Текст книги "В тупике"
Автор книги: Сабир Азери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
– Ладно, ладно, не болтай глупостей. У трудностей век короткий. Я и не такое вытерплю, лишь бы знать, что у тебя будет приличная должность, что в один прекрасный день ты сможешь подумать и о детях. Ведь мы должны теперь жить для них, для детей… – Фарида сказала это так искренне, с такой грустью, что Кафара опять захлестнуло чувство нежности, жалости к ней. – Ну, и где ты будешь работать? – спросила она через какое-то время.
– В архиве древних рукописей.
– Да? Ну, и какая же у тебя будет зарплата?
– Сто десять рублей.
– Хм… А если бы ты стал учителем – сколько бы тебе дали?
– Рублей сто, наверно…
– Сто рублей! Я хоть и просто рабочая, и то зарабатываю больше. Зачем тогда, интересно, вы дни и ночи горбатитесь над своими книгами?
– А по-моему, приличная зарплата. К тому же, говорят, скоро ее повысят.
Фарида заправила в машинку шпульку, вдела нитку в иголку, и «Зингер» застрекотал снова. Машинка работала мягко, почти бесшумно – Фарида частенько смазывала ее; она находила особое удовольствие в том, чтобы машинка работала мягко и тихо.
– Замечательная вещь эти «Зингеры». По-моему, ни одна новая машинка с ней не сравнится. Эта у нас еще со времен войны, а до сих пор, как часы, работает… Кстати, с какого дня ты выходишь на работу?
– Завтра и начинаю. Временно, пока еще учусь, буду сидеть там до часу, и прямо оттуда – в университет.
– А еда? Где же ты будешь обедать?
– Там, у них, наверное, буфет есть… Или лучше возьму что-нибудь из дому.
– Правильно! Обязательно бери с собой. Я тебе буду каждый вечер что-нибудь готовить. Только все-таки… Ты не зря поторопился? Боюсь, это помешает твоим занятиям в университете…
– А чего бояться? Ты ведь сама всегда говоришь, что мужчина ради семьи должен любые трудности преодолевать.
– Ну ладно, хватит болтать попусту. Иди давай, не морочь мне голову, хочу с этой дрянью разделаться, чтобы завтра отдать ей платье.
Кафар еще немного посидел над книгами и лег спать.
А Фарида встала из-за машинки только во втором часу ночи, а потом еще жарила на завтра котлеты для Кафара и для себя.
…Когда он вернулся домой, Фарида уже привела из садика обоих детей, уже покормила их и теперь дожидалась его. Она сразу поставила перед ним ужин, и Кафар накинулся на еду с такой жадностью, что Фарида его даже пожалела:
– Похоже, ты сегодня остался голодным? Да и бледный какой-то.
– Просто очень устал.
– Зря все же ты поторопился с устройством на работу. Тяжело тебе будет…
– Ничего, как-нибудь! Можно подумать, тебе легко.
Фарида посмотрела на него признательно. Убрав со стола, она тут же раскрыла швейную машину.
– Что, опять ей не понравилось? – спросил Кафар сердито.
– Да ты что, – весело ответила Фарида, – как раз наоборот. Очень даже понравилось. И, рассчиталась со мной сразу – я прямо тут же купила два кило мяса. Картошки еще купила…
– Ты у нас молодец. – Кафар подошел сзади, погладил ее плечи. Фарида обмякла под его руками, прижалась к нему спиной.
– Я у вас просто какое-то хлебное дерево. Обычно Кафара злили эти разговоры, но сейчас он улыбнулся и охотно согласился с ней:
– Да, честное слово, это так.
– Ну, наконец-то признал. Так и быть, раз уж ты соглашаешься, больше тебя попрекать не буду.
– Знать бы раньше, что дело только в этом, давно бы уже согласился… А это кому? – показал он на разостланную Фаридой ткань. – Тоже ей?
– Нет, новую клиентку нашла. Уж такой жирный кусочек… Знаешь, кто?
Кафар покачал головой.
– Дочь нашего районного прокурора. У нее, у проклятой, такие серьги в ушах – глазам смотреть больно.
– Ну, раз так, то и не смотри!
Фарида пропустила последние слова мимо ушей.
