Текст книги "В тупике"
Автор книги: Сабир Азери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
Резко выпрямившись, шофер ударился головой о крышку капота, смачно выматерился и тут вдруг обнаружил наблюдавшего за ним Кафара.
– Извини, ради бога, – сказал он, заливаясь краской, – совсем замучила, проклятая.
Кафар, ничего не ответив, пошел своей дорогой.
В нижней части города ветер дул слабее. Правда, норд завывал и здесь, но пыли летело гораздо меньше – потому что это был уже центр, а в центре всегда чище, чем на окраинах…
Тут-то он и встретил одного из своих бывших университетских друзей, поднимавшегося с корзиной в руках по Коммунистической улице. Кафар преградил ему путь, и тот, слегка опешив, долго смотрел на него сердитым взглядом, никак не узнавая. Наконец лицо его немного смягчилось.
– Кафар, ты, что ли? – спросил он неуверенно.
– Кажется, я.
Они обнялись, потом университетский товарищ отстранился, продолжая разглядывать его с жадным интересом.
– Что-то плоховато выглядишь, Кафар..
– Ай, приболел немного. А ты как? Надо же, столько лет не виделись. Помнишь, как договаривались в университете: начнем работать, все переженимся, забот у нас тогда станет поменьше, будем друг с другом по крайней мере раз в неделю встречаться – чтобы и жены наши дружили, и дети… Будем, мол, собираться все вместе, вспоминать студенческие годы… А на деле все иначе вышло…
– А на деле оказалось – главные заботы только после женитьбы и начинаются. Видишь, хожу с самого утра по магазинам. Дети – тому одно, другому – другое… А, ладно… Ты хоть где работаешь-то?
– Я?.. На стройке…
– Где-где? А какое ты к стройке-то имеешь отношение? Помнится я слышал от кого-то, что ты в аспирантуре, что у тебя тема интересная… Защитился хоть, нет?
– Нет, браток, нет…
– Да почему, что случилось?
– О, это длинная история. Чтобы всю эту эпопею рассказать, нужен такой крепкий саз, как у ашуга Алескера. Как-нибудь в другой раз, когда времени побольше будет, ладно? Кстати, о сазе… Ты играешь еще? Поешь из «Яныг Кереми»?
– Да что ты! Откуда время, Кафар, откуда оно, время, для этих забав! У тебя часов нет?
– Ты что – так сильно спешишь?
– Спешу – не то слово. Ну, так который там час?
– Четверть третьего.
– Вай! Я побежал! Извини, родной мой, спешу – гости у нас сегодня! Сегодня ведь праздник Последнего звонка. Тебе-то что, у тебя дети, поди, давно уже выросли…
– Ну, давно, не давно – младшая тоже в этом году школу окончила.
– Ох, идет время! А старший? У тебя ведь, кажется, сын был?
– А сын университет заканчивает…
– Ай, молодец! Да я тебе просто завидую! У тебя, по крайней мере, с одним уже все в порядке, а у меня все еще впереди… Ну ладно, родной, бегу, не то совсем меня дома загрызут. Такая капризная дочка выросла – не приведи бог. Меня нет, а она, наверное, уже дуется: почему это отец так долго с базара не возвращается?..
И он почти побежал вверх по улице, круто идущей в гору, часто перекладывая из руки в руку тяжелую корзину с покупками.
Кафар посмотрел ему вслед и пошел к крепостным воротам Ичери шехер.
Фарида приготовила сегодня любимую всеми долму – голубцы в виноградных листьях. Потирая от удовольствия руки, Кафар поискал на столе приправу из простокваши с чесноком – какая долма без этого замечательного соуса? Мацони с чесноком на столе не было, но стоило Кафару лишь заикнуться об этом, как Фарида сразу же взорвалась.
– Я что, из самой себя, что ли, должна для тебя кислого молока наделать?
– А что, разве не приходил сегодня разносчик из Маштагов? Ну, Мацони?
– Может, к кому и приходил, да только не к нам! Все, нету нам больше мацони – говорит, еле-еле для Гемер-ханум хватает.
– Что случилось-то? Что, у нас не такие же деньги, как у них?
