Текст книги "В тупике"
Автор книги: Сабир Азери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
У Махмуда уже все было сделано, Чимназ опять оставалась математика. Они вместе решили задачи, и девочка, радостная, тут же побежала включать теле-зор. Ни слова не говоря, Кафар подошел к телевизору, делая вид, что не замечает огорчения Чимназ, выключил его и велел дочери укладываться спать.
– У мамы болит голова, – сказал он, заглянув к детям, – так что давайте-ка заваливайтесь сегодня пораньше.
Махмуд, не обращая на него внимания, слушал радио – ему удалось поймать в эфире какую-то зарубежную эстрадную программу.
– Давай, Махмуд, спать, – повторил Кафар и выключил свет. Но Махмуд продолжал слушать свой джаз и в темноте, пока Фарида не закричала:
– Чтоб тебе провалиться, Махмуд! У меня уже голова раскалывается от рева твоих дьяволов.
Приемник наконец умолк. Кафар вдруг почувствовал, что тоже устал за сегодняшний день. Он бесшумно разделся, лег в постель.
У них давно уже так повелось, что Фарида с краю – всегда можно встать к детям. Но сегодня она легла у стены, повернувшись спиной. Тепло, идущее от ее тела, было таким притягательным… Он прижался к жене, обнял ее, но Фарида, впервые за все эти годы, вдруг скинула с себя его руку. «Нечего жаться, – зло сказала она, – отодвинься».
Но и это не испортило его настроения. Нет, он обязательно должен рассказать ей об «архивных крысах». Ведь стоит Фариде только услышать о них, и ее головную боль как рукой снимет. И потому, когда Фарида сама отодвинулась от него и прижалась к стене, он сказал ей:
– Знаешь, я вчера был в университете, виделся со своим заведующим кафедрой, он одобрил план работы. Знаешь, что он сказал? «Из тебя, говорит, выйдет настоящий ученый – ты трудолюбив, усидчив, умеешь работать в архивах». Мы с ним договорились, что я буду поступать в заочную аспирантуру. Конечно, лучше бы очная, но очная нам невыгодна, верно? Опять тогда все на твои плечи ляжет. А если приложить усилия, тогда все равно – что очная аспирантура, что заочная… Самое главное – это материал собрать, а потом я прямо на работе и напишу свою диссертацию…
Фарида молчала, ни звука в ответ – как будто давно уже заснула. Но Кафар-то чувствовал, что она не спит, что она о чем-то думает, и даже ее головная боль – это только предлог. Что-то ее мучает. Но что? О чем она сейчас думает? Может, на работе какие-то неприятности? Снова какая-нибудь клиентка недовольна платьем?
Он спросил ее, но Фарида по-прежнему никак не отзывалась.
А она в это время вспоминала свою сегодняшнюю встречу с Гасанагой, их разговор, то, как сын внезапно вскочил и убежал от нее. И когда Кафар повторил еще раз: «Неужели ты не слышишь? Я же в аспирантуру поступаю!» – Фарида взорвалась:
– Да хоть к черту поступай! Отстань от меня, я спать хочу!
