Текст книги "В тупике"
Автор книги: Сабир Азери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
Фарида с трудом поднялась со стула. «Бедные мои, усталые ноженьки», – вздохнула она, пристраиваясь у телефона.
Чимназ прижалась к отцу и лукаво улыбнулась:
– А что ты мне подаришь, когда я принесу студенческий билет?
Кафар обнял ее.
– А что ты хочешь?
– Лайковый плащ.
Кафар от неожиданности чуть не выронил свой костыль.
«Откуда у твоего отца столько денег, – едва не сказала вслух Фарида, – попроси лучше у меня». Но успела подумать также и о том, что надо будет еще как-то объяснять Кафару, откуда у нее столько денег. Душу ведь вымотает со своей честностью.
«Опять этот лайковый плащ! – раздраженно думал Кафар, ходя из угла в угол в своей комнате. – Черт бы побрал и его, и того, кто пустил в моду эту самую лайку!» Он с такой яростью вколачивал костыли в пол, что казалось, они продавят его насквозь.
Память живо напомнила историю, происшедшую в прошлом году, когда Чимназ окончила школу.
Был день последнего звонка у десятиклассников. У них, в Баку, как и во многих других городах, давно уже стало обычаем, что в этот день десятиклассники выходят на улицы, гуляют до самого утра. Сначала собираются у кого-то дома, а уж потом, под yтро, отправляются на бульвар. А есть и такие, что вена ночь на берегу моря проводят, и с берега Каспия до самого утра доносятся звонкие голоса. Иногда к выпускникам присоединяются и родители, которые не хотят оставлять детей одних, – тоже гуляют вместе с ними до утра…
В такие ночи не спят даже чайки, кружатся над головами молодых, оглашая окрестности криками, и, кажется, с удивлением разглядывают молодежь – мол, чего это они расшумелись здесь в такое время…
Они, конечно, Чимназ одну не отпустили – отправили с ней Махмуда. Под утро Кафар не выдержал, еще затемно отправился на берег. Но сколько ни искал там детей – так и не наткнулся на них.
Понемногу светало. И вдруг, далеко в море, у самого горизонта, за островом Наргин, блеснул первый луч, а потом золото рассвета растеклось по всему Каспию, словно там, у горизонта, вспыхнула и загорелась вдруг вода… А потом из моря выплыла солнечная макушка, его щека, и вот уже явился весь солнечный лик… Одна из девушек, стоявших рядом с Кафаром, крикнула звонким голосом:
– Здравствуй, Солнце! Доброе утро, Утро! Доброе утро, Мир!
И вся компания, и юноши, и девушки, закричали наперебой:
– Здравствуй, Солнце! Доброе утро, Утро! Доброе утро, Мир!
Юные голоса звучали над всем побережьем, становились крепче, мощнее, казалось, что их должно слышать и Солнце. И Солнце вдруг… улыбнулось. Да-да, Кафар был уверен, что Солнце улыбалось навстречу молодым голосам, и ни у одного человека на свете не видел он такой широкой и доброй улыбки…
На глаза его навернулись слезы. «Тот, кто придумал этот обычай, – подумал он, – проводить ночь последнего звонка на берегу, всем вместе встречать здесь утро, солнце – придумал это замечательно. Ведь, может быть, эти счастливые вчерашние школьники вообще в первый раз в своей жизни видят, как всходит Солнце, как наступает утро. И это утро, наверное, надолго останется у них в памяти…»
…Когда-то в их селе был похожий обычай: полагалось в последнюю среду старого года, в первую ночь нового встречать рассвет – не спать, пока не заалеет солнце!
И каждый в эту ночь давал свой обет. «Я встречу рассвет Новруза – пусть вернутся живыми с войны мой брат, мой муж, мой сын». Или: «Я встречу рассвет Новруза – пусть выйдет замуж моя дочь, пусть не останется старой девой». Или: «Пусть у сына моего родится сын…»
Особенно ему запомнилась одна такая ночь. У средней его сестры был тиф, а мама сказала еще раньше: «Пусть выздоровеет моя дочь, да встречу я рассвет Новруза!»
Сестру лечил доктор Тапдыг. Поэтому в ту ночь они пригласили к себе и доктора Тапдыга. А уже совсем выздоровевшая сестра подавала им за столом.
