Текст книги "В тупике"
Автор книги: Сабир Азери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
– Что за деньги? – Фарида быстро пересчитала – сто рублей.
– Это премия.
– Что за премия? За какие такие успехи?
– Последний дом раньше срока сдали…
– Да? Ну, а что же ты тогда вместо того, чтобы радоваться, говоришь об этом с какой-то грустью?
Кафар не счет нужным отвечать жене. «Да за то, что мы сдали этот недостроенный дом, нас не премировать надо, а наказывать, – подумал он. – Впрочем, те, кто поселятся в нем, и без того будут нас проклинать, Фарадж! Можешь быть в этом уверен! Значит, ты так ничего и не сделал… Другим, значит, стал, не таким, как когда-то… Неужели и тебя, как других, больше стали волновать липовый авторитет, личное благополучие? Лишь бы, мол, хвалили, пока ты секретарь, а что будет потом – тебя совершенно не волнует… Эх, Фарадж, Фарадж!..»
Раздумье его прервал телефонный звонок. Фарида схватила трубку.
– Алло! – резко прокричала она, но тут же голос ее совершенно изменился. – Я слушаю вас, Гемер-ханум…
Оборвались мысли Кафара, разлетелись…
Незаметно подошел конец июля. Тревожно и радостно было на душе у Чимназ. Она подала документы на факультет английского языка. А утром Гемер-ханум сама пришла к ним, взяла ее экзаменационный лист, записала номер группы и повторила несколько раз: «Будь спокойна, считай, что ты уже студентка!» Как бы между прочим Гемер-ханум обронила, что виза ее Малика уже готова, что в первых числах сентября его должны, вызвать в Москву, ну, а уж оттуда, видимо, направят в Иран. Если, конечно…
Тут Гемер-ханум осеклась, тяжко вздохнула и выразительно посмотрела в сторону комнаты, где лежал Кафар. И Фарида, и Чимназ, конечно же, поняли, что хотела сказать Гемер-ханум, чего она не договорила: «Если, мол, будет закрыто дело, прекращено следствие».
– Вы не волнуйтесь, – торопливо начала Чимназ, – папа…
Но Фарида была начеку, не дала, ей договорить, сделала озабоченное, чуть нахмуренное лицо и сообщила, что хотя им и удалось уговорить Кафара, пока он, мол, ждет, когда срастется нога. Он, мол, хочет сам пойти в милицию, чтобы ни у кого никаких сомнений не возникало, никаких подозрений.
– Як чему это все говорю, – продолжала Фарида. – Если муж откажется от своих показаний прямо сейчас, не вылечившись до конца, то могут начаться разговоры. Непременно сыщется правдолюбец, который напишет куда надо. Не дай бог, если хоть одна такая анонимка пойдет наверх. Тогда все летит прахом – ведь тогда хочешь не хочешь придется рассказывать все, как было на самом деле. Ну, бога ради, разве я не права?
– Ох, да и не говори! И главное, этих проклятых анонимщиков с каждым годом все больше становится… Целыми днями ничего не делают, только и умеют, что доносы писать. – И Гемер-ханум глубоко вздохнула. – Если бы вы знали, сколько из-за этих анонимок перенес мой муж…
– Ну вот видишь, я же говорю, что все знаю… Только дня своей смерти не знаю… Тут как-то ваш деверь… ну, я имею в виду профессора Муршудова… – Она повернулась к Чимназ. – Завари-ка нам крепкого чаю. – Чимназ ушла на кухню, радуясь, что ей больше не надо присутствовать при этом нелегком разговоре, а Фарида сделала вид, что потеряла нить беседы. Она терла лоб, якобы пытаясь вспомнить, о чем говорила, а сама не сводила глаз с Гемер-ханум. – Да, так вот я о чем: ваш деверь сказал однажды, что кто-то как следует нажал на следователя сверху. Дал понять, что это ваши люди нажали. – Фарида улыбнулась. – Я ведь не младенец, верно? Разве я не вижу, что так оно и есть на самом деле… Нет, я ничего не хочу сказать, нажали – ну и отлично… Просто замечательно, что вам удается нажимать на него сверху. Ну так сделайте, чтобы он еще немного повозился с этим делом. Причина? Да у него всегда найдется для этого масса причин… Расследование не закончено, появились новые данные… Или он не сотрудник милиции? Ведь им заставить человека говорить то, что нужно – проще простого… Пусть пока выясняет новые обстоятельства. А как только гипс снимут – муж тут же пойдет в милицию и откажется от прежних показаний. Сама отведу Кафара к тому самому следователю, можешь быть уверена. Ну что, договорились?
