Текст книги "В тупике"
Автор книги: Сабир Азери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
Фарида горестно вздохнула.
– Как будто я сама не знаю, – сказала она. – Только где у нас возможности…
– Слушай, а твой муж что – до сих пор в архиве работает? – Здесь она понизила голос и на всякий случай справилась, дома ли Кафар. Фарида так же шепотом объяснила ей: дома, но прилег отдохнуть – приходится по ночам над книжками сидеть. – Не понимаю, – пожала плечами Гемер-ханум, – что вам дался этот архив? Я бы на его месте нашла что-то поинтереснее, какую-нибудь нормальную работу…
– Да что делать, сестра, если у него специальность такая…
– Какая специальность? Архив – специальность? И что, ты хочешь сказать, что он у тебя ни на что другое не способен?
– Ну почему… Он в строительстве кое-что понимает.
– В строительстве? Это правда?
– Ну, конечно. Он ведь строительный техникум до университета окончил. В молодости на стройке работал.
– Да это же просто отлично! Ты знаешь, какое это прибыльное место – стройка? Мой свекор, Ягуб, сейчас как раз на стройке работает, начальником участка. Живут они – как сыр в масле. Знаешь, так скажу: я хоть и жена академика, но его жена может так разодеться, что посмотришь на нас обеих – и никогда не скажешь, что ее муж маленький человек, а мой – академик. А все почему? Да потому, что мой хоть и академик, но живет, считай, на одну зарплату, а тот каждый день что-то да имеет… Хочешь, мы и Кафара твоего к моему свекру устроим?
– Ой, конечно, хорошо бы!.. Не знаю только… Боюсь, он может еще не согласиться.
– Как это не согласится? Да если он хоть что-то в жизни соображает – никогда не откажется. А потом – ты-то на что?
– Н-не знаю, надо бы поговорить с ним.
– Вот и поговори!
На улице послышался перелив итальянской музыкальной сирены – это с шиком затормозили у дверей Гемер-ханум красные «Жигули». Гемер-ханум с первыми звуками сирены вскочила с места, выглянула в окно.
– Это наш Малик. За мной приехал. – И, уже уходя, повторила еще раз: – Подумайте оба, по-моему, идея со стройкой – самый лучший вариант из всех, какие могут быть. У вас дети растут, надо и об их будущем подумать. Если он согласится, сообщи мне. А уж я для вас постараюсь, дорогая. Как не помочь соседям!
Гемер-ханум шумно спустилась по лестнице.
Еще несколько дней назад Кафар, слышавший весь этот разговор из своей комнаты, не на шутку рассердился бы, но теперь нежданное предложение Гемер-ханум казалось ему достойным выходом из положения. Правда, когда вечером Фарида затеяла разговор о его аспирантуре, передала ему все, о чем они говорили с Гемер-ханум, он не подал вида, что все уже знает, нарочно запротестовал.
– А моя защита? Ведь если я перейду на стройку, на диссертации придется поставить крест.
– Ну и поставь. Кому она нужна, твоя ученая степень? Когда еще ты защитишься, когда найдешь место, где хорошо платят… Да к тому времени нам уже ничего не нужно будет!
– Ты что, действительно хотел бы, чтобы я перешел на стройку?
– Очень хотела бы.
– Ну что ж, – как бы все еще размышляя над предложением, сказал он, – если ты считаешь, что так нам всем будет лучше, я готов распрощаться со своей диссертацией…
– Распрощайся, распрощайся и ни капли не жалей об этом. Посмотри только: пять лет ты уже мучаешься, и до сих пор конца-края этому не видно.
Словно гора свалилась с его плеч. «Слава богу, – повторял он, довольный, – хоть от одного скандала избавился…»
– Ну что ж делать… Я, пожалуй, согласен, – сказал он вслух.
Фарида, до самого конца не знавшая, чем кончится этот разговор, от радости обняла и расцеловала его.
Глядя, как споро работают каменщики, как с невероятной быстротой растет стена, Кафар нарадоваться не мог, что перешел на стройку. До чего же он правильно поступил, вернувшись к своей старой профессии! Разве можно стройку сравнить с архивом? Там он сидел целыми днями, изнывая от безделья, клевал носом, начал даже понемногу толстеть. Здесь же – совсем другая жизнь: не то что дремать – у него и присесть времени не было. Он крутился целыми днями: то надо срочно подать цемент, то песок, то панели, и за все это он отвечает, прораб Кафар Велизаде.