У них был приготовлен плов и традиционный ха-дик – похлебка из кукурузы, пшена, гороха. Отец пригласил еще своего старого друга – ашуга Абузера.
По обычаю, никто не должен спать в такую ночь, того, кто уснул или хотя бы задремал, девушки в ту же минуту привяжут к стулу, а то пришьют к длинной подушке – мутаке, на которую облокачиваются за дастарханом. А то привяжут к поле чьего-нибудь пиджака веник или ведро и неожиданно окликнут этого человека – тебя, мол, во дворе ждут, вставай, иди потанцуй со своей невестой… И когда этот несчастный вставал с пришитой к его пиджаку мутакой или с ведром, все вокруг разразились громовым хохотом…
А утром, вот в такую же темень, как и сейчас, они всей компанией, во главе которой шагал с сазом в чехле ашуг Абузер, отправлялись к арыку. И когда появлялись первые солнечные лучи, ашуг Абузер доставал из чехла свой саз, начинал играть, а все остальные бросались к воде. Пожилые степенно умывались, молодежь с громкими криками брызгала друг на друга водой.
Старики говорили: «Умывайтесь, дети, умывайтесь. Умывайтесь как следует, и весь год ваши лица будут чистыми, красивыми… И говорите: „Здравствуй, Новый год! Да будет благословен твой приход, Новый год!“»
А потом, танцуя под саз ашуга Абузера (старики танцевали «Рухани», а молодежь – «Яллы» или «Газагы»), они возвращались в деревню. В те дни Кафару почему-то казалось, что и, солнце приходит в мир, танцуя «Рухани», – приходит медленное, тихое, заботливое, как старики.
…Ребята понемногу начали расходиться с берега. Кафар тоже вернулся домой и обрадовался, увидев, что Чимназ с Махмудом уже дома; больше того, с ними пришел и Гасанага. Он и Гасанаге был сейчас рад: столько лет уже парень избегает их дома, а тут пришел. И потом ему хотелось, чтобы Гасанага и его дети подружились – ведь чем ближе будут они друг к Другу, тем лучше: все же, как-никак, он их брат. Правда, дети, по всему было видно, не в первый уже раз встречались с Гасанагой… «Когда, интересно, Фарида успела их познакомить?» – ревниво подумал Кафар.
Гасанага стал высоким, широкоплечим, черноусым красавцем, в движениях его появилась какая-то солидность. Та же солидность сквозила и в его взглядах, его словах.
Кафар пришел на самом интересном месте: Чимназ, стоя между братьями, по очереди кормила их праздничным шоргогалом – соленой лепешкой. Махмуд и Гасанага уже давились, хватит, говорили, больше не хотим, но от этого Чимназ впихивала в них шоргогал еще настойчивее и весело хохотала, глядя на их страдальческие лица.
«Оставь ребят в покое, – ворчала Фарида, – не мучай их, бедных…» А сама при этом тоже смеялась. Улыбнулся этой картине и Кафар.
Глаза у ребят, у всех троих, уже покраснели от усталости, но никто из них, чувствовалось, даже и не помышлял о сне. Они болтали, смеялись по любому поводу. И Кафар с Фаридой, не в силах удержаться, то и дело присоединялись к ним.
И вдруг, подхваченная этим весельем, Чимназ нагнулась к его уху, прошептала:
– Ох, папа, если бы ты знал, что мне подарил Гасанага!
Кафар недоуменно огляделся, увидел вдруг в углу веранды, на стуле магнитофон «Шарп».
– Нет, нет, не это, – остановила его Чимназ. – Это его магнитофон, Гасанаги. Знаешь, какой отличный! Мы всю ночь его на бульваре крутили. Ох, и натанцевались!
– А разве стоматологи в эту ночь тоже не спят? – спросил Кафар у Гасанаги; голос его прозвучал резко, неприятно.
– Да ну, папа! Конечно, последний звонок только для десятиклассников. Но Гасанага тоже пришел, потому что не хотел, чтобы его сестра скучала, понял? Сейчас я тебе кое-что покажу… – Чимназ сходила в свою комнату и вышла оттуда в новеньком лайковом плаще. На мгновение ребята даже перестали болтать; все смотрели на Чимназ – плащ шел ей необыкновенно. Чимназ и сама прекрасно понимала это; от счастья она казалась сама себе легкой, как пушинка – вот-еот вылетит в окно и взмоет ввысь, в голубое небо…
Кафар пробормотал сухо:
– Ну что ж, спасибо. Подарок брата особенно ценен.