Гемер бросила на нее долгий грустный взгляд и снова вздохнула:
– Ну что ж делать… Лишь бы все вышло, как ты говоришь…
– До сих пор все в этом доме было так, как я захочу. Думаю, и впредь так будет!
На прощанье они снова расцеловались. Довольная собой Фарида поцеловала гостью даже в обе щеки. На этом месте и подоспела Чимназ со стаканами, в которых дымился горячий чай.
– Тетя Гемер, а чай? Я, можно сказать, специально для вас заваривала…
– Даст бог, на свадьбе твоей попью, дочка… Когда Гемер-ханум исчезла в тупике, Чимназ спросила у матери:
– Ну что вы все мучаете этих несчастных, мама, взяли бы назад показания, и дело с концом…
– А ну, замолчи! Не твоего ума это дело! – Фарида на всякий случай приоткрыла дверь в спальню, окликнула мужа. Кафар не отозвался, и это обрадовало ее: спит муж, ни о чем не подозревает! Если б она знала, что Кафар вовсе не спал, только притворялся спящим. – Ты вот рассуждаешь, а что они за птицы, вся эта ученая семейка – этого никто не знает. Если они рассчитывают откупиться этими деньгами…
– Какими деньгами, мама?
На мгновение Фарида даже растерялась – надо же было так оплошать! Но тут же взяла себя в руки и закричала:
– Какие деньги, что ты болтаешь! Каждый день продукты с базара приносят – разве они денег не стоят? Вот я про них и говорю, про эти деньги. Может, они этой мелочью и хотят от нас отделаться. Можешь ты быть в них до конца уверена? А?
Чимназ даже в лице переменилась.
– А вдруг они и в самом деле обманут, мама? Вдруг не устроят меня в институт – и что тогда будет?
– Да что ты говоришь! Меня – и обмакнут? Да я им тогда такое устрою! И не посмотрю, что они всякие там академики, узнают тогда, где раки зимуют. Пусть только попробуют – не я буду, если не успокоюсь, пока не посажу их щенка! В порошок всех сотру! – г Бледная Чимназ оторопело слушала мать. Ей хотелось сказать, что надо бы как-то по-другому, что сын Муршудовых совсем еще молодой парень, его тоже жалко, зачем же так безжалостно ломать ему жизнь… Можно ведь как-то с ними по-людски договориться…
Но если б даже Чимназ и очень захотела сказать что-то матери, ей бы все равно это не удалось – слова вылетали из Фариды неиссякаемым потоком. – Ну, поняла теперь, почему наши показания пока должны оставаться в милиции? Поняла? – Чимназ послушно кивнула головой. – Ну иди, пора уже начинать ужин готовить. А я пока спущусь в магазин.
От давешней радостной взволнованности в душе Чимназ теперь не оставалось и следа. На какой-то миг она даже возненавидела и такой притягательный факультет, и свою мечту: черт с ним совсем, с институтом, если приходится становиться студенткой подобным образом, платить такой ценой… Но мгновение это тут же и прошло, потому что Чимназ вспомнила Айдына. Айдын уже в этом году перешел на третий курс. И кто знает, может, он уже нашел себе кого-то среди своих однокурсниц… И что же получится – он будет с высшим образованием, а она так и останется простой швеей со средним образованием?.. Нет, никогда! Но неужели он и вправду нашел себе какую-нибудь другую. Очень похоже – что-то последнее время все реже появляется… Если и придет – каждый раз все жалуется, что много заниматься приходится, что учиться тяжело… Не-ет, он, кажется, в самом деле…
Сердце Чимназ вдруг сжала такая тоска, что она не выдержала – кто-то должен был сейчас же ее успокоить, утешить.
– Мама! – встревожено позвала она.
Но вместо матери отозвался на ее крик отец:
– Что такое, доченька, что случилось?
