Текст книги "В тупике"

Автор книги: Сабир Азери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Он зажег свет, и все во дворе утонуло в полумраке. А Гасанага все гудел, свистел и кричал: «Посторонитесь!»

Кафар лежал в постели и никак не мог заснуть, мысли его снова и снова возвращались к Фариде. «Странно, почему она сегодня не храпит? – думал он. – Такое ощущение, будто там, за стенкой, вообще никого нет. Может, она еще не ложилась? Да нет, вряд ли засидится так поздно… Днем выматывается… Женщина одинокая, все сама, сама – и на работу ходит, и по дому. Да еще и заказы на шитье берет… А что же делать, нужда заставит… Интересно, где ее муж? Разошлись, что ли? А может, не разошлись, может, он умер? Странно, она отчего-то никогда не говорит о нем».

Кафара уже не раз подмывало спросить ее о муже, но что-то в последний момент останавливало – боялся, что Фарида истолкует этот разговор превратно и обидится.

Он не выдержал, встал, зажег свет. Потом достал из нагрудного кармана фотографию, нашел на ней Гюльназ и вдруг подумал, что до сих пор ошибался – вовсе не улыбалась Гюльназ на фотографии, она была грустной! Интересно, чему она печалится? И настроение у нее в тот день, когда они фотографировались, было отличное, девчонки все тогда чему-то смеялись – так, безо всякой причины. Эту идею – сфотографироваться всем вместе на память – подал Кафар. «Я, например, – говорил он своим товарищам по классу, – уже покидаю вас, буду в стройтехникум поступать. И еще кто-то из школы уйдет. Так пусть у нас у всех будет память…»

…Кафар и Гюльназ оказались рядом, очень тесно стояли, ее волосы растрепались, легли на Кафарово плечо. Именно так все и запечатлелось на фотографии…

Кафару вдруг страстно захотелось, чтобы вернулись те дни, снова раздались бы рядом голоса ребят и чтобы среди них он обязательно услышал и голос Гюльназ… Но почему все-таки теперь лицо Гюльназ кажется ему грустным? Может, он сам смотрит на нее какими-то другими глазами? Или эта печаль была в ее улыбке еще тогда, а он просто ничего не заметил?

Кафар ощутил вдруг такую тоску по Гюльназ, что, казалось, еще мгновение – и он не выдержит, побежит на вокзал, поедет к ней в Кировабад. Он даже посмотрел на часы, лежащие на столе, – было уже далеко за полночь, давным-давно отправлен последний поезд в ту сторону.

Он погасил свет, и только собрался было снова улечься в постель, как до него долетел скрип чьей-то двери. По знакомому уже кашлю Кафар понял, что это вышла во двор старая Сона. Она долго и надсадно кашляла, потом стихла. Кафар подошел к темному окну. Кашля Соны больше не было слышно, но по ее согнутой спине, по тому, как она сотрясается, Кафар догадался, что старуха пытается сдержать свой кашель. Потом он увидел, как она опустилась на колени под тутовым деревом и принялась что-то еле слышно бормотать, то и дело воздевая руки к небу… Не в первый раз видел Кафар такую картину, и каждый раз ему казалось, что старая Сона спрашивает у бога о своем сыне. Бог, похоже, ничего не говорил ей в ответ, потому, наверное, спина старой Соны сгибалась еще больше; потом каждый раз она с трудом, чуть ли не на четвереньках добиралась до своей лестницы, обессилевшая настолько, что не в состоянии была закрыть за собой дверь. Вот и сейчас старая Сона вернулась в дом, оставив дверь приоткрытой…

А Кафар стоял у окна, и ему казалось, что он все еще видит старую Сону, и Сона теперь не одна, рядом с ней все, что с детства укладывалось в его сознании в слово «война». Он был тогда совсем маленьким, мало что понимал, но при слове «война» ему неизменно представлялись мужчины на костылях, его приятели – ребята, оставшиеся без отцов, и обязательно их соседка Хурма. Страшнее всего война ему казалась именно тогда, когда он видел Хурму. Каждую ночь, когда все укладывались спать, Хурма уходила за дом и там плакала – сначала тихо, а потом все громче, с криком, с рыданиями.

«А ну, сейчас же убирайся, подлец! Убирайся, кому говорю!»

