выбрала две поэмы Виктора Гюго находившегося тогда в изгнании.


[Закрыть].

Я покраснела в замешательстве… Как долго он находился здесь?.. Я кланялась не знаю сколько раз, да еще приговаривала: «Нет… так, пожалуй, чересчур низко, а так… хорошо… не правда ли, Герар?» Боже мой! Боже мой! Неужели он слышал все это? И когда я, несмотря на свое волнение собралась сделать новый реверанс, император с улыбкой заметил:

– Теперь уже нет смысла, все равно так красиво, как было, не получится. Поберегите свои силы для императрицы, она ждет вас.

Ах, это «было»! Мне не давал покоя вопрос, когда же это… «было». Меж тем Герар спросить я не могла, она следовала далеко позади вместе с господином де Лаферрьером.

Император шел рядом со мной, беседуя о тысяче всяких вещей, а я отвечала рассеянно, и все из-за этого… «было».

Наяву он нравился мне гораздо больше, чем на портретах У него были очень красивые глаза глядевшие из-под полуопущенных длинных ресниц. Улыбка его была печальна и немного насмешлива. Лицо бледное, голос какой-то угасший и волнующий.

Мы пришли к императрице. Она сидела в большом кресле. На ней было серое платье, плотно облегавшее ее фигуру.

Мне она показалась необычайно красивой, и тоже красивее, чем на портретах.

Я сделала три реверанса под насмешливым взглядом императора.

Императрица заговорила. Очарование сразу рассеялось. Хриплый и жесткий голос, исходивший из этой золотистости, поразил меня как громом. И с этого момента, несмотря на все ее расположение и благосклонность, я чувствовала себя рядом с ней неуютно.

После того как приехала Агарь и ее представили, императрица приказала отвести нас в большой салон, где должно было состояться представление.

В отношении сцены меры были уже приняты. Но нужна была еще лестница, на которую всходила Агарь, изображая павшую духом куртизанку, проклиная продажную любовь и мечтая о любви возвышенной. С лестницей дело обстояло гораздо хуже.

Надо было скрыть каким-то образом первые три ступени – начало монументальной лестницы флорентийского дворца.

Я попросила принести кусты, цветущие растения и расположила все это вдоль ступеней.

Тут появился императорский сын, которому в ту пору было тринадцать лет, он-то и помогал мне расставлять растения. Он смеялся как сумасшедший, когда Агарь поднималась на ступени, чтобы проверить, как все получается.

Слов нет, юный принц был бесподобен со своими великолепными глазами, тяжелыми, как у матери, веками и длинными, как у отца, ресницами.

От императора он унаследовал остроумие, да-да, от того самого императора, которого прозвали «недалеким Луи» и который на деле обладал тончайшим, острейшим и в то же время благороднейшим умом.

Мы все устроили как нельзя лучше. И было решено, что через два дня мы снова вернемся, чтобы порепетировать в присутствии их величеств.

С каким очарованием наследный принц просил разрешения присутствовать на этой репетиции! Что, впрочем, ему было позволено.

Императрица очень мило простилась с нами, хотя голос у нее и в самом деле был на редкость некрасив, и приказала двум сопровождавшим ее дамам угостить нас печеньем с испанским вином и показать дворец, если мы того желаем.

Мне этого совсем не хотелось, но «моя милочка» и Агарь так обрадовались предложению императрицы, что я не могла отказать им. И всегда потом об этом сожалела, ибо трудно вообразить себе что-либо более безобразное, чем личные апартаменты императорской четы, за исключением рабочего кабинета императора и лестниц. Во время этого визита я ужасно скучала. Правда, меня немного утешили некоторые поистине великолепные картины. И я долго стояла, созерцая портрет императрицы Евгении кисти Винтерхальтера[38]38
  Франц Винтерхальтер (1805–1873) – немецкий художник. Обосновавшись во Франции, он при покровительстве королевы Марии-Амелии, а затем императрицы Евгении писал портреты и дворцовые сцены.


[Закрыть].

Тут она была, безусловно, хороша. Портрет этот который, благодарение Богу, не мог разговаривать полностью объяснял и оправдывал неожиданно счастливую судьбу государыни.