Пусть хоть отец, все лучше, чем оставаться сейчас на кухне одной, и Чимназ бросилась в спальню. Увидев на лице отца неподдельную тревогу, она, чтобы успокоить его, даже попыталась улыбнуться:
– Да ничего, ничего, просто я у мамы спросить хотела… – Чимназ запнулась, но быстро придумала, как обмануть отца. – Хотела спросить, куда она перец задевала. Понадобился для ужина черный перец, а найти никак не могу…
Решив, что отца она успокоила, Чимназ снова вернулась на кухню. «Господи боже мой, – молила она теперь. – Сделай так, чтобы я в этом году поступила. Сделай так, чтобы Муршудовы сдержали свое слово и помогли…»
Она так была занята своими мыслями, что едва не прозевала, когда вернулась мать. Тяжело отдуваясь, Фарида выкладывала из сумки покупки.
Чимназ хотела поговорить с ней, но посмотрела на ее лицо и… передумала.
– Пойду, позанимаюсь немного, – сказала она, ставя кастрюлю на плиту.
Все еще обливаясь потом, Фарида кивнула ей. Нет, надо обязательно умыться, может, хоть полегчает. К счастью, вода у них всегда шла прохладная, к тому же это была вкусная шолларская вода, и умываясь, Фарида не удержалась и напилась прямо из-под крана. Никогда бы и не отходила от него – так приятна эта прохлада… Наконец она оторвалась от воды и сквозь мокрые ресницы увидела появившегося на кухне Кафара. Муж неловко опирался на костыль.
Всякий раз, когда Фарида видела мужа на костылях, неудержимое бешенство закипало в ней. «Ах, чтобы и с вами такое случилось», – проклинала она про себя Муршудовых и страстно призывала всевозможные беды на головы тех, кто довел ее мужа до такого состояния…
Кафар тоже подошел к крану и, прислонив костыль к стене, начал пригоршнями хватать воду.
– Жарко тебе?
Кафар вытерся и только после этого ответил:
– Да, совсем запарился. Такая духота, что чуть сознание не теряю.
– Мы тоже все просто погибаем… Дома еще ничего. Дома, по сравнению с улицей, как в раю. А в городе – такое пекло…
– У нас, в Ичери шехер, всегда прохладнее, чем в других районах.
– Да, это так, да упокоит аллах душу отца того, кто этот Ичери шехер построил! И рядом с морем, и дома стоят впритык друг к другу, и высокие они – тень есть. Да еще и стены толстые. Летом прохладнее, зимой теплее…
– Если б я с божьей помощью построил и маме в деревне такой дом, – вздохнул Кафар.
Хорошо, что неугомонная Фарида, перестилавшая в этот момент его постель, не слышала этих слов, не то тут же подняла бы крик: «Ишь, строитель нашелся! Если уж ты такой заботливый, подумай о своих детях! Махмуду не сегодня завтра жениться, построил бы ему хоть, однокомнатный кооператив. Бедный мальчик, когда еще его на учет поставят! Когда-то квартиру получит…»
У матери Кафара был такой обычай: как только приезжали в деревню сыновья, она, тайком от невесток и внучек, собирала их под черным инжиром, что рос за домом. Обязательно под этим деревом. И в этом для нее заключен был особый смысл.
Если в такие вот минуты к ним приближался кто-то из женщин – внучка ли, невестка ли, – мать прогоняла ее: что тебе здесь надо; зачем суете всюду свой нос, идите, идите, не лезьте в мужские дела… Как-то одна из внучек не удержалась, спросила с усмешкой: «А что же ты, бабушка, сама в мужские разговоры лезешь, ты ведь женщина?» И тогда мать погладила постаревшие, покрытые, как и ее лицо, морщинами корни черного инжира и, вздохнув, сказала: «Потому что я теперь тоже мужчина. Твой дедушка, когда скончался, оставил все мужские заботы этого дома на меня… Ты, наверно, думаешь, внученька, что это очень сладко – быть мужчиной? – Никогда до этого не видел Кафар мать такой жалкой, такой подавленной. Он с трудом проглотил комок, застрявший в горле. – Нет, дорогая моя, совсем не хотела бы я становиться мужчиной, да только бог за меня решил, не дал мне другого выхода… И вот я жду не дождусь того дня, когда твой отец или кто-нибудь еще из твоих дядей возьмет на себя обязанность быть мужчиною в этом доме. Вот тогда я с удовольствием отдохну… Поняла теперь?» – «Поняла», – прошептала девочка. «Ну, тогда иди, поиграй». Внучка, все время оглядываясь, пошла было прочь от инжира, а потом вдруг остановилась, чтобы крикнуть: «Бабушка! Я когда вырасту, тоже мужчиной стану, как ты!» Мать рассердилась: «Прекрати сейчас же молоть глупости! И чтобы я тебя никогда здесь больше не видела!» Внучка обиженно исчезла за домом.
