Текст книги "В тупике"
Автор книги: Сабир Азери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
– Я один, мама, – сказал Кафар, стараясь выдержать пристальный, всезнающий взгляд матери. – Один приехал.
– Ну пойдем, пойдем, ты с дороги, проголодался.
– Голодный как волк, – улыбнулся Кафар. Он и вправду проголодался – в последний раз ел еще вчера.
– А это наш Бахадур, видишь? Младший Вахидов. Самый младший из моих внуков, настоящий мужчина. В будущем году в школу пойдет, выучится, большим человеком будет.
Бахадур, хоть и видел дядю в первый раз, сразу бросился ему на шею.
– А мы знали, что ты приедешь! – кричал он. – Знали!
Кафар удивился:
– Откуда это вы знали?
– А бабушка вчера сказала: «Сердце мое чувствует, что приедет твой дядя Кафар». – Бахадур морщил брови, старался говорить солидно, как настоящий мужчина. – А если бабушкино сердце что-то чувствует – значит, так оно и будет. Правильно сделал, дядя, что приехал.
– Почему правильно, Бахадур?
– А потому что бабушка без тебя очень скучала. – Да откуда ты только все знаешь? – растроганно спросил Кафар.
– Как это откуда? Вижу. Что я, маленький, по-твоему?
Кафар поднял Бахадура и расцеловал его в щеки.
…В курятнике тревожно закудахтали, забили крыльями куры, а через минуту вышла Гюльсафа с двумя петушками в руках.
– А ну, Бахадур, – распорядилась она, – сбегай-ка за ножом, сейчас твой дядя зарежет их.
Бахадур сполз с дядиных рук.
Кафара разбудил собачий лай, и, просыпаясь, он долго не мог сообразить, откуда здесь, в их бакинском тупике, взялась собака и с какой стати она лает чуть ли не у них на веранде… Но увидев краем глаза в окне старые деревья, он сразу все вспомнил. Быстро оделся, вышел во двор и увидел, как мать отгоняет двух огромных псов и вполголоса кричит на них:
– Пошли, пошли прочь, проклятые! Детей перебудите!
– Доброе утро, мама, – сказал он, потягиваясь.
– Доброе утро, родной. Не дали тебе поспать, да?
– Да сколько же можно спать в такую замечательную погоду. Наоборот, хорошо даже, что они тут разгавкались… О-ха-ай, до чего же у нас в деревне замечательный воздух!
Прихрамывая, он пошел в сад. Деревья уже начали понемногу терять свой зеленый цвет. Листья еще не опадали, но в их зелени больше не было той, весенней, сочности: понемногу начала жухнуть, желтеть и трава под деревьями. В нижнем конце сада, там, где деревья росли редко, мать всегда сажала баклажаны, фасоль – теперь от них остались только сухие стебельки. «Перед самым твоим приездом, – успела рассказать мама, – три дня подряд дождь шел. До того вовремя полил, до того вовремя, а то деревья уже просто измучились». Он подумал, что этот дождь, наверно, отодвинул лето чуть назад, приблизил надвигающуюся осень. Мама, конечно, не случайно заговорила о дожде, как не случайно обронила она вчера, что уже постарела и не может носить воду из арыка, к тому же на воду из этого маленького арыка было столько желающих, что чуть ли не каждый сосед отвел себе от него рукав. Стоило теперь матери отойти, как соседи тут же направляли воду к себе.
– Ничего, – успокоил ее Кафар, – теперь рядом с тобой двое мужчин. Я буду следить за арыком, а Бахадур будет поливать сад. Правильно я говорю, Бахадур?
– Конечно, правильно, дядя Кафар. Я сейчас пойду, такое устрою тем, кто воду у бабушки забирает!
Они с матерью рассмеялись.
…Сейчас Бахадур сладко спал. Вот так же беспомощно и крепко спал этой ночью и сам Кафар. Обо всем на свете позабыл он, и все дальше отходили от него городские заботы и горести…
Услышав какой-то странный треск в конце сада, Гюльсафа не вытерпела, пошла посмотреть, что там, возле дороги, затеял сын. Кафара она застала за странным занятием: повыломав с изгороди старые колючки, он охапками таскал их к хлеву, складывал у дверей. Она спросила удивленно:
– Родной мой, зачем же ты наш забор рушишь?