Чего угодно ожидал Кафар в своем счастливом настроении, но только не этого. Он всегда знал, что между ними в любой момент может разверзнуться пропасть, но по своей привычке терпеть, закрывать глаза старался не думать об этом. И вот теперь – он это чувствовал каждой клеточкой своего тела – она разверзлась, и каждый из них остался по разные ее стороны…
«Да и не сейчас она раскрылась, эта пропасть, – думал он. – Давно уже. Очень давно. Притворялись оба, будто у нас все в порядке. Когда Махмуд родился, мне даже показалось, что я стал привыкать к ней, полюбил ее. Но даже тогда я только обманывал сам себя. Не зря же во мне так сильно было желание раз и навсегда покончить со всем этим… Но потом родилась Чимназ, и желание стало неосуществимым… Вот ведь как: дети погасили это желание… Как раз тогда-то я понял, что мне уже не вернуться назад, потому что теперь я должен жить ради детей. Только ради них… А та жизнь, когда еще можно было на что-то надеяться, она осталась далеко позади… Я все уговаривал себя, что уже привык к такой жизни, что давным-давно позабыл про мечты, которые светили мне раньше ярким факелом. Но ведь на самом-то деле все было не так, не так! Теперь-то я знаю, что печальные события человек забывает быстрее, чем радостные, и это понятно – ведь в жизни больше страданий, чем радости, и чтобы победить страдания, чтобы пережить горе, человек всегда, пусть и в дальнем уголке памяти, хранит мгновения счастья – чтобы в трудные свои минуты позвать их на помощь… Я все убеждал себя, что и у нас с Фаридой есть эти мгновения счастья, их надо только почувствовать, увидеть и они придут нам с ней на помощь… Но и здесь я ошибся. Не счастье это было, а всего лишь мираж, обманувший и душу мою, и зрение. Всего лишь мираж, вот и все… И вот что же мне теперь делать, что делать в таком возрасте, да еще с двумя детьми? Бросить их? Куда, на кого? Уйдешь, а Фарида вдруг подцепит на аркан еще кого-нибудь, и что тогда будет с моими детьми? То же, что и с Гасанагой?.. Что я теперь могу, в таком возрасте? И что толку жениться еще раз – новые дети не успеют встать на ноги, а у меня уже будут дрожать руки и трястись голова… Я и без того уже оступился, изуродовал себе жизнь… Это она, Фарида, словно древоточец, изгрызла меня всего изнутри… Да и сколько вообще живет нынешний человек – лет шестьдесят, ну, немного побольше… И на кого ж я оставлю в таком случае своих новых детей?.. Они же проклянут мою могилу, скажут: зачем ты создал нас, если знал, что бросишь на полпути?.. Нет, я сам виноват во всем, сам во всем виноват… Почему я стал таким робким, неуверенным в себе, трусливым? Да, да, стал трусливым, как заяц! А тогда… Балаги испугался! Что он, убил бы меня, что ли? Да что, законов, что ли, в мире уже не существует? Да нет, видно, даже и не в Балаге дело – ведь его давно уже здесь нет, арестовали, когда еще только родился Махмуд, и мотает он сейчас срок… Нет, дело все во мне самом, в трусости, что поселилась в моей душе… Что меня, исключили бы из университета? А если б даже и исключили, выгнали б к черту – ну и что? Поступил бы рабочим на завод. Неужели Гюльназ не вышла бы за меня замуж, если б узнала, что я простой рабочий?.. Да вышла бы! А если б и не вышла – жил бы сейчас свободный, спокойный. Чувствовал бы себя мужчиной…»
Ему стало совсем тоскливо. Мужчиной бы он себя чувствовал… Да попробуй он только сказать это слово при ней, при Фариде! Ему так и почудилось, что он слышит ее хохот, слышит, как она, издевательски смеясь, кричит на весь мир: «Ха-ха-ха! Нет, вы только посмотрите на этого „мужчину“, люди! Мужчина! Нет, вы только посмотрите, что он о себе возомнил!»
Воображение не дает ему покоя: Фарида уже не просто кричит, она вопит так громко, что голос ее долетает до его родной деревни, слышен маме, слышен Гюльназ. Мама плачет, а Гюльназ и не плачет и не смеется вместе с Фаридой – она только удивленно смотрит на него. И Кафар, не выдержав этого ее взгляда, шепчет: «Да, Гюльназ, это так… Я растерял в городе все свое мужество. Нет-нет, я не хочу сказать, что все в городах теряют мужество. И в городе есть настоящие мужчины. Вот, например, первый муж Фариды, Джабар. Он оказался таким мужественным, что плюнул на все и ушел. А у меня не хватило смелости оставить ее. Ты спрашиваешь, как получилось, что я растерял все свое мужество? Не знаю даже, что тебе сказать… Не помню. Я думаю иногда: может быть, во всем деревня виновата – это она вырастила