Да, мать всегда собирала их под этим черным инжиром, только здесь могла она вести с сыновьями серьезные разговоры. Она никогда не говорила, почему именно здесь собирает их в ответственные моменты, но сыновья и так знали, сколько у матери связано с этим деревом. Именно под этим черным инжиром обмыла она тело их отца, именно отсюда провожала его к последнему пристанищу. Не знали они только того, что мать была свято уверена: именно здесь покойный муж может услышать все их разговоры…
Прежде, чем начать, мать каждый раз ласково проводила ладонью по истрескавшимся корням черного инжира, срывала его широкий шероховатый лист и долго разглаживала его на своем колене – листья черного инжира казались ей такими похожими на руки мужа… И только после этого начинала она говорить:
– Вы видите, дом наш совсем развалился. – Тут она умолкала, исподлобья обводила сыновей взглядом, чтобы понять, как действуют на них ее слова. – А что поделаешь, ведь построен он давно… Правда, эти старые дома, бывает, держатся и по сто, и по двести лет… Наш же сделала таким война. Если бы не военное время, не танки – он еще стоял бы себе и стоял…
Гюльсафа медленно перевела взгляд на дом. Туда же следом за ней посмотрели и сыновья.
– Вот видите, задняя стена снова дала трещину. Может быть, она только снаружи пошла, а может – и на всю толщину. Боюсь, что как раз на всю толщину, и значит в один прекрасный день дом рухнет и останусь я под его развалинами… Вы что думаете, я за себя боюсь? Смерти? – Гюльсафа пренебрежительно улыбнулась, но все же сквозь эту улыбку явственно проступала печаль. – Не смерти я боюсь, нет! Я за вас боюсь, за вас беспокоюсь. Не хочу, чтобы опозорились вы перед людьми. Ведь будут люди говорить, что сыновья Махмуда дали разрушиться отчему крову, даже избенки жалкой после себя не оставили там, где родились… Земли у нас, слава богу, достаточно, каждый из вас может себе дом поставить, где захочет. Подумали бы от этом… Врагов ведь всегда больше, чем друзей, так не делайте же, чтобы люди смеялись над вами. Будете хоть когда-нибудь приезжать сюда, детей с собой привозить – и вам хорошо, и наши с отцом души порадуются, глядя на вас с того света… А сад? Половину деревьев уже пора вырубать, такие они старые. Разве у меня есть на это силы? Я уже даже и сучья обрезать не могу… Вы только посмотрите – это уже не сад, а лес какой-то дикий – вон как проклятая вишня разрослась, весь угол заполонила… А забор? Весь под копытами скота развалился, давно пора новый ставить, не бывает ведь сада без забора… Привезли бы, посадили бы новые саженцы. Фруктовые деревья – это всегда фруктовые деревья, они вам за заботу воздадут сторицей – хорошие плоды по домам отвезете, падалицу высушите, зимой будете есть… А тень от деревьев – она ведь летом дорого стоит – будут ваши дети в жару отдыхать в этой тени… Позаботьтесь о доме на радость друзьям, назло врагам. Когда жив был ваш покойный отец, наш сад загляденьем был, душа радовалась. Все вокруг нашему саду завидовали… А с другой стороны, сад был нашим кормильцем – сколько фруктов мы продали прямо здесь, у ворот…
Каждый раз, заканчивая разговор, мать весело говорила: «Ну ладно, вставайте, даст бог, все будет в порядке. Пойдемте, пообедаем все вместе. Честное слово, когда я вижу вас всех вместе за столом, у меня аппетит улучшается».
И каждый раз после этого разговора под черным инжиром, мучаясь от бессонницы, Кафар думал об отце. Он умер внезапно – всю войну прошел, а погиб под поездом… Когда приехали дети, он уже скончался, так и не успев дать сыновьям последнего напутствия.