– Да разве это забор, мама! – весело ответил тот. – Весь уже прогнил. И потом, посмотри вокруг – кто теперь такой забор у дороги ставит? Я уже договорился, сегодня вечером или завтра с утра придут рабочие. Вот здесь выкопаем траншею, а потом я поставлю забор из речного камня. Вот это будет забор!
– Нет, ты правду говоришь, родной мой?
– Конечно, правду!
– Ай, какой ты молодец! Я ведь даже мечтать о таком боялась… Тут даже беда не в том, что забор развалился – пусть хоть твой новый закроет наш дом от чужих глаз, а то стыдно мне уже людей. Нет, правда, ты только посмотри, какие все вокруг себе дома построили, а на наш просто страшно смотреть…
– Все, мама! Теперь ты никого стесняться не будешь. Вот разберусь с забором и сразу же возьмусь за дом…
– Ай, сынок, ты правду говоришь?
– Конечно, правду! Разве плохо то, что я говорю, Бахадур-киши? – Он подмигнул племяннику. Шестилетний «киши» сделал серьезное лицо.
– Хорошо, дядя. Я тоже буду тебе помогать: я камни таскать буду, воду тебе носить.
– Ну вот и молодец! Раз так – иди пока, помогай бабушке. Приготовьте вдвоем завтрак, а я разделаюсь с этими колючками.
– А ты костер разведешь?
– Ну как же без костра!
– Ура-а-а! – закричал от счастья Бахадур. Однако Гюльсафа не уходила, о чем-то все время думала. Наконец, спросила осторожно:
– Сынок, а как же твоя работа?
– Работа?.. А что работа? Ну… я отпросился, разрешили на три-четыре месяца взять отпуск за свой счет. Так что никуда я отсюда не уеду, пока не приведу в порядок наш дом.
– Ну бог тебе в помощь, сынок, бог в помощь… Храни господь всех и нас вместе с ними. Лишь бы он не забирал тебя у меня-. – Мать вдруг опустилась на колени и воздела руки к небу. – О господи, хвала тебе, не умерла я, дождалась наконец-то этого дня!..
К обеду со старым забором было покончено, и Кафар поджег отслужившие свой век колючки. Сначала повалил густой дым, застлал все вокруг так, что в двух шагах ничего не было видно, и вдруг пламя охватило ветки, рванулось вверх, и дым как-то разом рассеялся.
– Ур-ра-а!.. – опять закричал от восторга Бахадур.
Гюльсафа стояла тут же, устремив взгляд в огонь, думала о чем-то своем и время от времени поглядывала в сторону соседей…
Рано утром прикатил трактор «Беларусь», а следом подошла и машина с речным камнем. Трактор Кафару безо всяких разговоров дали в совхозе. «Ты строй дом, – сказал ему директор совхоза, – а трактор я тебе дам на столько дней, на сколько будет нужно». Камень же привез его бывший одноклассник Октай. «О чем разговор, – сказал Октай, когда Кафар зашел к нему, – привезу, какой закажешь, ты только грузчикам заплати».
Под фундамент «Беларусь» прорыл траншею – от ворот и по всему периметру участка. А Октай успел за это время, до вечера, привезти еще три машины камня.
Чуть ли не целый день мать стояла у дороги и рассказывала всем, кто проходил мимо, что Кафар строит новый дом. Правда, сначала он поставит забор, чтобы придать дому приличный вид, чтобы не выставлять на всеобщее обозрение строительный материал. А как только поставит забор – тут же и возьмется за дом, да не какой-нибудь, а двухэтажный. «Разве не так, родной?» – поворачивалась она к сыну.
– Так, так, – отвечал увлеченный работой Кафар, не особенно и вслушиваясь в ее слова.
А вокруг Бахадура собирались соседские дети – он им рассказывал примерно то же: «Видите, наш дядя дом строит. Как только кончим – сразу позову вас всех в гости…»
Ближе к вечеру «Беларусь», закончив зачистку траншеи, уехал. Кафар, оставшись один, только собрался разровнять песок на дне траншеи, как к нему подскакал на своем деревянном коне Бахадур, сказал, запыхавшись: «Дядя, иди скорей, тебя бабушка зовет!»
– Ты скажи ей, сынок, что я скоро приду. Скажи, дяде на час всего работы осталось. Ладно?