– Такие, да не такие! Он тебе по восемьдесят копеек продавал, а Гемер-ханум ему теперь рубль дает. А потом этот теой Мацони говорит, что продал коров, одну только оставил. Уж не знаю, правду говорит, нет. К тому же, говорит, сам постарел, а дети к скотине и близко подойти не хотят – брезгуют. Они, эти твои деревенские, чем дальше, тем все наглее становятся!
– При чем тут деревенские, мама! Их тоже можно понять – я бы тоже, например, со скотом возиться не смог, – поморщился вдруг Махмуд. – Вон хоть тот же Мацони – он как войдет, так хоть из дома беги, так от него навозом разит.
И Чимназ вся перекривилась, как будто ее вот-вот вырвет.
– Ой, ради бога! Давайте о чем-нибудь другом, а то я тоже вспомнила, как от него пахнет… бр-р… Когда мы в первый раз у него купили – я вообще есть ничего не могла, не то что его простоквашу! Главное, если он здесь постоял хоть минуту – целый день потом все скотным двором пахнет, даже мамины обеды…
Разговор этот, неожиданно больно задевший Кафара, напомнил ему вдруг последний его приезд домой, в деревню. Он поехал тогда на свадьбу младшего брата. И все было хорошо, пока ему вдруг не захотелось простокваши из буйволиного молока. Соседи послали домой – посмотреть, не осталось ли от вчерашней дойки. Увы, ничего не осталось. А в округе, сказали они, кроме, как у них, и искать больше не у кого – никто буйволов теперь не держит. Была еще одна буйволица у них в деревне, да яловая, а у соседей что ж – соседям самим еле-еле хватает…
– Да что же это с селом-то стало? – посетовал Кафар.
– Ай, сынок, – грустно закивала головой мать. – Только одно название и осталось, что село, а так и масло, и сыр – все мы в городе покупаем…
– Но почему? Почему? Вот чего я понять не могу!
– О, можно подумать, ты сам не знаешь почему. – Мать посмотрела на него с сомнением. – Да потому, что молодые бегут в город, а сюда возвращаться никто уже и не думает. Ну, и кто остается-то? Старики, да вот такие, как твой младший брат. А этим уж совсем со скотиной возиться неохота. Сколько раз я ему говорила: сынок, давай наскребем денег, корову купим. А он мне знаешь что? «А кто будет за ней ухаживать?» Наверно, в чем-то мы и сами, старики, виноваты: маленькие были – жалели вас. В молодости – тоже. Надо, мол, им красиво одеваться, гулять, а уж потом, когда станут самостоятельными, когда свои семьи появятся, дети – вот тогда они и скотиной займутся, и землю распашут… Ну и что? Одеваться чисто привыкли, все в магазине покупать привыкли, а работать – разучились, забыли совсем, как пахнут коровы, буйволы, овцы, лошади. Знаешь, как твой покойный отец говорил, подходя к яслям? «Для меня нет большего удовольствия, чем вдыхать запах теплого навоза, запах конского пота..» Вот как! А какой у него конь был всегда ухоженный! Шкура – как шелковая! Да он скотину ласкал, как все равно детей малых – то погладит, то потреплет… Коня даже в глаза целовал. И вот, знаешь, как он, бывало, идет – так скотина его еще издали чует, такой сразу шум поднимается – блеют, мычат – вот как рады были. А вы? Вот хоть брата твоего взять…
Младший брат сидел напротив в черном свадебном костюме, в белоснежной сорочке, при галстуке, рядом с ним сидела такая же красиво и торжественно одетая невеста. И оба они снисходительно усмехались, слушая этот разговор.
– Что-то не пойму, – сказал Кафар брату, – почему тебе, собственно, не обзавестись живностью? Ты теперь здесь хозяин, крестьянин, в город, вроде, не собираешься. Ну, а крестьянин тем и отличается от горожанина, что у него своя скотина, свой огород. Вон, смотри, из-за одной банки простокваши все село на ноги подняли, разве это дело? Сколько я себя помню, у нас никто и никогда в город за маслом или за мясом не ездил, как сейчас. Да что там в город – к соседям даже никогда не обращались. Вон, видишь, маслобойка на тутовом дереве висит – уж что-что, а молоко, сыр, масло – это у нас испокон века свое было… И двор наш – одно удовольствие утром посмотреть: коровы мычат, овцы блеют… Конь ржал…
Брат и его невеста снова усмехнулись. Брат положил ей руку на плечо и сказал:
– Об чем говорить, батя, – после смерти отца младшие звали Кафара «батей», – прошли те времена, нет уж тех героев, нету! Да если даже литр простокваши будет не рубль стоить, а десять – не буду я держать скотину, понял? Пусть хоть озолотят меня, а копаться в коровьем дерьме у меня интереса нету. Может, ты захочешь? – спросил он у невесты. Та скорчила гримасу.