– А вот и плов! Как же можно в такой прекрасный день и без плова? – Фарида поставила на стол большую кастрюлю, сняла крышку и оттуда вдруг повалил ароматный пар, да такой густой, что на какой-то миг вокруг ничего не стало видно. – Ну, Чимназ, а где же тарелки, ложки? Зелени почему на столе нет? Разве так полагается за братьями ухаживать?
Чимназ с сожалением сияла лайковый плащ, повесила его на вешалку и в мгновение ока накрыла на стол. Как и положено, подала плов сначала Гасанаге – дорогому гостю, потом отцу с Махмудом и только потом – матери.
Фарида поставила большую вазу с яблоками, грушами, мандаринами, и стол стал совсем нарядным, праздничным, a тут еще и Махмуд принес из холодильника шампанское. Он с оглушительным треском выстрелил пробкой, все снова засмеялись. Махмуд разлил шампанское и сказал:
– А ну, за здоровье нашей сестрички! В честь того, что Чимназ окончила среднюю школу. Ур-ра!
Гасанага тоже закричал «ур-ра!», оба они поцеловали Чимназ – один в одну щеку, другой в другую.
На глазах Фариды навернулись слезы, она смахнула их, тоже поцеловала Чимназ, а потом и сыновей.
– Будь счастлива, дочка, – пожелала она. – Все трое будьте счастливы. И чтобы вот так всегда друг друга любили…
Кафару было приятно смотреть на сына: держит себя совсем как взрослый человек… Правда, Кафар был слегка задет тем, что Махмуд так легко позволил себе впервые в жизни выпить в его присутствии. Но тут же он укорил себя: «Да ты хуже Фариды стал, цепляешься ко всякой мелочи. Разве он ребенок? Ведь не сегодня завтра институт кончит, самостоятельный, считай, человек. Ну и что с того, что он немного шампанского выпьет?»
Теперь поднялась Чимназ.
– А я предлагаю выпить за здоровье моих братьев! – сказала она и потянулась к ним чокаться. – Да здравствуют мои прекрасные братья. Ох, и погуляю я на ваших свадьбах, ох, и погуляю!
Махмуд и Гасанага деликатно потупились, и заметив это, Чимназ подлила масла в огонь:
– Нет, это же надо! Сегодня ночью, когда у каждого из них на руках по две девушки висли, – они не стеснялись! Что же это вы сейчас-то вдруг такими застенчивыми стали?
– Ну будет, будет тебе, – попробовала угомонить ее Фарида, – дай ребятам хоть поесть.
Чимназ выбежала, надела лайковый плащ и, вернувшись к столу, снова подняла свой бокал:
– А это давайте в честь моего турецкого плаща! Фарида усмехнулась:
– Вот что значит девушка. Одни наряды на уме. Кафар, не отрываясь, смотрел на дочь. Кожа была очень тонкой, мягкой, иссиня-черный цвет делал Чимназ еще стройнее, и лицо ее, оттененное этой мягкой чернотой, казалось еще белее, еще красивей. «Да, не зря, видно, Чимназ твердила все время: лайка да лайка…»
А Махмуд вдруг вздохнул, и все поняли значение этого вздоха. Сердце Кафара сжалось в тоске. «Господи, да если бы у меня была возможность… Если бы была возможность… Прямо сегодня же купил бы такой и ему», – подумал он.
Гасанага сказал вдруг с гордостью:
– Хороший плащ. Не напрасно папа покупал его у спекулянтов на Кубинке…
– Кто, кто покупал? – переспросил Кафар, словно очнувшись от глубокого сна. Он недоуменно посмотрел на Фариду, но та довольно улыбалась.