меня робким, скрывала от меня настоящую жизнь в каком-то тумане. Вот я и растерялся, когда она выбросила вдруг меня в город. Ведь когда туман рассеивается, когда лучи солнца начинают бить в лицо – глаза слепнут, бывает, даже сбиваешься с дороги, не знаешь какое-то время, в какую сторону тебе идти… Вот так случилось и со мной. Увидел Фариду, ее белую грудь – и сбился с пути. К тому же все это было у меня впервые в жизни… Так виновата деревня?.. Нет, город виноват, вернее – горожанка Фарида, это она сбила меня с пути, чтобы устроить свою жизнь… Да и сам хорош – была бы голова на плечах, была бы вера в себя – ни за что не сбился бы с дороги… А другой раз я думаю, что во всем виновата моя бедность… Да, да, бедность. Фарида кормила меня, одевала и тем самым заткнула мне рот. Стоило мне заговорить о том, что люди живут между собой и по-другому, лучше, как она напоминала, что я учусь за ее счет. А будь у меня деньги – разве нужна бы мне была ее помощь? Клянусь богом, не я виноват, Гюльназ… Во всем он виноват, город… Ведь у меня в этом громадном скопище людей не было никого, к кому бы я мог обратиться за помощью, а потому вынужден был брать в долг у Фариды… Это ужасно – одалживаться у женщины, Гюльназ, зависеть от нее в этом! Ведь если ты живешь за ее счет, то как ты можешь сохранять веру в свое мужество?! Нет, Гюльназ, ты не знаешь города, не знаешь, что это значит – быть в нем одиноким… Ты права, ты, конечно, права – я мог бы все это вынести, мог бы работать по ночам. Ведь среди моих однокурсников было немало таких, кто работал по ночам охранниками, санитарами, грузчиками… А значит – я сам во всем виноват, только сам… Вы с мамой, ради бога, не обижайтесь на меня, постарайтесь понять: город – это город, он переделывает человека так, как считает нужным…»
Ему вдруг показалось сквозь забытье, что кто-то неподалеку от него плачет. Он удивился. Кто бы мог это быть? Ведь он один по свою сторону пропасти, совсем один.
Иногда, когда видишь горько плачущего человека, невольно думаешь: «Ну и что из того, какое мне дело до этого – пусть плачет, может, он сам виноват и теперь оплакивает свою вину. А если у него на душе какое-нибудь горе, тогда тем более, пусть выплачется, облегчит сердце – когда человек плачет, с его сердца не только тяжесть спадает, оно еще и смягчается, очищается от вины, от греха». Бывало, что Кафар и сам тихо и горько плакал, бывало. А вот сейчас он и рад бы был заплакать, да не смог: горе бывает столь велико, что словно осушает все слезы…
И вдруг холодом опахнуло его сердце – он понял, что это Фарида плачет так жалобно. «Что случилось? – хотел спросить он. – Почему ты плачешь? Ведь все, что произошло, – произошло со мной, это я должен плакать…»
Но он так и не спросил ее ни о чем, потому что не нашел в себе ни силы, ни желания не только разговаривать, но даже просто протянуть руку, чтобы погладить ее, пожалеть…
Сдавая «минимум», Кафар получил две пятерки и одну четверку – по английскому языку. Он бы и по английскому пять получил – текст перевел хорошо, правильно, но дама, принимавшая у него экзамен, сказала, что снижает ему оценку за то, что не сумел уложиться в положенное время на целых двенадцать минут. И тут же поздравила его с поступлением в аспирантуру – общий балл у него все равно был выше, чем у соперника. «Из вас вышел бы хороший преподаватель английского языка, – добавила эта дама, – жаль, что вы не на мою кафедру идете… Нам очень нужны такие трудолюбивые, способные люди».
Вернувшись в радостном возбуждении домой, Кафар прямо с порога расцеловал детей, хотел было обнять и Фариду, но та отстранилась.
– Только без глупостей, ради бога, – сказала она хмуро и вышла из комнаты.
А вечером вдруг, ни с того ни с сего, они опят, поссорились. И опять началось все из-за денег.
Кафар, не выдержав, все же спросил ее, почему она его не поздравит. Фарида поджала губы.
– А что ты, интересно, такого совершил, что тебя поздравить надо?
– Как что?! Я в аспирантуру поступил! У меня был соперник, но я сдал лучше.
Махмуд и Чимназ разглядывали отца с необычным интересом, Чимназ все переспрашивала: «Папа, а ты правда будешь ученым?» И Кафар гордо отвечал ей: «Конечно. Сначала стану кандидатом филологических наук, потом доктором. Защищу диссертацию – и стану доктором».
Фарида, заслышав этот разговор, опять демонстративно ушла на кухню. Прислушиваясь к тому, что говорил Кафар детям, она резала лук, из глаз ее хлестали слезы.