– Еще чего не хватало! Я что, для того шесть лет на врача училась, чтобы за коровой навоз убирать? Да у меня руки всегда стерильными должны быть. – Невеста протянула свои тонкие, белоснежные ручки. – По двадцать раз на дню с мылом мою, да еще и спиртом дезинфицирую, а вы хотите, чтобы я этими руками за скотиной ухаживала? Да что вы хоть говорите-то! – Невеста с искренним возмущением посмотрела на Кафара.
– Видишь, батя? – снова усмехнулся брат. – Не хочет. И я не хочу – зачем эти хлопоты? Были бы у человека деньги – а молоко, простокваша всегда найдутся. Раз своего нет – у соседей можно купить, а не будет у соседей – найдется в городе, у государства. Были бы деньги, а масло хоть в самой Москве покупать можно. Главное – это теперь деньги, деньги, понял?
Он говорил, а глаза его блестели каким-то странным блеском, которого Кафар никогда до сих пор не видел в глазах младшего брата. Впрочем, никогда он и не слышал, чтобы брат говорил при нем о деньгах, да еще с такой жадностью, с таким вожделением…
Мать посмотрела на сыновей и вздохнула.
– Ну ладно, делайте, как знаете. Мне-то что, я свое уже отжила. А вот вы завтра сами обо всем пожалеете. Локти будете кусать, клянусь богом, будете кусать локти! Одного только себе не представляю, какими же будут ваши дети, если вы сами так жизнь начинаете.
Невеста вдруг оживилась, ударила в ладоши.
– А знаете что, мама Гюльсафа, у меня есть предложение!
Все трое посмотрели на нее с интересом, а мать с надеждой спросила:
– Какое предложение, моя родная?
– Хотите, я попрошу папу купить вам корову или даже буйвола? Хотите? В Гяндже можно отличную буйволицу купить.
– Мне?
– Да, да. Сама и будешь ухаживать…
– Деточка! Да, сейчас у нас в селе и пастухов-то не осталось, а те, у кого есть скотина – сами пасут, по очереди. Кто же вместо меня пасти-то будет?
– А зачем? У нас в Гяндже один продавец молока есть, так папа его всегда кормами снабжает. И для вас папа найдет, сколько нужно. Вот и все – привяжешь к стойлу, и пусть себе едят, сколько влезет…
Теперь все смотрели на Гюльсафу – что она скажет. «А что, – подумал Кафар, – ведь неплохое предложение делает невестка. Если все так пойдет – у матери и молоко будет, и масло и сыр…» Он чуть было не сказал это вслух, но мать его опередила.
– Ай, родная моя, если б я могла ухаживать за скотиной… Да где уж мне теперь…
– Да почему, мама? – горячо возразил Кафар. – Ты только посмотри, тебе ведь почти ничего делать не придется.
– Эх, сынок! Я ведь только теперь, как нашу Краснуху прирезали, и позабыла, как за ней ухаживать-то, за скотиной, только теперь отошла от всех этих забот: ночь, не ночь, буран, не буран, а ты ей корм задай, подои, навоз выгреби… Нет уж, детки, дайте мне спокойно мои последние дни дожить…
Невеста, а за ней и братья дружно расхохотались. Гюльсафа попробовала было осердиться, но махнула рукой и засмеялась вместе с ними…
«А как я сам, – подумал Кафар, – сам-то я смог бы держать скотину, если б снова в деревню вернулся?» Ответа на этот нежданный вопрос у него не было…
Он посмотрел на Фариду, на детей. Они уписывали долму и без простокваши. «Ко всему привыкает человек, – подумалось ему. – Конечно, они знают, что без простокваши с чесноком долма уже не та, а все равно едят с аппетитом. Интересно, что с их аппетитом станет, если в этой долме не окажется и мяса?»
