Текст книги "В тупике"
Автор книги: Сабир Азери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
Фарида перестала кричать, посмотрела на Него с каким-то сожалением и вдруг расхохоталась: «Слушай, если ты мужчина, то и разговаривай со мной, как мужчина. Хочешь мне что-то ответить – ответь, но сделай это, как делают мужчины, а не морочь мне голову своими проповедями!..»
С этого дня Кафар и решил для себя, что единственный способ избавиться от криков Фариды – это не обращать на них внимания.
Вот и сейчас он ничего больше не сказал ей, молча убрал ногу под одеяло и, натянув его на голову, отвернулся к стене.
Последнее, что сказала ему тогда Фарида, было: «Ты слышишь, я даю тебе всего три дня. Какое сегодня число? Так, двадцать пятое января. Значит, сегодня ты выезжаешь… завтра, послезавтра и третий день живешь в своей деревне, любуешься там своими кривобокими, воняющими баранами-красавцами, лижешься со своей мамочкой, а двадцать девятого ты как штык должен быть здесь, перед моими глазами. Клянусь богом, клянусь жизнью Гасанаги, если тебя двадцать девятого здесь не будет – на следующий же день беру с собой Балагу и тридцатого приезжаю к вам… – Перед взором Кафара тут же возникло заросшее черной щетиной лицо Балаги, его маленькие колючие глазки. – Если что – я там у вас такую бурю подниму, что всю твою деревню с лица земли сметет. Или тебе что, трех дней не хватит для того, чтобы посмотреть на эту вертихвостку? – Фарида имела в виду Гюльназ. – И еще имей в виду, если я вдруг узнаю, что ты ходил к ней на свидание – я тебе… глаза выцарапаю! Запомнил?»
Кафар, до сих пор отмалчивавшийся, чтобы не давать пищи ее красноречию, на этот раз вынужден был ответить:
– Запомнил, запомнил. Можешь не волноваться – я еду повидаться с матерью, сестрами, с младшими братьями…
…И даже непрерывный, обременяющий своей нудностью перестук вагонных колес не мог заглушить ее голоса, всю дорогу звучавшего в ушах Кафара. И только когда он добрался до своего села, когда сошел с машины, свернул с асфальтированного шоссе на проселок и увидел родной дом – и даже не дом еще, а растущий за домом высокий тополь, – только тогда перестал звучать в его ушах голос Фариды; и вдруг – словно был до сих пор глухим, а теперь неожиданно к нему вернулся слух – Кафар ощутил все звуки окружающего его мира… Прекрасная солнечная погода стояла в их краях, а снега здесь не было и в помине.
Кафар невольно ускорил шаг. Он жадно разглядывал все, что было вокруг; начали встречаться соседи, и Кафар останавливался, чтобы поговорить с ними, расспросить о житье-бытье. Счастью его не было предела – ведь он столько мечтал об этом дне, когда впервые приедет в село уже студентом университета… А как Гюльназ, – подумалось ему, – тоже приехала или еще в Кировабаде? Или она вообще не приедет, останется на каникулы у тети? Нет, обязательно должна приехать…
Гюльназ жила всего через четыре дома от них… Как хорошо было бы сразу зайти к ней… Но тут он опять услышал голос Фариды, ее предупреждения; голос этот звучал в ушах так явственно, так оглушительно, что Кафар не расслышал даже лая несущихся к нему собак – они только беззвучно разевали пасти…
И первое, что дошло до него, когда опять вернулся слух, были слова матери:
– Как же ты вытянулся, сыночек! Да стану я жертвой дорог, которые привели тебя сюда, сыночек мой родной…
Она шла с двумя ведрами воды от артезианского колодца. Поставив их, мать кинулась к Кафару, он бросился к ней, и они обнялись прямо среди улицы.
– Как же ты вытянулся, сыночек, – все говорила она, – как ты вырос за эти пять месяцев. Только похудел очень, видно, замучили тебя эти проклятые занятия…
Сколько мать ни противилась этому, он взял у нее ведра. И хотя она и ворчала для порядка, про себя думала с радостью, что город совсем не изменил ее Кафара – все такой же заботливый, такой же внимательный. Гюльсафа шла рядом с ним и гордо поглядывала вокруг. Пусть все видят, что ее сын, которого она в такой нужде подняла на ноги, учится теперь в Баку. И не где-нибудь, а в самом университете…
– Поздравляю тебя, Гюльсафа, – сказала одна из встретившихся по пути соседок.
