Текст книги "В тупике"
Автор книги: Сабир Азери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
– А, чего от тебя другого и ждать! – начала было Фарида, но тут же сдалась. – Ладно, согласна. Такое событие – гостей и в самом деле пригласить не мешало бы. Да и вообще, люди они, эти Муршудовы, нужные, у них, проклятых, такие связи, такие связи!.. Ну ничего, завтра я возьмусь за них: во-первых, пусть Махмуда оставят в аспирантуре, а во-вторых, пусть помогут ему защититься. Не то он таким же ученым станет, как ты…
– Мне все это противно, – вздохнул Кафар. – А ты… а ты – как знаешь.
– Ну, конечно, «как я знаю»! Ведь если б я все сделала, как «знаешь» ты, – мы бы давно уже умерли с голоду, а дети наши остались бы на улице…
Профессор Муршудов приехал в тот же день. И тогда же Кафару сделали рентгеновский снимок, а уже на следующее утро профессор сообщил им радостно, что все отлично, что перелом сросся – лучше и не бывает.
Тут же сняли наконец и гипс. Правда, Кафар страшно намучился, когда дело дошло до этого радостного избавления: гипс местами так прилип к волоскам на ноге, что когда его отдирали, Кафар то и дело вскрикивал: «Осторожнее, как будто кожу с ноги сдираете!»
А когда был удален последний слой гипса, когда профессор протер ему ногу спиртом, он на мгновение даже не поверил глазам – такой бледной, такой тонкой была теперь эта многострадальная нога… «Ладно, – улыбался он, глядя на освобожденную ногу, – это все восстановится, будет, как прежде…» Он еще раз посмотрел на ногу с сомнением: а правда, сможет ли он ходить на такой тонкой ноге, поднимать тяжести? Было такое ощущение, что при малейшем напряжении нога переломится пополам, рассыплется… Он не удержался, спросил об этом профессора. Тот взял его под руку, помог встать.
– Ну, а теперь иди! Не бойся, смелее! Ну, а ты боялся! Конечно, нельзя сразу давать большую нагрузку. Расхаживай понемногу, потом будешь удлинять маршрут. Самое большее через месяц совсем о переломе забудешь. Ну-с, на этом позвольте мне покинуть вас – у меня на двенадцать назначена операция…
Кафар стал горячо благодарить его, но Фарида при этом не произнесла ни слова – больше того, в какой-то момент посмотрела угрожающе: не особенно, мол, распинайся…
Не успел профессор Муршудов выйти – прибежала Гемер-ханум, уединилась с Фаридой на кухне. И Фарида, выслушав, сказала ей всего два слова: «Будьте уверены…»
А уже утром следующего дня Кафар, опираясь на костыль, вышел в тупик. Нота вела себя неплохо, и для первого раза Кафар решил доковылять до моря.
Ходить, конечно, было труднее, чем он предполагал сначала, но само ощущение, что он наконец может свободно идти куда захочется, как бы подталкивало его вперед. Он останавливался через каждые десять – пятнадцать шагов, оглядывался, определяя, далеко л – и уже отошел от дома.
Перейдя через проспект Нефтяников, он оказался на бульваре. Народу здесь было по-летнему много: молодежь, старики, дети… На газоне играли два бульдога – то один валил другого, вставал на него лапами, то другой, и тут же оба вскакивали, мчались куда-то наперегонки, и хозяйки – две красивые девушки – бежали за ними следом.
Он нашел свободную скамейку у самого берега под развесистой ивой, сел и… увидел, что рядом сидит Гасанага. Отчего-то сейчас Кафар обрадовался этому.
– А, здравствуй, здравствуй, – он хотел было обнять парня, но Гасанага отстранился. – Ну, ну, зря обижаешься. Думаю, если поразмыслишь как следует, поймешь меня. Что это за подарок, если он унижает достоинство другого? – Гасанага промолчал. – Что-то ты, братец, так сильно похудел?
Гасанага хотел было встать, но Кафар силой удержал его.
– Посиди, посиди, Гасанага. Я давно хотел поговорить с тобой, да все не мог зайти… Она вот не давала. – Он показал на ногу. – Ты ведь слышал, наверное?
– Слышал.
– Ну, а что же не пришел ни разу меня навестить, а?
– С какой стати? Ты же ни разу не пришел к нам.