– Надейтесь, детки, надейтесь, – проворчала она и не удержалась, отложила в сторону нож, вышла, утирая глаза, на веранду. – Ждите, дети, авось ваш папочка профессором станет… когда рак свистнет…
Кафар обиделся.
– Какой рак? Почему это я не стану профессором? Что профессора – не такие же люди?
Фарида, все еще утирая слезы, сказала зло: – Ну, во-первых, для того, чтобы стать профессором, надо, кроме знаний, иметь то, чего у тебя нет – смекалку. А во-вторых… Ну, предположим, ты защитишься. А что потом? Что – тебе платить будут больше?
– Конечно.
– А на сколько же?
– Ну… Если в архиве останусь – ни на сколько. Поэтому неплохо бы перейти в какой-нибудь научно-исследовательский институт. Ясно, конечно, сразу меня старшим научным сотрудником могут не…
– Ну, хорошо, – перебила она. – Допустим, стал ты старшим научным сотрудником, и сколько же ты тогда будешь получать?
– Двести сорок рублей. А будет стаж – и все триста двадцать.
– И это все?
– А что, по-твоему, это мало?
Фарида, якобы от восторга, всплеснула руками и рассмеялась. Глядя на нее, развеселились и дети. Да и сам Кафар не выдержал, улыбнулся. Вдруг она снова помрачнела, спросила, тыча ему в грудь пальцем:
– И это все? Это будет вершиной, твоим потолком? Несчастный, да твоя месячная зарплата ученого меньше, чем у меня, простой портнихи!
– Что – я, что ли, устанавливал эти оклады? – угрюмо сказал Кафар. Он посмотрел на детей – чувствовалось, что настроение у них меняется, что теперь отцовское ученое будущее вовсе не кажется им таким заманчивым… Махмуд даже сказал, подумав: «А ты лучше пойди, папа, торговать пивом или водой, а? Со мной один мальчик учится, у него мама газировку продает, она ему и лайковую куртку купила, и вельветовый костюм. Он, этот мальчик, еще хвастался: мы, говорит, вельветовый костюм на Кубинке за двести пятьдесят рублей покупали. Зачем ученым, а, пап? Ты лучше водой…»
– Ах, что вы, дети, – усмехнулась Фарида, – подождите еще лет десять, бог даст, станет ваш папочка старшим ученым, месяц-другой посидите голодными, и купит он вам такой же костюм. Только ты имей в виду, сынок: ты все это время не должен расти, потому что если вырастешь – все испортишь. Ведь вельветовый костюм для взрослого за двести пятьдесят никто не продаст. Ну, а к тому времени, когда ты постареешь, он тебе, может, и лайковую куртку приобретет…
– Да что же делать-то? – сердито пробормотал Кафар. – Через какое-то время защищу докторскую. Тогда оклад еще прибавится.
– На сколько?
– Доктор… Ну, он около четырехсот получает.
– И всего-то? Ладно, про лайковый плащ я уж и не говорю… Ты хоть знаешь, сколько на Кубинке один только пиджак стоит? Пятьсот рублей… Так что, дорогой, этот виноград для тебя всегда зелен будет. Понял?!
– Ну и что же, мама, – рассудительно сказал вдруг Махмуд, – если папа будет работать в каком-нибудь институте – он потом и нам туда поступить поможет…
Фарида снова расхохоталась.
– Кто, твой отец? Господи, да откуда в нем такое проворство! Умные-то люди, если в институтах преподают, не только своих детей учиться устраивают. Потому и живут как короли, а зарплата у них так, на мелкие расходы.
– Ты же знаешь, – сказал Кафар с тихим упрямством, – что этого как раз я не смогу. Я не привык есть хлеб, который заработан нечестным путем!..
– Ну и дурак! Вот и все, что я могу тебе сказать. Да разве сейчас можно прожить на одном честном куске хлеба? Ты посмотри вокруг, на настоящих людей! Если мужчина соображает что к чему – он обязательно смешивает честное с нечестным, да так, что никто и подкопаться не может, а у него всегда есть на всякий случай лазейка.
– Да ты что, не слышишь разве, Еак таких пре-нодавателей институтов чуть не каждый год сажают?
– Если кого и сажают, – отмахнулась Фарида, – так это таких же растяп, как ты. Сажают тех, у кого денег мало.