Не раз казалось Кафару такими ночами, что он видит отца воочию, отец смотрит на него и вот-вот заговорит. Порой Кафару казалось, что если отец заговорит с ним – он ему ответит. А Кафар так много мог бы рассказать ему.
Почему-то отец всегда виделся ему верхом на лошади. Ему казалось, что отец сначала рассматривает дом, объезжает двор, сад, и наконец, подъехав к треснувшей стене, долго стоит там, а потом, не обращая внимания на зов матери: «Ты так давно ушел из дома, голоден – иди, хоть немного перекуси», – исчезает. И казалось, что мать жалуется ему вслед: «Как будто враги его в доме, снова не поел, не попил, уехал, как будто кто-то среди бела дня у него колхозные поля разворует…»
И каждый раз после такой ночи Кафар задавал себе вопрос: а не виделось ли то же самое матери? Ему хотелось спросить у нее об этом, но он не решался, боясь разбередить ее рану.
А однажды получилось так, что утром они остались вдвоем, и Кафар вдруг проговорился, что видел ночью отца.
Мать вздрогнула, словно что-то больно кольнуло ее. Она жалобно посмотрела на сына и спросила:
– Значит, он и тебе сегодня приснился?
– Ну, не то чтобы приснился… Но как живого видел. – А он с тобой говорил о чем-нибудь, о чем-нибудь спрашивал?
– Н-нет…
– Это потому, что он ушел из мира, не дав вам последнего благословения, унес последние слова в сердце.. – Гюльсафа вдруг прижалась к сыну. – Несчастный и ко мне приходит по ночам. Каждый раз, как я делюсь с вами своим гррем под черным инжиром, он непременно мне снится.
– Ас тобой что – разговаривает?
– Разговаривает. Как думаешь, что он сказал в этот раз? – Кафар пораженно смотрел на мать. – Тебе, говорит, хорошо – собрала вокруг себя детей, разговариваешь с ними, смеешься, а я так далеко от вас остался… Так иди же, говорю, кто тебя не пускает? Как я ни стараюсь, говорит, не могу Гияса с собой забрать. Он, говорит, человек больной, на кого я его там оставлю… Даже на том свете о других продолжает беспокоиться! Стал жертвой Гияса, и снова переживает за него…
Махмуд, отец Кафара, попал под поезд, когда вез в больницу своего фронтового друга Гияса. Мотор машины заглох на переезде, прямо на рельсах, а тут поезд. Шофер бросил машину и бежать. Отец попытался вытащить Гияса из кабины, но не успел, и оба они оказались под колесами…
На следующий день Гюльсафа собирала всех своих внуков и шла с ними в сад. Там они сгребали в большую кучу опавшие листья, сухие ветви, прочий мусор; все это торжественно сжигалось на костре. Сама Гюльсафа, не удержавшись, брала топор, принималась обрубать запущенную вишню. Из года в год разрасталось огромное дерево, стало уже помехой в саду.
Кафар отнимал у нее топор, и Гюльсафа возвращалась к костру, к внукам. Она разговаривала с ними нарочно громко – чтобы слышно было соседям:
– Вот, мои дорогие, ваш папа поставит дом вон там, в верхней части сада. А дяди ваши – там, один тоже вверху, другой – чуть пониже. А вообще-то, я бы на их месте строила все дома рядом. Слава богу, места столько, что никто никому мешать не будет. Ну, что, права я, мои родные?
И дети хором кричали: «Права, права, пускай будут рядом, мы тогда будем все вместе играть!»
– Вот и молодцы. Где многолюдно, там и весело, вам и скучать некогда будет.
А соседки, слыша эти слова, говорили:
– Поздравляем тебя, Гюльсафа. Опять собрала вокруг себя внуков. О чем это вы там с таким удовольствием советуетесь?
– Дай бог и вам всегда праздников. Дети приехали – надо посоветоваться, где строить новые дома, как их строить…
Сияло в такие минуты лицо Гюльсафы, и даже не вспоминала она ни про давление, ни про сердце.
– Ах, Кафар, – призналась она однажды, – когда вы приезжаете – я совсем забываю, где у меня сердце.