Он снова посмотрел на Фариду и детей и грустно подумал: «Как о многом мы уже забыли, а удастся ли потом вспомнить, восстановить то, что ушло? Вряд ли… Во всяком случае, это будет очень трудно…»
Он так и не доел свою долму. И когда Фарида недовольно посмотрела на его тарелку, пробормотал:
– Что-то сегодня аппетита нет.
Фарида каждый раз возмущалась, когда кто-то оставлял еду на тарелке. «Ну что мне теперь с этим делать – кошкам скормить? Не класть же обратно в кастрюлю?» Но выбрасывать рука не поднималась, и в гонце концов Фариде приходилось, как она сама говорила, подметать со всех тарелок. Наверное, оттого-то она и полнела не по дням, а по часам…
– Махмуд, а ты помнишь свадьбу дяди Вахи-да? – спросил Кафар, озадачив сына этим неожиданным вопросом.
– Помню. А что?
– Помнишь, как ты закричал, когда привели бычков – а они тогда купили на свадьбу бычков, – помнишь, как ты закричал: «Папа, смотри, какие большие поросята!»?
Все весело рассмеялись. Смеялся и сам Кафар, хо тя думал при этом, что тут не смеяться бы надо, а плакать. Да, да, плакать: пятилетршй сын крестьянина Кафара не мог отличить бычков от свиней. «Да я в его возрасте… Да я в его возрасте в любом стаде овец мог с ходу своих найти. А отец умел на ощупь определить, кого принесет матка – барашка или ярочку…»
– А что такое эйдирме, ты знаешь? – опять спросил Кафар, и Махмуд, вытирая слезы с глаз, недоумевающе посмотрел на него. Фарида и Чимназ тоже смотрели на него с недоумением.
– Что, даже в книгах никогда не встречал? Махмуд отрицательно покачал головой.
– Да неужели же ни в одной книге по фольклору об этом не написано?
Чимназ спросила нетерпеливо:
– Ну, так что же это такое? Скажи, не мучь нас загадками, папа!
Кафар вспомнил мать, вспомнил их Краснуху. Каждый вечер и каждое утро мама брала подойник, шла к Краснухе, сначала привязывала теленка, потом садилась к корове, зажав подойник меж колен, и тихим, ласковым голосом начинала напевать эйдирме:
Матушка коровушка наша золотая,
Поделись с нами своим молочком.
Ах матушка Краснуха,
Коровушка ты золотая, лебедушка дорогая…
Слушая эйдирме, Краснуха стояла тихо, иногда поворачивая морду, лизала мать в лицо. И Гюльсафа не упускала случая приласкать ее, потереться щекой о Краснухину морду… А когда молоко шло к концу, Краснуха снова лизала щеку Гюльсафы и напоминающе взмыкивала. Гюльсафа отлично понимала, что все это означает, тут же убирала подойник и, гладя Краснухе шею, приговаривала ей на ухо:
– Что, боишься, что ребеночку твоему ничего не останется? Не бойся, не бойся, не такая я бессовестная, – и отвязывала теленка.
Тот, почувствовав, что его наконец освободили, тут же тянулся к материнскому вымени, начинал жадно сосать.
Кафар затуманившимся взглядом посмотрел на детей.
– Эйдирме – такая специальная песенка. Мама моя всегда говорила: как споешь эйдирме, так и молока больше, и настроение у коровы лучше…
Чимназ снова расхохоталась:
– Господи, папа! Да откуда ж корове знать, что такое песня?
– У, коровы все понимают, дочка, прекрасно все понимают. Живая ведь тварь. А все живые существа прекрасно отличают грубость от ласки… Слушайте, но не может быть, чтобы даже в книгах… Где-то у нас должна быть ваша старая «Родная речь»…
Он не вытерпел, встал, и ворошил старые книги до тех пор, пока не нашел «Родную речь». Пролистал раз, пролистал другой, но сколько ни смотрел – найти эйдирме ему так и не удалось. Не было эйдирме и в школьном учебнике литературы. Это его очень удивило.
– Как же так? Как же это так получается, что вас уже не учат тому, что у народа были когда-то эйдирме, были сая? Нет, этого не может быть! Во всяком случае, так не должно быть!..