А самое главное – он видит результат всех этих трудов. Через пару месяцев привезет он сюда столярку, застеклит окна-двери. Потом в этом доме поселятся люди, будут радоваться. А он, Кафар, глядя на них, на их жилье, будет думать: «Это я построил ваш дом…». И это будет самая замечательная отдача от всех его хлопот, от всей беготни. А в архиве… «Нет, архив все ж не для меня. Это место для любителей сидеть целыми днями на одном месте и дремать… И кстати, что я потерял от того, что забросил научную работу?.. Пять лет я обивал порог Кестебека – и что из этого путного вышло? Ничего!» Спасибо Фариде, спасибо Гемер-ханум – благодаря им он избавился от Кестебека, вернулся к делу, которое в глубине души любил всегда. Здесь есть жизнь, есть движение, скорость. Да если бы он решился изменить судьбу раньше, – сколько бы он уже домов построил за эти пять лет! Ведь для рук таких каменщиков, как вот, к примеру, Садыг-киши, это так же просто, как выпить глоток воды. Особенно, если рядом такие могучие краны, такие машины! Да здравствует движение! Движение, результат которого можно видеть так быстро, так конкретно! Да, не зря, видно, говорят, что наш век – это век скоростей, век динамики!
Но, увы, на второй же день его работы на стройке под руководством свекра Гемер-ханум Ягуба у Кафара начались неприятности.
С утра он обошел весь участок, проверил, как идут дела, и остановился наконец возле бетономешалки.
– Шевелись, родненькая, каменщики ждут! – крикнул он девушке, засыпавшей барабан. Девушка замахала рукой, показывая, что она ничего не расслышала из-за грохота. Тогда он крикнул громче: – Каменщики простаивают!
Девушка-бетонщица, одежда и лицо которой были густо присыпаны цементной пылью, что-то ответила, но поняв, что и Кафар ничего не слышит, приложила в знак послушания руку к глазам.
– Дай бог тебе жениха красивого, – сказал Кафар.
Девушка снова не расслышала, но, видно, по выражению его лица поняла, что прораб сказал ей что-то приятное; она тут же заулыбалась, развеселилась, руки ее замелькали с быстротой молнии.
Вдруг мимо Кафара в сторону ворот проехал самосвал. Он бы и не обратил на него внимания – мало ли машин за день въезжает на стройку и выезжает с нее. Но случайно зацепившись взглядом, он обнаружил, что из кузова самосвала сыплется цемент. «Это еще что за новости? – озадаченно подумал Кафар. – Почему это он не разгрузился-то?» Он свистнул через пальцы, но водитель его не услышал. Тогда Кафар, видя, что самосвал ему уже не догнать, помахал руками охраннику, показывая, чтобы тот остановил машину. Охранник преградил самосвалу путь. Подбежал и Кафар, поднялся на ступеньку кабины, заглянул в кузов – да, он не ошибся, машина действительно была по самые борта загружена цементом.
– Та-ак, – сказал Кафар, глядя на водителя. – Ну, а куда везешь?
– Сам знаешь куда, – неохотно буркнул тот. – Что знаю?
– Ну… Куда цемент едет, к кому и зачем.
– Давай заворачивай назад! – приказал Кафар и соскочил с подножки.
– Да ты что, начальник! Я спешу, меня хозяин ждет.
– Какой еще хозяин?
– Да ты что, издеваешься надо мной? – рассердился шофер. – Сам прекрасно все знаешь. – Он усмехнулся. – Ты меня, прораб, никак проверить решил? Боишься, продам вас всех, если меня по дороге остановят? Да ты не боись, Паша за свою жизнь никого еще не продавал.
Рассвирепевший Кафар вытащил шофера, который был заметно крепче его, из кабины.
– А ну, говори, куда краденый цемент везешь?
Паша заметил, что охранник с любопытством прислушивается к их разговору. Он поманил Кафара в сторону.
– Ты случайно не шутишь, прораб?
У Кафара даже кончик носа вспотел от ярости. Задыхаясь, он повторил свой вопрос:
– Скажешь, кому краденый цемент продаешь или нет? Не сознаешься – немедленно составляю акт и сообщаю в милицию.