Гюльсафа советовалась и с соседками. «Хочу, – говорила она, – чтобы Кафар себе двухэтажный дом построил. Я бы тогда могла утром или вечером подниматься на второй этаж, пить на веранде чай, рассказывать моим деткам сказки и смотреть оттуда на двор, на сад. Ведь если смотреть сверху – и двор, и сад видны как на ладони… Хочу, чтобы дом был двухэтажный и чтобы не похож был на все другие».
Когда Кафар слышал все это, он еще острее ощущал свое бессилие, свою беспомощность. Он понимал, что при нынешней своей жизни ничего не сможет сделать, чтобы исполнилась мечта матери, и от этого еще сильнее терзалась мукой его душа. И еще сильнее становился его страх, что мать, как и отец, умрет неожиданно, и тогда несбывшаяся ее мечта ляжет на сердце тяжелым камнем, превратится в вечную рану, которая станет жечь его до самого последнего дня…
…Оба, и отец, и сын, смотрели на загипсованную ногу. Она опять так чесалась, что Кафар не находил себе места. Он прекрасно понимал, что царапай, не царапай сверху, хоть все ногти обломай, а все равно это не поможет; но остановиться он уже не мог – так он все-таки хоть что-то предпринимал, чтобы утишить зуд. А зуд, казалось, наоборот, становился еще сильнее.
Махмуд взял в руки его ступню, принялся массировать оставшиеся открытыми пальцы. Они были совсем зелеными, холодными как лед.
– Это все от гипса. Очень сильно сверху стянул профессор, вот кровь в пальцы и не поступает. – Кафар захотел пошевелить ими, но ничего у него из этого не вышло, пальцы были неподвижны. – Не понимаю, почему он не снимает эту гадость! Ведь сам же сказал вчера, что последний рентгеновский снимок очень хороший, кость срослась правильно.
– Ничего, папа, через несколько дней снимут с тебя гипс…
– Вчера профессор Муршудов то же самое мне сказал. Говорил, что пока не решается снимать, рано. Боится, как бы от ходьбы снова кость не разошлась…
– Наверно, он прав. Ему же виднее… – Махмуд, не находя в себе сил посмотреть отцу в глаза, продолжал осторожно растирать его мертвенно-зеленые пальцы, хотя Кафару этот массаж не приносил никакого облегчения. – Профессор вообще-то хороший человек… Что ты собираешься… – Махмуд запнулся на полуслове, испугался вдруг, что отец может обидеться. Кафар все понял и сам договорил за сына:
– Да, ты прав, они все очень неплохие люди. И профессор, и сам академик, и жена его Гемер-ханум. Ведь они же не нарочно сбили меня, верно? Просто несчастный случай… Честно говоря, мне теперь даже неудобно перед ними. Они столько внимания проявляют, столько заботы, что просто неловко. Я уже сколько раз говорил твоей матери: хватит, не принимай больше от них продуктов. Нет, ничего не хочет слушать. Я уже и профессора несколько раз просил об этом, по секрету тебе скажу. Но и он меня не слушает. Похоже, что и они тоже твоей матери боятся.
Оба усмехнулись.
– Ну что за незадача такая со мной приключилась! Столько лет в городе живу, в самых оживленных местах улицу переходил – и ничего. А тут, в своем тупике, у самых дверей и, пожалуйста, – угодил под машину! Видно, так уж мне суждено было, где-то должен был попасть под колеса! Хорошо еще, что рядом с домом, что травма небольшая. Верно говорят: чему быть, того не миновать. Ни за что не миновать!
Кафар говорил все это, а сам прекрасно понимал, что оба они – и он, и сын – сознательно оттягивают какой-то более важный разговор. Ведь неспроста же Махмуд пришел к нему в такое позднее время, дождавшись, пока уснут мать и сестра; значит, сыну от него что-то нужно.
– Ну что, как твой диплом?
– Да что диплом, защитил уже. Все защищаются, – махнул рукой Махмуд и умолк. Никак он не мог решиться начать разговор, ради которого пришел.
– А какие у тебя планы на будущее?
– Да вот, наверно, в аспирантуру буду поступать…
– Ну что ж, я думаю, это верное решение.
– Может быть, но…
– Что «но»? Насколько я понял, твой профессор сам тебе это предлагает, разве нет?
Махмуд промолчал, стараясь не смотреть отцу в глаза.