И Кафар, вспомнив, как это делала мама, закрыл глаза, запел таким же ласковым, тихим голосом:
Ах, матушка Краснуха,
Коровушка ты золотая, лебедушка дорогая…
– Ну браво, браво, Кафар! Порадовал нас. – Фарида с трудом вылезла из-за стола. – Клянусь богом, зря ты приезжал в Баку, зря получал высшее образование и делал несчастными и себя, и нас. Да тебе надо было оставаться в своей деревне, быть пастухом или скотником – и был бы ты уже Героем Социалистического Труда, имел бы и славу, и почет…
А Кафар, слава богу, не слышал ее, он пел теперь другое:
Матушка моя, пятнистая овечка,
Овечка с медовым выменем…
Приоткрыв глаза, он посмотрел на детей.
– Это как раз называется сая.
Дети вслед за матерью встали из-за стола. А Кафар все напевал и напевал. Лицо его с закрытыми глазами было словно озарено сиянием счастья, и, ей-богу, увидь это лицо кто-нибудь пришедший с холода, с мороза – это сияние согрело бы его…
А на кухне Фарида ворчала без умолку: «Да разве можно с таким характером жить в городе? Что дома пустое место, что на работе. Ты еще дождешься, что твои рабочие тобой командовать начнут!»
Услышав последние слова, Кафар вздрогнул…
С самого утра носился Кафар по стройке в своем рабочем комбинезоне, а когда выдавалась хоть минута времени, поднимался к каменщикам, работал с ними.
В полдень он осмотрел первый этаж последнего блока дома – каменщики сработали на совесть. Сейчас здесь было тихо – все ушли на обед, сидели кружком в тени строящегося дома. Увидев проходящего мимо Кафара, каменщик Садыг окликнул его:
– Эй, прораб, иди с нами пообедай! Кафар сходил за своим свертком с едой.
Стол у рабочих был на славу – они застелили газетами каменную плиту, покрыли сверху полиэтиленовой пленкой, а уж на пленку выложили все, у кого что было…
Ели все молча, словно хотели молчанием дать отдых усталым мышцам.
День был ветреный, но сейчас это оказалось даже кстати – ветер дул со стороны моря, своим свежим дыханием разгонял зной.
После чая каменщик Садыг своей широкой огромной ладонью аккуратно смахнул со «стола» весь оставшийся от трапезы сор… Заметив, что Кафар с интересом наблюдает за ним, он прошептал ему:
– Этот камень кормит нас, сынок. И тот, кого камень кормит, должен это ценить…
Так же говорил когда-то и его отец. Они очень похожи – отец и каменщик Садыг; отец пахал землю до тех пор, пока быки не начинали ложиться от усталости, пока сын не начинал умолять: «Давай отдохнем немного».
Тут же, на своей пашне, они и садились рядом с последней бороздой, от которой поднимался пар. Земля пахла сыростью, перепревшей травой. И отец, руки которого были так похожи на руки каменщика Садыга – они были такие же большие, мозолистые, – нежно мял землю и так же шептал: «Знаешь, что крестьянина делает крестьянином? Земля, любовь к ней… Ты подумай только: она ведь предана человеку больше детей, больше родственников. Я знал людей, которых после смерти некому было даже похоронить, а земля их приютила, не дала зверью растерзать их тела. В тебе наше начало, прекрасная земля, в тебе же и конец наш… Завещаю тебе, сынок, никогда не бросай землю! Земля никого еще не оставляла в беде, не оставляла без надежды… И тебя не оставит своей помощью, но при одном условии: не окажись неблагодарным сыном, не грабь ее…»
Еще отец любил зачерпнуть из-под молотилки горсть золотистого пшеничного зерна, так же ласково помять в ладонях, а потом прижать к губам… Однажды Кафар не выдержал, спросил его: «Почему ты так часто благословляешь зерно, но ни разу еще не благословил нас?..»
Отец усмехнулся. «Человек бывает благодарен тому, что породило его, а не тому, что породил он сам…» Отец говорил, и лицо его было озарено точно таким же ясным сиянием, каким озарено сейчас лицо каменщика Садыга…
Садыг снова улыбнулся ему какой-то необыкновенно доброй улыбкой, хотел даже сказать что-то, но тут все сидевшие вокруг «стола» услышали голос начальника участка Ягуба.
– Ну, вы там еще не устали обедать? – Этот неожиданный резкий оклик заставил вздрогнуть – оказывается, Ягуб, никем не замеченный, давно уже наблюдал за ними. – А ну, вставайте, хватит рассиживаться. Конец квартала как-никак, пошевеливайтесь, пока план наш не сгорел!