– К кому? – растерянно посмотрел на него Кафар.
– К нам.
– А что-нибудь случилось?
– Можно подумать, ты ничего не знаешь!
– Клянусь жизнью, не знаю. Я ведь объясняю тебе, что был болен. Больше двух месяцев провалялся.
Кафар произнес это так искренне, что Гасанага смягчился.
– Отец умер…
– Что?! Когда умер?..
– Да уж скоро три месяца будет…
– Я этого не знал, Гасанага! Клянусь твоей жизнью, жизнью твоего брата Махмуда – я не знал, веришь?..
Но Гасанага лишь недобро посмотрел на него.
– А мама была. Все первые семь дней приходила. И на сорок дней пришла. Все равно мама его больше, чем тебя, любила, понял? Не веришь? Она и себе место рядом с могилой отца оставила. Так и сказала: велю перед смертью, чтобы меня рядом с Джабаром похоронили. Не веришь? Пойдем, я тебе покажу, где она себе место оставила! Ну?
Кафар не знал, что должен сейчас сказать Гасанаге. Первой его мыслью было крикнуть: «Молчи, щенок, ты лжешь! Этого не может быть! Замолчи, или я сейчас изобью тебя! Замолчи!»
Но поразмыслив, Кафар постепенно успокоился – а что ему мешает действительно пойти с Гасанагой? А что, если Гасанага говорит все это нарочно, чтобы вывести его из себя? Нет, на ложь это не похоже. Нельзя лгать с такой страстью! Пойду, пойду… И если это все окажется неправдой – я его задушу, этого подлеца!
Он сказал тихо:
– Ну что ж, пойдем, поклонимся твоему отцу. Поздновато, правда, но, думаю, бог мне простит… – И произнеся все это, почувствовал, что у него как-то мягчеет на душе. – Одна только просьба: знаешь, у меня еще нога побаливает… Ты иди, останови такси, я заплачу.
Гасанага искоса посмотрел на него хмуро-недоверчивым взглядом, но через минуту уже стоял с поднятой рукой на проспекте Нефтяников…
…Такси миновало старое кладбище. Проехали Волчьи ворота в верхней части поселка Патамдар, свернули направо и подъехали к новому городскому кладбищу. Могилы здесь тянулись утомительно ровными рядами. Было много готовых, но еще пустых ям – это зрелище Кафар видел впервые в жизни. И все эти пустые пока могилы были одного размера. А что будут делать, если один из покойников окажется слишком длинным или слишком толстым? Их что, несчастных, силком будут втискивать в могилу? А если умер младенец – его что, в такую ямищу бросят?
Могилу Джабара они нашли справа от дороги. Кафар посмотрел вокруг: чуть поодаль, в нижней части кладбища, поблескивало озерцо, в нем плавали три лебедя. Кафар удивился: во-первых, для чего на кладбище эта неуместно прекрасная картина? А во-вторых, лебеди здесь плавали не просто так – ведь в это время года они должны бы уже отбыть в другие края…
На могиле Джабара еще стояла деревянная дощечка с его фотографией, еще не убраны были засохшие цветы, венки с полинявшими лентами. Да и фотография уже пожелтела, поблекла от дождей, от безжалостного бакинского солнца. Правда, все равно чувствовалось, что человек, изображенный на фотографии, был некогда красавцем мужчиной. Справа от Джабара был похоронен какой-то старик. Кафар обратил внимание на возраст – девяносто семь лет прожил человек!
Так есть тут все-таки могила Фариды или нет? Кафар боялся переступить что-то в себе, спросить об этом напрямую у Гасанаги, боялся, что все сказанное им окажется вдруг правдой. Оттого, наверно, он так и отвлекался, все старался смотреть по сторонам. Может, у Гасанаги и хватит такта не возвращаться к этому разговору? О господи, хоть бы это было так! Если он промолчит, я тоже ничего не скажу; он, наверное, там, на лавочке, был слишком зол…
– Вот где будет мамина могила, – прервал молчание Гасанага, показывая на место рядом с могилой отца. – Ну, теперь видел? Поверил, что мама любила отца больше, чем тебя, если даже и после его смерти хочет быть рядом с ним похороненной? А тебя она даже мужчиной не считает!
Кафару захотелось сейчас кинуться на Гасанагу, избить его до полусмерти, выместить на нем все зло, что причинила ему за эти годы Фарида. Ничего, что Гасанага заматерел, стал мужчиной – он бы с ним справился!