– Если, говорит, понравится – всегда буду у тебя шить. Придется постараться. Не зря я подписалась на журнал мод на второе полугодие. Ведь им, этим проклятым заказчицам, никак не угодишь, вот и приходится журналы смотреть, приноравливаться к их вкусу. Сама как бочка, а платье подавай самое модное. Ты хоть видел такой журнал? – Кафар отрицательно помотал головой. – Эх ты, деревенщина! Где ж тебе было видеть, разве такие вещи в ваших навозных краях водятся…
– Вот заведешь себе журнал – я и посмотрю.
– Ого! Как на работу устроился – так сразу и огрызаться научился. Быстро! Ну, а что же ты не расскажешь, как прошел у тебя первый день?
– Отлично.
…А через две недели он пришел домой в еще более приподнятом настроении. В этот день Кафар принес первую свою зарплату – шестьдесят пять рублей – и положил ее перед Фаридой. Фарида посмотрела краем глаза на деньги, но даже не притронулась к ним. Сказала только:
– Это что же, по-твоему, деньги? Да это же цена одной пары мужских ботинок.
В одно мгновение улетучилась вся радость Кафара, только бередил душу какой-то тоскливо-мутный осадок от всей этой сцены. Словно еще надеясь утешить самого себя, он буркнул:
– Деньги, заработанные честным трудом, всегда сладки.
Фарида зло посмотрела на него.
– А ты что, видел когда-нибудь горькие деньги?
– Я их не ел, чтобы знать вкус.
– Ты что же, видел деньги, на которых написано «честные» или, там, «дармовые»? Ты принеси мне тех самых горьких денег, на которых написано «нечестные», дай их мне и увидишь, что я сделаю… как я разнесу в пух и прах твою хваленую честность! Разве у тех, кто носит в ушах бриллианты, унизывает пальцы золотом, кто щеголяет в дубленках или в лайковых пальто с ламой – разве у них написано на лбу, на какие деньги это все куплено? И разве те, кто эти вещи продает, интересуются, какими деньгами с ними расплачиваются – честными или нечестными? Само слово это – «честность» придумали такие же беспомощные, ни на что не способные мужчины, вроде тебя. Ясно?
Кафар слушал ее, пораженный. Многое мог бы сказать он ей, хотел заже закричать: нет, мол, никогда ты от меня не дождешься нечестно заработанных денег, никогда!
Но тут к нему подошел Махмуд, обхватил его ногу.
– Папа, у нас в садике есть мальчики, они в американских джинсах ходят. Купи мне такие, а, пап!
Чимназ, игравшая в куклы, тоже подала голос: «Раз Махмуду, тогда и мне джинсы купите.»
Кафар только рот раскрыл от изумления, а Фари-да вдруг так расхохоталась, что из глаз ее от смеха потекли слезы. Не в силах выговорить ни слова, она тыкала пальцем в шестьдесят пять рублей, что лежали на столе.
– Ну, слышал? – наконец отдышалась она. – А теперь иди и купи на эти честно заработанные деньги джинсы своим детям… Это они пока маленькие, а то ли еще будет, когда они подрастут! Посмотришь, чего они у тебя потребуют завтра! Пристанут, как банный лист, и посмотрим тогда, что ты им сможешь ответить.
– Если смогу – куплю, а нет – и разговора никакого не будет. В жизни не носил американских джинсов – ну и что из того, мир, что ли, перевернулся?
– Не носил, потому что, во-первых, был деревещиной, а во-вторых, тогда и времена были совсем другие. Да ведь ты даже не представлял себе, что такое культура, что такое, к примеру, модное пальто. А мои дети – горожане, они больше нас с тобой знают. Смотрят на сверстников и стесняются своей бедности, да и я, признаться, готова сквозь землю провалиться, когда вижу, как другие дети ходят…
– Что ты говоришь, Фарида? Ты же портишь детей! Уж если сейчас, когда она маленькие… А что будет завтра, когда они станут самостоятельными? Да они же в грош нас ставить не будут. Хоть это-то ты понимаешь?
– Вот поэтому сядь сейчас, подумай как следует и заранее оплачь тот день. Я до сих пор все терпела, во всем себе отказывала, потому что ты был студентом. А теперь, если тебе верить, – Фарида насмешливо скривилась, – ты стал настоящим мужчиной, начал деньги зарабатывать. Ну так давай, покажи нам, какой ты мужчина!