– Да нет, бабушка велела, чтобы ты скорее шел, прямо сразу.
– А ты не знаешь, зачем она меня зовет? – спросил Кафар, с сожалением втыкая лопату в землю. Бахадур отрицательно замотал головой. – А где она, бабушка?
– Вон, под черным инжиром.
– Где, где?
– Да вон же, смотри, под черным инжиром… Кафар быстро выбрался из канавы. «К чему бы это? – подумал он. – Зачем это она сейчас-то меня под черный инжир зовет?»
Мать сидела, прислонившись спиной к стволу. Увидев их вместе, сказала Бахадуру:
– Внучек, сердце мое, иди скорей, не дай соседским ребятам растащить наши камни!..
– Пусть только попробуют! – грозно сказал Бахадур, разворачивая своего «скакуна». – Я их тогда всех поубиваю!
– Что случилось, мама? – встревожено спросил Кафар.
Гюльсафа улыбнулась успокаивающе:
– Ничего, ничего, мой родной, все хорошо. Садись, – похлопала она по земле рядом с собой, – у меня к тебе есть небольшой разговор.
– Но, мама! Давай сначала построим дом, а там уж сколько хочешь поговорим…
– За дом я уже не беспокоюсь,! сынок, за дом не беспокоюсь. Нет, нет, за это я уже больше ни капельки не волнуюсь… Я тебя совсем для другого позвала. Садись же. – Она опять постучала ладонью по земле.
Кафар подогнул под себя ногу, сел напротив матери.
– Сейчас, сейчас скажу тебе кое-что… Только не пугайся, ладно?
– Ой, мама, да говори что хочешь, с чего мне пугаться?
О чем она могла заговорить? О Фариде, о его семье, о детях? И вдруг его пронзила догадка, он враз почувствовал, как шевелятся на голове волосы, как покрывает все тело холодный пот, как сжимает сердце тоска…
– Сегодня же пригласи сюда всех своих братьев и сестер…
– Зачем это тебе, мама? – запинаясь, пробормотал Кафар. – Давай сначала хоть забор поставим…
– Нет, вызови их как можно скорее, а сам приготовься… – Казалось, на глазах слабеет свет в ее взоре – словно кончался в светильнике керосин…
– К чему готовиться, мама? О чем ты?.. Гюльсафа снова из последних сил успокаивающе улыбнулась ему.
– Ничего особенного, родной, пришел мой час, иду к вашему отцу.
– Ты что, хочешь сходить на кладбище?..
– Ай, сынок! Сходить, да только на этот раз насовсем… Хватит ему там одному лежать…
– Мама…
– Не перебивай меня… До сих пор я все беспокоилась за наш дом, потому и не могла уйти, а теперь вот ты приехал, и я…
– Я насовсем приехал, мама, навсегда!..
– Знаю, сердце мое родное, знаю, даже если б ты и не говорил мне этих слов – все равно бы я знала, что навсегда приехал… Ну что ж… теперь я спокойна: не погаснет очаг моего мужа, в его доме всегда будет гореть огонь, значит, я могу спокойно уйти к твоему отцу…
– Да что ты, мама, зачем этот разговор? Ты только посмотри, как все хорошо! Я приехал, теперь мы с тобой будем вместе, будем разговаривать, смеяться… По вечерам бы я тебе, как в детстве, клал опять голову на колени, а ты бы…
– Прости, сердце мое, но отец твой меня там уже заждался… Он, поди, бедный, так соскучился… Каждую ночь во сне вижу, как он меня упрекает, что бросила его одного… Я ему уже обещала, что скоро приду. Только тебя и ждала, а теперь пришло мое время… И вот какая у меня к тебе еще просьба, сынок… Последняя просьба, ты не можешь ее не исполнить. Обязательно похороните меня рядом с отцом. Не смотри на меня так, знаю, что места рядом с ним совсем мало, но это ничего… Обещаешь? – Кафар сейчас не мог бы выговорить ни слова – чувствовал, что стоит ему только открыть рот, и он разрыдается. – Так и знай: я прокляну молоко, которым тебя вскормила, если ты меня не похоронишь рядом с ним!