– Чтоб и ты всегда жила в радости. Дай бог и тебе дожить до такого радостного дня!
А когда они проходили мимо дома Гюльназ, мать сказала с улыбкой:
– Гюльназ тоже приехала. Вчера. Спрашивала о тебе. Поправилась, такая красивая стала – любо-дорого посмотреть. Уж на что я – женщина все-таки, а и то не могла на нее равнодушно смотреть.
Кафар даже споткнулся, да так, что вода выплеснулась из ведер.
– Видишь, как хорошо все, мой родной! Примета такая есть: воду пролить – к радости. – Мать была так счастлива, что даже слезы появились у нее на глазах. Смахнув их, она закричала на весь двор:
– Ребята, где вы! Смотрите, кто к нам приехал!.. Братья и сестры Кафара высыпали из дома и облепили его со всех сторон.
Обойдя в тот свой приезд весь сад, Кафар подумал о том, что порядок, который завел здесь отец, пока еще держится. Под деревьями было чисто – видно, еще осенью сгребли палые листья и отсохшие ветви, перекопали приствольные круги. Земля здесь была влажной – видно, совсем недавно прошли сильные дожди.
Сквозь голые деревья соседских садов далеко просматривались усадьбы села. Он нашел дом Гюльназ. Ему хорошо было видно, как посверкивает время от времени лопата – это перекапывал землю в саду ее дедушка. «Разве не рано еще заниматься землей?» – подумал Кафар. Но потом он вспомнил, что и отец иногда вскапывал землю в самом начале зимы.
Верно, отец любил подготовить землю в самом начале зимы, а то и в конце осени. «Пусть теперь снег ложится, – говорил он. – Если вскопанное остается на зиму под снегом, земля становится мягкой-мягкой, а уж если весной перекопать ее еще раз – и вовсе делается, как сливки. Что бы ты ни посеял в нее – обязательно взойдет».
А когда-то здесь, на этой самой земле в саду, было даже отведено место для пшеницы. Нашлась у них старая, еще дедовская соха, и вот этой сохой они обрабатывали под пшеницу землю. Брали в колхозе волов, Кафар садился между ними, погонял, а отец наваливался на ручки сохи. До сих пор помнит Кафар, что каждый раз доставался им один вол, слепой на правый глаз, и отцу всегда приходилось впрягать его с левой стороны, потому что когда вол шел справа, то часто сходил с борозды.
А на следующий год отец раздобыл плуг. Кафар обрадовался, полагая, что плуг будет вести легче, чем соху, ведь у него такой больший и широкий лемех; и вообще, им, наверное, можно будет вспахивать землю безо всякого труда… Но поди ж ты, все оказалось совсем наоборот… Стоило отцу начать погонять волов – как в ту же минуту Кафар чувствовал, что плуг вот-вот выскочит из земли. И выскакивал.
Отец хоть и сердился, но плуга у Кафара не отнимал. «Ничего, – говорил он, – постепенно научишься. Мужчина должен быть мастером… Если у человека нет мозолей. – все равно, о чем тут речь: о руках или о мозге, – то никакой он не мужчина. Никому такой не нужен…»
Когда пшеница созревала, отец, мать, Кафар с младшими братьями – все брали в руки серпы и шли жать, вязать снопы. А потом недалеко от дома, справа от ворот, устраивали гумно. Под руководством отца они тщательно готовили это место, расчищали его от травы, сорняков, мусора. Потом распускали снопы, равномерно раскладывали их на середине площадки. Отец связывал вместе пару громадных, тяжелых молотильных досок, впрягали в них быков или лошадей, и Кафар, стоя на этих досках, погонял животных по кругу. Братья и сестры тоже вскакивали на доски, чтобы они были тяжелее – тогда пшеница обмолачивается быстрее, тогда в колосе не задерживается ни одного зернышка.
