Текст книги "Избранное"

Автор книги: Рувим Фраерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

II. Прокаженный мальчик все время молчит

Ти-Суеви вошел в тайгу. Он спустился в Фазанью падь и снова поднялся на другую сопку, где лес был сумрачный и ели так же широки, как кедры. На ветвях их висели капли дождя и не падали вниз.

Ти-Суеви шел не торопясь и, чтобы не было скучно в пути, громко бранил толстые корни, улегшиеся посреди дороги, или свистом отвечал на свист белок, или кидал мягкие шишки в траву, где с зари до полудня паслись и хлопали крыльями ушастые фазаны.

Ти-Суеви никогда не скучал, идя по этой дороге, хотя никого не встречал на ней, кроме прокаженных. Они иногда украдкой, таясь от врача, собирали в лесу малину.

Их Ти-Суеви обходил. Но, зная, как не любят они людей, показывающих перед ними свой страх, Ти-Суеви обходил их не очень далеко. Иногда он даже останавливался и смотрел им вслед.

И случалось, что прокаженный старик, всегда стоявший у ворот колонии, видя мальчика, смело идущего по дороге мимо, улыбался ему раздутыми от проказы губами. А Ти-Суеви издали кивал старику головой.

Но все же каждый раз, приближаясь к этому месту, Ти-Суеви испытывал страх. Мог же и ветер, пробегавший по деревьям, принести с собой проказу.

Но в это утро ветра не было, и среди молчания леса подавала свой голос только вода, бегущая по дну оврага.

Вдруг Ти-Суеви прислушался. Сквозь ровный шум ручья почудился ему звук приближающихся шагов.

Он прислонился к тонкому дереву. Это была молодая ольха, закачавшаяся под его тяжестью. Несколько капель, висевших на ее листьях, упало на затылок Ти-Суеви. От внезапного холода он присел на корточки. Это дало ему возможность скрыться в высокой траве и увидеть людей, спускавшихся с косогора на дорогу.

Их было двое: женщина, по-корейски одетая в белую одежду, и мальчик.

Они вышли на дорогу и огляделись вокруг.

Ти-Суеви смотрел на них с изумлением.

Женщину он узнал. То была старая Лихибон, жившая в Тазгоу одиноко. Но мальчика никогда не видел Ти-Суеви ни в своей, ни в чужой деревне. На нем была китайская хурьма, разорванная во многих местах.

Лицо его было темно от пота, ноги покрыты тиной, и грязь и тина виднелись даже на его висках. Он шел, должно быть, по болоту.

Мальчик был мал ростом, не выше самого Ти-Суеви.

Но странно: когда Ти-Суеви смотрел на его сухие ноги, то мальчик казался ему стариком, когда же смотрел на затылок, – мужчиной.

«Кто это?»

Ти-Суеви поднялся на ноги.

Снова тонкая ольха закачалась под его рукой, и на слабый шум ее листьев тотчас же обернулся мальчик.

Ти-Суеви увидел его глаза и отступил перед их взглядом. Это был взгляд маленькой гадюки.

– Не подходи! – крикнула Ти-Суеви женщина.

– Почему? – громко спросил Ти-Суеви.

– Проходи, проходи! – снова крикнула Лихибон. – Он прокаженный.

Но Ти-Суеви не тронулся с места. И мальчик шагнул к нему, размахивая длинными рукавами хурьмы, Лихибон схватила его за плечо.

– Отойди, – сказала она Ти-Суеви в третий раз. – Разве ты не видишь, что ветер дует в твою сторону?

Ти-Суеви снял свою шапку и заглянул в нее.

– Здесь, – сказал он старухе, – во всей тайге найдется не больше ветра, чем в моей шапке.

Тогда старуха начала браниться.

– Ты умрешь от проказы, – сказала она Ти-Суеви, – и мать твоя будет бояться тебя.

– Мать моя никого не боится, – сказал Ти-Суеви.

А мальчик все время молчал.

– Ты умрешь из-за своего упрямства, – повторила старуха, – и мать никогда не возьмет тебя ни за плечо, ни за руку.

Ти-Суеви рассмеялся и надел шапку. И старуха с мальчиком двинулась дальше, часто оглядываясь назад.