Кафар растерянно посмотрел на детей, словно ждал от них поддержки.
– Сразу скажу, ребята: будете в институт постук пать – не рассчитывайте ни на кого. Если будете хорошо учиться – перед вами все двери раскроются. Возьмите хоть меня: разве меня отец в университет устраивал? Я сам…
– О чем ты говоришь, слушай! Разве твой отец был жив, когда ты в свой университет поступал?
– Нет. Но если б он и был жив, все равно ничего бы не стал, да и не смог сделать. Ведь он был простым колхозником, даже в Баку за всю жизнь ни разу не побывал.
– Нет, вы видели? – Фарида обращалась к детям, опять возмущенно всплеснув руками. – Вы видите теперь, какой у вас отец? Еще и дела-то никакого нет, а он уже руки умывает!
Махмуд горестно посмотрел на него.
– Эх, папа, ты потому и пошел в ученые. А был бы у тебя нормальный отец – был бы ты теперь прокурором или продавцом воды. Знаешь, как мы бы тогда хорошо жили!
Кафар не помнил, как вскочил, как влепил сыну пощечину – такую сильную, что Махмуд с окровавленным ртом упал на пол. Чимназ, закричав от страха, бросилась к матери, а Фарида, оттолкнув ее, схватила на руки Махмуда, закричала, утирая кровь с его лица:
– Вот-еот! Только, чтобы детей бить, твоего мужества и хватает! Если уж ты такой мужественный – прояви себя в чем-нибудь другом, чтобы и семье твоей польза была!
– Замолчи сейчас же! – закричал Кафар на жену едва ли не впервые в жизни.
Она было опешила от неожиданности, но замолчать совсем, видно, было не в ее силах.
– Я что, для того их с таким трудом ращу, воспитываю, чтобы ты их до крови бил? Если уж ничего детям дать не можешь, так хотя бы не обижай их!
Махмуд, до сих пор молчавший, вдруг заорал в голос. Глядя на него, заплакала и Фарида, снова взяла мальчика на руки, прижала его, как маленького, к груди. А тут еще не выдержала, разревелась и Чимназ…
А Кафара душил такой гнев, что он готов был тут же, сию минуту бросить все, уйти из дома или кинуться из окна вниз головой.
– Что я еще могу сделать! – кричал он в бессильной ярости, глядя, как плачущая Фарида уводит зареванных детей в их комнату. – Не могу же я превратить в деньги самого себя! Я и так отдаю вам все, что у меня есть.
Фарида отмалчивалась, и это еще больше выводило его из себя. В боязни сотворить что-нибудь ужасное, что-нибудь непоправимое, он вышел на улицу и мало-помалу взял себя в руки.
Когда он вернулся, в доме, казалось, все шло, как до Скандала: Махмуд снова слушал по радио какую-то зарубежную станцию, из комнаты доносилась то арабская речь, то разухабистая нездешняя музыка.
Чимназ сидела у телевизора, смотрела мультфильмы; Фарида, как всегда, крутилась на кухне.
Кафар пошел в свою комнату, сел за книги – пожалуй, сейчас эго было самое правильное, что он мог сделать. Фарида, заметив это, хотела было прикрикнуть на сына: хватит, мол, трескотню слушать, голова уже разламывается, но, назло Кафару, ничего не сказала, наоборот, даже крикнула Чимназ: «Прибавь-ка звук, чтобы и я хоть что-нибудь слышала…» Чимназ прибавила звук…
Наверное, с полчаса сидел он впустую над книгами, наконец не выдержал.
– Фарида! – позвал он. – Поди сюда, прошу! Она вошла, и Кафар нетерпеливо схватил ее за руку. Фарида вздрогнула, закричала с легким испугом:
– Что случилось, что тебе еще от меня надо?!
– Сядь, пожалуйста, нам надо поговорить.
Он был спокоен, рассудителен, и Фариде это тут же придало уверенности, ора снова почувствовала себя сильнее.
– Слушаю вас, товарищ ученый! – насмешливо сказала она и по-солдатски приложила руку к виску.
Кафар снова почувствовал, как мгновенно начинает захлестывать раздражение, но сумел сдержать себя.