Паша побледнел.
– Слушай, ты думаешь, о чем говоришь, прораб? Какая кража? Глупые какие-то шутки… А ну, поклянись жизнью, что ты ничего не знаешь…
Кафар схватил его двумя руками за ворот рубашки и что есть силы тряхнул. Паша без особого труда высвободился из его рук и пробормотал:
– Во псих! Ну ты того… начальник мне сказал, что ты в курсе…
– Какой еще начальник?
– Как какой? Что, Ягуба не знаешь? Он сказал: не бойся, прораб в курсе.
– В каком курсе? Можешь ты по-человечески объяснить, что к чему?
– Ну, Ягуб велел, чтобы я отвез цемент на дачу заместителя министра.
– На чью, на чью?
– Заместителя нашего министра. Он там себе двор, что ли, забетонировать собрался.
– А ну, вернись и свали, как положено!
– Чего?
– Ты что, оглох? Не слышал, что я сказал? Повторить, да?
– А! – махнул рукой Паша и полез в кабину. – Какое мне, в конце концов, дело. Говоришь сваливай – свалю. Так даже и лучше, бензин лишний будет… Кричит еще… Как будто я все это для себя делаю. – Паша так рванул машину, так резко развернул ее, отъезжая, что поднявшееся облако пыли окутало Кафара с головы до ног. Долго ему потом пришлось откашливаться и отплевываться, прежде чем исчез во рту привкус пыли.
Паша, конечно, врал, когда говорил, что личной корысти у него в этой поездке нет. На самом деле Ягуб пообещал ему, что если заместитель министра будет им доволен, то он, Ягуб, поможет Паше устроиться к заместителю министра шофером – есть информация, что он недоволен своим – слишком болтлив. И Паша уже мечтал, как он устроится на такую чистую работу, пересядет на новенькую черную «Волгу» ГАЗ-24…
Кафар подошел к охраннику. Тот, сунув руки в карманы, мусоля в губах сигарету, прогуливался возле проходной и краем глаза наблюдал за Кафаром.
– Керем-киши! – позвал Кафар еще издали, и охранник презрительно покосился в его сторону. – Если со стройки не машину цемента, а хотя бы один кирпич вывезут – можешь считать, что ты уже в тюрьме. Тут же позвоню в милицию, понял?
Маленький, смуглый охранник с давно не бритым лицом, услышав слова «тюрьма», «милиция», так побледнел, что, казалось, даже щетина его стала реже. Он вытащил изо рта сигарету – при этом Кафар разглядел вытатуированную на его руке женщину, – бросил окурок под ноги, аккуратно затоптал его и сказал, вытянувшись в струнку:
– Слушаюсь, Кафар-муаллим. Будет исполнено, товарищ Велизаде. Отныне ни одна птица отсюда не вылетит.
Удовлетворенный ответом, Кафар вернулся на площадку…
…Но не прошло и получаса, на стройку заявился Ягуб. Кафар в это время был наверху, у каменщиков, там его и разыскал маленький охранник, сказал, что его вызывает начальник участка. Ягуб, не ответив на приветствие Кафара, смерил его взглядом с ног до головы и с ходу заорал:
– Ты что это наделал, а? Что за безобразие ты тут устроил?
Кафар не стал сдерживаться.
– Это безобразие устраиваю не я, а вы.
– Подумаешь, велика важность – машина цемента для такого человека, как заместитель министра! Человек решил благоустроить свой двор, и всего-то ему от нас нужна такая мелочь, как машина цемента! Другие ничего для своего начальства не жалеют, а тебе что, машины цемента жалко?
– Если ему так нужен цемент, пусть пойдет и купит за свои деньги, а там уж пусть не только свою дачу, а хоть все побережье бетонирует. С какой стати я буду ставить под удар стройку, разбазаривая государственный цемент налево и направо?
– Слушай, ты же сам говоришь – не твой цемент, а государственный. Ну, и что ты суешь нос не в свое дело?
– Вот потому и не буду молчать, что цемент не мой, а государственный! Государственный цемент на государственные нужды и расходовать надо. Я отсюда ни одного кирпича никому не подарю. Не подарю!
– Ишь, разошелся. А знаешь ты, что я мог бы этот цемент послать ему прямо с базы, только хотел тебе же лучше сделать, поднять в глазах заместителя министра и твой авторитет.