– Папа. Специально купил, чтобы подарить Чимназ в день ее последнего звонка… Он уже давно договорился с одним…
Но Кафар не слышал, что еще говорил Гасанага, кровь ударила ему в голову. Так, значит, этот плащ купил Джабар? Не он, отец Чимназ, а бывший муж Фариды, который не имеет никакого отношения ни к его детям, ни к его семье?! Значит, это ювелир Джабар!.. И конечно же, подарил он этот плащ вовсе не потому, что питает какие-то чувства к Чимназ – просто хотел оскорбить его, Кафара, вот и подарил! Да, да, чтобы оскорбить его! Дело яснее ясного, Джабар хочет сказать этим подарком: какой же ты муж-чи-на, Кафар, если даже не можешь купить своей дочке лайковый плащ, а вот я, смотри, купил его твоей дочке, которая мне никто. Купил, потому что я, в отличие от тебя, настоящий муж-чи-на! Потому что в твоих карманах мыши ночуют, а у меня – денег куры не клюют! Ясно тебе теперь, Кафар, кто ты есть?!
Кровь еще сильнее застучала в ушах, больно заныло вдруг сердце, губы пересохли. Дрожащей рукой он налил стакан воды из графина, выпил и, почувствовав, что дышать стало немного, легче, тихо сказал, стараясь унять исказившееся в злобной гримасе лицо:
– Сними плащ!
Чимназ с недоумением посмотрела на него, перевела глаза на мать.
– Сними плащ и отдай Гасанаге, пусть вернет его владельцу!
Гасанага откинулся на стуле и усмехнулся.
– О чем разговор? Именно Чимназ и есть та самая владелица! Я же говорю: папа специально для Чимназ…
– И очень напрасно твой отец купил плащ для моей дочери. – Голос Кафара срывался. – У Чимназ есть отец, и он купит ей все то, что сочтет нужным и на что у него хватит средств. – Он снова повернулся к Чимназ – Ты что, не слышала? Сними плащ и верни его Гасаиаге. – Он вдруг рванул на ней плащ с такой силой, что чуть было не порвал его. Подавленная Чимназ бессильно опустила руки и плащ упал к ее ногам Кафар поднял его, швырнул Гасанаге. Но Гасанага как сидел, откинувшись на стуле, так и остался сидеть, и плащ снова оказался на полу. Кафар, удерживая дрожь в руках, еще раз поднял его, медленно свернул и так же медленно сунул Гасанаге под мышку. Но Гасанага отодвинулся в сторону, и плащ снова чуть не оказался на полу. Тогда Кафар, уже совсем не контролируя себя, схватил один из ножей, что лежали на столе.
– Или ты заберешь этот плащ, или я его изрежу сейчас на куски!
Фарида осторожно тронула его за руку.
– Но послушай, Кафар… Это же неприлично… подарки не возвращают…
– А ну, замолчи! – он обернулся к ней с такой яростью, что Фарида невольно попятилась.
Гасанага встал, сунул наконец плащ под мышку и, ни на кого не глядя, вышел. Правда, он что-то буркнул в дверях, но что – никто так и не разобрал.
…Чимназ рыдала в своей комнате; мать послала Махмуда: «Иди, успокой ее». Махмуд постоял рядом, сказал:
– Послушай, Чимназ… Надо ведь и папу понять… А Чимназ закричала сквозь рыдания:
– Отстань от меня! Все отстаньте от меня!
– Не кричи так, папа услышит, а ведь он болен, у него сердце…
– Черт с ними, с его болезнями, – выкрикнула Чимназ и снова зашлась в рыданиях.
Кафар слышал каждое слово дочери. Он посмотрел на Фариду, ища у нее поддержки, но Фарида сидела за столом, словно окаменевшая, не смотрела на него. «Да, совсем его стройка испортила, – думала она, – не то что грубее стал – просто бешеный какой-то! А как кинулся на Гасанагу – глаза, кажется, вот-вот вылетят из орбит. Смотреть, и то страшно! Да, видно, правду врачи говорят, что нервы у него не в порядке, да еще и с головой тогда что-то случилось… Господи, еще перережет всех нас в один прекрасный день…»
Кафар еще раз посмотрел на жену, но она так и не повернула к нему лица. Тогда он, зло хлопнув дверью, вышел куда-то из дома, и Фарида ничего ему не сказала, не подумала даже спросить, куда он – наоборот, даже обрадовалась тому, что он убрался с глаз…
Куда он шел? Зачем? Кафар не думал об этом, да и не хотел думать. Идти! Идти! Пока держат ноги, идти! «Интересно, – вдруг взбрело ему в голову, – есть ли где-нибудь конец света?» И самому же стало смешно от этой глупой мысли: ведь сейчас любой ребенок знает, что земля – шар, что нет у нее конца, некуда убежать человеку от своего горя! Куда бы ты ни пошел – все равно вернешься на старое место… Куда? К Фариде? К Гемер-ханум, к ювелирам джабарам, ко всем этим ягубам и прочим?!