Потом они перевеивали зерно лопатами. Тогда и отец, и мать, да и все дети молили бога о том, чтобы поднялся легкий, совсем небольшой ветерок. Мать даже начинала напевать:
Потом пшеницу пересыпали в мешки, мешки складывали в погреб…
Хлеб из этого зерна получался каким-то необыкновенно золотистым. И все, что пекли из него – лепешки, сдобу, чуреки, – все было таким ароматным, таким вкусным… А чтобы ароматы эти не дразнили прохожих попусту, чтобы никого не вводить в грех, выносили каждому прохожему по лепешке. И прохожий с удовольствием ел хлеб и говорил: «Желаю, чтобы хлеба у вас всегда было вдоволь, желаю, чтобы тесто ваше всегда получалось благодатным». И действительно, тесто из своей пшеницы было таким благодатным, что не умещалось в квашне, убегало, и матери его приходилось ловить по краям, водворять на место… Мать обязательно посылала хлеб и всем соседям. А соседи, когда пекли хлеб – всегда посылали им. «Может, – думали они в таких случаях, – соседи в этом году еще не пекли своего хлеба, может, кто-то болен в их доме или есть там беременная женщина – вдруг ей захочется свежевыпеченного хлеба? Нельзя ведь дразнить беременную женщину соблазнительными запахами, верно?..»
Кафар вдруг явственно ощутил этот аромат, еще, кажется, хранящий теплоту соломы, свежемолотой муки – Он растерянно оглянулся в сторону старого гумна. И… тяжелая печаль придавила душу: гумно давно уже заросло сорняками. Рядом, у водопроводной трубы, мама посадила несколько грядок овощей – лука, киндзы, мяты, перца. Зелень давно уже отбушевала, теперь на ее месте остались одни иссохшие стебли.
Кафару, в его печали, так вдруг захотелось знать, что кто-то здесь, в их саду, опять будет пахать землю, бросать в нее зерна, готовить гумно; но тут же он усмехнулся в душе над своими несбыточными мечтами: полянка в саду, на которой они сеяли пшеницу, давным-давно заросла каким-то кустарником, молодыми деревцами.
Он поискал секач – хоть немного бы расчистить поляну, но так и не нашел его. «Да мы им давно уж не пользуемся, – объяснил брат. – Забросили, наверное, куда-нибудь…» Тогда Кафар взял лопату поострей и взялся за дело так горячо, что после шестого или седьмого куста почувствовал, как покрылись волдырями ладони, как заломило поясницу.
Он услышал, что его зовет мать, оглянулся на этот зов и побледнел: сердце его ушло в пятки – мать сидела под черным инжиром. Кафар прекрасно понял, что все это значит…
Мать позвала его, и Кафар ускорил шаг. Старая Гюльсафа с восхищением посмотрела на сына, севшего справа от нее, и сказала, не скрывая своего любования:
– Да буду я жертвой роста твоего, сынок. Обошел ты наш сад, кое-где руку приложил – и словно весь мир подарил мне. Значит, руки твои еще не отвыкли от работы. Ты уже постарайся, чтобы не отвыкли… Я-то знаю: если мужчина отвык от земли – все пропало, он уже пустое место и больше ничего… Бог даст, закончишь свой университет, станешь большим человеком. Вернешься тогда домой, возможностей у тебя больше станет – вот и будешь следить за нашим домом. Уж тогда-то, я думаю, ты его отремонтируешь. Верно? Ты посмотри только: трещина в стене все растет…
Кафар вслед за матерью оглянулся, посмотрел на дом, на осевшую стену и, как и она, глубоко вздохнул.
– Да вознесутся к горным вершинам твои вздохи, сердце мое родное, не думай сейчас об этом – ведь дом наш пока еще стоит, не остались же мы на улице, верно? Слава богу, дом в два окна у нас пока есть. Просто я о будущем думаю. А появятся у тебя возможности – даст бог, построишь нам двухэтажный. Почему, скажешь, двухэтажный? Ну, прежде всего потому, что я до смерти люблю двухэтажные дома. И потом, раз уж ты теперь глава в этом доме, пусть он хоть чем-то отличается от других… Ах, Кафар, какое это удовольствие – сидеть на втором этаже, на балконе, любоваться садом, посматривать на соседей и, наслаждаясь утренней или вечерней прохладой, пить чай из самовара. Разве я не права, родной?
– Права, мама. Конечно же, права.
– Пусть господь исполнит все наши мечтания, в том числе и мои. – Тут взгляд ее упал на руки сына. – Ого, да у себя все ладони в волдырях!
– Ничего, мама, пусть! Отвык от работы, вот волдыри и повыскакивали.