– Я тебя об одном только прошу: подумай, что ты делаешь, – как можно спокойнее сказал он. – Ведь ты же детей делаешь несчастными. Ты просто уродуешь их. Ведь у них ничего в голове не будет, кроме денег и тряпок.
– А им, между прочим, ничего другого и не надо, – отрезала она. – Почему ты считаешь, что мы должны жить хуже других? Зачем, по-твоему, люди из кожи лезут, стараются красиво одеваться, жить в достатке, чтобы был хороший дом? Потому, что сейчас все так живут! А кто, по-твоему, должен обо всем этом заботиться? Я? А зачем же, скажи на милость, я тогда выходила замуж? Или что, по-твоему, женщина выходит замуж для того только, чтобы как ишак работать? Нет, она выходит замуж, чтобы у нее был муж, чтобы он содержал ее, как настоящую женщину.
– Да что мы – раздетые ходим? Голодные?
– Вот-вот!..
– Ты… Да ты пойми, что если ты настроишь детей, если они не будут уважать нас, меня, как ты потом-то сможешь удержать их около себя?! Неужели тебе это непонятно? Рухнет последняя связь, и все – ни о каком воспитании уже нельзя будет говорить.
– Ты что, меня позвал, чтобы нотации мне читать? – Кафар безнадежно махнул рукой, а она продолжала: – Ладно, хватит лясы точить. Нет у меня времени бездельничать, как ты, у меня обед на плите. Не дам вам поесть вовремя – вы же, как голодные волки, на меня наброситесь. – И она, торжествуя, вышла, хлопнула дверью.
Кафар совершенно не представлял, как ему быть дальше. Ну что, пойти избить се? Или все же еще раз попробовать убедить? Ну нельзя, нельзя так вести семью, так воспитывать детей!.. Но вспомнив насмешливые, издевательские взгляды Фариды, он в отчаянии бросился на кровать и сжал голову руками…
Прошло еще четыре года, и за это время случилось в их жизни не одно важное событие.
Первое событие произошло еще в их стареньком дворике в нагорной части города.
Случилось оно третьего мая. Кафар хорошо запомнил, что было третье мая, потому что каждый год, именно в этот день, старая Сона одевалась во все черное – даже тапочки на ногах, и – те у нее были черными. В этот день, третьего мая тысяча девятьсот сорок пятого года, она получила похоронку на сына…
Конечно, с утра Кафар не помнил про эту дату, а вспомнил лишь вечером, когда, возвратившись с работы, вошел во двор и увидел, что старая Сона сидит под тутовым деревом, расстелив на земле палас. Вообще-то под тутовым деревом была скамейка, но старая Сона предпочитала весной и летом расстилать палас, а сверху еще клала подушечку, на которую облокачивалась. Была в этом своя причина, и старая Сона ее не скрывала: «Вот так любил сидеть на паласе и мой сынок», – говорила она.
Завидев Кафара, старуха поманила его к себе и спросила озабоченно:
– Ты еще не слыхал, сынок? Наши дома сносить будут…
Кафар устал сегодня, ему хотелось побыстрее пройти мимо и оказаться дома.
– Ай, ерунда, – отмахнулся он, – сколько лет я здесь живу, столько и слышу, что будут сносить. И каждый раз слухи эти оказываются пустыми…
Но старая Сона даже привстала со своего паласа, чтобы задержать его.
– Нет, сынок, на этот раз все правда. Приходил главный над домами, велел всем подготовиться. Сказал, что через три дня будут нас перевозить. Даже бумаги уже на новые квартиры роздал. Вашу Фарида сама забрала. – Сона горестно всплеснула руками. – Ну скажи, разве можно так делать, сынок? Разве можно допускать такое, что они с нами устраивают?
– А что так переживать-то, матушка? Все правильно они делают – пусть снесут все эти старые, кособокие хибары, а на их месте построят красивые, высокие дома. Наш Баку только еще нарядней станет.
– Это тебе легко так говорить, сынок. – Губы старой Солы дрожали. – Ты только не обижайся, но тебе легко так говорить – ведь родился не здесь, ничто тебя не связывает с этим вот тутовым деревом, со всем этим кварталом. А я… сколько уж лет здесь… И свадьбу мою здесь играли, и сына своего, прости меня, здесь родила. В каждом уголке здесь, на каждой ветке тутового дерева вижу его слезы, чувствую его дыхание. – Ее старые потускневшие глаза наполнились слезами.