Эти слова так явственно донеслись из соседней комнаты, что на мгновение Кафар опять, как прошлой ночью, перепугался. Но тут же опомнился и постучал в стену.

Но оттуда, из комнаты Фариды, до него по-прежнему доносились ее вскрики; вдруг она начинала хрипеть, временами всхлипывала, и тогда голос ее становился тихим, жалобным. «Ну, оставь же меня в покое! Чего ты от меня хочешь?» – еле слышно доносилось до Кафара.

Поняв наконец, что стук не дает никаких результатов, Кафар натянул брюки, гютушил свет и на цыпочках вышел на веранду.

Стояла светлая лунная ночь, и ему хорошо было видно все, что делается в ее комнате. Гасанага разметался в своей кровати, раскрылся. Кафар осторожно подошел к нему, поднял с пола одеяло и укрыл мальчика. Тот даже не пошевельнулся – значит, спал крепко, и крики матери его не тревожили.

Темно было и у старой Соны, но дверь ее все еще оставалась приоткрытой.

Кафар в раздумье стоял между мальчиком и его матерью.

– Фарида-баджи, а Фарида-баджи…

Фарида в ответ начала громко всхлипывать. Кафар решился. Он подошел к постели, посмотрел ей в лицо. Оно было страдальческим, беспокойным, фарида лежала так плотно укутавшись одеялом, словно мерзла в эту теплую сентябрьскую ночь. Вдруг она снова вскрикнула, сбросила с себя одеяло и села в кровати. Решив, что она проснулась, Кафар отвел взгляд и сказал смущенно:

– Ты прости, Фарида-баджи…

Но тут же понял, что Фарида не слышит его. Она снова легла. Теперь глаза ее были закрыты, лицо осветилось спокойной улыбкой; ночная рубашка опять была расстегнута. Стараясь не смотреть в ту сторону, Кафар поправил на ней одеяло. Как ни старался он быть осторожным, Фарида вдруг встрепенулась, вскрикнула от испуга и села.

– Кто ты? – закричала она, вглядываясь в него расширившимися от страха глазами.

– Это я, Фарида-баджи, не бойся…

– Кто это – «я»? – Фарида в ужасе вжалась в стену.

– Да я же, Фарида! Я, Кафар…

– Что случилось? – начала она понемногу приходить в себя. – Что тебе надо?

– Ничего, Фарида-баджи, ничего. Просто слышу, ты опять…

Фарида долго смотрела на него тяжелым испытующим взглядом, наконец сказала:

– Хорошо, что разбудил… Сон опять страшный…

– Извини, я хотел как лучше, – пробормотал Кафар и все так же осторожно пошел к двери.

– Если тебе не трудно, – окликнула его Фарада, когда он уже был в дверях, – принеси мне воды… Что-то сердце никак не успокоится…

Кафар принес воды, протянул ей, да так и остался стоять, потому что Фарида стакана не взяла, а снова села в постели, опершись на его протянутую руку.

– А ты-то чего дрожишь? – со смешком спросила она. – Что, тоже дурной сон приснился?

– Какие там сны! Я вообще не спал…

– Интересно… А чего дрожишь? – и вдруг вскрикнула: – Ох, что же ты делаешь!

Стакан неожиданно выскользнул из рук Кафара. И хоть Фарида успела отодвинуться, все равно вода выплеснулась и на ее ночную рубашку, и на постель. Она отбросила одеяло и, сверкнув коленями, спустила ноги. Попробовала натянуть подол – рубашка никак не хотела прикрывать ее заголившиеся ноги. Наконец она догадалась перевернуть одеяло и прикрылась его сухой стороной.

Кафар поднял стакан и снова направился к двери.

– Ты куда?

– Воды принесу.

– Я вижу, с тобой каши не сваришь… Хватит воды.

Кафар замер посреди комнаты.

Фарида устроилась в постели поудобнее – он слышал, как застонала сетка кровати, – и ласково позвала его:

– Кафар!

– Слушаю, Фарида-ба.

– Да что ты опять заблеял свое «сестра» да «сестра»?

– А как же мне еще называть тебя? Растерянность, какое-то детское простодушие, прозвучавшие в его вопросе, растрогали Фариду.