С перекошенным лицом повернулся он к Гасанаге; тот хоть и побледнел, но не отступил даже на шаг, более того, он смотрел на Кафара с откровенным презрением. «Не-ет, – подумал Кафар, – это будет для тебя слишком жирно: если я начну с тобой драться – я только вдвойне себя унижу. Фарида оскорбила меня – и уж если я кого оскорблю, унижу, так только ее! Спокойнее, Кафар, спокойнее! Пусть этот мерзавец почувствует, что вся эта история меня нисколько не волнует. Да ведь и впрямь мне уже все равно! Потому что я и сам ее не люблю и никогда не любил! Это она, Фарида, сама за меня цеплялась».
Неожиданно для Гасанаги он снисходительно улыбнулся:
– Ну, ничего страшного, Гасанага, – сказал он, – твоя мать принадлежит мне живая, так пусть хоть мертвой она твоему отцу достанется. Мне, честно говоря, она так успела надоесть на этом свете, что на том я вовсе не прочь оказаться подальше от нее, хоть немного отдохнуть от ее ворчания. Ты говоришь, она меня не любит? Ну что ж, и я ведь тоже не люблю твою мать, и никогда ее не любил… Ты уж не обижайся – сам вынудил меня говорить откровенно.
Кафар чувствовал, что Гасанага готов разрыдаться: он с трудом сдерживался, кусая губы, судорожно сглатывая. Кафару не жаль было Гасанагу: «Сам виноват, – подумал он, – никогда бы я не докатился до такого немужского поступка – бы сами вынудили. Вы с матерью, только вы виноваты в этом!»
Участок кладбища, на котором находилась могила Джабара, обрывался оврагом. Кафар заглянул туда. Земля в овраге вся была изрезана сбегавшими вниз дождевыми потоками; одна из таких расселин взорвалась вдруг стайкой голубей, потом там появилась худая, драная лисица. Она увидела Кафара с Гасанагой, но, кажется, бежать от них даже и не помышляла – грустно посмотрела сначала на чних, потом на улетающих голубей.
Кафар вернулся к такси. Открыв дверцу и сев в машину, он увидел: Гасанага, стоя на коленях у могилы отца, подносил иногда к глазам руку. Он даже пожалел чуть-чуть, что пришлось так расстроить парня. «Нет, я все же должен был держать себя в руках… Хотя, конечно, я бы на его месте таких жестоких, таких мстительных слов себе не позволил! Если б не он – ничего бы и не было…»
Вместе с Гасанагой вернулся к машине и шофер, прогуливавшийся между могил. Глаза Гасанаги были сухими, ненавидящими, лицо мрачным.
– И что за существо такое – человек?! Только попав на кладбище, мы и вспоминаем, что есть на свете смерть. – Видно, шофера от одного вида кладбища потянуло на разговоры; он ехал совсем медленно. – Есть люди – думают, наверно, что вечно будут жить на свете. За все хватаются. Конь его налево несет, направо, а он только во все стороны шашкой сверкает. И не думает даже, что и его ждет смерть, что все на свете свой конец имеет!
Ни Кафар, ни Гасанага не отозвались, и шофер замолчал. Теперь он прибавил было скорость, но тут же и скинул ее – на кладбище появилась новая похоронная процессия. Впереди съезжала вниз грузовая машина. В кузове ее стояло трое или четверо молодых парней. За грузовиком следовало множество легковых машин. К антеннам, к боковым зеркалам машин были привязаны траурные черные ленты.
Когда похоронная процессия миновала их, шофер вздохнул:
– Вот и еще одного повезли… Да, только на кладбище человек и вспоминает, что всех нас ждет смерть, а в другое время никто о ней и не думает! Я вот – каждый раз на кладбище даю себе слово, что всегда буду о ней помнить, а как увижу свадьбу, веселье, музыку, танцы – тут же и забываю… – Видя, что пассажиры упорно не хотят вступать в разговор, он, словно подводя черту, пожал плечами. – Поразительное все-таки дело…
И резко увеличил скорость.
Полный решимости, он вернулся домой, совсем забыв о том, что сейчас день, что Фарида еще на работе. Не было и Чимназ – дома оказался один Махмуд – тоже собирался куда-то, гладил на веранде свои брюки, что-то напевал про себя. Он весело посмотрел на отца, но тут же лицо его стало тревожным.