«Да она же и правда готовится к смерти, – пронзило вдруг его, – уже умирает!.. И как спокойно… Умирает и радуется. Тому, что соединится наконец с отцом. Ведь она и вправду любила его больше всех на свете. Еще сильнее, чем нас, своих детей…»
На мгновение глаза старой Гюльсафы загорелись прежним, живым блеском. Протянув свою иссохшую, почти детскую руку, она погладила Кафара по голове.
– Ну, иди, сынок, готовься, а то потом растеряешься. И прямо сейчас пошли кого-нибудь дать телеграмму братьям и сестрам. Всем родственникам сообщи, знакомым – пусть приезжают, пусть ты не будешь один… Ну, ну, не бойся, время у нас еще есть… думаю, до темноты ничего не произойдет. А на закате я уйду к твоему отцу… Сам откроешь сундук, там много денег – я все эти годы пенсию за него откладывала. Могилу выроете только на эти деньги, других никаких не надо! И молле заплатишь, и тем, кто меня обмывать будет. А остальное истратишь на поминальный обед. Да, ты помнишь плешивого Мамеда, ну, того… родственника твоего отца?..
– Помню, конечно, – Губы у Кафара пересохли от волнения.
– Имей в виду – у него пять наших баранов. Дай ему бог жизни, сколько уж лет держит их. Давали ему в стадо одного, а теперь их уже пять… Ты ему скажи, чтобы продал этих баранов – тебе ведь понадобятся деньги на стройку, верно? Когда похороните меня, когда все разъедутся – собери своих братьев, посидите, посоветуйтесь, пусть они тебе помогут, чем смогут. Скажи, такова была моя воля… Я же не ребенок, знаю, как тяжело строить дом. Одному тебе не справиться… Договорились, сердце мое?
– Договорились, мама. – Кафар ответил ей машинально, как во сне; ему казалось, что все это невзаправду, все это только снится и сейчас он очнется, а всего этого ужаса уже не будет…
– …Да, вот еще что забыла… Меня тоже обмоете вот здесь, под этим черным инжиром. – Глаза матери вдруг заблестели ярче. Больше всего на свете хотел бы сейчас Кафар, чтобы они такими же яркими и остались, но он чувствовал, что уже никто, ни один человек на свете не в силах сделать этого. Никогда еще в жизни не ощущал он себя таким бессильным… – Тогда вы были маленькие, не давали мне даже толком поговорить с отцом… Пойду теперь, наговорюсь с ним за все эти годы… Да, вот еще что: ни родственникам, ни знакомым – я ничего не должна. У меня – да, одалживали. И яйца, и хлеб, и деньги… Но я все эти долги прощаю… Ну иди, готовься. И не вздумай ставить поминальные палатки, не нужно ничего этого! Да и жарко, кто в такую жару будет в палатке сидеть! К тому же и дождя не будет, можешь об этом не волноваться, все это время сушь будет стоять. Вели достать хоть один самовар из тех, что стоят в чайхане. Риса у нас маловато – вели риса купить. Плов делать не обязательно, можно обойтись и без него, так даже лучше – где ты найдешь столько масла… А вот бозартму[8]8
Бозартма – мясное рагу.
[Закрыть] подай обязательно – купишь бычка… Ну, а уж если не найдешь – вели тогда зарезать наших баранов, которые у Мамеда…
Гюльсафа посмотрела прощальным взглядом на черный инжир, на трещину в стене их дома, на место, где будет забор, на сваленные там камни, и сказала:
– Да будет мама твоей жертвой, дай я тебя поцелую… Ну, смотри, веди себя, как подобает мужчине, при людях не плачь. О чем ты горюешь, сынок! Слава богу, сыновья мои женаты, дочери замужем… Внуков целая армия. Я всем довольна, что отпустил мне господь. Очень довольна. Ну же, улыбнись. Улыбнись, улыбнись! Если не улыбнешься – немедленно отправлюсь к твоему отцу, ну! Вот так…
Мать и сын обнялись, но тут же Гюльсафа сама отстранилась от него.
– А теперь, позволь, я пойду, полежу немного. Устала я что-то. Вели позвать бабушку Эсмер, мне надо кое-что сказать ей. – Она медленно, тяжелым шагом ушла в дом, а он кликнул Бахадура, и тот поскакал за соседкой, бабушкой Эсмер.