И она яростно закрутила ручку своей машинки. «Зингер» запел тихую, ровную песню.
Махмуд, который очень внимательно слушал весь разговор родителей, снова заныл:
– Пап, ну купишь джинсы?
– А ну, убирайся спать! – Кафар даже сам вздрогнул от своего крика, а Махмуд перепугался так, что заплакал.
Кафару и самому хотелось сейчас заплакать, он не выдержал, подошел к сыну, обнял, прижал его к себе.
– Ну не плачь, не плачь. Вытри слезы… Обязательно тебе джинсы куплю…
Мокрые от слез глаза Махмуда загорелись.
– И еще куртку купи, ладно? Ребята у нас в caду джинсы с куртками носят. Только покупай лайковую, пап, я другую не хочу…
– Да тебе же рано, сынок! Рано еще носить такие вещи!
– Да? А другим ребятам не рано? – Махмуд обиделся, хотел было снова расплакаться, но тут поманила его к себе Фарида. Обняла сына, что-то зашептала ему на ухо. Кафару даже показалось, что она и сама плачет.
И впервые в жизни Кафару захотелось, чтобы у него было много денег – столько, чтобы можно было купить все, что захотят жена и дети. Да еще чтобы сам он смог построить дом для матери…
Куда только и девалась вся его радость от первой зарплаты, от полумесячной работы в архиве… «Но почему, почему должно быть так?!» – хотелось кричать Кафару. Ведь он честно, не жалея сил, работал, почему же ему приходится стесняться своей работы, испытывать унижение от осуждающих взглядов жены и детей…
У Кафара появилась задумка: переработать свою дипломную работу «Фельетоны Мирза Джалила» в кандидатскую диссертацию. Идея принадлежала не ему – такой путь предложил его научный руководитель, заведующий кафедрой… Вообще-то Кафар мечтал окончить очную аспирантуру. «Заочная – это ерунда, – размышлял он не раз. – Не те знания». Но потом все же передумал. Точнее, передумать заставили его Фарида, жизнь.
Как-то – а это был выходной день – к ним пришла на примерку заказчица еще более полная, чем сама Фарида (а Фарида в последнее время сильно раздобрела). Она теперь считалась одной из лучших портних в городе, число ее клиенток день ото дня росло. И эта толстуха тоже все нахваливала Фариду. «Руки у тебя золотые, – говорила она. – Поражаюсь только, как это ты при таких руках, при таких заработках совершенно не обращаешь внимания на свою собственную одежду. Нельзя так себя распускать, – говорила она, – ни в коем случае нельзя! Ты еще молодая, красивая женщина – тебе самое время сейчас одеваться, наряжаться, зажигать огонь в сердцах мужчин».
Кафар проверял в соседней комнате, как сделала уроки Чимназ. Девочка была слаба в математике, и Кафар, всегда занимавшийся с детьми, уделял ей особое внимание, когда приходилось трудно… Он сидел рядом с Чимназ, а мысли его были там, на веранде – подле Фариды и ее толстой клиентки. Чимназ, заметив это, тоже начала прислушиваться к разговору за стенкой. Занятия у них сегодня шли плохо, Кафар злился, срывал зло на дочери:
– Разве здесь минус надо ставить? Кто же ставит знак минус, если речь идет о сложении, а? – Он даже ударил ее по руке, и Чимназ растерялась, посадила в тетради чернильную кляксу, расплакалась от испуга…
А толстая заказчица хвастала теперь своими серьгами: «Видишь, какие бриллианты муж мне на день рождения подарил?»
Фарида вздохнула.
– Эх, Гемср-ханум, какой там день рождения! Я уж позабыла, в каком году, в каком месяце родилась…
– Ну и напрасно. Очень напрасно. Сама виновата. Да мужчины такой народ – если видят, что женщина от них ничего не требует, тут же и успокаиваются.
Фарида протянула платье заказчице: «Наденьте, посмотрим, хорошо ли».