– Ты что, плохо себя чувствуешь? Кафар улыбнулся через силу.
– Н-нет…
– Что-то ты бледный… Смотри, папа, и дрожишь весь. Тебя что, знобит?
Подчиняясь внезапному порыву, Кафар обнял сына и неожиданно для себя сказал то, что давно уже было у него на языке:
– Сынок, эх, сынок! Только ты меня и понимаешь в этом доме. Тоже не до конца, но понимаешь…
И Махмуд, как маленький, прижался к отцу.
– Папа, у тебя такой озноб… – пробормотал он.
– Да? Может быть. Но это ничего, это, наверное, от свежего воздуха… Слишком долго для первого раза пробыл на свежем воздухе. Два с лишним месяца провалялся дома… И вообще, знаешь, устал я что-то очень. Пойду, пожалуй, прилягу, и все пройдет.
Он и впрямь собирался лечь, но один вид опостылевшей за два месяца постели наводил такую тоску, что он предпочел присесть рядом с кроватью на стул. Отсюда, из спальни, он слышал, как зазвонил телефон, как Махмуд счастливым голосом закричал кому-то в трубку:
– Да, да, конечно, иду! – Потом он вошел к отцу. – Папа, меня тут… t товарищи… в кино приглашают, ты не обидишься, если я пойду, а?
Кафар посмотрел на его сияющее лицо, усмехнулся про себя: «Товарищи!»
– Иди, конечно. Не сидеть же дома в такую жарищу…
Махмуд переоделся и убежал, а он, тяжело опираясь на трость, прошелся из комнаты на веранду, потом обратно; его так и тянуло к окнам – в нетерпении поглядывая на тупик, он ждал Фариду.
Время тянулось нестерпимо медленно, болели отвыкшие ходить ноги, но все равно он был полон какой-то горячей, злой энергии – сейчас, именно сейчас он должен что-то делать, что-то предпринять.
«Вот, значит, ты как со мной, Фарида-ханум? – Ему хотелось крушить все вокруг, кричать в голос. – Стало быть, ты все эти годы хранила в сердце своего ювелира! Значит что же —.жила со мной, а сама всю жизнь раскаивалась в том, что развелась с ним?! Ай, молодец, Фарида-ханум! И я-то, главное, ни о чем не подозревал! Думал… Нет, ты и Джабара своего не любила, врешь! Ты любила его деньги, мечтала о его золоте! Будь и я так же богат, вряд ли бы ты вспомнила о Джабаре, вряд ли захотела бы на том свете быть к нему поближе! Да, да, Фарида-ханум! Так оно и есть на самом деле! Никого ты никогда не любила – только деньги, деньги, деньги!..»
Перед глазами стояла какая-то пелена, Кафар поискал свои очки – их нигде не было. Тогда он открыл шифоньер, поискал в карманах пиджака. Но вместо очков в руки ему попали два лотерейных билета. Однажды кассир дал ему эти лотерейные билеты вместе с зарплатой – не было мелочи, вот и сунул он вместо мелочи два тридцатикопеечных билета, да еще при этом и пошутил: возьми, мол, на один «Волгу» выиграешь, а на другой – тысячу рублей, чтобы машину украсить…
Он тогда сгоряча чуть было не выбросил их, но прочел на обороте, что может проверить билеты До конца года, и сунул их в карман пиджака. Тираж уже прошел. Интересно, выиграли они, нет?..
Положив билеты на прежнее место, он снова подошел к окну. В тупике было все так же безлюдно, только иногда мелькали у самого въезда торопливые прохожие и тут же скрывались из вида. Первый человек, который за все это время свернул в тупик, был сын академика Муршудова, Малик; он осторожно покосился в сторону их дома и юркнул в свою дверь.
Странно, при виде Малика ничего не шевельнулось в душе Кафара; ему даже смешным показалось: чего это парень так опасается? Впрочем, сейчас Кафар был безразличен ко всему на свете, кроме одного – кроме Фариды. Скорее бы она пришла, скорее бы он смог выложить ей все, что накипело на сердце, а там – будь что будет!
Наконец в тупике появилась и она Тяжело переваливаясь, Фарида, видно, шла с базара – в каждой руке у нее было по большой, доверху нагруженной покупками корзине.