Рабочие медленно поднимались. Самым последним встал Садыг-киши.
– Ну что ж, давайте за работу, ребята, – скомандовал он и посмотрел на Ягуба. – Между прочим, сначала бы надо поздороваться с людьми, а уж потом распоряжаться…
Ягуб хмыкнул и так ничего и не сказал.
Глядя, как рабочие расходятся по своим местам, Ягуб выбросил сигарету, которую только что прикурил, раздавил ее каблуком и посмотрел исподлобья на Кафара.
– Что-то не вижу активности, прораб… Ты, слава богу, выздоровел – надо бы поэнергичнее в работу включаться!
– Мы что – разве с прохладцей работаем?
– С прохладцей – не то слово. Твой дом тянет назад весь участок. Быстрее надо крутиться, быстрее! Я, знаешь, привык, чтобы в управлении, в тресте мой участок каждый квартал ходил в передовых. Запомни это, пожалуйста, как следует! А если кого-то такой темп не устраивает – пусть он лучше сразу пишет заявление по собственному желанию, понял? А то ведь я могу и по-другому разговаривать!
– Ну что ж… Хотите, чтобы стройка шла быстрее, будьте тогда добры вовремя обеспечивать нас материалами. Половины перекрытий до сих пор нет, отделочных материалов нет. Даже такой мелочи, как шпингалеты – а и тех нет. Сколько можно говорить вам одно и то же?
– Я тебе что, обязан шпингалеты доставать? Доски? Кто здесь прораб – ты или я? Не маленький, поищешь – найдешь.
– Где это я, интересно, найду? Что, у моего отца – фабрика стройматериалов? Дайте сначала материал, а потом уж с меня и требуйте…
– Э, нет, дорогой, так у нас дело не пойдет! Твоя забота – ты и ищи, где хочешь, а меня все это не касается. Как найдешь, где – это твое дело. Мне главное, чтобы план был. Ясно тебе?
И ушел, всем своим видом показывая, что не желает больше ничего слушать. Однако через несколько шагов обернулся и помахал пальцем:
– Имей в виду: мне управляющий тоже ничего не дает, а план требует. А я требую с тебя! – и полез в кабину самосвала, на котором сюда приехал.
Словом, день выдался такой горячий, что Кафару пришлось основательно задержаться на стройке. Он пришел домой позднее, чем обычно, но почему-то не увидел ни Фариды, ни Махмуда.
– Где мама? – спросил он у Чимназ.
– На поминки пошла.
– На поминки? А кто умер? Чимназ пожала плечами.
– Не знаю, – сказала она с легкой запинкой. – Кто-то с ее работы, что ли…
Фарида вернулась только в двенадцатом часу ночи. Он не ложился, ждал ее, но увидев, как тяжело ей дались эти поминки, спросил только:
– Кто там умер-то?
– Ты не знаешь, моя сотрудница, – сухо ответила Фарида.
– Молодая, старая?
– Пожалуй, молодая. Умерла, несчастная, разочарованная в жизни. Обидела ее жизнь…
Достав платок, спрятанный в рукаве платья, она вытерла глаза, но слезы вдруг полились еще сильнее и, не сдержав рыданий, Фарида бросилась от, него в другую комнату.
Кто тогда умер, Кафар узнал много позже, едва ли не в тот самый день, когда с ноги наконец сняли гипс.
…Как-то Фарида проснулась ни свет ни заря; ей казалось, что она, как всегда, встает раньше всех в доме, но окончательно открыв глаза, она поняла, что это не так: Кафар опять сидел на постели и раздирал свою опостылевшую повязку.
– Болит?
– Не то что болит – просто убивает. Я, кажется, даже согласился бы, чтобы мне ее отрезали – лишь бы избавиться от этого проклятого зуда. – Он уже успел расковырять большую часть верхнего слоя повязки и теперь пытался хоть как-то добраться до кожи карандашом. – Спроси у меня сейчас, о чем я мечтаю больше всего на свете, отвечу: пусть скорее снимут этот проклятый гипс, чтобы я мог вдоволь почесать ногу…
– Да? А я вот больше всего мечтаю о том, чтобы Чимназ сегодня пятерку получила!
