Текст книги "Избранное"

Автор книги: Рувим Фраерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

13

Праздник в этом году обещал быть особенно веселым. Двух медвежат купил Митька у сахалинских гиляков и выкормил их брусникой и орехами. Одного, годовалого, дал Пашка, еще не старый, кривой гиляк, прекрасный каюр и стрелок из лука. И одного медведя держал у себя Васька. Он сам поймал его позапрошлой весной, убив медведицу, сам воспитывал и откармливал к празднику. Он мог бы его продать, но решил этого не делать. Хотелось знать, какого медведя возьмут гиляки на праздник – его или Митькиного, и кого больше уважают они.

Радость и благополучие сулили гиляки стойбищу Чоми. Ни в одной деревне не было столько медведей на празднике. Гостей ожидалось много. Тымские и варкинские гиляки, не добывшие медведей, собирались на праздник в Чоми. Орочоны из Де Кастри и тунгусы с охотского берега пригнали на ярмарку оленей. На их длинных нартах лежали в тюках расшитые торбаса, дохи, опушенные выдрой и белкой. С Сахалина приехали сухопарые шумные китайцы. Они привезли разноцветную дабу, муку, табак, порох и в жестяных бидонах мутно-золотистый хамшин.

Правда, всего было меньше, чем в прежние годы. Русские купцы не привезли сахару, котлов, посуды. Но что делать? Гольды рассказывали, что на Уссури еще идет война.

Зато, как прежде, молодые гиляки играли в китайские карты и шашки.

На краю деревни, в избе у шамана Ная, приезжие корейцы варили из картошки черную кваксу, распространяя зловоние.

Еще до праздника Лутуза два раза напивался пьяным и чуть не замерз, заснув во дворе на нарте. Боженков был тоже возбужден праздником и целый день гудел своим басом то в избе, то на улице. Он не мог упустить такого прекрасного случая, чтобы не пошуметь и не поагитировать. Он испортил Ваське две летних берестяных шляпы: снял с них кору, развил, сшил жилками в один лист и углем написал плакат: «Товарищи гиляки! Куда вы смотрите – на советскую власть или в тайгу, в сторону? О белых гадах забудьте навсегда. Да здравствует Интернационал, и вступайте в нашу артель».

Больше на бересте не уписалось. Он повесил ее на стене Васькиной фанзы.

Лутуза, всегда немного завистливый, протрезвившись, ахнул. Часа два выпрашивал он у жены Васьки кусок красной дабы. Она дала ему лоскут величиной с ладонь. И все же он написал на нем что-то по-китайски, прибил к шесту и воткнул в снег рядом с плакатом.

Васька только покачивал головой, но ничего не говорил. Как может он сравниться умом с русским и китайцем? Они знают, что делают.

Однако все это было напрасно. Никто не умел читать. Только мальчишки по целым часам вертелись около флага и дразнили Васькиных собак.

Назавтра над Митькиной избой тоже висел флаг, без надписей, но большой, красный, как полагалось иметь, по мнению Митьки, каждому сельсовету.

– Ах ты, язва! – сказал по этому поводу Боженков и попросил у Васьки собак, чтобы съездить в Тыми, к знакомому рыбаку.

Он вернулся оттуда трезвый, но веселый, с гармоникой, на которой умел и любил играть.

Вечером с варкинскими гиляками неожиданно приехал еще гольд Ходзен и тоже явился к Ваське; снял свои кожаные наколенники, доху и занял место на нарах. Жена Васьки и ему поднесла на дощечке кусок строганой белуги, хотя и с тревогой думала, что все тесней становится на их нарах и все меньше остается рыбы в ее кладовой.

Не было в Чомах на этот раз лишь Семки-собачника. Гилякам все не верилось, все казалось, что вот появится на своей тяжелой нарте этот рябой проворный человек, снимет барсучью шапку, не боясь мороза, и скажет:

– Здравствуй, гиляк! Слыхал я, ты соболя на речке поймал, сука у тебя ощенилась, а ты молчишь! Так-то, друга. Как пить, есть, так Семка – алмал[15]15
  По-гиляцки – друг.