– Не нужен мне такой авторитет!
Кафар хотел идти, но Ягуб придержал его за руку.
– Слушай, я тебя сюда прорабом брал или народным контролером?
– Насколько я помню, меня брали производителем работ. Вот я и стараюсь выполнять свои обязанности честно.
– Как-как? Честно? Ну знаешь, мужчина должен хранить свою честь дома, а не на работе.
– Мужчина на то и мужчина, чтобы везде быть честным..
– Ну ладно, я вижу, тут словами не поможешь. Вот срежу тебе заработок – тогда поймешь, что значит работать с честью. Ничего, ты еще увидишь веселую жизнь…
– Я всю жизнь честно, как мужчина, зарабатывал свой хлеб и ни разу еще ни от кого глаз не прятал.
Ягуб смотрел на него какое-то время с изумлением, потом вдруг хлопнул в ладоши и захохотал.
– Ну ты даешь, прораб! Да ты же этот… – Он покрутил пальцем у виска. – Ты же Дон Кихот. Клянусь жизнью, настоящий Дон Кихот! – Ягуб продолжал от души хохотать. Глядя на него, засмеялся и маленький охранник. Кафар еле сдержался, чтобы не кинуться на Ягуба. Он старался не смотреть на издевательски хохочущего начальника, но руки его дрожали, задергался вдруг один глаз. Даже скулы свело.
– Эх, Кафар, – сказал Ягуб, становясь серьезным, – когда я брал тебя на работу, я подумал: вот хорошо, парень из района. Что из того, что он из Казаха, а я из Карабаха – как бы то ни было, оба мы дети крестьян, поймем друг друга, будем друг друга поддерживать…
– При чем тут поддержка! – зло сказал Кафар. – Я до сорока лет дожил, и не научился этому – в таких делах участвовать, а сейчас уже переучиваться поздно!
– Ну ты и чудак! Не обижайся, ради бога, но ты и впрямь, как тот Дон Кихот. Да тебя надо детям в музеях показывать и говорить: а это, дети, Дон Кихот, рожденный в двадцатом веке.
– Скажи, Ягуб, для чего нас снабжают цементом?
– Как для чего? Ты что, этого тоже не знаешь?
– Я-то знаю… Вот сейчас мы используем его для закладки фундамента, верно?
– Ну и что?
– А для чего мы заливаем бетон в фундамент? То есть тратим тот же цемент? Чтобы дом крепче стоял, дольше, не так разве?
– Предположим. Ну и что?
– А то, что не имеем мы права ослаблять фундамент, Ягуб. Потому что завтра сами же и будем жить в этих домах. Или наши дети будут, словом, такие же люди, как мы с тобой… Я уж не говорю про технологию. А что, если завтра землетрясение, хоть и небольшое? Об этом ты случайно не подумал, Ягуб?
– Клянусь жизнью, с тобой бесполезно говорить, – махнул рукой Ягуб. – Дон Кихот, самый настоящий Дон Кихот. – Он направился к стоящему у ворот стройки самосвалу, сел в него и куда-то уехал.
«Что происходит с людьми в последнее время? – думал Кафар, глядя ему вслед. – Почему они так изменились? Почему думают только о себе, только о се-годняшнем дне? Почему?»
Вдруг он вздрогнул от какого-то внезапного грохота. Это сорвался с края кладки кирпич и пролетел совсем рядом с ним. Он тревожно закричал каменщикам:
– Эй, у вас что там, рук нет? Убить ведь могли бы!
Наверху показался каменщик Садыг. Он посмотрел на то место, куда упал кирпич, и закурил сигарету.
А дома на него, едва он переступил порог, с ходу набросилась Фарида:
– Что ты там натворил, а? Снова все взялся порти гь, да? Господи, да что же за несчастье мне с этим человеком? Отблагодарил, называется, благодетеля! Ну? О чем ты думаешь? Ведь он же тебе помог, этот Ягуб, как ты можешь ему палки в колеса совать?!
Кафар, довольный своей маленькой сегодняшней победой, делал вид, что не обращает никакого внимания на вопли жены. Он переоделся, умылся и пошел на кухню. Голубцы в кастрюле были еще теплые, он положил себе в тарелку. Потом с таким удовольствием пил чай, что Фарида готова была разорваться от злости.