Гемер-ханум в одном белье подошла к зеркалу. На ней и комбинация была необыкновенная – очень красивая, телесного цвета, вырез отделан тонким кружевом. Заметив, что Фарида с восхищением смотрит на эту комбинацию, толстуха похвастала:
– Это мы в прошлом году в Италии купили. Поехали с мужем погулять. Я так: не реже, чем в два года раз, или с мужем, или одна езжу за границу. – Она игриво ущипнула Фариду. – Знаешь, есть свое удовольствие в поездках в одиночку. Новые города, новые люди, красивые мужчины, юноши… – Она снова ущипнула Фариду. – Ведь не буду же я всю жизнь гнить рядом с мужем, в бакинской жаре, в этой вони! Хочешь, этой осенью и тебе путевку устроим? У мужа есть один знакомый, куда захотим, туда и сделает.
Фарида только вздохнула.
– Где уж мне такое счастье…
Кафар сидел напротив зеркала, в нем он видел свое усталое, морщинистое лицо, опущенные плечи… Ему вдруг страшно захотелось выйти и прогнать эту самую Гемер-ханум ко всем чертям, крикнуть ей: «А ну, забирай свои тряпки и убирайся, и чтобы ноги твоей больше в нашем доме не было!»
Он даже встал, заглянул в окно на веранду, но увидев, что Гемер-ханум все еще в одном белье, быстро отошел в глубь комнаты, прикрикнул на Чимназ:
– Ну, что ты сидишь, глазами хлопаешь? Давай решай задачу! Или я вместо тебя учиться буду?
Чимназ послушно уткнулась в тетрадь.
Гемер-ханум осталась довольна своим новым платьем. «До чего ж красивое платье, – все говорила она. – А самое главное – тело плотно облегает. Ненавижу все эти висящие балахоны – как будто тебя в мешок сунули. Никто даже и не оглянется, когда по улице идешь. Д если в таком вот, – ни один мужик глаз оторвать не может от женщины вроде нас с тобой. Смотри: грудь вперед, талия тонкая, а вот здесь – на этот раз она ущипнула Фариду за бедро, – все колышется, словно бараний курдюк. Я и дома стараюсь так одеваться. Молодец, отлично скроила. Когда рукава вошьешь?»
Фариде уже изрядно надоели все эти самодовольные разговоры, советы, поучения, она слушала Гемер-ханум, а сама думала, что та рассуждает, как самая настоящая потаскуха, да еще и хвастается этим… Толстуха спросила еще раз:
– Так когда закончишь?
– Послезавтра можно будет забирать, – неохотно ответила Фарида.
– Ничего, ничего, милая, я не тороплюсь. Честно говоря, платьев у меня хватает. Просто очень уж мне этот материал понравился.
– Да, материал красивый. В первый раз такой вижу.
– Привезли из Японии. Муж у спекулянта кун пил…
Наконец Гемер-ханум ушла. В доме долго еще стоял запах французских духов…
В тот же вечер, когда дети легли спать, Фарида порылась в шкафу и вытащила свое старое шерстяное платье, очень ее когда-то красившее – она делалась в нем еще моложе, талия казалась тоньше… Кафар, бывало, не мог отвести глаз, если она была в этом платье. «Когда мы вдвоем, – говорил он, – всегда надевай это платье, ладно?» И она частенько надевала его по вечерам, возвращаясь с работы…
Не удержавшись, Фарида надела старое платье и сейчас. Она то подходила к зеркалу, то отходила от него, и на лице Кафара появилась улыбка: хоть и состарилось платье, хоть и стало оно узким, но, как прежде, шло Фариде; казалось, она словно вновь помолодела… Фарида купила его вскоре после того, как они поженились. Когда, в первый раз надев его, прошлась перед Кафаром и спросила: «Идет мне?», – он ответил: «Просто великолепно! Ты в нем похожа на хрустальный сосуд…» Эти слова так понравились ей, что она долго еще заставляла повторять их: «На что, на что, ты говорил, я похожа?»
Вот и теперь, надев красное платье, Фарида вся расцвела, как и раньше, казалось, улетучилась куда-то вся ее усталость. И Кафар – тоже почувствовал себя помолодевшим, таким, как раньше, только почему-то никак не выходила у него из головы утренняя заказчица, ее рассуждения. Чувствуя накатывающуюся злость, он спросил как можно спокойнее:
– С чего это ты вдруг про него вспомнила? – Кафар старался сдерживаться, но голос все равно выдавал его. – У тебя же полно новых…
– А надену-ка я его завтра на работу. Что-то так захотелось походить в нем…
Кафар чуть не закричал на жену: «С чего это ты посреди лета влезаешь в шерстяное платье, которое к тому же на тебе трещит? Чтобы на тебя пялились, да?» Но удержался, чувствуя: если скажет эти слова – что-то навсегда рухнет, изменится в их отношениях.