Кафар заторопился домой. «Да, – подтвердила Фарида, – все так и есть. Вот он, ордер на нашу новую квартиру». Кафар развернул бумагу. Квартиру им давали трехкомнатную, в Старом городе.
– Наконец-то и от тебя хоть какая-то польза есть, – со смешком сказала Фарида. – Начальник жилищного управления раза три повторил, что эту квартиру нам по личному указанию секретаря райкома дают. Я, если честно, и не надеялась, что у тебя что-нибудь выйдет, что друг твой вспомнит о нас…
– Ну и зря! Фарадж очень внимательный человек. Обещал мне, как только будет возможность, выделить квартиру в центре, – говорил Кафар с гордостью. – Вот и сдержал свое слово. Друг есть друг.
– Ох, я так рада, что квартира у нас теперь в Старом городе будет. Только ты Соне сказать не вздумай, где нам дают, – спохватилась она.
– Это еще почему?
– Ай, начнутся всякие ненужные разговоры, всякая там эта… демагогия…
– Ей-то самой где дали?
– Честно говоря, даже и не спросила.
Тут мимо них пробежала Чимназ: «Мама, я пойду во двор погуляю!» А минуту спустя со двора донесся ее истошный крик: «Ма-а-ма!»
Не раздумывая, кинулся Кафар на этот крик, не зная, что и предположить. Еще на лестнице он увидел, что Чимназ стоит около старой Соны, а сама Сона сидит, как сидела, все так же прислонившись к дереву. Сбегая вниз, он еще раз оглядел весь двор, но так и не понял, что могло случиться с Чимназ.
– Что ты кричишь, как сумасшедшая? – сердито спросил он.
И только подойдя совсем близко, увидел, что Чимназ трясется вся, как в лихорадке, и, не в силах вымолвить ни слова, тянет руку в сторону старой Соны, показывает на что-то…
И вдруг Кафар сразу все понял: глаза старой Соны остекленели, руки бессильно повисли, на губах выступила пена. Кафар опустился на колени, приподнял ее за плечи.
– Матушка, матушка…
Старуха с трудом повернула к нему лицо, и он ужаснулся: глаза ее были совсем тусклыми, огонь жизни покидал их.
– Матушка Сона, что с вами? – закричал он. – Это я, Кафар!
Не выдержала, заметив всю эту странную суету во дворе, и Фарида. Вдвоем они осторожно уложили Сону тут же, на паласе, подложили подушку ей под голову.
– Давай отнесем в дом, что ли, – предложила Фарида.
Но Кафар воспротивился: «Нет, нельзя. Если у нее инфаркт – должен быть полный покой. Надо бы стренько дать ей лекарство…»
– Лекарство? А где его взять, да еще быстро? У нас ведь сердечников тут нету. Если только у нее в доме…
Фарида порылась у старой Соны, но безуспешно – сердечных капель у нее не оказалось, был только аспирин да таблетки от головной боли.
Кафар не хотел, чтобы Фарида знала, что он носит с собой валидол – несколько дней назад ему было плохо.
Но сейчас другого выхода не было, и он бегом бросился в дом, накапал двадцать капель корвалола. Хотя, впрочем, там могло быть и больше, и меньше – капало слишком медленно, и Кафар, не выдержав этой заминки, вылил лекарство прямо из горлышка.
Он поднес стакан к губам старой Соны:
– Выпей, матушка, и все пройдет. Как только выпьешь – сразу сердце успокоится, тебе полегчает.
Старая Сона попыталась открыть рот, но лишь замычала от бессилия. Кафар силком раздвинул ей челюсти, а Фарида влила лекарство.
Видно было, с каким трудом проглотила его Сона. Корвалол быстро подействовал – лицо Соны, до того словно окаменевшее, вдруг расслабилось, отмякло. Кафар облегченно повернулся к Фариде.
– Беги скорей, позвони из автомата в «Скорую помощь».
Фарида как спустилась во двор босиком, так босиком и выбежала на улицу. Но тут же вернулась, расстроенная.
– Не работает телефон, – вздохнула она. – Кто-то трубку с корнем выдрал.
– Оставайся, посиди с ней, – мгновенно решил Кафар, – я сейчас сам вызову.