[Закрыть], а как долг платить, так Семка пропал. Нехорошо, гиляк! Вот и езди тут для вас по пурге да по морозу.

И подаст при этом свою холодную руку, даже улыбнется приветливо. Поневоле заплатишь ему долги, какие были и каких не было, потому что Семка-собачник все знает.

Но теперь его нарта и собаки стоят за Васькиной фанзой, а самого нет. Вспоминая об этом, гиляки с благодарностью и удивлением думали о партизане-Ваське, о его гостях и о красном флаге у его фанзы, который, должно быть, не дурное предвещает народу, ибо из всех цветов больше других гиляки любят красный.

Дни стояли безветренные, ночи густые, с крупными звездами, сверкавшими, как капли прозрачной смолы. В полночь выли собаки. В полдень сверкал снег. Тайга и становища готовились к своему единственному празднику.

Накануне старые гиляки собрались в избе Митьки, более просторной, чем другие, чтобы выбрать на завтра медведя. Пашка уже привез своего, Митькины медвежата тоже были тут. Но Васька все еще возился в своем амбарчике. Медведь был зол и не давался в руки. Боженков пробовал зайти сзади, Лутуза с веревкой бегал вокруг, опрокидывая расставленных у стен идолов, а Васька и гольд стояли впереди, готовясь накинуть петлю. Медведь поднимал лапы, откидывался и мотал головой. Лязг цепи и рычание наполняли тесный амбарчик.

– Алмал, – сказал Васька по-гиляцки медведю, – прости меня, ты видишь, не я виноват, а китаец и русский.

В душе он все-таки боялся навлечь на себя гнев злопамятного духа медведя. Он кликнул сынишку. Тот пришел с берестяным туеском, наполненным моченой брусникой. Мальчик столько раз приносил сюда рыбы и ягоды, столько раз смотрел медведю в глаза, когда поил его из длинной ложки, что подошел к зверю без страха. Медведь, повозившись и поворчавши еще немного, улегся и понюхал туесок. Мальчик отошел. В этот самый момент Васька накинул петлю.

К Митьке в избу медведя втащили полузадушенного, связанного, ошалелого от криков. Лишь через полчаса он пришел в себя и заревел. Голос был сильный, свежий, как шум весенней тайги. Щенками казались годовалые медвежата, валявшиеся тут же на полу. Он не глядел на них и лизал свои связанные лапы, косясь на стариков-гиляков. Он был редкой масти – светло-серый, с нежно-белой полоской вокруг шеи. Старики молчали и думали:

«Митька кормил медвежат только брусникой. Их мясо будет вкусно и сладко, но они еще малы. Пашке за медведя надо платить серебром, которого сейчас не достанешь. Васька же отдает своего даром. Правда, он бедный гиляк, – кормил его юколой, и мясо может пахнуть рыбой. Но лучшего медведя не видел даже старый шаман Най».

– Спасибо тебе, Васька, – сказали старики и похвалили его медведя. – Ты помог нам избавиться от исправника, от Семки-собачника и сказал русским за нас в городе доброе слово. Кто же, как не мы, будем тебя чтить за это?

Чтобы не обидеть Митьку и Пашку, старики сказали и им:

– Праздник долог, гиляков много, и ваши медведи не будут забыты.

Выбор был сделан. Вдвое радостней казался для Васьки наступающий праздник.

Три дня возили его медведя прикованным к колоде по гиляцким становищам, призывая на юрты добро и благополучие. На четвертый с утра медведя стали водить по Чомам. Его шея и туловище были схвачены длинными цепями. Концы их держали десять сильнейших гиляков; среди них был и Митька и Пашка, оба немного пьяные и хмурые. Ни вправо, ни влево медведь не мог двинуться и шел только вперед, взрывая снег, проваливаясь и ревя. Так подошел он к Васькиной фанзе и остановился у амбарчика, где так долго сидел на цепи и где его хорошо кормили. Васька со всей семьей вышел навстречу. Сам шаман, старый Най, поздравил его.