Кафар ходил от дерева к дереву, не зная, за что взяться, что ему вообще теперь делать – что, в самом деле, что ли, готовиться к похоронам?! Ну и как он, интересно, сообщит родственникам: идите помогите мне приготовить поминальный обед, поскольку моя мать скоро должна умереть? Чушь какая-то… А телеграмму – какую телеграмму он пошлет братьям, сестрам?
Кафар взялся было опять за лопату, но дело у него совсем не шло, и он пошел к дому, узнать у старой Эсмер, как там дела, что она по всему этому поводу думает.
И тут где-то в доме послышался голос старой соседки, а потом появилась в дверях и она сама.
– Скончалась, – горько сказала Эсмер, – отдала богу душу…
Отстранив соседку, он вбежал в дом. Мама лежала в постели спокойная, даже улыбающаяся чему-то. Нет, никак нельзя было поверить в то, что она умерла…
– Мама, мама! – осторожно потряс он ее за плечо. Но руки матери бессильно упали с груди. – Но почему? Почему ты это сделала, мама?! Ты же обещала, что с тобой ничего не случится, пока не кончится день, пока не стемнеет! Почему же ты поторопилась, мама? В чем наша вина, почему ты не дала детям собраться около тебя?!
– Просто не хотела пугать тебя, родной, вот потому и обманула, что умрет на закате. Она тебя так ждала, Кафар. – Старая Эсмер подошла неслышно и стала рядом с ним. – Ведь время ее давным-давно уже пришло, только вот тебя все не было, и она не могла себе позволить умереть… Она так и говорила: «Не могу умереть, не увидев Кафара». – Кафар всхлипнул. – Плачь, родной мой, плачь. От всего сердца плачь, досыта. Для материнской души нет молитвы дороже, чем слезы ее детей. Лучше сейчас облегчи свое сердце, а на людях будь сдержанным… – и старая Эсмер деликатно прикрыла за собой дверь.
Обняв мать, Кафар зарыдал в голос…
Когда минуло семь дней, Кафар, с утра, собрал под черным инжиром братьев. Позвал он сюда и сестер с их сыновьями, не запретил присутствовать любопытствующим невесткам. Те только все дивились между собой, что нет на поминках его собственной жены и его сына. Кафар Догадывался об этих пересудах, догадывался он также и о том, что они потому ни о чем его и не спрашивают, что не хотят ненароком обидеть. Сами видят, что и без того он мучается…
Специально для припоздавших немного невесток Кафар повторил то, что сказал чуть раньше:
– Так вот, еще раз… С этого дня нет в доме нашей мамы. А потому честь его с этого дня должны хранить мы с вами.
Он обвел взглядом родственников. Все, даже малые дети, сидели в торжественном безмолвии. Кафар протянул руку в сторону трещины в задней стене дома.
– Все вы видели уже и видите эту знаменитую трещину. Всю жизнь мама мечтала только об одном: построить здесь, на месте старого, новый двухэтажный дом.
Тут все-таки не выдержала, вставила свое слово младшая невестка:
– Вы думаете, легко сейчас построить дом? Это же мука, самая настоящая мука… Стройматериалы стали такие дорогие… неимоверно дорогие…
Все вздохнули. Одна из сестер всхлипнула, но потом быстро подавила слезы, сидела, стараясь не смотреть на него. Братья опустили головы. Эту тяжелую тишину опять нарушил Кафар:
– Я согласен, дом построить будет нелегко. Но мы не можем его не построить. Не можем! Я для того и собрал вас здесь, чтобы передать вам мамино завещание. Она хотела, чтобы мы сделали все возможное и невозможное, а дом построили. В ее память. Она велела нам оказать друг другу любую посильную помощь… Но что же делать, если уже сейчас понятно, что ни один из вас не сможет ни заниматься этим, ни помогать другим… Ладно, я сам буду строить дом, один. Когда? Как? Пока не знаю. Но построю, и если понадобится – буду строить его хоть до конца жизни!..
– Легко говорить, – услышал он шепот жены старшего брата. – Интересно, сколько же денег удалось собрать на поминках?