Он сдержал себя, с нетерпением поджидая, когда она разгрузит корзины. Настроение, судя по всему, у Фариды было отличное – ну еще бы, готовилась принимать гостей, да еще по такому радостному поводу. Покончив наконец с покупками, она опустилась на стул и только тут обратила внимание на него.
– Ты что это хмурый в такой радостный день? Мне кажется, ты должен сегодня танцевать от радости.
– Помнишь, я лежал вот тут больной, а ты на поминки ходила? Ну, еще целую неделю потом из траурного платья не вылезала, помнишь?
– Конечно, помню, в чем дело! – Пухлые щеки Фариды вдруг дрогнули, и только сейчас она обратила внимание, что муж бледный как полотно, без кровинки в лице. – Ну, так что из того?
– Кто, ты говорила, тогда умер?
– Ты спросил – я тогда же тебе и ответила.
– Нет уж, будь добра, скажи еще раз – кто тогда умер?
– Ну, сотрудница… девушка, молодая… А что? Что это тебе приспичило вдруг из себя следователя изображать? Что ты меня допрашиваешь! Или это твоя благодарность за все те муки, что я из-за вас всех принимаю?!
Голос Фариды дрожал, как будто она и впрямь негодовала. Кафар вдруг понял, что все то, что говорил ему сегодня Гасанага, – это все правда. Холод-нос безразличие вдруг овладело им. Он был сейчас так спокоен, что даже сам поразился этому. И глядя в ее широко раскрытые, полные страха глаза, Кафар понял, что больше ничего, кроме презрения, к ней не испытывает, что больше она ему не жена, и никакая сила на свете не заставит его жить с ней под одной крышей… Словно сидела перед ним совершенно посторонняя женщина, с которой он по какой-то страшной случайности оказался рядом…
– Надо же, а я слышал даже, что ты себе уже и место для могилы выбрала, верно это, нет?
– Какое место? Какая могила?! У тебя что – и в самом деле с головой не все…
– Да нет, голова моя тут ни при чем, никогда еще она так хорошо не работала, никогда еще я так отчетливо не представлял себе все до конца… Значит, на – всякий случай готовишь себе могилу рядом с. Джабаром? Ты, наверно, побоялась, что когда умрешь, тебе и места не найдется, верно?
Лицо Фариды побагровело.
– Что это ты меня хоронить взялся? Я пока умирать не собираюсь. Откуда только, интересно, у тебя взялись такие идиотские мысли…
– Откуда? Ну что ж, могу и это сказать. Твой сын сообщил. Твой любимый сын Гасанага. Показал даже место твоей будущей могилы, которая будет рядом с могилой ювелира Джабара. Поздравляю тебя, Фарида-ханум, без могилы не останешься.
И засмеялся каким-то деревянным смехом. – Ха-ха-ха!
Фариде стало не по себе. А что, если он сошел с ума? Сошел с ума и в любой момент может броситься на нее, начнет душить… Она хотела встать, уйти от него куда-нибудь подальше, но Кафар закричал не своим голосом:
– А ну, сядь на место!
Но тут же ему самому стало стыдно своего крика: а что, собственно, ему еще от нее надо? Нет, ему нужно сейчас пойти в комнату… Так, что он должен взять?.. Очки? Очки он только что положил в карман пиджака. Ага, вот трость… Очень кстати ее купили, ему без нее никак не обойтись на первых порах. Одежда – она все равно никому здесь – не понадобится, ее даже продать нельзя. И все. Кроме одежды, он ничего с собой не возьмет. Ничего не возьмет… Вот разве что диссертацию? Да, ее он прихватит. Правда, теперь и она ему не нужна будет, но в любом случае – это его многолетний труд, память о юношеских мечтаниях…
Фарида изумилась, когда увидела Кафара, выходящего из комнаты с чемоданом в руках.
– Это еще что? – начала было она, но осеклась, спросила упавшим голосом: – Куда ты?
– Ухожу. Ухожу отсюда, ясно?
– Но почему, Кафар, что случилось?
– Что случилось? – усмехнулся он. – Случилось то, что я в этом доме больше не нужен. Случилось то, что я презираю тебя. Да, да, презираю! Ты погубила мою жизнь, источила ее, как червь, Я презираю тебя! Презираю! Теперь поняла, что случилось?
Она кивнула.
– А… А заявление? В милицию?