– Ой, мамочки! – продолжала она подшучивать над Кафаром, но голос был таким же ласковым, как минуту назад. – Неужели ты даже таких вещей не знаешь? Вам что же там, в университете, не объясняют, как надо держать себя с женщиной? Нет? И не объясняют, кого как надо называть?

Кафар понимал, что она издевается над ним, его, при всем добродушии, мало-помалу начали выводить из себя насмешки Фариды. Так и подмывало ответить резкостью, задеть ее хоть чем-то, и в то же время он боялся это сделать – боялся, что она снова рассердится, раскричится, а то еще, не дай бог, и выгонит среди ночи из дому. И он счел за лучшее ничего не отвечать ей, а молча, в который уже раз, направился к двери.

– А ну, постой, – приказала Фарида, я повелительные нотки, прозвучавшие в ее голосе, странным образом подействовали на Кафара. Он послушно остановился, ожидая, что она скажет еще.

– Подожди, Кафар, – совсем другим, молящим голосом, в котором слышалась дрожь, попросила она. – Не уходи. Знаешь, мне страшно. Боюсь, и сама не знаю, чего. Особенно когда внезапно просыпаюсь. Бывает, вся просто дрожу от страха. – Фариду и в самом деле снова била дрожь. – Ну, посиди, ради бога, со мной, не обижайся…

Он никак не мог понять, искренне она теперь говорит или же опять иронизирует, но все же нерешительно, медленно приблизился к ее кровати, сел в ногах.

– Нет-нет, сюда садись, поближе, – Фарида сказала это так жалобно, так задушевно, что Кафар, который уже не в силах был отвести свои горящие глаза от ее обнаженной, белеющей груди, от круглых коленей, сразу откинул все свои сомнения.

– Пожалуйста, Фарида-баджи, – промямлил он и пересел.

– Ради бога, Кафар, не обижайся на меня, если я что не так сказала… Не думай чего другого – просто я сейчас не могу одна оставаться. Подожди чуть-чуть, приду в себя – и все. Со мной последнее время что-то такое творится. Вдруг приснится, будто появилась стая волков – сейчас набросятся на меня, начнут рвать на части. Первое время кричала, как сумасшедшая. А потом вижу – Гасанагу пугаю: столько раз за ночь мальчик просыпается, плачет. Нервный стал; обнимет меня – мама, мама, я боюсь… Вот с тех пор и взяла я себя в руки, загнала свой страх внутрь… Я тебя когда впускала в дом, думала, что хоть как-то спасусь от этого ужаса…

В комнате воцарилось тягостное, мучительное молчание. И неожиданно для самой себя, она переложила в слова свою самую большую тайну, самое страшное свое горе:

– Ух, как истосковалась я, парень! По мужскому дыханию истосковалась. Ты, поди, черт знаешь что обо мне думаешь, винишь меня, да что же мне делать! Ведь я всего-то два года и сорок дней прожила с ним. И даже не сорок, тридцать девять. А на сороковой день…

– Ты что, выгнала его?

– Если бы! Сам сбежал.

– Сам? Значит, кто-то из вас виноват был, да? Фарида молчала.

– Не надо, Кафар, – сказала она через какое-то время, – не спрашивай сейчас ни о чем. Ни о чем… ни о чем… Что тебе до того, почему он сбежал? И вообще, какое тебе дело до всего этого! Давай-ка, иди лучше отсюда! Ты что, оглох? Вставай и уматывай, не то я людей позову! – И Фарида вдруг толкнула его в сторону выхода.

Она лежала и по звуку шагов догадывалась: вот он вошел в свою комнату, вот раздевается, ложится в постель. Скрип его кровати долго стоял в ушах; какое-то ознобное возбуждение охватило все ее тело, и в конце концов Фарида, уткнувшись лицом в подушку, зарыдала. «Джабар, Джабар, сукин ты сын, смылся, – плакала она и ругалась. – Выходит, только делал вид, что любишь меня. Конечно, делал вид… Если б действительно любил – все бы вытерпел… Ну и к черту тебя!.. Бог есть, он это так не оставит… Да вел бы ты себя как мужчина – и я бы тебя мужчиной считала. Разве можно с первого же дня заваливаться к молодой жене пьяным, как свинья? Напьется где-то, приползет домой – и спиной ко мне. Да зачем же я замуж-то выходила? Чтобы одной спать? И правильно сделала, когда сказала, что ты не мужчина, правильно… А что я еще, интересно, могла тебе сказать?»