Ти-Суеви шел за ними следом. Он не бранил теперь толстых корней, улегшихся на лесной дороге, не свистел белкам, не кидал шишек в траву, где цвели уже голубые ирисы. Не напрасно ли растут они в этом глухом лесу? Их никто не видит.

Но Ти-Суеви не думал об этом. Другое занимало его – ему хотелось узнать, кто был этот мальчик, который, казалось, готов был убить его, не проронив при этом ни слова.

Так прошли они еще полкилометра, пока впереди между черных стволов даурских елей не засветился вдруг белый забор.

Глубокий овраг, наполненный громом воды и шумом серебристых ясеней, отделял его от дороги.

И над этим громом и шумом царил еще какой-то странный звук, отдаленно похожий на человеческий голос.

За оврагом начиналось то место, которое Ти-Суеви, как все здешние рыбаки, называл по-якутски «домом ленивой смерти».

Проказа – ленивая смерть! Ждешь ее долго, сгниешь весь, а она все не приходит.

Как много страшных рассказов слышал о ней Ти-Суеви! Но он мало верил им.

Он часто ходил по этой дороге и видел, что даже знакомый старик, в чьих костях уже много лет прочно сидела болезнь, не ждал ее, этой «ленивой смерти». Лицо его было неподвижно, и веки уж никогда не смыкались, но все же он очень охотно грелся на солнце у ворот и курил медную трубочку, сжимая ее, как пойманную птицу, в своих изуродованных ладонях.

Не ждали ее, должно быть, и другие больные: дома их были светлы, крыты волнистым железом, и у порогов, посыпанных морским песком, росли высокие цветы – голубые ирисы и мак.

А поближе к дороге, направо, тянулись огороды – длинные грядки, засаженные японским редисом, где с утра до вечера прокаженные тяпками усмиряли лесные и сорные травы.

При этом они пели.

И Ти-Суеви знал, что они любят труд, даже не меньше чем его отец, Суеви, слывший лучшим шкипером от Малого до Большого Тазгоу.

Они пели. Но из глоток их, пораженных проказой, вместо песни вырывался только жалкий свист.

Вот это-то пение услышали старуха и мальчик, идя по-над оврагом, и слышали сейчас, стоя на мосту у ворот колонии.

Старуха, трясясь от страха, попятилась назад. Задрожал и мальчик, и лицо его, несмотря на грязь, покрывавшую щеки, побелело.

Но все же он сделал шаг вперед и потащил за собой старуху.

Из открытых ворот навстречу вышли доктор в халате и сестра, молодая женщина. Старуха низко поклонилась им.

Прокаженные, работавшие на огороде, перестали петь и подошли ближе. Старик, сидевший у ворот, выколотил свою трубочку о камень, а другой старик, строгавший доски под кедром, положил свой рубанок на верстак.

Кедр был также стар и любопытен. Ветви его висели низко, точно прислушиваясь к земле, а сам он стоял неподвижно, в глубоком молчании.

Старуха еще раз поклонилась доктору.

– Это мой внук, – громко оказала она, показав на мальчика.

«Так вот кто это», – подумал Ти-Суеви и вспомнил, что вправду он слышал, будто внук ее жил где-то в городе.

Ти-Суеви стоял на дороге по другую сторону моста, боясь подойти ближе. Но все же он не хотел пройти мимо, не узнав всего до конца.

– Это мой внук, – повторила старуха Лихибон, вытирая ладонью свои больные глаза, из которых постоянно струились слезы. – Он заболел проказой. Его прислали к тебе из города с бумагой. Выгони болезнь из его костей и кожи. Спаси его, доктор! Ты это делаешь очень хорошо.

Она расстегнула свою грязную кофту и вынула из-за пазухи бумагу.

Доктор надел очки. Мальчик громко заплакал.

– Ну, что ж, старая, – сказал доктор. Он уже прочел бумагу, повертел ее, посмотрел на печать. – Ну что ж, оставь внука тут. Сейчас мы посмотрим его; мы будем его лечить. Не горюй, мальчик, и проказу можно вылечить.