«Скорая помощь» была примерно в километре от их дома, вниз по улице. Кафар, задыхаясь, добежал до станции «скорой», еле переведя дыхание, объяснил дежурным, что надо торопиться, потому что женщина умирает.
Врачи – один из них пожилой мужчина, другой помоложе – играли в нарды. Пожилой, будто ничего не слышал, погремел костями и бросил их.
– Эх, две шестерки, – закричал он, передвинул четыре стоявших в углу фишки в противоположный угол и только после этого соизволил посмотреть на Кафара. – Ну вот, а теперь объясните нам спокойненько, что там у вас произошло? Что за женщина? Отчего умирает?
– Это… Старая Сона… Она умирает…
– Старуха? И всего-то? А я думаю, кто это там умирает. Эх, если бы только старухи и умирали. Такие времена настали – до старости-то еще и не доживешь…
Кафар, перекосившись от злости, так рванул медика за ворот халата, что у того все пуговицы поотлетали. Задыхаясь, тот крикнул было:
– Това…
– А ну, вставай, подлец! – снова рванул его Кафар. – Кому говорю! А не то сейчас придушу прямо здесь вот…
На шум подошла пожилая женщина в белом халате. Видимо, это было какое-то начальство, потому что при ее появлении мужчины, игравшие в нарды, вскочили на ноги. «Что за безобразие здесь происходит?» – спросила женщина, и когда Кафар, задыхаясь от ярости, объяснил ей все, она тут же распорядилась:
– Что вам еще непонятно? Поживее двигайтесь. Живее, живее! – Игроки в нарды нехотя отправились собираться, а пожилая женщина повернулась к Кафару. – А зачем же вы сами пришли, почему не позвонили?
Кафар объяснил и это. А сам, не отрываясь, смотрел в ту сторону, куда ушли мужчины. Наконец они появились, и Кафар догадался, что молодой, который нес на плече большую кожаную сумку, был врачом, а пожилой – санитаром.
Они так долго рассаживались в машине, так долго ждали, пока прогреется двигатель, что Кафару подумалось: пешком бы они дошли много быстрее.
Когда «скорая» наконец въехала в их двор, Кафар увидел, что Фарида плачет, а старая Сона неестественно прямо лежит на паласе с закрытыми, глазами.
Врач взял худую, сморщенную руку Соны, поискал пульс… Потом наклонился, прижался ухом к ее груди и тихо сказал:
– Все. Скончалась. – На всякий случай он еще приложил ладонь к ее губам. – Да, конец.
Фарида, которая стояла все это время, кусая губы, всхлипнула:
– Кафар только ушел, а у нее глаза сразу закатываться начали… Прошептала что-то, и все… Так страшно – лежит, а глаза открытые. Я уж потом закрыла… Смотреть страшно… отвернулась и закрыла…
Заревела вдруг в голос Чимназ, до сознания которой только теперь дошло, что в их дворе случилась беда. Глядя на дочь, тихо заплакал и Кафар.
– Все, – встал врач. – Нам здесь больше нечего делать. Вы что – ее родственники? Мы должны отвезти тело в морг.
– В морг-то зачем? – встрепенулся Кафар.
– Как зачем? На вскрытие, чтобы определить причину смерти.
– Да какая тут может быть причина? Вы что, не видите разве, что это старуха? От старости и умерла. – Фарида решительно встала между врачом и старой Соной. – Вскрытие! Мы и так знаем, отчего она умерла!
– Таков порядок! Раз вы нас вызвали – мы должны отвезти ее для вскрытия, иначе у нас могут быть неприятности. Как же не вскрывать? А вдруг… Вдруг кто-нибудь зачем-то ее убил?
Пожилой санитар усмехнулся:
– Сколько угодно бывает! Живет себе старуха, а у нее золотишко водится, то-се…
Кафар с такой яростью посмотрел на него, что санитар тут же умолк и отступил назад.
– Это наша бабушка. – Кафар тоже встал между врачом и старой Соной. – Моя бабушка, и я не позволю вскрывать ее. Не понимаю, зачем придумывать какие-то глупые правила…
Врач снисходительно улыбнулся:
– Да это не мы придумываем, это везде такой порядок, по всей стране. Так что не будем сердиться, не будем обижаться, мы должны увезти покойную.