– Заявление! – снова горько усмехнулся он. – Можешь не волноваться, все написал, что нужно, и оставил на столе. Так что ты свободна – трать спокойно те деньги, за которые продавала мою кровь!
Фарида замерла, боясь встретиться взглядом с его страшными глазами, не произнесла больше ни слова.
Но когда стук его трости послышался во дворе, Фарида не выдержала, подбежала к окну. «Мужчина называется, – шипела она, глядя ему вслед, – обиделся! Ну ничего, ничего, дней через пять-шесть вернешься и еще умолять будешь, чтобы простила! Нет, вы послушайте только, что он мне наговорил… – все больше распалялась она теперь, когда муж совсем скрылся из виду. – Презираю! Ты меня источила! Да что там было точить-то – и без того весь насквозь трухлявый был, с молодости! Ай, горе какое – муж мой обиделся и ушел от меня! Да пошел ты к черту! У меня есть дом, есть Дети, есть деньги на черный день – чем меня презирать, лучше бы себя пожалел! Что ты будешь делать в этом возрасте один-одинешенек? Кому ты нужен? Ну, я еще тебе припомню, как ты здесь мужчину изображал! Придешь, придешь еще в ногах валяться, приползешь!»
Ворча, она ходила из, комнаты в комнату и не знала, за что взяться. В доме словно бы все опустело, и пустота эта – странное дело – нестерпимо давила на нее…
Махмуд и Чимназ заявились домой одновременно – встретились где-то случайно в городе – и оба сразу сунулись на кухню. Чимназ с ходу заглянула в кастрюлю и простонала:
– Мама, умираю с голоду, что у тебя покушать?
– Яд змеиный!
Чимназ живо подхватила, решив, что это шутка:
– Могу и змеиный яд съесть, такая голодная! Покажи только, где он у тебя лежит.
Махмуд схватил кусок хлеба, пошел в спальню.
– Мам, а где папа?
– К чертям ушел! – Фарида кивнула в сторону окна. – Вот по этому самому тупику отправился прямо в преисподнюю.
– Да ну, я же серьезно спрашиваю… Где папа? В первый раз в жизни Фарида подумала о том, что боится сына, боится его гнева. Что с ним будет, когда он обо всем узнает? Ведь он так любит отца… А вдруг и он ее бросит?.. Но молчать больше было нельзя, и она ответила ему печально;
– Ушел твой папа…
– Что значит – ушел? Куда?
– Не знаю. Ничего не знаю. Сказал только, что ноги его здесь больше не будет. Больше, говорит, я вам не нужен.
Из кухни послышался беззаботный голос Чимназ, жевавшей что-то:
– Ну вы даете! Опять, небось, что-то не поделили, да? А ты его как всегда обидела. Да ладно, ты так не переживай – у папы сердце отходчивое, по-обижается и вернется…
– Нет, дети, не вернется… Вы плохо его знаете… – грустно сказала Фарида. – Ну и что? Жизнь, что ли, кончилась?
– Если он не вернется, – угрюмо сказал Махмуд, – я тоже здесь жить не стану. Слышишь, мать?
– Ну ладно, хватит болтать глупости! – Фарида потянулась, чтобы обнять сына, но Махмуд решительно отстранился.
– Я не болтаю, а говорю серьезно. Если он и впрямь совсем ушел из дома, то это только из-за тебя! Это ты довела его! – Фарида замахала на него руками: «Что ты, что ты говоришь, сынок!» – И я уйду. Я его не оставлю одного на старости лет. – Махмуд вдруг заплакал и, устыдившись слез, выбежал вон.
Чимназ так и застыла с недожеванным куском.
– Махмуд! – не на шутку встревожилась Фарида. – Куда ты, Махмуд?! – Она бросилась за ним, но догнать не смогла, а выбежав на улицу, увидела, что сын уже садится в такси.
Тогда она вернулась домой и разрыдалась. «Господи, ну за что ты создал меня такой несчастной? – причитала она, воздевая руки к небу. – Что плохого сделала я тебе? За что ты наградил меня такой злой судьбой? За что я терплю все эти муки, о господи?!»
Чимназ утирала слезы с ее щек и плакала вместе с ней.