– Братец, подай мне ради бога.
Кафар вздрогнул, остановился и увидел сидящую прямо на асфальте молодую цыганку. На коленях у цыганки лежал ребенок, с чмоканьем сосавший желтую грудь. «Интересно, – тупо подумал Кафар, – как бы он себя вел, этот ребенок, если бы понимал, что его мать побирается? Да и, собственно, ради кого она побирается-то, эта несчастная? Наверно, ради него, ради этого ребенка».
Женщина, увидев, что прохожий разглядывает ребенка, приободрилась:
– Помоги ради бога, братец…
– Ну нет! Ради бога я тебе подавать не стану. В другое время, может быть, и подал бы, а сейчас нет, не подам.
– Ну, тогда ради моего ребенка…
– Ради ребенка – другое дело. – Он выгреб из кармана всю мелочь и высыпал ее в протянутую ладонь. Цыганка чуть ли не в воздухе, пока пересыпались монеты из одной ладони в другую, успела пересчитать деньги и улыбнулась.
– Дай бог тебе долгой жизни, пусть карман твой всегда полный будет… Пусть дети твои не зависят от других людей…
Кафар уже отошел было, но, услышав последние слова, через плечо оглянулся на цыганку. Нет, слова эти адресовались уже не ему, а другому человеку – тот тоже сыпал мелочь в ее ладонь.
У него снова испортилось настроение. «Уже зависят. Бог уже сделал так, что мои дети зависят от других. А если бы он не сделал этого – я и сам бы мог порадовать свою Чимназ и теперь, глядя на нее, радовался бы вместе с ней, не стыдился бы своих детей, а гордо смотрел им в глаза…»
Он увидел неподалеку сквер. И это было очень кстати – ноги больше не хотели нести его. Он выбрал удобную скамейку, на которой пристроился какой-то старик, сел на противоположный конец, продолжая наблюдать за цыганкой с ребенком.
Теперь мимо нее шла парочка.
Цыганка снова заканючила свое:
– Помогите ради бога! – Но парочка, даже не обратив на нее внимания, со смехом шла дальше. Тут же поняв свою ошибку, цыганка мгновенно сменила пластинку: – Ай, юноша, подай мне ради той красавицы, что идет рядом с тобой.
Юноша тут же оставил спутницу и вернулся к цыганке.
– Пожалуйста. Ради этой девушки я не то что последнюю копейку, последнюю рубашку отдам, – весело сказал он и бросил цыганке монету.
– Храни тебя бог, храни тебя бог! Дай он вам счастья, дай вам состариться вместе!
Он вернулся к девушке, и они еще постояли, выслушивая ее пожелания, и продолжили свой путь лишь когда цыганка замолчала. Теперь юноша вел свою спутницу еще уверенней, а девушка плотней льнула к нему и почему-то громко смеялась.
Для проходившей мимо полной женщины цыганка нашла новые слова:
– Ради сына твоего, оставшегося на чужбине, помоги мне, сестра.
Женщина тут же остановилась и достала три рубля.
– Помнишь, я тебе недавно тоже три рубля давала? Твои пожелания достигли цели, вчера я получила от сына письмо. Помнишь, я тебе говорила, что он за границей работает? Так вот, пишет, что все у него идет превосходно. Так что возьми, заслужила эти деньги. Помолись, чтобы благополучно закончился для него этот год, и тогда он вернется ко мне, а я тебе дам десятку. И одежду твоему ребенку найду.
– Боже великий, всемогущий создатель наш, избавь от всех бед сына этой женщины! – тут же завела цыганка.
Полная женщина тоже молитвенно поднесла руку к лицу и пошла дальше.
Вдруг Кафар услышал, что сидевший с ним на одной скамейке старик говорит что-то себе под нос, бормочет, ни к кому конкретно не обращаясь: «Просто так, за ради бога, никто никому не хочет помочь, даже нищенке подать. И тот парень свой рубль, и эта женщина трешку, да и сам ты, – он посмотрел на Кафара, – все вы подали, только чтобы выгоду для себя извлечь. Ну, какой прок той женщине – ясно, какой тому парню – тоже, а вот какой тебе – знать не знаю: Надо же, отдает человек рубль, чтобы еще больше понравиться девушке, чтобы та подумала: ах, как он меня любит! Что же это получается, сам-то бог людям не нужен? Или это ему люди больше не нужны? Загадка!» Он снова посмотрел на Кафара. Кафар растерянно огляделся вокруг, но никого больше поблизости не обнаружив, пробормотал удивленно:
– Простите, это вы мне?