– Ты разве не видишь, каким оно стало старым? Совсем тебе мало, выгорело…
– Да я же шучу. – Фарида вдруг словно очнулась. И тоже, видно, вспомнив разговоры заказчицы про облегающие платья, покраснела ярче своего платья и поцеловала Кафара. – Шучу, не понимаешь разве? Для тебя надела. Так хочется вспомнить те годы… Что, нельзя? Ты разве не хочешь вспомнить те годы?
– Хочу. – Кафар, уже успокоившись, улыбнулся ей. – Почему не хочу? При мне можешь надевать его, когда захочешь…
И тут произошло неожиданное: Фарида вдруг разрыдалась. Она плакала так горько, так искренне, будто узнала только что о смерти близкого человека. Кафар потянулся к ней, чтобы утешить, но она убежала в другую комнату и с треском захлопнула за собой дверь.
Перепуганные дети выскочили из своих постелей, повисли на ней, наперебой жалобно спрашивали:
– Что с тобой, мамочка? Что случилось? Немного успокоившись, она вытерла слезы и прижала к себе детей.
– Не пугайтесь, детки, ничего не случилось. Просто зуб вдруг разболелся. Прямо умираю от боли. – Для большей убедительности она схватилась за щеку. Потом встала; вскочили и дети, чтобы идти за ней следом, но Фарида остановила их:
– Давайте, давайте, ложитесь спать, уже поздно.
– Не расстраивайся, понемногу все наладится, – пошел за ней на кухню Кафар. – Вот скоро я поступлю в аспирантуру, напишу диссертацию, защищу ее, перейду в какой-нибудь институт, стану больше зарабатывать…
Фарида посмотрела на него с пренебрежительным недоверием, и Кафар, поняв значение этого взгляда, сразу умолк, съежился. Он пошел в спальню, разделся там, не зажигая света, и лег спать, так и не поужинав. Он ждал, что она позовет, как обычно: «Почему же ты ложишься голодный, иди поужинай». Но Фарида так и не позвала его.
В ту ночь Фарида легла вместе с детьми. Это была первая ночь после их женитьбы, когда она спала отдельно от Кафара.
…В ту ночь произошло еще одно событие – во сне Фариде привиделся Джабар. Давно, очень уже давно не снился он ей, а тут – как живой. Пришел вместе с Гасанагой проведать ее. Оба стояли в дверях, и как ни просила она их войти – так и не тронулись с места. И оба ни слова не говорили. Потом повернулись, чтобы уходить, и тут Гасанага сказал: «Мама, я обижен на тебя. Очень обижен». И заплакал. «Утри слезы!» – прикрикнул на него Джабар.
В ту же минуту Гасанага вытер слезы и потянул отца за руку: «Пойдем», – сказал он, и оба стали удаляться. Фарида кинулась за ними, но опоздала, их уже нигде не было видно, словно оба вдруг вознеслись на небо. Улица была прямой как стрела, проглядывалась вся, но ни Джабара, ни Гасанаги нигде не было…
Тут она закричала от ужаса и проснулась. И долго еще не могла погрузиться в сон, со смутной надеждой вглядываясь в очертания комнаты. Было так темно, что она еле-еле различала даже лежащую рядом Чимназ.
…На следующий день, после работы, ноги сами принесли Фариду к ювелирному магазину, в котором работал Джабар.
Хоронясь за толстым тополем с ободранной корой, Фарида заглянула внутрь и увидела Джабара, помогавшего какой-то женщине примерить кольцо. Когда женщина наконец ушла, из маленькой подсобной комнаты – Фарида когда-то не раз бывала в ней – вышел Гасанага. Как он вытянулся, как окреп! Совсем взрослый! Смеясь, он сказал что-то отцу, и Джабар тоже засмеялся. Он поправился за это время. Правда, поседел весь. Но седина даже шла ему.
Гасанага снял с вешалки у входа кожаное пальто, и она поняла, что сын собирается уходить. Наконец Джабар поцеловал мальчика на прощание, и когда Гасанага вышел из магазина, он, стоя в дверях, долго провожал его взглядом. Отойдя метров на двадцать, Гасанага оглянулся и, увидев, что отец все еще смотрит ему вслед, помахал на ходу рукой. Джабар помахал ему в ответ и скрылся в магазине. Тогда покинула свое укрытие и Фарида.