– Благодать посещает твой дом, Васька, – сказал он. – У твоей фанзы остановился зверь, приносящий счастье, благость и обилие.

– Пусть каждого гиляка посетит счастье и обилие! – ответил Васька и поклонился медведю.

Жена Минга, тоже кланяясь и приседая, поднесла медведю на толстой палке лепешку. Горячий жир стекал с румяного теста, застывал в воздухе и падал на снег уже твердый.

Медведь съел и облизнулся. Как и в последний раз, сынишка Васькин принес туесок с брусникой. Он поставил его на снег и присел возле зверя на корточки. Медведь вытянул морду, словно собираясь есть, но вдруг зло, с мученьем посмотрел на знакомый туесок, на мальчика – и рванулся. Женщины крикнули. Натянулись со скрипом цепи. Гольд Ходзен бросился вперед. Васька выхватил нож. Но Минга еще раньше успела ударить медведя по морде той самой палкой, с которой она только что угощала его лепешками. Она была сильна, как все гилячки, и зверь, подняв огромную голову, скалясь, даже не успев встать на дыбы, отполз назад.

Мальчик сидел на снегу, испуганный, без шапки, с окровавленным лицом. Он был только оцарапан. Минга подняла его и унесла в фанзу. С улыбкой и завистью смотрели ей вслед женщины. Велика была милость священного гостя. Он остановился у юрты, принял угощение и оставил след своих когтей на лице сына. Какого же счастья может желать себе гиляк?!

Медведя повели дальше. Его водили не просто от избы к избе, а спускались на пролив, делали круг и возвращались в деревню. Да будет счастлив весенний улов!

В каждой юрте с нетерпением ждали медведя. Кедровые орехи, рыба, брусника и мясо были приготовлены для его угощенья. У своей избы Митька шепнул что-то Пашке, и оба натянули цепи. Медведь остановился. Не у одного Васьки ночует удача. Нарядная Тамха открыла дверь и вышла, чтобы пропустить медведя в сени. Лутуза тронул ее за рукав.

– Будешь у Васьки на празднике?

Она только улыбнулась обоими толстыми, сочными губами. Каждой гиляцкой женщине была бы приятна любезность китайца. Но кругом толпился народ.

Внизу, на проливе расчищали лед, вбивали столб для медведя, устраивали ристалище для собачьих гонок, и дети таскали на берег дрова для костров.

Китайцы хорошо торговали хамшином.

Подвыпивший Пашка успел уже запродать Митьке Галяну весенний улов горбуши, хотя медведь еще не был убит.

Только в полдень зверя повели на пролив, поставили на дыбы и цепями привязали к столбу.

Почти у всех гиляков есть штуцеры, винчестеры, обрезанные берданы и даже винтовки. Но медведя не убивают пулей. Для этого хранятся дедовские деревянные луки, отполированные дымом и временем.

Васька с гордостью снял свой лук со стены. На стене лук казался игрушечным, ненужным. Но когда Васька поставил его рядом с собой на пол, Боженков с удивлением сказал:

– Вот так машина!

Лук был выше Васьки. Черный, из мореного ясеня, с подкладкой из китового уса, он звенел от слабого щелчка.

Васька с усилием перегнул его два раза туда и обратно. Все было в исправности: и лыковые перетяжки, и кобылка, – желтая полупрозрачная тетива из жил сохатого.

Колчан и стрелы Минга достала из-под нар. Их закинул туда, играючи, сынишка. Васька сердито посмотрел на сына и жену, – он не любил беспорядка. Но и стрелы оказались в исправности. Железный наконечник был остер, древко из жимолости не отсырело, только перья на конце были чуть помяты.

В медведя уже стреляли, когда Васька с женой, с сыном, с гостями пришел на пролив. Семь стрел уже торчало в распятом звере. И каждый охотник прибавлял новую. Но, только попав в сердце, можно убить медведя.