– Ну вообще-то, если честно… это я сам с собой. Хотя, с другой стороны, ответа и на самом деле для себя найти не могу. Может, ты мне объяснишь, что тут к чему?
– Я?
– Сейчас попробую объяснить… Я живу тут недалеко – вон мой дом, напротив сквера имени Ахундова, видишь? И вот уже несколько лет я каждый день часами сижу здесь днем. И иногда и по вечерам прихожу. Почему? Во-первых, потому, что далеко я уже ходить не могу. – Иссохшими от старости руками он погладил колени. – Ноги уже не держат, устают быстро. Было время – ни трамваями, ни троллейбусами не пользовался, только пешком ходил, а теперь мне и ста шагов без отдыха не сделать, будь она проклята, эта старость. Да, а во-вторых, как раз здесь проходит дорога на кладбище. Но об этом я еще скажу, а сейчас, пока не забыл, назову и третью причину. Очень я люблю отсюда наблюдать за нищими – кто им подает, сколько, по какой причине. Это, сынок, целый мир, особый. Ну так вот, теперь я вернусь ко второй причине. А именно к тому, что здесь проходит дорога на кладбище.
– Что-что? – Кафару показалось, что он чего-то недослышал.
– Я говорю, дорога на кладбище здесь проходит. Большую часть умерших именно этой дорогой несут к их последнему приюту. О чем только не думаешь, когда глядишь на проходящие или проезжающие здесь похоронные процессии. Я вот по числу идущих за покойником, по тому, сколько его провожает машин, сразу могу определить, кем он был – большим человеком или маленьким, богатым или бедным… Мир таков, сынок, что людей можно различать как при их жизни, так и после смерти…
Почему-то говорил он с закрытыми глазами. И трудно было понять – то ли это старик нарочно, то ли глаза у него закрывались сами по себе, от старческой немощи. Замолчав, он поднял веки, грустно посмотрел на Кафара, на редких прохожих в саду, на нищенку, все еще просившую свою милостыню, и снова закрыл глаза.
– Вчера здесь несли одного поэта, – продолжал он. – Столько народу шло… Правда, все же не собралось, я думаю, и пятой части людей, что пришли на похороны Самеда Вургуна… Нет, дай перечислю по порядку: сначала на похороны Джафара Джабарлы, потом Узеирбека, а уж потом – Самеда Вургуна. Наверное, за всю историю Баку не было таких многолюдных похорон, как похороны этих троих; людей на улицах было – как муравьев… Ты помнишь те дни, нет?
Кафар замялся:
– Н-нет… Я только похороны Самеда Вургуна видел…
– Этого вполне достаточно для того, чтобы иметь представление… Да, короче… всегда вот так – начинаю говорить об одном, а перескакиваю совсем на другое. Знаешь, почему это? Слишком много накипело на сердце. Сердце полно до краев… Но вернемся к похоронам поэта, о котором я говорил. Перекрыли дороги. Это они правильно делают – поэта в последний путь надо провожать торжественно, с почестями. Потому что поэт – это чудо. Возьмем хотя бы Физули… Ты любишь Физули?
– Конечно.
– Молодец. На пользу, видно, тебе пошло молоко матери. Потому что Физули может не любить только человек с камнем вместо сердца. Ты вот послушай, послушай внимательно, что он сказал, пророк Физули. – Старик что-то нараспев пробормотал себе под нос, а потом спросил: – Видишь, какие прекрасные строки?
Ничего не расслышавший Кафар вежливо ответил:
– Действительно прекрасно, очень мудрые строки.
– К чему я это тебе говорю?.. О чем я рассказывал, а? Видишь, что такое старость – не успев окончить рассказ, забываю, с чего начал.
Кафар улыбнулся:
– Вы говорили о похоронах поэта, которые наблюдали вчера, а потом вспомнили о Физули.