Гасанага спускался по Низами в сторону улицы 28 Апреля. В своем кожаном пальто он был совсем похож на взрослого парня, и проходившие мимо девушки стреляли в него глазами, перешептывались друг с другом и смеялись. Гасанага тоже рассматривал их, иногда даже оглядывался вслед. В такой вот момент он и обнаружил, что за ним идет мать. На какое-то мгновение Гасанага от неожиданности сбился с ноги, нахмурившись, еще раз кинул на нее быстрый взгляд и продолжал свой путь. Фариде пришлось чуть ли не бежать, чтобы догнать его.
– Гасанага! – окликнула она, но он и не подумал остановиться, даже не оглянулся. – Гасанага, подожди! Ты что же, такой большой стал, что с матерью даже говорить не хочешь?
– Какая ты мне мать, – буркнул Гасанага, но по тому, как дрогнул его голос, по тому, как он снова сбился с шага, Фарида почувствовала, что, хоть и не смотрит он на нее, не отвечает, в душе все равно взволнован встречей с ней, даже радуется тому, что она идет рядом.
– Гасанага, сынок…
Какая-то женщина, проходившая мимо, слишком заинтересованно посмотрела на них, потом оглянулась еще раз.
Гасанага заметил это.
– Тише ты говори, слышат ведь!..
– Ну и пусть слушают. Я же не с чужим человеком разговариваю, чтобы людей бояться! Я со своим сыном разговариваю, пусть все видят, что сын не хочет с матерью разговаривать. Что я тебе плохого..
Гасанага с таким укором, с таким страданием посмотрел на нее, что Фарида не смогла продолжить; у нее вдруг закружилась голова; почувствовав, что еще мгновение – и она упадет, Фарида схватилась за сына.
Первым порывом Гасанаги было желание отстраниться, но когда он почувствовал, как стремится мать прижаться к нему, не стал сопротивляться. Слезы вдруг прихлынули к глазам, он еле удерживался, чтобы прямо здесь, посреди улицы, не обнять мать, не сказать ей: давай присядем, мама, где-нибудь, хоть на тротуаре, мне так хочется положить голову тебе на колени… Помнишь, как ты укачивала меня в детстве: клала мою голову себе на колени или прижимала к груди, целовала, и я не замечал, как засыпал…
Недалеко от скамейки, на которую они сели, гомонила стайка воробьев, с шумом и ссорами они клевали что-то на земле. Мать и сын глядели на этих воробьев, не решаясь начать разговор.
На скамейке напротив лежал, надвинув на лицо шапку, какой-то заросший мужчина и крепко спал. Одну из скамеек кто-то перетащил в кусты, укромное местечко, и сейчас там обнималась парочка.
Они тоже прижались друг к другу. Гасанага ковырял hqckom ботинка в песке, рисовал каблуком какие-то загогулины, стирал и рисовал снова. Оба старались не смотреть друг на друга. Вдруг Фарида взяла сына за подбородок, повернула к себе. «Надо же, глаза, брови – все как у отца… А вот подбородок – мой, и рот, как у меня, маленький».
Губы у нее самой, как любил говорить Кафар, были похожи на пару ореховых скорлупок, а подбородок был маленький, слегка вытянутый.
– Ты уже совсем большим стал, – сказала она. – И пальто это тебе очень идет.
– Отец купил. – В голосе Гасанаги прозвучала гордость. – В прошлое воскресенье на Кубинке[5]5
Кубинка – толкучка в Баку.
[Закрыть] покупали.
– Носи на здоровье.
– Спасибо. Он еще и пиджак заказал. И вельветовые брюки купил. Теперь костюм ищет. Папа говорит: если в институт поступлю, купит мне «Жигули». «Шестерку».
– А куда ж ты думаешь поступать?
– Папа хочет, чтобы я врачом стал.
– А сам чего хочешь?
– Мне вообще-то больше юридический нравится, но папа против. Он говорит: медицина – это и специальность уважаемая, и кусок хлеба. Хочет, чтобы я стоматологом стал.
– Да-да, он прав, зубной врач – прекрасная специальность, кусок хлеба всегда будет.