– Спасибо людям, они нам очень помогли, – глядя на нее, ответил Кафар. – Не знаю, сколько было собрано, знаю, что сейчас осталось тысяча сто пятьдесят рублей. Но ведь это деньги не на дом – на них мы должны поставить на маминой могиле памятник… – Он снова обвел взглядом братьев и сестер. Все сидели потупившись, боясь даже взглянуть друг на друга. Чтобы избавить их от мук совести, Кафар легко сказал, улыбаясь: – Ну да ничего, построю! Не забывайте, что я ведь и сам строитель – могу каменщиком, могу штукатуром, даже плотничать могу немного. А потом здесь, в селе, еще один каменщик есть, мой друг детства. Я с ним уже договорился: сначала я им помогу бесплатно, а потом они мне… Так что не расстраивайтесь! Когда дом будет готов – можете каждое лето приезжать ко мне в гости, каждому оставлю его долю фруктов. Так что знайте: с этого времени я живу здесь…
Братья и сестры немного оживились, но все же смотрели на него с недоверием. Кафар снова легко улыбнулся:
– Да-да, что тут такого! Теперь я буду жить здесь.
И только тут все действительно почувствовали какое-то облегчение. А младшая сестра со словами: «Да буду я твоей жертвой, брат, да будет душа моя твоей жертвой!» – даже бросилась ему на шею и заплакала. Но когда Кафар утер ей слезы, сестра быстро успокоилась…
Кафар встал, и тут же все начали расходиться – о чем еще говорить?.. А через час уехал младший брат со своими. «У нас ведь ребенок болен, – сказала невестка, – я его бросила на мамино попечение. Так беспокоюсь, так беспокоюсь…» И раньше всех в машину забрался Бахадур, забыл даже попрощаться с дядей…
Потом засобирались сестры, жившие в соседних деревнях. «Сколько дней уже дома не были, – приговаривали они, – дом-то ведь без присмотра остался, Кафар…»
Под вечер уехали поездом средний брат и старшая сестра. Сестра – в Сумгаит, а брат – в свой Гобустан…
«Ну, вот и все, – подумал он, – нет больше мамы…» Вернули соседям посуду, которую брали на поминки, разобрали поставленную на всякий случай палатку – чернела теперь лишь продырявленная земля в тех местах, где были колышки…
Не сняли пока только ни одной стосвечовой лампы – так до сих пор и горели. Кто-то хотел вывернуть, но Кафар не дал. «Пусть горят, – сказал он, – пока не пройдет сорок дней со дня маминой смерти…»
Теперь, когда разъехались братья и сестры, Кафар еще острее чувствовал ее отсутствие; двор казался таким запущенным, словно здесь никогда и не жили люди, а его, Кафара, занесло сюда неведомо откуда по какой-то странной случайности… Он бесцельно входил в дом, снова выходил, кружил по двору, шел к воротам, но, не находя и там противоядия душевной смуте, снова возвращался в дом…
Из глубины сада слышна была собачья возня, лай, рычание. Вчера собакам бросили требуху зарезанных к поминкам животных, видно, не все сожрали, осталось и на сегодня – вот и не могут поделить между собой поживу. «Надо бы завести хорошего пса, – подумал он, – тогда и соседских от нашего двора отважу, да и у меня будет помощник… – Эта мысль неожиданно расстроила его. – Значит, отныне помощником мне будет только собака… – Правда, он тут же постарался отогнать эту мысль: – Да ну, зачем ты так… Будут каждое лето съезжаться сюда братья, сестры, племянники. Может, и мои ребята тоже приедут – уж Махмуд-то выберется обязательно, он ведь любит меня. А то и Чимназ нагрянет. Махмуда вообще можно попробовать уговорить перебраться сюда на работу…»
Он зачем-то опять вошел в дом, и снова, не вынеся его пустоты, безлюдия, вышел во двор. Постоял у ворот. Фундамент забора так и остался брошенным. «Надо бы поторопиться, – подумал он. – Надо хотя бы фундамент до начала дождей закончить… Фундамент ладно, это я сделаю… но как все же в одиночку построить дом? – Он достал из кармана оставшиеся деньги, пересчитал – шестьдесят семь рублей. Деньги, собранные на поминках, он своими считать не мог. – Ну ладно, даже с ними – все вместе составляет тысячу двести семнадцать рублей. Что я могу сделать на эти деньги? Что?»