– Да, пожалуй, это так…
Он спохватился – забыл спрятать от нее руки, забыл, что мать, каждый раз глядя на них, говорила: «Твои руки, сынок, как две капли воды похожи на отцовы. Только у него покрупнее были, поморщинистей…»
А сейчас вот не успел спрятать руки, и услышал, как мать еле слышно прошептала:
– Ах, Махмуд…
И оба они вздрогнули. Мать, пряча глаза, куда-то заторопилась, быстро пошла в нижний конец сада, взяла оставленную им лопату и принялась перекапывать землю под старой яблоней. Даже отсюда он видел, как мать то и дело подносила руку к глазам.
Кафар вышел за ворота и закурил, поглядывая в сторону дома Гюльназ. И, словно его взгляды имели какую-то силу, на улице появилась младшая сестра Гюльназ, улыбаясь во весь рот, подошла к нему.
– С приездом, братец Кафар! – Она посмотрела по сторонам, убедилась в том, что поблизости никого нет, и добавила шепотом: – Гюльназ наша тоже приехала. Вчера утром. – Сказала и убежала, исчезла в воротах своего дома.
Кафар не спешил уходить с улицы, и дождался – немного погодя с двумя ведрами в руках вышла из тех же ворот сама Гюльназ. Он понял, что направляется она к артезианскому колодцу, а раз так – непременно должна пройти мимо него.
«Дождаться ее или скрыться? – Кафар отступил на шаг к своим воротам. – Как я посмотрю ей в глаза? Что скажу, если спросит, почему не отвечал на ее письма? Разве сказать… Ведь рано или поздно должна же раскрыться вся эта ложь, должна же она будет узнать обо всем… Узнает – тогда все разом и кончится… Но разве уже сейчас не все кончено?..» Сердце Кафара вдруг ухнуло в какую-то пустоту, словно кто-то в мгновение ока вырвал все его внутренности. Так пусто было внутри, словно ничего уже у него теперь в жизни не будет – ни радостей, ни печали…
Гюльназ поравнялась с ним и остановилась.
– Здравствуй, – сказала она, улыбаясь.
Мама была права. Гюльназ действительно стала просто красавицей. Как хотелось Кафару так же открыто улыбнуться ей навстречу! Но ничего у него не выходило, словно намертво одеревенела кожа на скулах.
– Здравствуй, Гюльназ.
– Что это ты такой грустный?
– Кто? Я? Ну что ты, я вовсе не грустный… – На этот раз ему все же удалось через силу улыбнуться.
– Да что я, не вижу, что ли, у тебя в лице – ни кровинки! Ты не заболел?
– Что? А, да, наверно… Сердце болит.
– Сердце? С каких это пор? Ты же, помнится, никогда на него не жаловался.
– Нет, не жаловался? Ну извини, это я пошутил.
В саду немного поработал – вот, видно, и простудился слегка. А может, еще в Баку простудился… – В Баку, наверно, погода ужасная, да?
– Ужасная – это еще слабо сказано. Я когда выезжал – снег шел вовсю, да еще и хазри дул. Знаешь, что такое хазри? Пожалуй, даже хорошо, что не знаешь. Если хазри поднимается вдруг среди лета – человека с ног валит. А уж какую бурю он поднимает зимой. Бр-р… А как погода в Кировабаде?
– Хорошая погода…
– Ну… А как занятия? Сессию сдала?
– На пятерки.
– Молодец. Значит, опять отличницей будешь?
– Буду. А как твои успехи?
– Мои? Четверки-пятерки.
– Что же так? Кафар пожал плечами.
– А что еще студенту нужно? Чтобы стипендия была – и четверок хватит. Студенческие деньги и с четверками приятны, разве не так? – Он снова через силу улыбнулся.
Гюльназ смотрела на него с обиженным недоумением. Да, видно, не такой она представляла себе их встречу. Кафар не смог выдержать этого взгляда, отвел глаза.
– Ну, что у тебя еще интересного? Гюльназ вздохнула:
– Да что уж там… Похоже, обо всем уже переговорили – и о погоде, и денежный вопрос решили…
– Действительно, о чем бы нам еще поговорить… Как родители?
– Хорошо. И соседи, и все знакомые, и родственники – все хорошо. Даже собака наша хорошо, шестерых щенков принесла. И представь, щенки все здоровы и чувствуют себя тоже хорошо… Ты доволен? – Губы Гюльназ дрожали, в голосе слышались слезы; она схватила ведра и, не попрощавшись, пошла к колодцу.