– Папа уже и знакомство нашел.
– Видишь, как все замечательно! Постарею – приду к тебе. Сделаешь мне вставные зубы.
– Зачем вставные? Я тебе золотые поставлю. Папа говорит: «Учись, а работать начнешь – золото я тебе доставать буду…»
– Ну, а как у тебя занятия в интернате?
– Где?
– Ой, прости, совсем забыла… Ты же ведь ушел из восьмого класса… Надо же, совсем памяти не осталось! А как ты тогда напугал нас, помнишь, когда прямо из интерната сбежал к отцу?
Гасанага молча кивнул головой.
– Знаешь что, – предложил вдруг он, – давай купим билеты и пойдем в кино, а?
Фарида улыбнулась.
– Нет, в кино я не хочу.
– Почему? – удивился Гасанага.
– Да потому, что я не смогу в кино смотреть на тебя, сколько захочу.
– А у тебя пальто совсем уже старое, – вдруг сказал сын.
– Э, да что там пальто! Лишь бы ты был здоров. – Фарида обняла его сильнее. – Теперь ваше время наряжаться.
– Я знаю, у тебя денег не хватает. Ведь ты же любишь красиво одеваться. Папа мне всегда говорит: «Я туда пойти не могу, сходи, узнай – может, маме или твоему брату с сестренкой нужно что-нибудь, так я дам денег, пусть мама купит…»
– Смотри-ка… Ну что ж, спасибо ему. Скажи отцу, что ничего нам не надо. Скажи, что уж одно то, что он об этом подумал – все равно что купил для нас что-то…
– Видишь, хоть ты папу и обидела, а он тебя не забывает.
Фарида бросила на сына долгий, изучающий взгляд.
– Ну что ж, я тоже его не забываю, – отозвалась она.
Фариде всегда казалось стыдным, что она до сих пор в глубине души питает к Джабару какие-то чувства, казалось, что это всю жизнь будет давить на нее тяжким грузом; не думала, что сможет кому-нибудь признаться, но сейчас, когда она произнесла эти слова, ей вдруг стало необыкновенно легко, она даже обрадовалась: и пусть, пусть Гасанага передаст ее слова Джабару, пусть и Джабар знает, что она помнит о нем…
– Чего же вы тогда разошлись?
Этот вопрос Гасанаги перечеркнул всю ее радость, все ее облегчение.
– Да разве я разводилась? – Фарида отвечала медленно, тяжело взвешивая каждое слово. – Он меня просто бросил…
– Оскорбляла, мучила его – вот он и ушел…
– Мучила! Что я ему сделала-то? Что делать, если бог меня наказал, дал тяжелый характер. Ну и он тоже… Если любил меня, должен был терпеть. – Фарида постепенно повышала голос. – В какой семье не бывают ссоры! Если он мужчина, дал бы мне разок по губам – я бы до сих пор знала свое место… Когда мужчина молчит, женщина распускается, запомни это. Никому бы не сказала, а тебе говорю, Гасанага, тебе еще пригодится; мужчина не должен быть слабее женщины!
Гасанага смотрел на мать с каким-то странным интересом: словно перед ним была совершенно посторонняя женщина.
– Дело не в том, кто сильнее, кто кого ударил. Лучше бы уж ты ударила отца, чем делать то, что ты сделала, – убежденно сказал он вдруг. – Ты что думаешь, я забыл, что ты ему говорила? Нет, ничего я не забыл. Вы, взрослые, отчего-то думаете, что дети ничего не понимают. А они понимают, все прекрасно понимают. Я чуть не с года помню все, о чем вы говорили.
– Ну что ты сочиняешь, Гасанага, – с испугом сказала она. – Неужели ты что-то помнишь?
– Конечно, помню. А одного вашего скандала до самой смерти мне не забыть. Если бы какая-то женщина сказала такие слова мне – я бы ее убил. – Лицо Гасанаги перекосилось от ненависти. – Или в ту же минуту ушел… Как отец…
Фарида сначала не поняла, о чем он, хотела даже спросить, но скоро до нее дошло: он говорит о том самом случае, когда она крикнула Джабару, что он не мужчина. Она покосилась на сына – да-да, Гасанага имеет в виду именно это… Фариду бросило в холодный пот, даже ладони стали мокрыми. А Гасанага продолжал говорить, вываливать все, что накопилось у него на сердце за это время.