И, обратившись к сестре, доктор добавил:

– Уведите больного, пусть помоется в бане, и дайте ему поесть – он грязен и, наверное, голоден.

Сестра поманила мальчика пальцем.

– Пойдем за мной, – сказала она.

Но мальчик остался на месте.

– Пойдем за мной, – повторила сестра и протянула к нему руку.

Мальчик вдруг закричал и отскочил в сторону, оглянувшись назад.

Ти-Суеви отбежал и спрятался за кустом. Ему показалось, что прокаженный сейчас бросится прочь от ворот, собьет его с ног и исчезнет в тайге.

Однако мальчик этого не сделал. Он бросился в другую сторону. Мимо сестры и доктора прошмыгнул он в ворота и вбежал во двор колонии.

Прокаженный старик, строгавший доски, посторонился, чтобы его пропустить.

Мальчик вскочил на верстак, стоявший под кедром, оттуда на ветку, свесившуюся до самой земли, и, цепляясь одеждой за сучья, забрался на самую вершину так быстро, что даже Ти-Суеви, умевший хорошо лазать по деревьям, был удивлен.

Лицо доктора также выражало крайнее удивление. Он повернулся к старухе и постучал пальцем по своей голове.

Старуха снова вытерла ладонями глаза и помолчала, словно ее постоянные слезы мешали ей говорить.

– Да, – сказала она, наконец, – ты всегда угадаешь правду. Он безумный. Его укусила белка, когда он доставал орехи из ее гнезда, – мы жили тогда на Кедровой сопке. И с тех пор тьма поселилась в его голове. Он не слезает с деревьев. Он никому не позволяет притронуться к себе, ни от кого не принимает ни воды, ни хлеба, только от меня.

– Значит, у него две болезни, – сказал доктор. – Трудно тогда нам будет его лечить.

– Ты доктор, – сказала старуха, – ты знаешь, как это сделать. А я стара, я ничего не знаю. Я буду только приходить сюда и приносить ему рис и мясо.

Старуха подняла голову и крикнула вверх по-корейски:

– Слезь! Это я говорю тебе, Лихибон.

Ветви на вершине кедра закачались, посыпались вниз остья прошлогодней хвои, и Ти-Суеви, не спускавший глаз с дерева, снова увидел мальчика.

Тот поднялся еще выше и теперь был высоко над землей.

А внизу, у подножья кедра, окружив его со всех сторон, стояла толпа прокаженных. Их львиные лица, покрытые буграми, были обращены вверх. Они кричали, но голоса их были так сиплы, что Ти-Суеви ничего не разобрал. Он слышал только, как старик, выколачивавший свою трубку о камень, сказал:

– Я видел это много раз. Никто по своей охоте не ступит на порог дома, где живет «ленивая смерть». Он лучше разобьется о землю.

И верно. Казалось, что мальчик вот-вот упадет с высокого кедра на доски и тогда не потребуется для него драгоценного масла щольмогры, которым доктор лечил от проказы.

– Уйдите все! – сказал доктор. – Он сам спустится вниз, когда никого не будет вокруг. Пойдем, старуха, мы посмотрим и тебя.

Прокаженные разошлись и снова взяли тяпки в руки, А мальчик остался один на вершине кедра. Ти-Суеви тоже не стал более ждать. Он пошел по дороге в Тазгоу, как ходил по ней обычно, не торопясь и не отдыхая, потому что было уже поздно.

Он мог бы еще заглянуть на заставу, где у него были друзья – молодой красноармеец Сизов и медвежонок Личик.

Но Ти-Суеви не стал этого делать. Дорога за мысом Находка была трудная – чернозем и глина, а Ти-Суеви был в соломенных туфлях, скользких, как змея.

Ти-Суеви обогнул заставу и свернул налево, где начинался дубовый кустарник. Он рос на камнях, болел от туманов, и листья на нем всегда были сухие, багровые, но так крепко сидели на своих длинных черенках, что ни ветер, дувший днем с океана, ни ветер, дувший ночью с суши, не мог их сорвать.

III. В Большом Тазгоу поймали много рыбы

Как ни старался Ти-Суеви прийти вовремя, но все же опоздал бы в школу, если бы в то утро колхоз Малый Тазгоу и колхоз Большой Тазгоу не поймали так много рыбы.