Она торопливо оделась, поставила чай. Потом погладила Чимназ платье. Это было особое платье, она сама специально сшила его Чимназ для экзаменов – широкое, с двумя большими и глубокими карманами по бокам. Чимназ набивала эти карманы шпаргалками – еще в начале экзаменов Гемер-ханум велела ей брать с собой как можно больше шпаргалок и ничего не бояться…
Наконец пришло время будить Чимназ. Отдав дочке выглаженное платье, Фарида сама принялась готовиться к выходу на улицу. «Что ты с собой делаешь? – пробовал отговорить ее Кафар. – Ты же полная женщина, сердце у тебя больное… ведь тяжко же по такой жаре… Сиди лучше дома, все без тебя образуется…» Но Фарида пропускала все это мимо ушей.
– Это тебе все нипочем, у тебя каменное сердце! Сидишь себе спокойно и ждешь. Ладно, ладно, нечего тыкать мне своей ногой, это все отговорки. В этом году нога, а в прошлом что было – тоже перелом, что ты ни разу даже к институту не подошел? И это называется отец!
Уже выходя, Фарида остановилась в дверях, подняла глаза к небу. «Создатель, десять рублей в Нардаранском пире[7]7
Пир – место религиозного поклонения.
[Закрыть] пожертвую, если моя дочь в институт поступит».
Кафар осторожно прошелся по опустевшему дому, заглянул к сыну. Махмуд еще спал – гулял всю ночь на обручении у товарища, вернулся совсем поздно. Пришел такой веселый, такой счастливый, будто не друг собрался жениться, а он сам. «Махмуд вырос уже, – подумал Кафар, разглядывая лицо спящего сына, – действительно, самому пора жениться. Похоже, у него уже кто-то есть на примете – очень уж стал последнее время следить за своей внешностью, просто от зеркала не отходит…»
Тут напомнила о себе нога под гипсом – просто зашлась вся от зуда. Кафар опять поскреб гипс – как мертвому припарки. Он еще раз прошелся по квартире в надежде, что это хоть немного отвлечет его.
Затрезвонил вдруг телефон. Кафар – благо был недалеко – доковылял до него, снял трубку. Просили Махмуда. «Что передать ему, когда проснется?» – спросил он. «Что, что? Когда проснется? Ну, клянусь богом, и лентяй же он!» – рассмеялись в трубке. Звонил тот самый товарищ, у которого было обручение; голос у парня был счастливый, радостный. Кафар усмехнулся: «Ну что ж, порадуйся пока, все поначалу радуются…» Но тут же ему самому стало неприятно от этой мысли – что он, в самом-то деле – пусть радуется, парень всю жизнь…
От нечего делать, он взглянул в окно и вовремя – у входа в проулок показался торговец простоквашей, он спешил, время от времени поглядывал в сторону их дома. Увидев Кафара, Мацони закивал ему.
– Как здоровье, муаллим? – спросил он, остановившись под окнами.
– Спасибо, теперь лучше…
– Ну слава богу, слава богу.
– Ты сам-то как? Есть от сына новости? Торговец глубоко вздохнул, видно, растрогался – это с ним всегда происходило, когда речь заходила о сыне, служащем в армии.
– Дай бог тебе долгих лет жизни, братец, на днях письмо получили.
– Ну, и что же он пишет?
– Да что пишет… пишет, что скучает. Не могу, говорит, я эту еду есть… – Торговец поднес руку к глазам. – Сидим с женой и плачем. А что делать, братец, не станешь же каждый день обеды ему отсюда посылать…
– Да ты не расстраивайся, привыкнет понемногу. По себе знаю… К, тому же молодой парень, пусть привыкнет к трудностям, не то потом, когда главой семьи станет, еще тяжелее придется…
– Конечно, братец, конечно. Я ему то же самое и написал – привыкай, мол… – Он позвонил в дверь Муршудовых. – Ты не обижайся, братец, не могу я теперь вам носить – всего одна корова осталась, молока меньше, вот и…
– Ну, ну, не беспокойся, спасибо тебе. Все в порядке – у нас ведь никто, кроме меня, без мацони не страдает… А я уж как-нибудь…
Дверь Муршудовых открылась, и Мацони скрылся за ней. А выйдя назад, он больше даже не посмотрел в сторону их дома.