Репетиция прошла без всяких приключений.

Юный принц ухитрился выразить нам свою признательность, так как на репетиции мы надели костюмы – исключительно ради него, ведь ему не положено было присутствовать на вечере. Он сделал рисунок моего костюма, решив скопировать его для костюмированного бала, дававшегося вскоре в честь императорского сына.

А наше представление давали в честь королевы Голландии, прибывшей в сопровождении принца дʼОранжа, которого в Париже имели обыкновение называть «принцем Лимоном»[39]39
  Фамилия Оранж (франц. orange) означает «апельсин» – здесь игра слов.


[Закрыть].

Во время спектакля случилось маленькое, но очень забавное происшествие У императрицы были крохотные ножки, и она, желая сделать свои ножки еще меньше, стягивала их чересчур узкими туфлями.

В тот вечер императрица Евгения была воистину прекрасна! Ее изящные покатые плечи прелестно выступали из бледно-голубого атласного платья, шитого серебром. Красивые волосы поддерживала маленькая диадема с бирюзой и бриллиантами. Обе ее крошечные ножки покоились на подушечке из серебристой парчи.

На протяжении всего действия пьесы Коппе взгляд мой довольно часто притягивала к себе серебряная подушечка. Я видела, как беспокойно ерзают две маленькие ножки. Потом заметила, как одна туфелька потихоньку-полегоньку стала подталкивать свою сестричку, и под конец отчетливо увидела, что пятка императрицы выбралась из своей тюрьмы и туфелька держалась только на самом носке. Я очень тревожилась, и не без основания, о том, каким образом этой ножке удастся втиснуться обратно (известно ведь что в таких случаях нога распухает и не входит в чересчур узкую туфельку).

По окончании пьесы нас вызывали два раза. И так как сигнал к аплодисментам подавала императрица, я решила, что она оттягивает момент, когда ей придется встать, ибо видела, как ее красивая измученная ножка безуспешно пытается забраться в туфельку.

Легкий занавес закрылся. Я заинтриговала Агарь драмой с подушечкой, и мы обе следили сквозь щель в занавесе за разными ее фазами.

Вот император встал, и все последовали его примеру. Он предложил руку королеве Голландии, но тут взгляд его остановился на все еще сидевшей императрице; лицо его озарилось той самой улыбкой, которую я уже однажды видела. Он что-то сказал генералу Флёри, и тотчас генералы и адъютанты, стоявшие позади государей, образовали заслон, отгородивший императрицу от толпы приглашенных.

Император и королева прошествовали мимо, не подавая вида, что заметили томительное беспокойство ее величества; а принц дʼОранж, опустившись на одно колено, помог прекрасной государыне надеть туфельку Золушки.

Я видела, как императрица взяла принца под руку и оперлась на нее сильнее, чем следовало, так как ее хорошенькая ножка причиняла ей неудобство.

Потом пригласили нас и стали осыпать комплиментами. Все наперебой расхваливали нашу игру, так что в конце концов мы остались довольны своим вечером.

После ошеломляющего успеха этой прелестной пьесы, успеха, немалая доля которого принадлежала и нам с Агарь, Шилли проникся ко мне уважением и нежными чувствами. Он пожелал (какое безумие!) оплатить наши костюмы.

Меня обожали студенты. Я стала их кумиром и получала охапками букетики фиалок, сонеты, поэмы – длинные-предлинные… слишком длинные, чтобы читать их.

В тот момент, когда я приезжала в театр и выходила из коляски, на меня обрушивался дождь цветов, буквально затоплявший меня, и я была счастлива, я благодарила моих юных поклонников. Беда в том, что обожание их порою становилось слепым, и, когда в какой-нибудь пьесе я, случалось, бывала не так хороша и публика вела себя довольно сдержанно, моя маленькая армия студентов начинала бунтовать и шумно аплодировать без всякого на то повода, что выводило из себя (и я их понимаю) старых приверженцев «Одеона», которые тоже были ко мне расположены и баловали меня, но хотели бы, чтобы я была более кроткой и смиренной, во всяком случае, не такой мятежной.