– Правильно люди говорят – ты дурацкий Дон Кихот! – выпалила вдруг она, не в силах дождаться, когда Кафар вылезет из-за стола.
Кафар побледнел.
– Что ты сказала? – Он встал из-за стола, и вид у него был в эту минуту такой страшный, что Фарида, испуганно вскрикнув, кинулась спасаться в комнату к детям. Дети, увидев налитые кровью глаза отца, в страхе застыли на месте. Кафар с невыразимым наслаждением схватил Фариду за горло.
– Если ты еще раз… если ты еще раз произнес сешь это слово… Если ты еще хоть раз сунешься ко мне со своими гнусными поучениями. Задушу вот этими самыми руками. Запомнила?
Он отшвырнул ее к стене, приходя в себя от этого порыва, которого и сам не ожидал, обвел глазами комнату: трясущаяся, прячущаяся за спиной сына Фарида, насмерть перепуганные дети. Он, словно просыпаясь, провел рукой по лицу.
– Так ясно тебе?
– Да, да, ясно, ясно, – торопливо пробормотала Фарида, не выходя, однако, из-за спины сына.
Он вышел на веранду, походил немного взад-вперед, чтобы успокоиться, подумал и достал из холодильника початую бутылку водки. Вообще-то он не пил, но возбуждение его искало хоть какого-то выхода. Он выпил залпом чуть ли не целый стакан, но странное дело – так ничего и не почувствовал, слов-но в стакане была вода… Он нетерпеливо потянулся к бутылке еще раз, и вдруг понял, что этого уже не нужно: вдруг от желудка пошел по всему его телу бодрый жар, вспыхнуло лицо, уши.
Кафар закрылся в своей комнате, рухнул прямо в одежде на кровать и долго лежал так, вспоминая события последних дней.
Фарида, решив, что муж окончательно успокоился, громко заворчала на веранде:
– И всего-то два дня с рабочими, а как будто всю жизнь на стройке! И руки как у работяги стали, и лицо какое-то грубое, и все за два дня, надо же! Что же дальше-то будет?!
Кафар не спустил ей, отозвался из комнаты:
– Давай-давай… Руки грубые, лицо грубое… Просто я за эти дни стал сильнее, поняла? И двух дней оказалось достаточно, чтобы понять, что не весь я еще прогнил, не до конца превратился в тряпку. Оказывается, у меня что в мышцах, что в сердце осталась еще сила…
– Мам, не связывайся с ним, – зашептал выбежавший на веранду Махмуд. – Ты же видишь, он еще злой. А то опять кинется…
– А, пусть твой отец подавится своей злобой, – так же шепотом ответила она сыну. – Это он только с нами сильный, только здесь и чувствует себя мужчиной, раз может издеваться над нами…
И странно: Махмуд вдруг отчего-то почувствовал какую-то радость, гордость за отца Это сначала ему было странно, а теперь, когда все стихло и мать не кричит и не брякает, как обычно, посудой, он вдруг понял, что ему очень по душе этот неожиданный гнев отца. «Вот таким и должен быть мужчина, – думал Махмуд, – а то он всегда уступал ей, даже рот боялся открыть. А слабость недостойна мужчины, она унижает его даже в глазах детей…» Он хотел в какой-то момент пойти и сказать все это отцу… Но потом передумал, решил его не тревожить.
Кафар, надев с утра комбинезон, помогал рабочим грузить на подъемник кирпич – каменщикам там, наверху, его все время не хватало. Ему нравилась эта работа, нравилась сила, которой наливались мышцы – казалось, что он вместе с этими кирпичами может поднять сейчас на руках весь земной шар, поднять и держать его высоко над головой.
Правда, в первые же дни у него на ладонях вспухли волдыри; руки стали мозолистыми, ладони по вечерам горели, болели лопатки, ломотная боль растекалась по плечам, спине. Но странно, эта боль не мучила его, наоборот – она была даже приятна, прто-му что с каждым днем он чувствовал себя все сильнее.
Иной раз он поднимался к каменщику Садыгу и говорил ему: «Ты, наверно, устал? Отдохни, дай-ка я поработаю!»
А каменщик Садыг, глядя, как аккуратно, как умело ведет он кладку, говорил ему: «Эй, Кафар, да ты же прирожденный каменщик! С первого раза так легко кладешь кирпич на его родное место – словно не кирпич, а жемчуг на нить нанизываешь».