…На третий день вечером Кафар, улучив момент, когда в доме не было ни братьев, ни сестер, ни матери, начал укладывать вещи. Они все сидели в маленькой кухоньке во дворе, ужинали. И вдруг, словно почуяв что-то, в комнату вошла мать, удивилась:
– Что это ты, сынок? Куда собираешься?
– Уезжаю сегодня, мама.
– Уезжаешь? – не поняла она. – Куда?
– Назад, в Баку.
– Да почему же так скоро? Разве у вас занятия не одиннадцатого февраля начинаются?
– Да, тебе верно сказали – каникулы обычно кончаются десятого февраля. Но мы еще во время каникул должны пройти практику. Я и на три-то дня с большим трудом отпросился…
– И что, совсем никак не можешь остаться? Может, я для тебя у врача нашего попрошу справку о том, что ты заболел?
– Нет, нет, мама, остаться мне никак нельзя. Ты уж поверь, это невозможно. Я дал слово, что вернусь через три дня… Декану… профессору дал слово. Если сейчас нарушу – потом совсем из доверия выйду…
– Ну, если все так, родной мой, тогда тебе обязательно надо ехать… Я никогда не соглашусь, чтобы там тебя знали как человека, который не заслуживает доверия. Если мужчина хоть раз не сдержал своего обещания – пиши пропало. Больше уж ему никогда не поверят…
– Спасибо, мама, что ты меня понимаешь. – Кафар обнял мать за плечи.
Гюльсафа совсем расстроилась.
– Но что же это они делают!.. Ты только посмотри, бога ради, что они делают! Ведь они у Bat даже положенный государством отдых отнимают…
И Гюльсафа заторопилась, чтобы успеть собрать сыну корзину с гостинцами…
Фарида еще издали увидела, что в доме зажжен свет; она взбежала по лестнице, ворвалась в комнату и прямо как была, в пальто, бросилась ему на шею, больно впилась в губы поцелуем-укусом. Кафар еле оттолкнул ее.
– Да ты – что, с ума, что ли, сошла?
– Вот так вот и высасывают из человека кровь! – засмеялась она, крепко обнимая его за шею.
Снег с пальто Фариды таял на Кафаре, он чувствовал холодную влагу даже через рубашку. Покосился в зеркало – губы распухли.
Фарида сбросила пальто на старый диван, что стоял у них на веранде, показала на корзину и сложенные на столе деревенские гостинцы.
– Это еще что?
– Мама послала…
– Значит, – расхохоталась Фарида, – это ее подарок невестке? Дай ей бог всегда быть такой щедрой. Ну ладно, ладно… О, а это что еще за камешки?
– Это гуруд.
– Да? Ну, и из чего его делают?
– Из процеженного кислого молока. Скатывают такие шарики, кладут на солнце, чтобы они высохли. А потом его хоть несколько лет хранить можно. Потому и называется – гуруд.
– Ну и словечки придумываете вы, деревенские, – засмеялась было она и вдруг снова вцепилась в Кафара. – А ну, посмотри мне в глаза. – Кафар, опешив, покраснел под ее изучающим взглядом. – Та-ак… Не зря, значит, видела я сон!
– Сон? Какой еще сон? – растерянно спросил Кафар.
– На следующий день после твоего отъезда мне приснилось, что ты виделся со своей вертихвосткой.
– Не смей так говорить! – Кафар поднял руку, словно хотел ударить ее, но Фарида даже не вздрогнула.
– Это что? Это ты на меня руку поднял? Ты? Да как ты?.. Ты что, до сих пор не знаешь моей силы?
Да, он уже знал ее силу, ее власть над собой. И потому поспешил спрятаться от нее. Он слышал через дверь, что она никак не успокоится, ворчит так, чтобы он все слышал: «Надо же, как обнаглел! Ишь ты, съездил в свою вонючую деревню, набрался там храбрости… А где же она, твоя храбрость, до сих пор была?»