Сколько повидала я этих стариков, нередко приходивших ко мне в гримерную:

– Дорогая мадемуазель, ваша Юния очаровательна, однако вы кусаете губы, чего римлянки никогда не делали!

– Дитя мое, вы прелестны во «Франсуа-Найденыше», но в Бретани вряд ли отыщется хоть одна бретонка с вьющимися волосами.

А однажды некий профессор из Сорбонны довольно сухо заявил мне:

– Мадемуазель, какое неуважение поворачиваться к публике спиной!

– Но, сударь, я веду к двери, расположенной в глубине сцены, пожилую даму, не могу же я пятиться задом…

– Артисты, которые играли тут до вас, мадемуазель, и у которых таланта было не меньше, чем у вас, а может и побольше, находили способ не поворачиваться на сцене спиной к публике.

И он резко повернулся на каблуках. Я остановила его:

– Прошу прощения, сударь… не могли бы вы дойти до этой двери, что, собственно, вы и собирались сделать, не поворачиваясь ко мне спиной?

Он попытался, но у него ничего не вышло, тогда, повернувшись все-таки спиной, он в ярости пошел прочь и громко хлопнул дверью.

С недавнего времени я жила в доме № 16 по улице Обер, на втором этаже, в довольно милой квартире, обставленной старинной голландской мебелью, присланной мне бабушкой. Крестный посоветовал мне застраховать ее от пожара, так как, по его словам, мебель эта составляла целое состояние. Я последовала его совету и попросила «мою милочку» заняться этим. Через несколько дней она сказала, что ко мне должны прийти подписать страховку в среду, 12-го.

И в самом деле, в указанный день около двух часов явился некий господин, но в ту минуту мной овладели непонятное волнение и тревога.

– Нет, прошу вас, оставьте меня в покое, я не хочу сегодня никого видеть.

И я заперлась в своей спальне, охваченная смертельной тоской.

Вечером я получила письмо от противопожарной страховой компании «Ла Фонсьер», в котором спрашивалось, когда ко мне можно прийти, чтобы подписать контракт. Я велела ответить: в субботу.

На меня напала такая печаль, что я попросила маму пообедать со мной: в тот день я не играла в театре. Я почти никогда не играла по вторникам и пятницам, особенно напряженным в театре дням. Меня не хотели чрезмерно перегружать, так как я была занята во всех новых пьесах.

Мама нашла, что я очень бледна.

– Да, – ответила я, – сама не знаю, что со мной: нервы у меня на пределе и страх какой-то напал.

В этот момент вошла гувернантка, она собиралась выйти погулять с моим маленьким сыном[40]40
  У Сары Бернар теперь уже есть сын (о рождении которого в книге не сказано ни слова), отцом его был принц де Линь Впоследствии он предложил Морису признать его и дать свое имя, но Морис отказался.


[Закрыть].

– О нет! – воскликнула я. – Сегодня мальчика я никуда не отпущу! Боюсь, как бы не случилось беды.

Беда, по счастью, оказалась не столь великой, как я опасалась в ослеплении любви к своим близким.

У меня жила слепая бабушка, та самая, которая подарила мне большую часть моей обстановки.

Эта фантастическая женщина отличалась холодной и недоброй красотой Она была невероятно высокой – метр восемьдесят три сантиметра, но казалась еще выше – прямая и тощая, с постоянно вытянутыми вперед руками: бабушка все время трогала окружающие предметы, опасаясь наткнуться на что-нибудь, хотя при ней неотлучно находилась нанятая мною няня. И над этим длинным телом возвышалось крохотное личико с двумя огромными бледно-голубыми глазами, которые никогда не закрывались, даже ночью, во время сна. Обычно она была одета во все серое – с ног до головы, и этот неопределенный цвет придавал всему ее облику что-то нереальное.

Мама, так и не сумев успокоить меня, ушла около двух часов.

Сидя напротив меня в глубоком вольтеровском кресле, бабушка допытывалась:

– Чего вы все-таки боитесь? И почему вы так печальны? За весь день я ни разу не слышала, чтобы вы смеялись.

Ничего не ответив, я молча смотрела на бабушку. Мне почему-то казалось, что несчастье должно исходить от нее.