Махмуд возвратился только в половине первого ночи. Мать и Чимназ не спали – стояли на веранде, ждали. Обе тут же радостно повисли у него на шее, не спрашивая о том, где он был до сих пор, что делал. Мать еще долго не выпускала его из своих объятий, только все шептала, шмыгая носом:
– Свет очей моих, украшение этого дома… Дыхание мое, сынок.
Махмуд отстранился от нее.
– Весь город обошел, на вокзале был, даже последний поезд весь проглядел – нигде его нет.
Сказал – и ушел в свою комнату.
А Фарида еще долго бродила по квартире, не решаясь войти в спальню: не могла она сейчас видеть ни пустой кровати, ни костылей, прислоненных к стене, сердце ее сжимала такая тоска, что спать она решила на веранде. Но все равно всю ночь снился ей Кафар, с которым она непрерывно спорила, доказывала что-то, а сердце и во сне заходилось от тоски.
Кафар распахнул маленькие деревянные ворота и ему показалось, что сейчас он, как когда-то, снова услышит мычание Краснухи или увидит отца, идущего навстречу со скребницей в руках, и отец радостно скажет: «Приехал, сынок…»
Но никого не было во дворе, кроме кур и цыплят, клюющих зерна, отсюда ему была видна распахнутая дверь хлева, но и там было пусто, только запах навоза говорил о том, что когда-то здесь держали животных… Непривычно пустой выглядела и крыша хлева – не громоздился на нем обычный стог сена, крыша теперь была покрыта шифером, уже изрядно ветхим;, некоторые плиты растрескались, кое-где видны были дыры. И ни звука, одно озабоченное квохтанье кур, беспрерывно тюкающих клювом по земле.
Только когда он уже совсем подошел к дому, до него вдруг донесся откуда-то голос матери, а следом за ним тихий детский смех. Он обошел дом и понял, что и голос, и смех доносились со стороны черного инжира.
Поставив на землю чемодан, положив на него трость, Кафар, крадучись, пошел к дереву. Ребенок говорил:
– Ты не бойся, бабушка, я тебе обязательно построю дом…
А мать отвечала:
– Только двухэтажный, ладно?
– Конечно, двухэтажный. Что ты смеешься, думаешь, не построю? Не веришь, да?
– Верю, сердце мое, верю. Почему не верить. Ведь ты мужчина, а у мужчины слово всегда твердое.
– И папа говорит, что я мужчина. У меня даже усы растут, вот посмотри.
– О, и правда растут, я даже палец оцарапали Молодец, аи да молодец! Настоящие мужские усы растут! Вырастут – будут густые, черные, как у дедушки Махмуда.
– Папа тоже так говорит… Вот, смотри, вот здесь я тебе построю двухэтажный дом, на месте старого, ладно? Двухэтажный с шестью комнатами… Три будут на нижнем этаже и три наверху. Мы с тобой будем вместе жить, ладно? Мы с тобой на верхнем этаже будем. И еще я тебе корову куплю. Или лучше буйвола. Мама говорит, что у нас в Гяндже самые лучшие буйволы…
– Да, сердце мое, если купишь, не прогадаешь. Во-первых, буйволиное молоко и простокваша гораздо вкуснее, чем коровьи. Во-вторых, корову-то теперь и пасти негде, пастбищ не осталось. Где ты будешь ее пасти? А корова, как и овечка, любит побродить, самой попастись, поискать траву повкуснее. Ну, а буйвол – совсем другое дело, совсем другое… Ты его накорми, дай выспаться, поухаживай за ним – вот и все, и он уже доволен. Накормишь его, загонишь в хлев – пусть стоит, если работы нет. Дашь раз в день ему напиться – вон, из арыка, что там, в саду… Пусть из арыка пьет.
– А знаешь, бабушка, еще коня куплю.
– Купи, сердце мое. Наш дедушка Махмуд тоже очень любил коней. Просто дня без своего коня прожить не мог.
– Куплю, посажу тебя на этого коня и буду катать. Даже в Гянджу съездим, да?
– В Гянджу? Да что ты, сердце мое, я уже старенькая, я теперь, наверно, не смогу сесть на лошадь. А если хоть раз свалюсь с нее – так и умру без моллы.
– Да? Ну тогда я куплю машину. Папа говорит, что подарит мне свои «Жигули», только я хочу «Волгу». Посажу тебя на переднем сиденье и повезу прямо на Гек-гель.