– Ты думаешь, я не слышал, о чем вы говорили по ночам? Слышал. Из-за ваших ссор я спал чутко, как заяц… Или, может, ты думаешь, я не слышал, что ты по ночам говорила этому негодяю? – Фарида поняла, что он имеет в виду Кафара, но промолчала, не могла она сейчас возражать сыну, пусть скажет все, что хочет. – А с тех пор, как он… Я вообще сна лишился. Я все видел – как он крался к тебе по ночам, как вор, как ты его… как его ласкала… Пощечины, да что там пощечины – пули были бы приятнее тех слов, что ты говорила ему. После пощечины болит только лицо, а от твоих слов у меня болело вот здесь, – Гасанага показал на сердце, и как взрослый мужчина, постучал кулаком по груди. – Если б я мог, если б у меня было ружье – я в одну из таких ночей убил бы вас обоих!..
Фарида молчала. Она чувствовала себя сейчас такой жалкой, такой несчастной и усталой, что не могла выдавить из себя ни слова в защиту. А ведь ей было что сказать ему. Она могла бы сказать, что он несправедлив, что не имеет права судить мать, что слишком мало знает жизнь, чтобы рассуждать о таких вещах… Она могла бы спросить у него: «А что же мне, по-твоему, было делать? А? Что делать? Я была молодой женщиной, отец твой только разжег во мне пламя, но так и не сумел его утолить, а там и вовсе бросил одну… Это жизнь сделала меня такой… неласковой, такой сварливой…» Но нет, не могла Фарида сказать сыну всего этого и никогда бы не смогла… Она подумала устало: «Да, сварливость стала, пожалуй, второй моей натурой… Вот и с Кафаром…»
Фарида так углубилась в свои мысли, что прозевала момент, когда Гасанага вскочил со скамейки и быстро, не оглядываясь, пошел прочь. Она хотела крикнуть: «Куда же ты, сынок?» – но увидела, как часто подносит он руку к лицу, и догадалась, что сын плачет. Из-за этого и убежал – не хотел, чтобы она видела его слезы.
Дойдя до конца сквера, он на мгновение обернулся и, увидев, что мать все так же сидит на скамейке, пошел медленнее – тяжелой мужской походкой.
И тут Фарида тоже расплакалась. Чтобы прохожие не обращали на нее внимания, она сидела, закрывшись руками и опус гив голову. Она не знала, сколько просидела так – наверное, долго, потому что вдруг почувствовала, как вся дрожит от холода, словно на улице была не осень, а снежная, ветреная зима.
В сквере уже почти никого не осталось, лишь спешили на автобус редкие прохожие. Пьяный мужчина продолжал все так же сладко спать, словно лежал он не на жесткой скамейке, а на постели из лебяжьего пуха. Теперь рядом с ним пристроилась какая-то собачонка. Да еще продолжала целоваться парочка, сидящая в укромном уголке под маслинами. Фарида машинально удивилась: неужели такие тощенькие парень с девушкой могли сами перенести туда такую громадную, тяжеленную скамейку? «Не зря говорят, что любовь придает людям силы», – подумала она… И от этой мысли почувствовала себя еще несчастней – никому не нужной, всеми забытой.
Она вышла на автобусную остановку. Отсюда был виден дом Джабара. Бросив последний взгляд на этот сероватый дом, высившийся на улице 28 Апреля, она села в автобус, шедший в сторону Старого города…
У него сегодня было отличное настроение – ведь он, несмотря ни на что, начал готовиться в аспирантуру, все у них теперь будет замечательно. Ему хотелось рассказывать Фариде обо всем, что было сегодня, и о своих занятиях, и о посещении заведующего кафедрой, хотелось развеселить рассказом об «архивных крысах», но она не дала ему даже рта раскрыть, сказала, что идет спать.
Это было впервые в их совместной жизни, чтобы Фарида так рано, раньше всех в доме, легла в постель. «Голова разламывается, – объяснила она, заметив его обеспокоенный взгляд. – Накорми детей сам. Да проверь еще уроки, а потом уложи их спать. И не давай им до ночи сидеть перед телевизором…» Они недавно купили телевизор, и теперь дети не отходили от него, пока не посмотрят всю программу.