Ему вообще нравилось подниматься на последний этаж, даже просто так, без дела, чтобы просто полюбоваться отсюда, с высоты, на дома, улицы, машины, людей. И еще здесь открывались вдруг глазу глубина и простор неба, белоснежные облака, плывущие в глубине этого простора. «Я за эти годы, – думал он, – чуть было вовсе не забыл о том, что существует на свете этот простор, эта глубина, эти белоснежные пушистые облака…»
Как-то придя на работу, Кафар увидел, что у ворот его ждет маленький охранник Керем – одет не по-рабочему, держит в руке какую-то бумагу. Когда Кафар поравнялся с ним, охранник протянул ему бумагу.
– Что это? – спросил Кафар.
– Заявление. Я увольняюсь, тут нужна ваша подпись.
– Увольняешься? А зачем? Есть ли смысл уходить с такой спокойной работы?
Охранник пожал плечами и хмыкнул.
– А что делать? У меня диабет, а теперь проклятый сахар снова увеличился, мучает меня. А при диабете самое главное – это вовремя есть и вовремя делать уколы.
– Ну, если диабет… Тебе виднее, – Кафар завизировал заявление. – Вообще-то жаль, что ты уходишь. Мне кажется, ты честный человек. А здесь как раз и нужны честные люди.
– Ну, насчет этого не беспокойтесь, – опять хмыкнул охранник. – Найдется еще более честный, раз он здесь так нужен.
– Найти-то, конечно, человека мы найдем, просто я о тебе подумал – а вдруг останешься без…
– А вот это уже не ваша забота! – резко бросил охранник.
Теперь пришлось пожать плечами Кафару…. В конце дня охранник Керем снова подошел к нему и помахал трудовой книжкой.
– Ну вот и все дела!.. – Он сунул книжку, во внутренний карман, подумал о чем-то и усмехнулся. – Скажу тебе честно, прораб: нет у меня никакого диабета, ты не смотри, что я такой худой – я еще крепкий, как… как лесоруб, во!
Кафар удивился.
– А чего же ты тогда увольняешься, если не болен?
– Опять скажу честно: из-за тебя.
– Из-за меня? Но почему? Что я тебе сделал? Ведь за все это время я ни разу тебе даже грубого слова не сказал…
– Что я, женщина, что ли, чтобы грубых слов бояться? Я мужчина, понял? И хочу, чтобы руководил мною тоже мужчина. Пусть он обругает меня, если надо – пусть даже побьет. Но при этом он пусть даст мне заработать, понял? А ты у меня кусок хлеба изо рта вырвал! Ты что думаешь, я без этой пылищи не проживу? Или мне в самом деле спокойная работа нужна? Да я пришел сюда, чтобы заработать, понял? Прораб, который до тебя был, – он давал мне заработать, принести в дом детям кусок хлеба. А как бы я, по-твоему, прожил на свои восемьдесят рублей, на одну зарплату? Да восемьдесят рублей – их только на хлеб и хватит, хоть это-то ты можешь сообразить? И вот еще что, прораб… Ты… Ты подлый человек! Ты другим заработать не даешь, а потому и сам всю жизнь будешь ходить впроголодь!
– Да я… – задохнулся Кафар. – Никогда я не ходил голодным… Я честный!
– Ай, несчастный ты человек! Да разве твоя жизнь – это настоящая жизнь? Я хоть и простой охранник, и то раньше гораздо больше тебя зарабатывал!
– Ты не зарабатывал, ты воровал…
– Воровал? Ну, назови так. Только что я, по-твоему, один ворую? Да здесь все – все, кроме рабочих, живут за счет этого кирпича, этого песка, этих досок! А если б рабочие могли – они бы тоже… Они бы давно уже все здесь разграбили!
– Так что, по-твоему, – сжал кулаки Кафар, – выходит, все здесь жулики, да?
– Да, да, да! – закричал охранник, бледнея. – Все жулики, потому что по-другому никто не живет! Один только ты… только ты не в счет, ты сумасшедший! Знаешь, ты кто? Правильно начальник Ягуб тебе сказал, ты этот… Ты Дон Кихот, вот кто! Дон Кихот несчастный!