– Нет, не то, сынок, не то… Вспомни, я же с бога начал. И говорил о том, что люди не хотят помогать друг другу просто так, за ради бога. Думаешь, она первая побирается на том месте, эта цыганка? Да тут все время кто-нибудь руку протягивает… А почему? Потому, что это бойкое место, перекресток… Придет такая вот, посидит сколько-то, а потом, когда увидит, что люди к ней привыкли – на новое место переходит, а сюда другие садятся. Вот эта женщина, с ребенком, она здесь сидит уже четыре дня. Самое крайнее дня через два исчезнет отсюда, появится новая. Но вот что я заметил: все, кто подают – они подают ради себя, ради своих детей, ради родственников, друзей. Ну, конечно, есть и такие, кто просит, чтобы она за них помолилась. Но это старики вроде меня – чувствуют, что приближается то время, когда надо будет предстать перед богом, вот и раскошеливаются. А есть и такие: грешат-грешат, о боге не думают – нет бы сказать себе: хватит, мол, пора и честь знать… И вдруг попадают в беду, в тяжкое положение, и вот тогда-то сразу вспоминают о боге: «О горе, меня ведь ждет божий гнев!» Ну и начинают раздавать деньги во имя бога. Я ведь не просто так все это тебе рассказываю, сынок, ты не думай: старый, мол, из ума выжил, совсем не понимает, что несет, и остановиться не может. Нет, сынок, нет. Я человек старой закалки, много на своем веку повидал, мои слова и тебе могут полезными оказаться… Ты мне только скажи, сынок, сам-то в бога веришь? – Кафар промолчал. – Ты коммунист? – Кафар отрицательно покачал головой. – А я вот большевик. С девятнадцатого года еще. И я, когда был молодым большевиком, не сознавался, что в бога верую. Себе даже не сознавался. Одно время был и членом «Общества безбожников». Слыхал о таком обществе? – Кафар кивнул. – А ведь, если разобраться, мы не по своей воле в это общество записывались. Нам сказали: каждый большевик должен стать членом этого общества безбожников, вот я и вступил… Потом его ликвидировали, и очень умно поступили. Потому что это было очень глупое общество, это была бесполезная затея. Большевизм – сам по себе, а религия, вера – сами по себе. Я всю свою жизнь был по-большевистски честен, порядочен, ничего, даже своей жизни для страны не жалел. Что может быть для человека дороже глаз? Ведь свет этого мира ты только благодаря своим глазам можешь увидеть, верно? А я ради Родины одним глазом пожертвовал… Бандиты в тридцатом выкололи… И вот, видишь, один глаз у меня теперь стеклянный… Да, вот как я служил своей стране. Но, признаться, и бога не забывал. Ведь если глубоко задуматься, сынок, над тем, что это такое – бог, то выходит, Что с самой древности для всех для нас бог – это правда, честность, милосердие, страх оказаться непорядочным или несправедливым. Когда человек не верит во все это – он теряет бога, а самое главное – перестает быть человеком… Ты что думаешь, я только тебе – случайному человеку, здесь, на лавочке, говорю об этом? Не-ет, я об этом могу сказать любому. И детям своим – тоже. Они у меня все коммунисты. У меня даже внуки уже партийные есть. И пусть будут. Но и бога пусть не забывают. Того бога, о котором я тебе сейчас говорил – совесть свою люди пусть не забывают. – И старик снова прикрыл глаза. – Поэтому, сынок, не обижайся, но я пугаюсь, когда вижу, как люди не хотят подавать нищенке за ради бога. Очень боюсь, разные мысли приходят ко мне. Да наполнится могила твоя светом, Физули, как прекрасно сказал ты…
Старик и на этот раз так тихо пробормотал стихи, что Кафар снова не разобрал ни слова.
Издали, под вой сирены, надвигалась на перекресток пожарная машина. Регулировщик остановил все движение, и пожарная пулей пронеслась на красный свет.
Старик воздел руки к небу:
– Спаси, господи.
Они посидели молча, наблюдая, как попрошайничает на своем месте цыганка с ребенком. Вдруг старик показал на высокого, как жирафа, худого мужчину, который направлялся от перекрестка ко входу в сквер.