У него еще со студенческих времен была привычка рассовывать по три, по пять рублей в задний карман брюк или в нагрудный карман пиджака и забывать об этих «заначках». И когда потом он находил вдруг эти деньги – он всегда радовался находке, потому что не было еще случая, чтобы она была не ко времени… Для очистки совести он и сейчас проверил карманы. И вдруг, сунув пальцы в нагрудный карман, почувствовал, как что-то шуршит там. Он вытащил бумажки – это были те самые два лотерейных билета…
Он так им обрадовался, словно нашел целую пачку денег. И тут же, не раздумывая, собрался в районный центр. Ехал и молил: «Господи, ну сделай так, чтобы я выиграл приличную сумму. Ведь вот, написано же здесь, что можно выиграть пять тысяч рублей… Если бы я выиграл эти пять тысяч… А если повезет – можно выиграть и машину… Не все же другим счастье, я тоже могу выиграть… Возьму деньгами. Или, еще лучше, продам билет. Если он машину выиграл – он стоит ого-го сколько! Мало ли таких, у которых денег невпроворот, а не знают, что с ними делать – только что стены ими не обклеивают, а тратить боятся: деньги-то ворованные. Да эти за такой лотерейный билет сколько угодно выложат… Нет, это все-таки алчность… Не дай бог, милиция еще узнает… Нет, нет, не надо мне нечестных денег, хватит и того, что выпадет по лотерее. Если пять тысяч – уже хорошо, смог бы половину дома поднять… А там устроился бы на работу, начал зарплату получать… Мне бы только нижний этаж поднять, накрыть крышей – и можно жить спокойно. Спешить ведь некуда, лет за пять все и закончу… Господи, сделай так, чтобы я пять тысяч выиграл…»
Он давно уже доехал до райцентра, давно уже дошел до городской сберегательной кассы, но все оттягивал момент, когда надо будет войти туда, проверить лотерейные билеты. Он доходил до дверей и думал в нервном ознобе: «Эх, пустое это все… разве мне когда-нибудь везло? Сколько уж лет, а выигрывал всего три раза, да и то по рублю… Или на этот раз мне должно повезти? Может, я уже выиграл, только еще не знаю об этом… Собственно, почему бы мне и не выиграть? А что, если на этот раз даже рубля не выпадет?..»
Он так и не смог заставить себя войти в сберегательную кассу – не хотелось расставаться с надеждой. «Ничего, завтра утром проверю… Да, да, лучше завтра, тем более, что сегодня понедельник, тяжелый день, несчастливый. Завтра зайду – все равно надо будет приехать за покупками».
И когда он уговорил себя, на душе сразу стало легче. Спешить ему теперь было некуда, и он решил, что не будет ждать автобуса, а пройдется пешочком по дороге, по которой не ходил чуть ли не с самого детства. Здесь и было-то всего километра три.
«Нет, ты только посмотри, – то и дело говорил он себе, – как тут все переменилось!» Жизнь здесь кипела – больше стало домов, и строились люди вдоль дороги как-то теснее – ни клочка земли не гуляло вхолостую. И сами дома, и дворы, все теперь было богаче, аккуратнее. И что ни двор, то либо цветы, либо овощи. Многие уже убирали эту зелень, росшую во дворах, укладывали в машины. «На продажу, – подумал он. – Надо же, и район наш тоже теперь превратился в Баку, на всем люди зарабатывают. Раньше такого не было… Хотя я, конечно, посажу у себя и зелень, и цветы… Нет, не для продажи – для себя… Ну, если только цветы… Их можно посадить побольше и продавать прямо у калитки, чтобы не возить никуда. Но все это потом, сейчас бы выиграть немного денег, поднять нижний этаж…»
По дороге ему встретился газетный киоск, и он обрадовался, вспомнив, как давно не держал в руках газеты. Купил целую пачку, но на ходу, естественно, читать их не стал, поберег до дома…