Кафар бросился на него, и вдруг ноги его подломились, в глазах потемнело от боли, и он без сознания рухнул на пол…
…Очнулся Кафар уже в больнице. У его постели, с глазами, полными слез, сидела Фарида, тут же были и дети – насупленный Махмуд и заплаканная Чимназ.
– Что со мной случилось? Где я? – еле слышно спросил он врача, щупавшего его пульс.
Врач улыбнулся:
– Ничего страшного, дорогой, ничего страшного. Просто небольшое нервное потрясение. Вы, видно, переутомлялись последнее Бремя, нет? Ну ничего, полежите у нас немного, мы вас подлечим, и все будет в порядке. Самое страшное уже позади. Пока постарайтесь уснуть. – Он повернулся к Фариде. – Долго не задерживайтесь, дайте больному несколько часов поспать спокойно. – И перешел к следующей койке. Фарида, оглядываясь по сторонам, сказала тихо:
– Видишь, велит уходить… Я пойду, приготовлю тебе чего-нибудь, ладно? И сегодня же принесу…
– Да и мне, папа, – сказал вдруг Махмуд, – кровь из носу, надо сегодня с руководителем дипломной работы встретиться.
Кафар молча кивнул им обоим: идите, занимайтесь своими делами.
Он хотел, чтобы ушла и Чимназ, хотел побыть один, но дочь осталась с ним. Она сидела на краю кровати, держала отцову руку и слегка поглаживала ее. Прикосновение это было так приятно, что Кафару казалось, будто тепло дочкиных рук способно совсем утишить его сердечную боль. Туман в голове мало-помалу рассеивался, мысли начали проясняться, он вдруг вспомнил, как попал сюда, из-за чего.
Чимназ, почувствовав, как по телу отца прошла нервная дрожь, посмотрела на него вопросительно. Она слегка сжала его руку и улыбнулась; губы Кафара тоже дрогнули в улыбке.
– Не бойся, – сказал он, – теперь мне лучше.
В палату вошла медсестра, поставила на тумбочку стаканчик с лекарством.
– Выпейте, больной, – распорядилась она и, подсунув руку ему под затылок, слегка приподняла голову. – Это успокаивающее.
Медсестра была смуглой девушкой с кругленьким носиком и такими большими, такими лучистыми глазами, что казалось, такую можно было бы разглядеть и безо всякого света, в абсолютно темной комнате. Опуская его голову на подушку, медсестра посмотрела на Чимназ.
– Какая у вас красивая дочка, – сказала она, – видно, все парни по ней страдать будут. Был бы у меня брат – тут же бы посваталась к вам.
Кафар благодарно улыбнулся ей, а у Чимназ вспыхнули щеки.
Он пролежал в больнице семнадцать дней. Перед тем, как его выписать, его пригласил в свой кабинет профессор, заведующий отделением. Он выписал на узких длинных бланках уйму лекарств и, протягивая рецепты, отчего-то долго и пристально смотрел на Кафара.
– Ничего особо опасного у вас нет, но нервы я бы вам советовал беречь. Это будет самое главное ваше лекарство. Нервы – это друзья нашего организма. Но при определенных обстоятельствах они могут стать и его врагами, особенно для сердца. Так что все зависит от вас. – Профессор вздохнул. – Вижу по вашим глазам, что вы хотите мне возразить. Да, вы правы, беречь нервы – это самое трудное дело. Особенно теперь, когда жизнь стала такой напряженной… натянутой, как струны тара. Они и так натянуты, а мы сами еще больше их натягиваем. И во обще мой совет: старайтесь избегать эмоций, я бы на вашем месте не ходил даже на фильмы, где много переживаний – стрельба, погони, мучения… Даже футбола или хоккея старайтесь не смотреть. Договорились?
– Договорились, – вздохнул Кафар, – только…
– Только это очень тяжело выполнить, да?
– Да, – кивнул Кафар.
– Ну что ж, вы должны выбирать из двух зол одно: либо живете, как жили, но мало, либо исключаете все волнения, но зато живете долго. Что вы улыбаетесь? Вы, наверное, читали про долгожителей?.. Так вот, обратите внимание: они потому и долгожители, что никаких у них волнений, никаких стрессов, никаких, как я уже говорил, натянутых струн…
– То есть, выходит, они совсем бесчувственные люди, так, что ли?