Ему хотелось выйти, ответить ей. Но она знала, Фарида, куда ударить…
…Как-то вечером они возвращались домой из кино. Билеты, конечно, купила Фарида и, как только он вернулся с занятий, пристала к нему как банный лист: мол, в городе индийский фильм идет, билеты уже есть…
Совсем недалеко от их дома, на углу одной из нагорных улиц, стояли трое парней, о чем-то громко между собой говорили, пересмеивались. И когда Кафар с Фаридой проходили мимо, один из них крикнул:
– Клянусь жизнью, всегда так несправедливо получается: самая вкусная груша в лесу медведю достается. Ты только посмотри на эту мошку и на красавицу рядом с ним. Пах-пах-пах, что за красавица!
Фарида замедлила шаг, ожидающе посмотрела на Кафара. Но он потянул ее за руку. «Охота тебе обращать внимание на каждого бездельника», – прошептал он.
Тогда Фарида вырвала вдруг у него руку и вернулась к парням. Кафар замер. А Фарида, подойдя к тому, который кричал, не говоря ни слова, влепила ему такую пощечину, что с головы парня слетела его широкая кепка. Он посмотрел долгим, непонимающим взглядом на кепку под ногами, потом перевел взгляд на Фариду, и едва он поднял руку, чтобы ударить ее, как на него тут же навалились товарищи, повисли, оттащили в сторону, на ходу натягивая на него кепку.
Фарида, усмехнувшись, вернулась к Кафару. Они уже отошли на какое-то расстояние, когда услышали, что парень, получивший оплеуху, снова начал рваться из рук.
– Вы что, черт бы вас побрал?! – орал он. – Почему вы не дали мне распороть живот этой шлюхе!
– А Балага? Что бы ты ему сказал, а? Ведь это его сестра Слава аллаху, что мы ее узнали!
– Какой еще Балага?! Да ты что!.. Неужели того самого?..
– Того, того! Это его родная сестра. Парень, получивший оплеуху, вдруг заржал.
– Ах черт, ее ручка никак не уступит ручке ее братца. А ну, поклянитесь, что Балага ни о чем не узнает! – И парни, продолжая пересмеиваться и кричать на всю улицу, пошли своей дорогой.
Кафар хотел было снова взять Фариду под руку, но она вырвалась, не оглядываясь, быстро пошла вперед…
…Он слышал, как она сейчас непрестанно ходит из своей комнаты на веранду, обратно – и ни на минуту не перестает ему выговаривать. Потом, все так же ворча, она перебралась на кухню, занялась, как он понял, приготовлением ужина. Но и оттуда, с кухни, слышал он ее голос: «Нет, вы только посмотрите, пожалуйста, как обнаглел! Ему там что-то наговорили, так он теперь считает, что должен изображать бешеного пса здесь! Забыл, видно, с кем имеет дело. Да даже если бы я была слабой женщиной – подумал бы о Балаге, прежде чем поднимать на меня руку! Да ты знаешь, что с тобой будет, если ты меня только пальцем коснешься?»
Не в силах успокоиться, Фарида ворвалась в его комнату.
– Да ты знаешь, что с тобой Балага сделает? И наплевать ему будет на то, что ты мой муж, ясно тебе?
Кафар читал книгу, точнее, держал перед собой раскрытый «Тихий Дон», но не понимал ни слова; строчки плясали перед глазами, смешивались. Фарида вырвала у него книгу и швырнула ее на пол.
– Я с кем говорю! Ты что, меня за человека не считаешь?
Кафар нагнулся, поднял книгу.
– Ну чего, чего ты от меня хочешь? Четыре дня не виделись, а ты вон как меня встречаешь…
– Вел бы себя, как человек – и встретили бы тебя по-человечески!
– Да что я сделал-то?
– Связался со шлю…
– А ну, хватит! Хватит, я сказал!
– Ты… Ты что, снова на меня кричишь?!
– Ну ладно, ладно… Я прошу, умоляю тебя – не произноси больше ее имени. Ведь она даже и не подозревает о твоем существовании.
– Можно подумать, я всю жизнь мечтала с ней познакомиться!
– Ну и прекрасно, оставь тогда эту несчастную в покое!
– «Несчастная»! Подумать только, как он страдает за эту… В общем, за нее!..
– Страдаю, не страдаю, но у нас с ней все кончено. Кончено. Все кончено. Ты прикончила все это.
– Ты правду говоришь? – мгновенно растаяла Фарида.
– Правду!
– Поклянись жизнью матери!
– У нас жизнью матери не клянутся…
– Ну хорошо, поклянись моей жизнью.