Она встала, приникла к стене. Похоже, Кафар тоже не мог заснуть, время от времени слышался скрип его кровати… «И ему не спится… Значит, обо мне думает. – Фарида провела по стене рукой. – Вот как раз здесь его кровать… Я, кажется, даже дыхание его слышу…» Она прижалась к стене так сильно, что заныло тело.

Гасанага вдруг заворочался в постели, и Фариде показалось на миг, что сын не спит, что он все видит, догадывается о том, что творится у нее на душе.

Отпрянув от стены, она бросилась на постель.

И вдруг до слуха ее донесся какой-то посторонний звук. Она подняла голову и глазам своим не поверила, в дверях стоял Кафар. У нее мелькнула мысль, что она должна крикнуть ему, чтобы он убирался. Но вглядевшись в его лицо, увидев, с какой жалостью он на нее смотрит, она передумала; злость, только что переполнявшая ее сердце, растаяла, точно иней, которого коснулось жаркое дыхание огня; она уже рада была его приходу. И Кафар, почувствовав это, медленно, осторожными шагами приблизился, робко сел у нее в ногах, не произнеся ни слова; они молча смотрели друг на друга и оба тяжело и часто дышали. Кафар протянул руку и коснулся ее запястья; она не убрала своей руки; обоих била нервная дрожь. И вдруг Фарида села, прижалась к нему и заплакала еще сильнее, чем раньше. Кафар целовал ее ставшие солеными щеки, губы и, дрожа, шептал:

– Не плачь, Фарида, не плачь… Ну, успокойся, Гасанагу разбудишь…

– Я вовсе и не плачу, – всхлипнула она. – В-вот, в-видишь, Кафар, совсем не плачу…

Когда Кафар проснулся, в комнате уже было по-утреннему светло. Он хотел было встать, но Фарида, не открывая глаз, притянула его к себе, спросила:

– Куда ты?

– Светает уже. – Ну и дьявол с ним, пусть светает! – Старая Сона проснулась.

– Старая Сона? Откуда ты знаешь? – Фарида решительно села.

– Голос ее во дворе сейчас слышен был.

– Уходи к себе, только как-нибудь так, чтобы она, не дай бог, тебя не увидела.

Кафар, низко пригнувшись, прошмыгнул в свою комнату. Переведя дух, он потянулся за часами, чтобы посмотреть, который час. И первое, что увидел там, на столе – была школьная фотография. Очень печально смотрела с нее Гюльназ, и, не вынеся этой печали, Кафар сунул фотографию в одну из книг.

На этот раз профессор Муршудов даже не распаковывал привезенный с собой лед. Тщательно обследовав Кафара, он заключил наконец с улыбкой:

– Ну вот, братец, ты уже почти здоров. С головой все в порядке, я же не зря сказал, что сотрясение у тебя в самой легкой форме. Теперь осталась нога, но, я думаю, ее мы тоже скоро подлечим… Завтра съездим, сделаем еще один снимок – посмотрим, как перелом срастается… Тут главное что? Перевязка была сделана отлично. Я тебе так скажу: при переломе первая перевязка – это все. Если правильно была сделана, надежно – все кончится хорошо… Так что можешь ни на грамм в этом не сомневаться. А с твоей стороны самое главное сейчас – это питание, ешь как следует, вообще, удели еде самое серьезное внимание. Ну, а с питанием у тебя, слава богу…

Он хотел сказать: «А уж питанием мы тебя обеспечим, доставим все, что только твоя душа пожелает», – но почел за лучшее не договорить. Но и Кафар, и Фарида поняли, что именно хотел сказать профессор. Кафар мрачно насупился, а Фарида, чтобы нарушить тягостное молчание, задала профессору Муршудову вопрос, ответ на который ей был прекрасно известен и без него:

– Я вот уже несколько дней подряд, профессор, варю ему хаш. Это не повредит?

– Что вы, что вы, Фарида-ханум, – оживился профессор. – Хаш при переломе лучшее лекарство. Мой отец в сто три года сломал сустав – у самой поясницы. Все, да и я сам тоже, думали, что такой сложный перелом в этом возрасте уже не срастется. А вот старик заставил нас каждое утро варить ему кялляпачу – бараньи головы и ноги. Не поверите, за два месяца и шестнадцать дней он поднялся. Вот тогда-то я и понял всю силу кялляпачи…

– Интересно, и что это за сила такая в бараньих мослах?