– Повези, сердце мое, повези. Я Гек-геля никогда не видела. Слышать – часто слышала, а вот, поди же, самого озера-то так и не видела.
– Ну ты даешь! Тебе уже столько лет, а ты до сих пор Гек-геля не видела?
– Что же делать, сынок, никто меня не свозил…
– Ну ладно, бабушка, ничего. Ты потерпи, я тебя сам отвезу… Надену вельветовые джинсы, сяду за руль… А тебе куплю вельветовое платье, ладно?
– А что это такое, сердце мое?
– Ну, бабушка! Ты что, правда, не знаешь? Чего-то ты ничего у меня не знаешь!
– Почему не знаю! Знаю, но только то, сердце мое, что нужно знать крестьянам: о скоте, о зверях, о том, как сеять-пахать. Ты меня спроси, а я тебе все, что хочешь, скажу…
– Ну, в общем, ладно. Сядем в машину и поедем прямо на Гек-гель. Может, даже поставим там палатку и будем жить, да?
– А как же наш дом, сердце мое? На кого же мы здесь оставим все наше имущество?
– Да мы ненадолго, бабушка, дней на десять или пятнадцать. Съездим, а потом вернемся. А захочешь – еще лучше сделаем.
– Как это лучше?
– У другого дедушки, в Гяндже, есть большой бассейн… Бабушка, а буйволы рыбу едят?
– Вот не знаю, сынок… Клянусь богом, ни разу не слыхала, чтобы буйволы рыбу ели.
– Тогда все в порядке. Мы возьмем нашего буйвола и пустим его в этот бассейн, пусть вместе с рыбами плавает. И корм для него дедушка привезет, а мы с тобой будем спокойно гулять. Только еще возьмем с собой Айнур, ладно?
– А кто это, сердце мое?
– Это?.. Это… ну, соседская девочка у нас в Гяндже… Знаешь, бабушка, какая она красивая!
– Да-да, припоминаю, припоминаю, твой папа мне рассказывал, что у вас по соседству есть такая девочка – ну прямо полумесяц.
– Вот когда вырасту, бабушка, я на ней женюсь, ладно? Она тоже со мной дружит. И мама ее всегда говорит: выдам ее только за тебя. А еще, бабушка, другие тетки тоже говорят, что своих дочерей только за меня выдадут. Вот как много девочек меня любит. Правда, хорошо, бабушка?
– Правда, правда, сердце мое родное, ведь ты у нас красавец, настоящий мужчина…
– Нет, я еще не настоящий мужчина, я знаю… Вот вырасту, кончу этот… ну, в общем, стану прокурором – вот тогда и буду настоящим мужчиной. Это мама так говорит. Ты, бабушка, еще увидишь, что я тебе напокупаю, когда настоящим мужчиной стану.
– Ничего мне не надо, сердце мое, ты только дом мне построй, ладно?
– Ну, дом – это ерунда. Вот увидишь, какой громадный дом я тебе построю. Такой дом, что никогда не треснет. А хочешь, целых пять этажей построим? Мама говорит: будешь прокурором, так хоть десятиэтажный дом себе построить сможешь. Мама-то знает, правда? Я себе десять этажей построю, а тебе пять – хочешь?
– Нет, родной, что ты, мне такой не надо. Мне в таком доме тоскливо становится, сердце сжимается.
– Да? А нам вот не тоскливо в пятиэтажном… Ну ладно, как хочешь, построю тебе двухэтажный.
– Построй, родной мой, построй… Не дай мне уйти из этого мира без радости…
Кафар как замер на одном месте, так и стоял, не в силах ни сдвинуться с места, ни слушать больше этот разговор. Его душили слезы. «Значит, на нас мать уже не надеется, теперь вся ее надежда на внуков… Да и с внуком, конечно, просто так говорит… чтобы утешить себя…» Он робко кашлянул. Голоса под черным инжиром смолкли. Быстро отойдя на несколько шагов назад, Кафар громко крикнул:
– Мама! Ты где, мама?
Гюльсафа, а за ней и внук заспешили к Кафару, и он не выдержал, припадая на больную ногу, рванулся к ней.
– Наконец-то, сынок, ты приехал, наконец-то приехал… С приездом тебя, сынок… – Гюльсафа крепко держала сына за руки, взволнованная дрожь ее маленьких, сухоньких холодных ладоней передалась Кафару. – Ты один? Почему детей не привез?