Но не проверил он свои билеты и во вторник. Во-первых, пришлось с самого утра опять заниматься забором, а во-вторых, произошло нечто такое, что заставило его – в который уже раз – не на шутку задуматься над тем, правильно ли он живет… Вчера, вернувшись домой, он первым делом взялся за газеты и обмер, сразу же наткнувшись на портрет своего друга Фараджа Мурадова в черной траурной рамке. Тут же был и некролог. Он долго смотрел на веселое, живое лицо друга, но странное дело – не печаль чувствовал он в этот момент, а какое-то… облегчение. Ему даже показалось на миг, что и Фарадж, тот, что на портрете, тоже почувствовал это, сказал обиженно: «Так ты что, радуешься, что ли, моей смерти?» Кафар надолго задумался. Нет, конечно, это было не так… Незаметно для себя он начал разговаривать с Фараджем вслух. «Нет, брат, я вовсе не радуюсь твоей смерти… Точнее сказать, я не радуюсь смерти Фараджа – моего друга. Того Фараджа, которого я знал как очень принципиального человека, того Фараджа, который руководствовался в своей жизни высокими, настоящими идеалами. Но был и Фарадж, которого я узнал потом… Тот, кто мог ради собственной славы, собственного покоя разрешить сдачу недостроенного дома, кто жил, обманывая самого себя… После смерти того, второго Фараджа, для меня снова воскрес Фарадж первый, друг моей юности… Хочешь обижайся, хочешь – не обижайся, но именно поэтому я и почувствовал облегчение в первый момент… Он, этот второй Фарадж, он, брат, убил в моем сердце первого, и это все время причиняло мне мучения… И вот теперь ты для меня снова прежний Фарадж, и навсегда останешься в моей памяти большим человеком, не боявшимся схваток с теми, что душили молодое, честное, здоровое. Тем Фараджем, который мог прийти в снежную ночь на могилу матери…»
Сейчас, расчищая траншею, он снова и снова вспоминал свой последний визит к другу, и воспоминания эти так выводили его из себя, что он от злости выбрасывал землю чуть ли не на середину дороги.
– Здравствуй, Кафар! – услышал он вдруг и, подняв голову, увидел Гаджи-муаллима, своего школьного учителя, ставшего теперь заведующим районным отделом народного образования. Он вышел только что из остановившегося неподалеку «уазика». Вытерев правую руку об рубаху, Кафар поздоровался.
– Здравствуйте, Гаджи-муаллим. – И, радуясь, что больная нога слушается его все лучше и лучше, одним рывком выбрался из канавы.
– Ну, как твои дела? Ты уж меня прости, пожалуйста, что не был на похоронах… В Сочи отдыхал, в санатории, вчера вечером только приехал. Приехал, а мне тут же и доложили, что бабушка Гюльсафа… Если б ты знал, как я расстроился… Прими мои соболезнования, дорогой… Но что же делать – смерти ведь никто еще не избегал…
– Да, это так, – вздохнул Кафар. – Горько, Гаджи-муаллим… Да еще и другое мучает: так ведь я и не сумел воздать маме за все ее страдания, за все то, что она перенесла…
– Ну-ну, не убивайся, это тоже ведь не от тебя зависело… Что, забор решил поставить?
– Мама хотела перед смертью… Старый-то у нас совсем развалился.
– Ну что ж, молодец. Я слышал, ты и новый дом строить собираешься?
– Собираюсь, не знаю еще, что из этой затеи выйдет.
– Выйдет, выйдет, дорогой. Стоящее дело затеваешь… Ну, как у тебя дела в Баку? Защитился?
– Н-нет.
– Нет? Это жаль, жаль. А почему?
– А! Так все двумя словами не расскажешь… Жизнь… А потом надо было столько порогов обивать, что меня это в конце концов измотало. Так измотало, что на все плюнул.
– Совсем?
– Совсем.
– А писать-то хоть начал?
– Можно сказать, была уже почти готова…
– Да что ты! – Гаджи-муаллим оглянулся на свою машину; шофер, включивший радио на полную мощность, искал передачу поинтереснее и, конечно же, не мог слышать их, но Гаджи-муаллим все-таки понизил голос. – Эх, мне бы твои знания, твою диссертацию… Уж я бы… Чертова работа! Сам знаешь – времени ни на что не остается. Сражаешься целыми днями, то с детьми, то с учителями – особенно с молодыми… Не то что читать, газеты просмотреть – и то некогда. Да еще смену присылают по распределению… Ни в одно село, а особенно если дальнее, не загонишь. Все меня рвут на части: либо ты его в родное село направляй, либо в райцентр… Их, конечно, тоже трудно в чем-нибудь обвинять – ну в самом-то деле, как он будет в селе жить: дома своего нет, продуктов купить негде… Ох, до чего все надоело! Клянусь богом, сил моих больше нет… Вот если б мне эту твою научную работу…