Еще вверху, на дороге, Ти-Суеви видел, как входили в бухту кавасаки и шаланды спускали паруса.

Едва Ти-Суеви успел сойти вниз по тропинке на берег, как увидел Натку. Она шла в башмаках по соленым лужам, и море шипело у самых ее ног.

Она подошла к Ти-Суеви и, смеясь, сказала ему:

– Здравствуй!

Ти-Суеви был очень удивлен. Как успела она прийти раньше его в Тазгоу.

– Разве ты ночевала здесь? – спросил он.

– Нет, – ответила Натка, – меня привез сюда на шаланде отец. Он рано кончил сегодня ловить и поймал очень много. И твой отец тоже поймал много рыбы. И все бригады поймали так много иваси, что в класс приходил председатель Василий Васильевич Пак и просил учителя хоть на час отпустить нас отцеплять рыбу. Мы все тоже просили. Учитель разрешил. В школе теперь никого нет.

И Натка показала Ти-Суеви маленькую скамеечку, которую держала в руках.

Только тогда Ти-Суеви заметил, что на берегу много детей и женщин и в руках у них такие же скамеечки, как у Натки.

Он взглянул на узкую бухту, лежавшую у засольных сараев, и увидел старый кунгас, тоже полный детей и женщин. Кунгас собирался отчалить.

– Ого! – радостно сказал Ти-Суеви. – В самом деле поймали много рыбы!

И подхватил с земли плоский камень, который мог бы заменить ему скамеечку, Ти-Суеви бросился бежать к кунгасу.

Натка побежала за ним.

Они едва успели вскочить на корму. Женщины потеснились немного и уступили им место, а перевозчик Лимчико, ленивый человек, отдал им свое кормовое весло – единственное весло, заставлявшее двигаться этот просмоленный ящик.

И русская девочка Натка, и Ти-Суеви, и еще трое корейских мальчиков с криком начали юлить, раскачивать тяжелое весло, шевелившееся за кормой кунгаса, точно хвост чудовища.

А ленивый Лимчико смеялся, потому что всегда был рад отдать свое весло другому. И смеялись Натка и Ти-Суеви, потому что, как бы там ни было, что бы ни говорил учитель Василий Васильевич Ни, но раскачивать тяжелое весло и потом сидеть на скамеечке у воды под солнцем и отцеплять рыбу от сетей гораздо приятнее, чем выводить тушью на бумаге знаки этой самой рыбы, сети и воды.

Так плыли они к другому берегу бухты, где гудели кавасаки и скрипели шаланды, уткнувшись носом в песок. А небо после ночного дождя было совершенно открытое, И бухта была мелка и прозрачна. И когда Ти-Суеви, раскачав тяжелое весло, заглядывал в воду, он видел в глубине, на черном гравии, обрывки сгнивших канатов и старые консервные банки, блестевшие на дне, точно клад.

И Ти-Суеви так сильно раскачивал весло, что минут через десять он был уже на другом берегу и сидел рядом с Наткой, отцепляя рыбу от сетей.

Рыба успела уже уснуть в сетях, но тело ее было еще холодное, а жабры наполнены кровью.

И куда бы ни поглядел Ти-Суеви, направо ли, налево ли, на берегу стояли женщины и, склонившись, как жницы над полем, перебирали полные сети.

А носильщики с криком и шутками торопили их.

Веселое утро было в Тазгоу! Такое веселое, что Ти-Суеви забыл о прокаженном мальчике, забыл даже, что не нашел сегодня на своем берегу утиного яйца.

Однако, взглянув на Натку, в ее светлые глаза, блестевшие, как мокрые камешки, Ти-Суеви все же вспомнил о нем.

– Это ты взяла утиное яйцо? – спросил он у Натки.

– Я, – ответила Натка. – Ты ведь сам показал мне это место. Я встала очень рано и взяла. Может быть, это наша утка снесла яйцо.

Ну что ж, все это могло быть правдой. Ти-Суеви вздохнул.

– Ничего… Бери, бери! – сказал он Натке, потому что никогда не враждовал с ней.