– Все ясно… – протянул Кафар. – Значит, и он – тоже из-за меня суетится… Точнее, из-за сына академика. Так ты скажи ему, что отец пока еще окончательно не выздоровел, гипс еще не сняли. А как только снимут – тут же он и пойдет к следователю… Хочешь, в любой день, когда мамы не будет дома, возьмем такси и поедем?..
Махмуд обрадовался:
– Муршудов говорит, что может даже прислать свою служебную, чтобы тебя отвезти.
– Для меня это не имеет никакого значения. Хочешь – можешь даже сам поговорить со следователем. Пусть приходит к нам домой, и я дам ему новые показания, скажу, что совершенно здоров, что ни к кому не имею никаких претензий…
– Что-о?! – услышали вдруг Кафар и Махмуд, и оба вздрогнули от этого неожиданного вопля. На пороге спальни – в ночной рубашке, с растрепанными волосами – стояла Фарида.
– Имей совесть, Фарида! Я без ноги могу остаться. – Кафар изо всех сил стукнул кулаком по загипсованному колену. – Она уже совсем запарилась в гипсе…
– Не умрешь. Терпел два месяца – и еще каких-то восемь денечков перетерпишь. Если у Чимназ получится все так, как я тебе сказала, – сама своими руками прямо в день последнего экзамена и сниму с тебя гипс.
Проснулась, услышав крики в соседней комнате, и Чимназ. Она тихо лежала в своей постели, плакала и просила: «Да буду я твоей жертвой, папочка, ну потерпи еще немного. Ради меня, ради моего счастья потерпи…»
– Но ведь тут, Фарида, еще речь и об аспирантуре Махмуда идет.
– Столько уже лет мы живем, Кафар, а все никак не научу я тебя не вмешиваться в мои дела. Ну скажи, что вышло бы путного, если бы мы все делали по-твоему? Да ты, наверно, простил бы Муршудовых в первый же день, и ни о дочери твоей сейчас речи бы не было, ни о сыне…
– Вот-еот… Дочь, сын, да еще и деньги с Муршудовых…
– Какие деньги? О каких таких деньгах ты здесь говоришь? – с ходу перешла на крик Фарида, Кафару даже показалось, что у него лопнут сейчас барабанные перепонки. Не дай бог еще услышат соседи – позора потом не оберешься…
– Какие деньги, мама? – тихо спросил Махмуд, удивленно переводи взгляд то на отца, то на мать.
Фарида замахала руками.
– Да слушай ты его, сынок! У твоего отца и без того с головой не все в порядке, а тук еще это сотрясение мозга… И ту малость ума, что у него еще оставалась – и ту вытряхнуло. Какие деньги! Он бредит… И вообще, хватит разговоров, иди спать, иди!
И чтобы не раздражать Фариду, чтобы хоть как-то помочь и без того измученному отцу, Махмуд поспешил покинуть спальню.
Был воскресный день. Кафар сидел у окна с книжкой, прислушиваясь к непривычной тишине дома. Фарида ушла куда-то с самого утра и Гасанагу взяла с собой.
Приближался конец ноября, уже сильно похолодало, то и дело начинал идти снег. Побелела крона тутового дерева, росшего посреди двора, побелел и сам двор. Неизвестно откуда залетевший сюда дрозд отыскал что-то в мусорном ящике около ворот и теперь там же, около ворот, клевал свою – находку. Держался он настороженно и частенько, вскидывая голову, поглядывал в сторону окон. Вдруг дрозд встрепенулся, прихватив клювом свою добычу, взлетел на тутовое дерево. Это вспугнула его старая Сона, появившаяся в воротах с корзинкой в руке. Осторожно семеня, она прошла через двор, но вдруг поскользнулась и осела так неловко, что из корзины посыпались все ее покупки: полбуханки хлеба, пачка чая, кусок сыра. Не раздумывая, Кафар кинулся к старухе, помог ей подняться и, собрав корзину, донес ее до дома. Видно было, что старая Сона вся дрожит от холода.
– Вот зима, – сказала она, раздеваясь. – Слишком уж сурово она началась, проклятая. Дай бог, сынок, чтобы хоть к концу стало получше.