Профессор Муршудов сразу понял, куда клонит Фарида.

– Вообще-то, нет никакой разницы: что кялляпача, что хаш из коровьих ножек – действуют одинаково. А особенно, если в дело идет телка, выращенная дома, не на ферме… Но если душа нашего Кафара желает кялляпачу…

Из соседней комнаты донесся вдруг бойкий женский голос:

– Главное, чтобы братцу Кафару на пользу пошло, а кялляпача для него каждый день будет, Микаил договорится в Маштагах. Оттуда нам через день ножки привозят, закажем – будут вместо ножек кялляпачу возить. Все возможно, когда деньги есть. – Это услышала конец разговора и тут же вступила в него только что подоспевшая Гемер-ханум, жена академика Муршудова.

Фарида вышла с Гемер-ханум на веранду, они о чем-то пошептались там, и Гемер-ханум выложила на стол пухлый заклеенный конверт. Фарида удивленно подняла брови.

– Что это?

– А, ерунда… На мелкие расходы. – И Гемер-ханум заговорщицки подмигнула Фариде.

Кафару слышен был весь этот разговор из его комнаты, он увидел, как усмехнулся вдруг профессор Муршудов, и сразу понял смысл этой ухмылки; чувство стыда, которое он испытывал, обожгло его еще сильнее; Кафар съежился, словно хотел исчезнуть, стать невидимым, прижался к самой стене.

Женщины снова перешли на шепот.

– Это на продукты. Не сердись, это подарок, как сестре. Выйдешь в город, встретится тебе вдруг что-нибудь приличное – ну, там, для себя или для детей… – Гемер-ханум снова заговорила громко, с таким расчетом, чтобы и Кафар ее услышал. Увидев, как смутилась при этом Фарида – ей-то как раз не хотелось, чтобы Кафар знал обо всем этом, все понявшая Гемер-ханум, в душе потешаясь над собеседницей, чуть ли не перешла на крик. – Это все ерунда, сестрица!.. А настоящую услугу мы вам, как родным, окажем месяца через два. Мы с Микаилом уже для себя решили: что бы там ни случилось, а мечта Чимназ в этом году обязательно должна сбыться.

Хоть Фарида и не показывала виду, эти слова ее обрадовали, как раз это-то и Кафару надо было послушать. Она незаметно сунула конверт под скатерть.

– Ну что ж, я, пожалуй, пойду, – объявила наконец Гемер-ханум и встала.

Она поцеловала на прощание Фариду, и той пришлось ответить на этот поцелуй.

– Я об одном только прошу, дорогая, – задержалась Гемер-ханум в дверях. – Все ведь сейчас в ваших руках… Не отдавайте нашего мальчика следователям! Это же такое несчастье, такой позор для нас будет, если нашего мальчика начнут по милициям таскать… К тому же перед самой его поездкой… Как нелепо все… Честное слово, стыдно даже подумать, разве он преступник. Вчера из Москвы звонили, говорят, не сегодня завтра виза будет готова…

«Ну и черт с ней, с вашей визой», – хмуро думала Фарида.

Гемер-ханум наконец замолчала и с надеждой посмотрела на Фариду.

– Н-не знаю… мужа надо бы уговорить… Пока он и слушать ничего не хочет. Они, говорит, сделали меня калекой, заставили в эту летнюю жару валяться в постели, лежу, как в тюрьме. А немного нажмешь на него – сразу нервничает, сразу головная боль начинается – его ведь теперь проклятое давление все время мучает… – Фарида говорила все это почти шепотом.

– Ну что же теперь поделаешь, баджи, что произошло, то произошло; представь, что все это случилось не с моим ребенком, а с твоим… Слава богу еще, что все обошлось благополучно…

– А вы что же, хотели бы, чтобы…

– Да нет, нет, господь с тобой! Что ты такое говоришь, сестра…

Разговор приобрел нежелательный оборот, но тут Гемер-ханум выручил профессор Муршудов, вышедший к ним на веранду.

– Ну что ж, здоровье уважаемого Кафара-киши уже гораздо лучше… Вечером мне надо быть у одного тяжелобольного, поэтому я зайду к вам завтра утром, хорошо?