Солнце уже поднялось из-за моря; наконец лучи его упали на лицо Кафара, и в первый момент это доставило ему несказанное наслаждение – они были теплыми, ласковыми; но постояв немного у окна, он понял, что не такое уж оно и ласковое, солнце – лицо начало гореть, зной, казалось, вытеснил весь воздух, да так, что сразу стало нечем дышать; Кафар даже почувствовал тошноту.
Он поспешил задернуть занавеску на веранде. Занавеска выгорела, стала такой прозрачной, что, казалось, дунь посильнее – и она прорвется. И тут он увидел, что по тупику несется Чимназ. Взлетев под перестук каблучков по лестнице, она вбежала в комнату.
– Папочка, папочка! – кричала она от восторга.
Забыв обо всем на свете, она схватила отца за руки, как будто собралась с ним танцевать, и Кафар не устоял от этого натиска на ногах, сел на пол, пытаясь уберечь поврежденную ногу. Чимназ опустилась рядом с ним на колени, обняла его за шею.
– Давай поздравляй меня! – Глаза дочери светились от счастья. – Я пятерку получила, папа! Всего у двоих баллы лучше, чем у меня. Понял?! Это значит, что я уже могу считать себя студенткой.
Кафар попытался встать, но махнул рукой, прижал дочь к себе:
– Поздравляю, доченька! От всего сердца поздравляю. А где же мама-то, как она?
– Мама сейчас будет. Она просто в магазин зашла, встала в очередь за тортом.
Наконец они оба поднялись с пола. Чимназ, вытаскивая пригоршнями шпаргалки из своих широченных карманов, разбрасывала их по комнате.
– Все! Прощайте, шпаргалки! Слава богу, избавилась я от вас!
Пришла и Фарида. Снова она тяжело дышала, по лицу ее струился пот, но теперь она даже и не думала жаловаться на жару, улыбалась так же радостно, как и дочь:
– Слава богу, теперь все тревоги и страхи позади. Сделав знак рукой – сидите, мол, сидите, я сама, она подошла к зазвонившему телефону.
– Ах, спасибо, Гемер-ханум, большое вам спасибо, огромное! Да, да… Я тоже поздравляю вас. Что вы, мы же вам так многим обязаны! Никогда не забудем вашей доброты. Кафар? Ну… утром он чувствовал себя неплохо, а вот сейчас пришли с экзамена – ему, бедняжке, много хуже. Ну о чем вы говорите, Гемер-ханум, неужели вы думаете, мы сами не хотим, чтобы он поскорее выздоровел?! Он глава семьи, опора для детей… Хватит с нас и того, чего мы натерпелись за время его болезни. Ну, конечно, конечно, что сделано, того не исправишь. Да, да, мы готовы завтра… Этот проклятый гипс так измучил нашего бедного Кафара, что мы бы в любой момент его сняли… Пусть только придет профессор, посмотрит, свозит его на рентген… Если можно – мы прямо сразу… А? Ну, конечно, конечно, как же можно без магарыча. Нет-нет, это все за мной. До свиданья, дорогая!
Едва она положила трубку, сладкая улыбка сползла с ее лица.
– Вот что… прежде всего – Иди и ляг в постель, эта старая жаба сейчас прибежит проверять, правда ли ты себя плохо чувствуешь… Ну, и потом вообще… Как раз теперь, мне кажется, и пришел момент кончать со всем этим…
– Можно подумать, дело во мне. Я уже давно…
– Ну ладно, ладно, разошелся. Да если бы я тебя не заставила терпеть – Чимназ и в этом году за бортом бы осталась. Держи себя с ними посуровее, построже. Пусть не думают, что весь этот переполох из-за Чимназ был поднят.
– А разве…
– Ради бога, не действуй мне на нервы. Ну, полежал ты ради дочери пару месяцев в постели – что страшного произошло? И еще немного их помытарим. Другие мужья, между прочим, ради своей семьи из кожи вон лезут.
Кафар, опираясь на костыли, ушел к себе в спальню и лег.
– Нет, ты слышал? – закричала с веранды Фарида. – Они еще на угощение рассчитывают. Крошки хлеба они от меня не получат! Если уж так приспичило попасть на угощение, пусть покупают барана, ящик масла, риса, пять-шесть цыплят! Вот тогда я, пожалуй, приготовлю им плов.
– Господи, да неужели тебе не стыдно? Ты что, окончательно хочешь нас всех опозорить перед ними?