Он знал, что раньше, до того, как отец Натки, шкипер Миронов, приехал к ним в Малый Тазгоу, она жила где-то далеко, на другом конце земли, где нет тайги, где места ровные, а море хотя и мелкое, но на его берегу в песке больше рыбьей чешуи, чем песчинок.

А чтобы Натке не было скучно в Тазгоу, чтобы ей не хотелось обратно на запад, и чтобы этот край казался ей приветливее, чем другой, Ти-Суеви разрешал Натке брать все, что она видит.

Он приносил ей даже орехи, доставая их из норок лесных мышей, и собирал для нее среди камней чилимчиков, не требуя за это благодарности.

Но если правду сказать, то все же Ти-Суеви хотелось, чтобы Натка при этом говорила ему: «Хорошо тут у вас жить, Ти-Суеви!» Натка же этого не говорила. Она высыпала в подол к себе чилимчиков, съедала орехи и говорила:

– А у нас там на бахчах арбузы растут.

За такие слова Ти-Суеви желал ей провалиться на месте.

Но все же и сейчас, сидя рядом с Наткой на скамеечке у воды, Ти-Суеви не забывал похвалить океан и нежную рыбку иваси, которую он так ловко отцеплял от сети.

Смеясь, он показывал Натке на кучи рыбьей чешуи, высохшей и блестевшей под солнцем, как медь. Ветер слегка ворошил эти кучи, ставил чешую на ребро, катил ее по твердому песку и сбрасывал в море.

– Смотри, смотри! – говорил Ти-Суеви.

Но это была знакомая для Натки картина. Море везде одинаково, только берег не тот.

– Посмотри же, что тебе стоит! – попросил еще раз Ти-Суеви.

И, заслонив ладонью глаза от блеска неподвижной воды, Натка посмотрела на скалы, торчавшие из моря, взглянула направо, на лесистую, всегда черную сопку, где просеки, словно трещины, сбегали по склону вниз, и сказала по обыкновению своему не то, что ожидал Ти-Суеви.

– А у нас, – сказала она, – по утрам петухи поют.

– Петухи? – переспросил удивленно Ти-Суеви. – А разве у нас нет петухов?

– Я никогда не слыхала их. Разве они тут есть?

– Есть, – сказал твердо Ти-Суеви.

И тотчас же над океаном раздался крик петуха.

Ти-Суеви и Натка обернулись и увидели старуху – темную, морщинистую Лихибон. Гоня перед собой птицу, она шла по краю дороги в гору, где одиноко стояла ее фанза, слепленная из дерна и глины.

«Вот женщина, у которой внук болен проказой», – хотел сказать Ти-Суеви.

И он сказал бы это громко, всем, если бы в тот момент не увидел свиней, плывущих через узкую бухту.

Вид и запах рыбы заставили их покинуть каменистые пастбища и кучи мусора, лежавшие позади фанз, выйти на берег и войти в море.

Одинаково черные, жирные, подняв рыла над гладкой водой, они подплывали уже к другому берегу бухты, когда Ти-Суеви заметил их.

Он со смехом показал на них Натке и женщинам, сидевшим на низких скамеечках у сетей. Женщины поднялись на ноги и закричали.

Свиньи уже вышли на берег. С громким хрюканьем разбежались они по песку и по гравию, подбирая рыбу, раздавленную ногами неуклюжих носильщиков.

Свиньи подходили к самым сетям, шныряли среди детей, рыли даже воду у берега, где на мелком дне лежала оброненная ловцами мертвая рыба. И жадность их приводила в удивление людей. Ловцы перестали выбирать сети из шаланд, с лямками на плечах остановились носильщики, и сам председатель колхоза Тазгоу Василий Васильевич Пак с изумлением молчал, открыв свой беззубый рот. И на его седой и редкой бороде блестела рыбья чешуя.

Не так уж велик был бы для колхоза убыток, если бы свиньи досыта наелись иваси, не это было страшно, – но мясо их будет пахнуть рыбой.

И женщины закричали еще громче.

Дети бросились разгонять свиней.

Ти-Суеви набрал полную горсть крупной гальки. Широко расставив ноги и прищурив глаз, он швырял камни направо, налево и вперед, не сходя со своего места.