Он попрощался. Поспешила за ним следом и Гемер-ханум, но во дворе замедлила шаг и посмотрела на их окна с такой тревогой, что Фарида усмехнулась: «Помучайся, помучайся! Ничего с тобой не станется».

Когда гости окончательно скрылись из глаз, Фарида достала из-под скатерти конверт, распечатала его и глазам не поверила: в нем было пять пачек, на каждой из которых стояла цифра «1000». Одни сторублевки.

Да, ровно пять тысяч рублей. Сколько же их у этих сукиных детей, если вот так вот – не вздохнув, не охнув – они могут выложить пять тысяч рублей?! Не грех и содрать с них семь шкур, раз такой случай… Еще их счастье, что все обошлось… Ну да ладно, пусть устроят Чимназ в институт, оставят Махмуда в аспирантуре и доведут дело до защиты. Если это все перевести в деньги – можно считать, что шкуру ола с них сдерет. Вот почему и говорят, что не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Нет, кажется, и впрямь бог послал это маленькое несчастье для нашего же счастья…

Фарида решила спрятать деньги в старом шифоньере между бельем. Но едва вернувшись на кухню, тут же пошла назад, вытащила пачки и затолкала их в старую, разодранную сумку, а сумку забросила за диван… Но не прошло и пяти минут, как деньги из-за дивана были извлечены. Она вспомнила, что диван старый, что Махмуд его уже неоднократно чинил. Станет Махмуд в следующий раз возиться с диваном – обязательно наткнется на деньги. Фарида обвела комнату взглядом и тут ее осенило: печь! Завернув сумку в старую, драную рубашку, она сунула ее в топку голландки. Это была очень старая печь, одно название от нее и осталось – так давно ее не топили. Да, это было надежное место, ни один вор не догадается.

Фарида то подходила к печи, то отходила от нее, наклонялась, заглядывала в топку снизу – нет, свертка с деньгами не было видно. Не то что вору, самому черту не придет в голову, что у Кафара может оказаться пять тысяч и что он засунет их в печь, в золу, в грязь… «Куплю на эти деньги побрякушек для Чимназ, – думала Фарида. – А еще лучше – приодену ее на эти деньги. Если девочка поступит в институт, она должна будет одеваться как следует».

Распахнув дверь, Фарида спросила с улыбкой:

– Ты еще не проголодался, муженек?

Кафар ничего ей не ответил. Фарида, решив, что муж просто не расслышал, подошла к постели и повторила свой вопрос. Кафар пробормотал раздраженно, что есть совсем не хочет, нет никакого аппетита, а вот чаю выпил бы с удовольствием.

Фарида поставила чайник на огонь. Ужин у нее уже был готов, да и еще бы ему не быть готовым: Гемер-ханум принесла сегодня с базара отличные продукты – баранину, двух кур, фрукты, зелень. Оставался еще и хаш, сваренный специально для него. А себе и детям она приготовила курицу.

Первой вернулась с работы Чимназ. Поначалу она даже удивилась, увидев, как сегодня радостно оживлена мать – последнее время Чимназ видела мать хмурой, озабоченной, улыбка почти не появлялась на ее лице. Было видно, что у матери отличное настроение, что она чему-то очень рада, и даже не очень-то и старается эту свою радость скрыть. Интересно, что это ее так обрадовало?

Фарида, почувствовав, что дочь сейчас пристанет с расспросами, постаралась опередить Чимназ. «Приходила жена этого, кто он там, академик, что ли, чтоб он сдох, – сказала она, будто вскользь, – и дала совершенно твердое слово, что в этом году они обязательно устроят тебя в институт. Да и пусть только попробуют не устроить! Я им такое покажу – свет белый станет не мил. Они в наших руках, дочка, исполнят любой наш каприз…»

Чимназ расцеловала мать – громко, весело; целуясь, они даже подмигнули друг дружке. Потом Чимназ пошла к отцу, поцеловала и его, стараясь не смотреть ему в глаза. Кафар тут же почувствовал, что дочь что-то таит от него.

– Как ты себя чувствуешь, дочка? – спросил он.

– Хорошо, папа. А ты как сегодня? – видно было, Чимназ задала этот вопрос просто так, из вежливости, и как только отец ответил ей: «Хорошо», тут же убежала на кухню. – Ой, мама, я просто умираю с голоду!