– Вы здесь? – настойчиво вопрошала она.

– Да, бабушка, я здесь, только, прошу вас, не разговаривайте со мной.

Не сказав больше ни слова, она положила обе руки на колени и просидела в таком положении несколько часов.

Я делала наброски этого странного, отмеченного печатью рока лица.

С наступлением темноты, после того как на моих глазах покормили бабушку и сына, я решилась наконец одеться.

К ужину я ждала мою подругу Розу Баретта, Шарля Хааса[41]41
  Того самого, что послужил прототипом для Свана в романе М. Пруста «В поисках утраченного времени».


[Закрыть], очаровательного, умного и весьма изысканного человека, и Артюра Мейера, молодого, но уже очень модного тогда журналиста. Я поделилась с ними своими опасениями и попросила не уходить от меня раньше полуночи.

– После этого часа, – говорила я, – наступит завтра, и козни подстерегающих меня злых духов уже не смогут повредить мне.

Они согласились; даже Артюр Мейер, собиравшийся на какую-то премьеру, решил остаться.

Ужин прошел гораздо веселее, чем обед. Было девять часов, когда мы вышли из-за стола. Моя подруга Роза Баретта спела нам несколько очень красивых старинных песен.

Я выбежала на минутку проверить, все ли в порядке в бабушкиной комнате. Свою горничную я застала с мокрым полотенцем на голове. Я спросила, в чем дело. Узнав, что у нее страшно разболелась голова, я попросила ее приготовить мне ванну и ночной туалет и разрешила ей после этого лечь спать.

Она поблагодарила меня и сделала все, как я велела.

Вернувшись в гостиную, я села за пианино и сыграла сначала «Il bacio»[42]42
  «Поцелуй» (итал.).


[Закрыть] и «Колокола» Мендельсона, потом «Последнюю мысль» Вебера. Не успела я закончить, как, к удивлению своему, услышала крики, доносившиеся с улицы: «Пожар! Пожар!»

– Где-то горит, – заметил Артюр Мейер.

– Какое мне дело, – пожав плечами, молвила я, – еще не пробило полночь, и меня подстерегает собственное несчастье.

Мой друг Шарль Хаас открыл окно, чтобы узнать, кто кричит. Потом вышел на балкон, но тут же вернулся:

– Да это же у вас горит!.. Посмотрите!..

Я выглянула. Пламя вырывалось из обоих окон моей спальни. Я бросилась в коридор, в надежде успеть добраться до комнаты, где находились мой сын, его гувернантка и няня Все трое спали глубоким сном. Артюр Мейер пошел открывать входную дверь, в которую трезвонили изо всех сил.

Я разбудила обеих женщин и, завернув в одеяло спящего ребенка, направилась со своей бесценной ношей к двери. Торопливо спустившись вниз, я пересекла улицу и отнесла мальчика к Гуадачелли, владельцу шоколадной лавки, расположенной как раз напротив, на углу улицы Комартен. Этот милейший человек взял у меня спящего малыша и положил его на шезлонг, где ребенок безмятежно продолжал спать.

Оставив с ним гувернантку и молоденькую служанку, я поспешила обратно, к пылающему дому. Пожарные, которых вызвали, все еще не приезжали. Я хотела во что бы то ни стало спасти бабушку. Подняться по главной лестнице, заполненной густым дымом, не было никакой возможности.

Сопровождавший меня Шарль Хаас, с непокрытой головой, но во фраке и с гарденией в петлице, устремился вслед за мной по узенькой лестнице черного хода. Вскоре мы очутились на втором этаже. И тут я почувствовала, что ноги мои подгибаются, а сердце вот-вот остановится, меня охватило отчаяние. Дверь в кухню была заперта на три оборота. Мой любезный спутник был худым, высоким, весьма элегантным, но не обладал достаточной силой. Я умоляла его спуститься и поискать молоток, топор или что-либо в этом роде; но в этот самый момент дверь подалась от сильного удара плечом вовремя подоспевшего человека. То был господин Соеж, один из моих друзей, широкоплечий эльзасец, славный и милый человек, известный всему Парижу, всегда и всем готовый оказать услугу, веселый и добрый.