– Ну, если хотите… примерно так. – Он покосился на дверь, в которую кто-то нетерпеливо заглянул. – Все, на этом до свидания, а то вон, видите, сколько народа меня ждет.
У дверей профессорского кабинета и в самом деле собралась уже большая очередь…
Приехавший за ним Махмуд дожидался в вестибюле больницы. Выйдя из ворот на залитую летним солнцем улицу, Кафар вздохнул полной грудью. Шли нарядные люди, неслись мимо машины. Кафар вспомнил слова профессора – да, жизнь стала напряженной. А мы сами делаем ее еще напряженней.
Они пошли пешком, пока наконец на одном из перекрестков Махмуду не удалось остановить такси. В машине Кафар слегка приспустил стекло и подставил лицо горячему опаляющему ветру. Это было так приятно, что он открыл окно до конца.
– Не простудишься? – озабоченно спросил Махмуд.
– Не простужусь. – Кафар дышал полной грудью!..
– Папа, папочка! – радостно закричала Чимназ, едва распахнув входную дверь. – Где ты? Я пятерку получила!
Слышно было, как следом за ней тяжело поднимается по лестнице мать.
Наконец вошла и она, тяжело плюхнулась на стул.
– Фу-у… устала – весь день на ногах. Все горит внутри, дайте скорее кто-нибудь стакан воды. – Махмуд кинулся в кухню. – Мыслимое ли дело, – тяжело отдуваясь, говорила Фарида между глотками, – мыслимое ли дело, такая жара… Все горит, как на сковородке. Еле дождалась, пока Чимназ сдаст экзамен.
Жалко было смотреть на нее, но Кафар сказал все же:
– Да зачем ты ждала-тo? Как будто заставлял кто… Я считаю, не надо было вообще идти.
– Ну конечно! Это только ты можешь сидеть дома, когда судьба ребенка решается! Если хочешь знать, все родители были там.
– Ну да, конечно! Все родители – и еще б я – с этим… – Кафар показал на свою ногу.
– Ай, ладно тебе! Такая радость, такая радость. Клянусь Балагой, я чуть не умерла, пока девочка не вышла.
– Я тоже чуть не умерла, – сказала счастливая Чимназ; чувствовалось, что она только теперь начинает приходить в себя. – Дрожала вся, думала, а вдруг они меня срежут.
– Училась бы в школе, как я, на одни пятерки, – не удержался от подковырки Махмуд, – так и дрожать бы не надо было!
– Ишь ты! Расхвастался, как отец. Главное, что у нашей Чимназ сейчас пятерка. – Фарида непрерывно обмахивалась газетой. – Слушай, Чимназ, а многие срезались на письменном? – За последние дни, после того, как в институте вывесили списки, Фарида спросила об этом уже раз, наверное, десять.
И каждый раз Чимназ гордо отвечала:
– Очень многие.
– Ну, а многие получили пятерки на последнем экзамене?
– Ну что ты, мама! Они сегодня чуть не всем тройки ставили, и двоек было несколько – так страшно! Передо мной всего две пятерки поставили…
– Хорошо бы, если бы побольше срезалось! Нет, я просто удивляюсь: все лезут туда, на иностранный. Да разве может там учиться столько народа?! А уж перед институтом толпа – как на стадионе каком – и дети, и взрослые… Пойду, позвоню Гемер-ханум, надо же ее поблагодарить, верно? А заодно скажу, чтобы и о последнем экзамене побеспокоились. На последнем нам тоже пятерка нужна, обязательно. Потому что на конкурс нам рассчитывать нечего – у кого-нибудь будет баллов столько же, да плюс еще производственный стаж – вот он и пройдет. Сейчас стали такое внимание на этот стаж обращать! У кого два года – вот они и пройдут, а наша девочка со своим годом в стороне останется. Так что нам обязательно еще одна пятерка нужна!
– Мама, да у меня и так две пятерки и две четверки! Ну и ничего страшного, если я даже четверку на последнем экзамене получу…
– А ты замолчи и не вмешивайся, раз ничего не понимаешь. Береженого бог бережет, поняла? Вот заставят приемную комиссию нужным людям пятерки ставить – и останешься ни с чем. Нет уж, пусть Муршудовы сразу похлопочут, чтобы и ты пятерку получила.