Вскоре из кухни послышался звон посуды.

Потом пришел чем-то расстроенный Махмуд. Он первым делом прошел к отцу, хмуро поздоровался с ним, так же хмуро поинтересовался его самочувствием.

– Что случилось? – встревожено спросил у него Кафар.

– Ничего.

– Как это ничего?.. Что-то ты мне не нравишься.

– Что же мне, по-твоему, петь, веселиться? Впервые в жизни Махмуд разговаривал с отцом так грубо; он осекся и надолго замолчал. Молчал и Кафар, тер свою сломанную ногу. Странное дело, пока он занят разговором, зуд вроде бы утихает, а замолчал – и нога под гипсом горит как в огне. И ничего тут не поделаешь – скреби гипс, не скреби, зуд нисколько не уменьшается.

И отец, и сын тяготились молчанием; Махмуд даже встал, собираясь выйти, но никак не мог придумать, под каким предлогом это сделать, чтобы снова не обидеть отца.

Выручила его мать:

– Разговаривать с голодным человеком – все равно что зажигать спичку около пороховой бочки. Иди, Махмуд, пообедай. Есть курица, есть голубцы. А ты, Кафар, будешь хаш?

Кафар отрицательно покачал головой.

– Ты был у следователя? – спросила Фарида, когда Чимназ, расправившись с курицей, упорхнула с кухни.

– Нет, не был.

– Почему? Ведь он же велел, чтоб сегодня ты обязательно к нему зашел.

– Ну, зашел бы, и что бы я ему сказал? – Махмуд раздраженно повысил голос, и Фарида прикрыла кухонную дверь. – Следователь хочет раздуть это дело.

– Не верю.

– Как это – не веришь? Почему, интересно, не веришь?

– Потому что сегодня у нас была мать этого ублюдка.

– Кто? Гемер-ханум? – Да, Гемер-ханум.

– Ты знаешь, она ведь тоже, как выяснилось, ученый. Доктор исторических наук!

– Ну, надо же! Да эти проходимцы все ученые! Вот еще бы тебя ученым увидеть.

– Знаешь, мама, дело так оборачивается, что вряд ли ты это увидишь.

– Что такое, что случилось?

– Ну, что тут могло случиться… Сегодня профессор Касумзаде сказал мне: если, мол, впутаете в это дело сына Муршудова, то об аспирантуре можешь и не мечтать. Даже, мол, если поступишь в аспирантуру – все равно от этого толку не будет никакого.

– Это еще почему? Какое может иметь отношение к твоей научной работе этот кровопийца?!

– А такое, что весь ученый совет в их руках.

– А, чтоб они у них отсохли, эти руки! Чтоб им ни с чем остаться!

Махмуд посмотрел в сторону комнаты, где лежал отец, и вздохнул. Вдруг он ударил кулаком по столу.

– Черт с ней, с аспирантурой! Ни за какое ученое звание отцовскую кровь продавать не собираюсь!

– А что ты из себя-то выходишь? – Фарида заговорила шепотом. – Что ты сразу психовать начинаешь, как твой отец? Человек должен быть расчетливым, сто раз отмерить, один – отрезать. Что ты, один, что ли? Кроме твоей аспирантуры, тут еще и о Чимназ речь идет. Надо ведь и о ней, бедняжке, тоже подумать, ей же в институт поступать…

– Вот я и говорю, что мы здоровьем отца торгуем! Жизнью его!

– Замолчи! – теперь уже Фарида ударила кулаком по столу. – Тоже мне, еще один Кафар выискался. Хочешь под отцову дудочку петь? Хорошенькие деньки тогда тебя ждут в будущем!

– Да меня всю жизнь будет совесть грызть, если я получу ученую степень такой ценой.

– Что-что тебя будет грызть? Совесть? Ах вы, несчастненькие… Да понимаешь ли ты, что, кроме тебя и твоего отца, никто на свете уже это слово и не вспоминает!

Махмуд грустно посмотрел на мать; только теперь начал он понимать, почему отец после каждого спора с матерью становится таким жалким, кажется смертельно усталым, каким-то полусонным. На него и на самого сейчас накатила сонливость. Нетвердым шагом поплелся он в их с Чимназ комнату.