Он считал, что ради свиней не стоит сходить с места: и без того ни одна из них не могла спастись от его метких ударов.

Но, неожиданно обернувшись назад, он увидел недалеко от себя Натку. Размахивая над головой своей скамеечкой, она с криком медленно пятилась назад, к самой воде.

Так же медленно, как она, подвигалась к ней с яростным пыхтеньем огромная свинья. Ее длинное тучное тело было еще влажно от морской воды, щетина ее блестела, и блестели желтые зубы, когда она открывала рот.

Ти-Суеви нагнулся, чтобы лучше разглядеть свинью, – не та ли это самая, что совсем недавно укусила Пака, – и увидел ее глаза – две крошечные, едва прикрытые ресницами ямки, на дне которых горел огонь. Тогда Ти-Суеви бросился к Натке. Он не отстранил ее, не встал на ее место, но обежал вокруг и сзади ударил разъяренное животное камнем. Свинья повернулась к нему.

Ти-Суеви сделал шаг назад и снова метко швырнул в нее камнем. Животное завизжало и бросилось на Ти-Суеви.

Он отскочил и помчался вдоль берега к тому месту, где галька у гряды прибоя была особенно крупна и скользка.

Здесь Ти-Суеви остановился. Свинья бежала тяжело, ноги ее подгибались, из-под копыт со звоном выскакивали мокрые, скользкие камешки и катились вниз, в воду.

А Ти-Суеви смеялся. Он сбросил свои соломенные туфли, одежду и вошел в теплое море.

А свинья, трясясь от собственной тяжести, все бежала. Каждый шаг по камням утомлял ее. Но ярости в ней еще оставалось так много, что вслед за Ти-Суеви она кинулась в мелкие волны.

И тотчас же все стадо, собравшееся на берегу и подгоняемое камнями и криками мальчишек, вошло в воду.

Оно поплыло назад, к берегу, над которым возвышались фанзы.

А впереди, далеко обогнав все стадо, плыл мальчик. Голова его блестела от пены.

Он вышел на песок, взобрался на высокий камень и долго стоял там, голый как деревцо, лишенное всех листьев.

Вскоре перевозчик Лимчико привез Ти-Суеви одежду. Привез он еще на своем неуклюжем кунгасе всех детей, бывших на том берегу, потому что на крыльце школы стоял уже учитель Василий Васильевич Ни и, сзывая школьников на ученье, стучал в медную доску.

Ти-Суеви оделся. Он уже затянул на щиколотках черные ленточки, глубоко надвинул шапку на мокрую голову и затем только взглянул на детей, окруживших его.

Он увидел на лицах старших одобрение, в глазах младших – восторг и даже зависть к своей смелости, но ни у кого не увидал он в руках своих соломенных туфель.

– Где же мои туфли? – спросил он. – Не забыли ли вы их на том берегу?

– Может быть, и забыли, – сказал Лимчико, – потому что все смотрели на тебя.

Но даже и эта высшая похвала старого человека не развеселила Ти-Суеви. Он стоял босиком на камнях, отыскивая глазами Натку.

Она пряталась позади всех.

– У меня твои туфли, – сказала она вдруг. – Я их не забыла взять.

И Натка подошла к Ти-Суеви и положила его грязные туфли рядом на камень.

Он надел их и посмотрел на Натку. Глаза ее еще блестели от испуга и слез.

И, вспомнив о свиньях, Ти-Суеви почувствовал себя несчастным. Но кто же мог знать, что свиньи, простые черные свиньи, пасущиеся сейчас на каменистом склоне среди дубового кустарника, бывают так злы?

И Ти-Суеви подумал о том, что теперь уже Натка никогда не скажет: «Хорошо тут у вас жить, Ти-Суеви».

Печальный, пошел он рядом с Наткой в гору на крутой берег, где виднелась школа.

Вместе взошли они на высокое крыльцо, и здесь каждый из них сделал по-своему: Натка переступила порог, принеся на своих башмаках мокрый песок и глину; Ти-Суеви же вошел в школу, как входил он в свою собственную фанзу, – оставив на пороге обувь.