– Клянусь твоей жизнью, что, между нею и мною все кончено.
– Тогда сейчас же целуй меня!
– Что?
– Не понял, да? Слушай, что, в самом деле, с тобой произошло за эти три дня? Я сказала: поцелуй меня. – Кафар послушно прижал губы к ее щеке. – Нет, не так! Вот сюда целуй, – она показала на губы. Когда Кафар приблизил к ней лицо, она вдруг обхватила его за шею, сама притянула к себе. А спустя какое-то мгновение, вдруг обессилев, тихо вздохнула: – Если и ты бросишь меня, я покончу с собой. Поверь мне, покончу с собой.
Зазвонил телефон. Чимназ кинулась было к нему, но Фарида остановила ее.
– Ты занимайся, занимайся, – сказала она и сама сняла трубку.
– Алло? Товарищ Давыдов?.. Слушайте, вы нам не угрожайте! Я вам сама так могу пригрозить, что дорогу домой позабудете!
Угроза подействовала. Фарида удовлетворенно хмыкнула, слыша, как следователь снизил тон.
– Но послушайте, дорогая, – оправдывался теперь Давыдов, – послушайте, матушка, что же я вам такого сказал, в самом-то деле… Просто я прошу: или давайте закроем это дело совсем, или будем доводить его до конца. Войдите и в мое положение: не могу же я так затягивать следствие, верно? Меня ведь тоже могут за это взгреть.
– А мы-то тут при чем! И не затягивайте! Идите поймайте этого сукиного сына да и посадите его!
– Гм… странно… Меня родители… того парня уверяют, что обо всем с вами договорились, что вы не собираетесь подавать заявление…
– И очень напрасно они так говорят!4 Изувечили моего мужа – вон уже сколько времени он к постели прикован, а мы еще с ними договариваться должны! Как это, интересно, мы могли с ними договориться?! А? Скажи мне, о какой договоренности может идти речь?
– Ну хорошо… Я вам только говорю еще раз: вы должны поступить так, как считаете необходимым.
– А о чем тогда мы толкуем? Зачем попусту слова тратим?
– Ну как вы не понимаете! Если вы не собираетесь с ними договариваться – пусть тогда ваш муж придет к нам и…
– Слушай, разве я не тебе только что сказала, что муж мой прикован к постели, не может даже пошевельнуться? А вы тут начинаете…
– Ладно. Тогда я сам приду к вам. Прямо сейчас и приду.
– Нет, сейчас лучше не надо! Сейчас муж очень плохо себя чувствует. А если вас увидит – ему еще хуже может стать. Нет, нет, подождите еще хотя бы дней десять, дайте ему окончательно оправиться. Больной никуда не убегает, вы не убегаете. Дней через десять гипс снимут, и если с ногой все будет в порядке – если перелом сросся, если он не останется хромым, – тогда посмотрим и решим, как нам быть. Я повторяю, вы мне не угрожайте!.. Всего хорошего!
Она швырнула трубку и ворча вернулась на свое место.
– Ах, если б по воле божьей эти негодяи сломали ногу мне! Тогда б ты увидел, каких людей рожают на свет матери! Клянусь аллахом, я бы им такое устроила, – такое устроила – весь Баку бы на этот шум сбежался! Я бы и сейчас устроила им, да только вот жалко, на тебя надежда плохая – в любой момент подвести можешь…
Говоря это, она кинулась к окну – с улицы донесся звук заглушаемого мотора. Напротив остановилась новая «Волга» молочного цвета.
У них в тупике было всего четыре дома.
В доме справа, у самого въезда, жила семья академика Муршудова.
Фарида, конечно, сразу поняла, что молочно-белая «Волга» – это машина академика. Из нее выбралась Гемер-ханум с огромной корзиной в руке, прошла своей переваливающейся походкой мимо собственных дверей, явно направляясь к ним.
Фарида быстро затолкала Кафара обратно в постель, строго-настрого запретив ему не то что выходить из комнаты – вообще подавать признаки жизни.
А тем временем раскрыла в своей комнате швейную машину, разложила перед собой ткань. Отрез этот она купила уже давно, да все никак не доходили руки за него взяться.
Наконец Гемер-ханум, запыхавшись, вошла на веранду, с сердцем плюхнула на пол набитую доверху корзину.