Чимназ принарядилась, собираясь куда-то. На ней теперь было открытое белое платье в мелкий цветочек. Платье очень шло ей, Чимназ выглядела в нем еще красивей, еще стройней. Она распустила волосы, и они свободно легли на ее плечи. Большие карие глаза лучились счастьем, молодостью; в них было столько света, что Махмуд, забывшись, улыбнулся и остановился перед сестрой.

– Ишь ты! С чего это – наряжаешься, сияешь, а? Глаза Чимназ заблестели еще радостнее.

– Так ты еще не слышал? Решен вопрос о моем поступлении в институт.

– Что-о?! Как это решен, ведь до приема еще… – И вдруг, вспомнив свой разговор с матерью, он все понял. У Махмуда закололо в сердце, захотелось сказать сестре что-то обидное, резкое.

Но так ничего и не сказал ей – радостное сияние, струящееся из глаз сестры, проникло и в его душу, будто разогнало тьму в сердце, боль и горечь, затаившиеся в этой тьме. Губы его сами расплылись в улыбке. Чимназ счастливо подмигнула брату, вдруг чмокнула его в щеку и выбежала из комнаты. А Махмуд все стоял у окна, глядел на двор и думал о том, что мать, наверно, права, что он, как и отец, делает трагедию из любой мелочи. Во-первых, с отцом произошел всего лишь несчастный случай – не нарочно же они его сбили! Точно такая же история могла произойти и с ним самим. «Предположим, у меня есть машина, и я случайно собью кого-нибудь, ну, хотя бы сына того же академика Муршудова или даже самого академика… Что же они должны делать? Стараться во что бы то ни стало посадить меня? Разве я или мои родители обрадовались бы, если бы они меня посадили! Нет, конечно, на всю жизнь сделались бы их врагами… Клянусь богом, мать умная женщина. Эти Муршудовы, бедные, лезут из кожи… А если б не отцово увечье – разве бы они сейчас так лебезили перед нами? Да нет, конечно… Правда, и это тоже не разговор – откуда им, несчастным, было знать нас до этого случая… Можно, конечно, считать их врагами… но что хорошего в такой зловредности, какой прок? К тому же, с отцом, к счастью, ничего опасного, перелом срастется. Человек, между прочим, и на ровном месте ни с того ни с сего споткнуться может… А Муршудовы вот уже сколько времени о покое и не вспоминают. И сестру взялись в институт устроить, и о моем будущем обещали позаботиться… Клянусь богом, они просто очень хорошие люди…»

Махмуд оглянулся – сзади стояла мать. Он посмотрел на нее вопросительно. Фарида опустила голову и еле слышно спросила сына:

– Ну, так что ты решил? Как, по-твоему, вся эта история должна кончиться?

Махмуд сразу понял, о чем спрашивает мать. И так же тихо ответил ей:

– Я подумал… Я думаю, конечно, было бы хорошо, если бы мы смогли уговорить отца… Жалко их, зачем все обострять…

Чувствовалось, с плеч Фариды словно камень свалился, она одобрительно посмотрела на сына.

– Вот и молодец. Что было, то было, а жизнь идет дальше…

– Поговори с папой, объясни ему все… Что ему стоит изменить показания, верно? Ничего ведь страшного, к счастью, с ним не произошло, верно?

Они продолжали говорить полушепотом, чтобы отец не мог их услышать.

– Я больше всего боялась за его голову… Но теперь-то все в порядке, опасность миновала. А ногу ему профессор лечит очень добросовестно. Очень!

Из спальни послышался вдруг звон бьющегося стекла. Фарида и Махмуд бросились туда и увидели, что Кафар уронил стакан. Он виновато посмотрел на жену. Но Фарида сказала радостно, что все просто замечательно, что посуда, как известно, бьется к счастью.

Вернувшись с работы, Фарида с удивлением обнаружила, что на окне спальни стоит букет гвоздик, а рядом – коробка орехов в шоколаде.

– Кто это принес? – поинтересовалась она.

Чимназ, которая читала в своей комнате, ничего не ответила.

Отозвался Кафар.

– Товарищи с работы приходили.

– Чего это их, интересно, принесло? Ишь ты, на подарок разорились!

– Там еще и деньги должны быть.

– Деньги?

– Да, под коробкой, наверно.