– Обрати внимание на этого человека, сынок. Он сейчас подаст милостыню, и никто не увидит, сколько именно он подаст, потому что этот длинный постарается заслонить цыганку собой. Я-то его хорошо знаю, он в одном доме со мной живет, на одном этаже – у нас двери напротив. Знаешь, кем он работает? Начальником цеха на обувной фабрике. Поговаривают, что крепко проворовался, что сейчас его делом занимается милиция. Вот потому и вспомнил он теперь о боге, милостыню раздает. Раньше ему все нипочем было, а если в его дверь, упаси господь, стучался нищий, так он прогонял его или вообще не открывал дверей.
И в самом деле, этот худой и длинный мужчина подошел к нищенке и, загородив ее спиной, торопливо достал что-то из кармана, бросил цыганке в подол. Та быстро сунула это «что-то» за пазуху.
– Видел? Ты видел, все вышло, как я сказал! Не хочет, чтобы хоть кто-то знал, сколько он дает. И жена его, и дети такие же – все от всех скрывают. Обедать садятся – даже в Летнюю жару окна закрывают, занавески задергивают, чтобы никто не знал, что они едят. А все почему? – Кафар, как сонный, взглянул на него, пожал плечами. – Да потому, что и хлеб, который они едят, как и деньги, которые он дал нищенке, – все это нажито нечестным путем…
Старик вдруг начал задыхаться; Кафар посмотрел на него – его собеседник как-то вдруг посерел, то и дело торопливо облизывал губы, наконец, совсем помрачнев, взял трость, прислоненную к скамейке.
– Пора мне, – еле слышно пробормотал он, – мало того, что постарел, так еще и диабет заработал… Надо спешить, срочно укол делать. Вот видишь, и еще одна причина, по которой я не могу далеко уходить от дома. Ты уж прости меня, ради бога, за то, что я столько морочил тебе голову. Что же поделаешь – накипело, а поделиться не с кем. – Вставая, он улыбнулся, и лицо его покрылось тонкой сетью морщин.
Несмотря на кажущуюся ветхость, ходил старик быстро. Он торопливо пересек сквер, перешел улицу и скрылся во дворе здания, на которое показывал в начале разговора.
Кафар тоже встал, продолжил свой путь по улице, поднимавшейся в гору. «А что, – подумал он, – если пойти и посмотреть, что стало теперь на месте нашего старого дома?» Квартала их давно уже и в помине не было – словно и не занимал никогда здесь землю ни сам квартал, ни скромные двухэтажные домишки. Теперь на этом месте возвышалась махина нового семиэтажного здания.
Вдруг поднялся ветер – это был всесильный бакинский норд. Словно водяной поток, торопливо хватал он все, что подворачивалось, сметая, стремился унести с собой. Он швырял в глаза прохожим пыль и песок с мостовой, на тротуарах закружил хоровод из клочков бумаги и опавших листьев.
Закрывая глаза рукой, Кафар прошел еще немного вперед, пока совсем рядом не завизжали тормоза. Все еще прикрывая глаза, Кафар посмотрел в сторону мостовой – увидел там такси, высунувшегося чуть не по пояс шофера, какую-то растерянную женщину. Шофер такси кричал на нее:
– Ты что, ослепла, что ли? Машину не видишь? Себя не жалеешь – так обо мне подумала бы, из-за тебя семья без кормильца могла остаться!
Насмерть перепуганная женщина стояла перед самой машиной и никак не могла сдвинуться с места.
– Прости, братец, – сказала она наконец, – задумалась я, в самом деле тебя не заметила Да тут еще этот ветер… – Опомнившись, она быстро поднялась на тротуар.
Ему живо припомнилось, как приговаривал профессор, выписывая его из больницы: «Жизнь другая стала, нервная, кого ни возьми – у всех нервы, у всех нервная система расшатана. А что же им еще делать, бедным нервам, коли мы сами только и делаем, что треплем их друг другу?..»
Женщина ушла, а такси осталось – заглох мотор, и шоферу пришлось, осторожно подрулив к самой кромке тротуара, вылезти из машины и поднять капот. «Черт бы тебя побрал! – ворчал шофер, копаясь во Внутренностях машины. – Старье – оно и есть старье, того и гляди на ходу развалится! Сколько уже механику говорил, завгару – нет, поработай еще, план надо гнать, потерпи – не сегодня завтра новые получим… Когда они только кончатся, эти „завтраки“! Да ты же труп, труп, а не машина! А труп разве может выполнять план?!»