– Здравствуй, детка, – сказала она довольно неприветливо. – А мама дома?
Чимназ показала подбородком в сторону соседней комнаты. Тут до Гемер-ханум донесся стрекот швейной машины. Она решительно толкнула дверь в комнату, и Фарида притворно всплеснула руками:
– Ой, когда же ты пришла, Гемер-ханум, дорогая? Зачем было себя в такую жару беспокоить?
– Это наш долг, Фарида-ханум, наш долг. Клянусь богом, если б не домашние хлопоты, не работа – ни о чем, кроме вас, и не думала бы!
Гемер-ханум все никак не могла отдышаться – обмахивалась платком, вытирала пот с лица, ждала, когда отпустит одышка. Наконец мало-помалу она пришла в себя.
– Платье шьешь? Ах, какой симпатичный материал! Где покупала?
– Где уж мне такое счастье, – притворно вздохнула Фарида. – Это чужой… Ты разве забыла, что я на заказ шью? После работы, когда освобождаюсь от всех этих домашних хлопот, сажусь и шью. А что делать? Дети ведь растут, а вместе с ними растут их потребности, смотрят ведь вокруг – на знакомых, соседей… – Она сделала паузу, чтобы убедиться, поняла ли Гемер-ханум, на кого она намекает; Гемер-ханум, по всему судя, поняла прекрасно. – Смотрят и хотят одеваться не хуже. Ну, а мы, сама знаешь, на одну зарплату живем. А зарплаты еле хватает, чтобы концы с концами свести. Да еще эта болезнь мужа… Так некстати… Теперь у меня даже на шитье времени не хватает. Боюсь, всех клиенток растеряю.
– Не бойся! И черные дни, поверь, когда-нибудь да кончаются. Ты думаешь, у нас тоже сразу появился достаток? Какое там! Клянусь аллахом, когда мы были аспирантами, так даже жить еще было негде, снимали квартиру. Только-только поженились… А сколько мы всего пережили – если я начну рассказывать, тебе дурно станет… Ну, ничего, бог даст, поступит ваш сын в аспирантуру, станет ученым, придет и его время академиком сделаться…
Фарида оборвала ее.
– Это все когда-то еще будет, да и будет ли… А детям уже сейчас твердая почва под ногами нужна. Твердая!
– Будет и почва. Обязательно будет. Ох, сестра, заболтались мы с тобой, а ты мне даже и не скажешь, как здоровье нашего Кафара!
– Ничего, понемногу. Вот только… Сейчас, конечно, трудно что-нибудь определенное сказать. Боюсь, как бы не остался калекой. Отчего-то до сих пор не может на сломанную ногу ступить.
– Пойду спрошу его о здоровье, а то еще обидится, чего доброго.
– Не надо, он спит.
– Спит?
– Да. Всю ночь, бедный, промаялся из-за этого зуда в ноге, ведь сколько уже не мылся! Приходится снотворное давать, чтобы хоть немного поспал. Очень мучается, несчастный. Да и подумай сама: легко ли в такую жару два месяца лежать прикованным к постели?
– Тяжело. Ой, как тяжело, согласна. Да что ж поделать, раз такова воля божья?
В комнате стояла такая духота, что Гемер-ханум близка уже была к обмороку.
– Может, посидим на веранде?
Фарида и сама еле жива была в этой парилке, но с места не сдвинулась, зато не упустила подвернувшегося случая показать себя заботливой матерью.
– Можно бы, конечно, и на веранду выйти, но там Чимназ занимается. Бедная моя, единственная девочка, совсем с лица спала из-за этих экзаменов.
– Ну-ну, не переживайте, теперь совсем чуть-чуть осталось… Мы уже предупредили кого надо насчет завтрашнего экзамена.
– Да? А человек надежный?
– Конечно, надежный… А потом останется всего ничего, последний экзамен, история.
– Бог за все отблагодарит вас, дорогая! Вы столько делаете для нас хорошего, что я даже и не знаю, чем мы сможем вам отплатить…
– Ах, ну зачем же так говорить! Ты ведь знаешь: попала вода в чашку – стала питьевой. А мы с вами один хлеб ели, значит, мы теперь все равно, что одна семья. Мы готовы вам во всех ваших делах помочь. Да, чуть не забыла… Кязимов – я имею в виду тестя нашего Малика – он на вас обижен…