– А мне говорили, бабушка, что снег в Баку – большая редкость, целое событие…
– Так-то оно так, да только год на год не приходится. Другой раз столько снега выпадет, что и спасения от него нет. Вот после войны… не припомню уж точно, в каком году… – Старая Сона смущенно улыбнулась, прикрывая рукой беззубые десны. – Видишь, сынок, и память не та уже стала, совсем все к старости позабыла… Да, так вот однажды после войны такой снег повалил, такой снег – все думали, конец света пришел, думали, уже до самого лета этот снег не растает. Вот какой был снег…
– А потом все же оказалось, что это еще не конец света?
– Да, клянусь богом! Ко всему, сынок, человек привыкает. Такое стойкое создание – любой холод может выдержать. Вот хоть меня возьми. Был у меня один-единственный сын, и того отняла война, сначала думала, не переживу я этого. А оказалось – смогла. Видишь, сколько лет уже, как она кончилась, а я все живу. – На глаза старухи навернулись слезы, она поспешно утерла их уголком своего черного платка. – Прости ты меня, сынок, ради бога, я и Тебя расстроила. И не стала бы говорить обо всем этом, чтобы и тебя не расстраивать, да уж очень ты, поверь, на моего Кямиля похож. Особенно когда идешь. Вот у моего Кямиля такая же походка была – вроде медленная, а твердая. Ты как мимо моей двери проходишь – у меня сердце каждый раз екает, так и хочется закричать тебе вслед: «Куда же ты, сынок, мимо родного дома проходишь…»
И только теперь Кафар понял, что старой Соке попросту тоскливо одной, что рада она хоть издали взглянуть на человека, напоминающего ей сына..
И вдруг ему пришло в голову, что и его мать сейчас точно так же тоскует одна, точно так же смотрит целыми днями на дорогу. Подчиняясь невольному порыву, он встал и, обняв старую Сону за плечи, поцеловал сначала ее седые волосы, покрытые черным платком, а потом сухие, старческие руки. Это было так неожиданно, что старуха словно окаменела, не в силах ни произнести что-нибудь, ни отнять у него руки. Ее давно уже потерявшие блеск глаза вдруг ожили, стали больше; она сама хотела сейчас крепко, как сына, обнять его, но почему-то боялась обидеть этим своего гостя. А как бы хорошо было обнять его и сказать: «Да будет бабушка Сона твоей жертвой, сынок…» Сказать ему: «Нет, не бабушка, да будет мама твоей жертвой, положи голову мне на колени, чтобы я думала, что это мой Кямиль вернулся. Буду гладить твою головку, гладить, ласкать… Так спокойно сердцу, что умру теперь у тебя на руках, сынок…»
Но ничего этого так и не сказала старая Сона…
Смеркалось, на улице мало-помалу зажигались огни. Снег теперь валил еще сильнее, заметая в занесенном дворе следы Фариды и Кафара. Он стоял у окна, глядя на эти следы, и думал о том, что старой Соне, наверно, холодно по ночам. Конечно, холодно – разве можно одной газовой плитой согреть и веранду, и комнату? Бедная старуха, даже печки путной у нее нет…
Дверь в его комнату вдруг распахнулась, вошла без стука Фарида.
– Ба, да ты никак снова об этой старухе думаешь!
Кафар, с трудом отвлекаясь от своих мыслей, недоуменно посмотрел на нее и спросил, будто и не слышал ее слов:
– А где Гасанага, что-то его не слыхать?
– А что тебе Гасанага? Соскучился? У матери я его оставила.
– Да нет, я ничего… просто не видно его, вот и спросил.
– Мама его не отпустила, – смягчилась Фарида и, шагнув из комнаты, поманила его на веранду. – Ладно, иди-ка лучше сюда.
Кафар послушно вышел на веранду и увидел, что Фарида накрыла там стол. Посередине его стояло большое блюдо с пловом.
– Мама прислала. Давай-ка поедим, пока не остыл. Я у нее есть не стала, подумала, лучше мы с тобой здесь поедим. Вместе. – Пристально посмотрев на него, она принялась раскладывать плов по тарелкам. – Так даже лучше, что Гасанага у мамы остался – оттуда до его школы даже ближе Да и, метро у нее под боком, а на метро удобнее всего ездить. Пусть там поживет, пока погода не установится. Или ты предпочел бы, чтобы здесь была толчея? А? – Фарида подмигнула ему и лукаво улыбнулась.