Далеко впереди на льду бегали отчаянные мальчишки, собирая тупые и ржавые стрелы. Низко по белому горизонту ползло солнце. Медведь ревел, стонал, по шкуре его, как вода, бежала кровь.

У Боженкова дрожали руки, он не мог видеть этих мучений. Глаза его от жалости слезились, к горлу подступало раздражение.

– Чтоб вы подохли! – крикнул он неожиданно и, выхватив у кого-то топор, бросился к медведю.

В это время Пашка-кривой поднял свой заряженный лук и отпустил тетеву.

– Лай-ла[16]16
  По-китайски – уходи.


[Закрыть] – успел крикнуть Лутуза.

Но Боженков все бежал, спотыкаясь о ледяные бугры, хотя в плече его, как огромная стрекоза, качалась выпущенная Пашкой стрела.

Шумела толпа. Митька размахивал руками.

К медведю вслед за Лутузой и Боженковым бежали гиляки. Они настигли их у самого столба.

Боженков, точно обезумев, вертел топор над головой и кричал, растерянно глядя на гиляков:

– Не позволю при советской власти! Нет такого закону!

Вдруг старенький Най подошел к нему, не боясь топора, и тронул за полу.

– Ай, лоча[17]17
  Так гиляки зовут русских.


[Закрыть], не кричи и не сердись. Разве вы не стреляете в того, кого надо убить?

Боженков с минуту молча смотрел на него, тяжело дыша, потом бросил топор и отошел в сторону. Лутуза вытащил застрявшую в тулупе стрелу. Она пробила дубленый полушубок под тулупом, застряв в шерсти.

Праздник продолжался не так шумно, как вначале, но через минуту снова зазвучали в холоде крики и смех.

Пашка стрелял еще два раза и попал почти в самое сердце. И все же медведь еще жил. Васька выпустил только одну стрелу. Она ударила как будто ниже сердца, но медведь вдруг перестал реветь, лобастая голова его упала набок, словно тяжело ему стало смотреть на свою смерть, на мутное солнце, на черные мысы, на близкую тайгу за избами. Он широко раскинул лапы, свел их, обнял собственную грудь, ломая стрелы, и повис на цепях.

Стало тихо. Потом громко заплакала жена Васьки, вскормившая и воспитавшая зверя. Заплакал сын ее, с головой, обмотанной тряпками; заплакала старуха Пахта, жалевшая все живое, даже белок. И Боженков был благодарен им за эти слезы: не один он пожалел зверя.

Пашка для верности добил медведя топором.

Васька получил первый кусок мяса; Пашке, лучшему стрелку, досталась печенка; шкуру и голову унес шаман. Гостей пригласили к огню. Похлебка из буды – китайского проса и жеваной рыбы – была уже готова, чашки с хамшином и кваксой наполнены. Каждый строгал себе палочку, чтобы жарить медвежатину.

Гиляки ели ее полусырой, слегка обжарив. Лутуза, положив свой кусок на еловую чурку, бил его топором. Он хотел сделать бифштекс из филея. Когда-то он служил боем и понимал толк в этом деле.

Для бифштекса нужно было время, а Боженков ждать не хотел. Он уже забыл историю с медведем и теперь, сидя рядом с Васькой и гольдом Ходзеном, так же как они, жадно следил за своим куском, поворачивая палку.

С треском плавился жир, поднимая чадное пламя, румянилась корка по краям, пахло жареным.

После недели, проведенной у Васьки на одной рыбе, на вонючем нерпичьем жире и сухих лепешках, так мучительно хотелось мяса, что у Боженкова дрожали пальцы.

Он понял, почему с таким торжеством и обрядами гиляки убивают медведя, почему, раздобыв свинью, они не вносят ее в фанзу через дверь, а втаскивают через окно и все стойбище сбегается на праздник.

Мясо казалось готовым. Боженков, поднял пальцами усы, чтобы они не мешали, отправил в рот первый кусок. Окорочок попался недурной.

– А почему это, думал я, – начал он после пятого куска философствовать, – люди не чокаются пустыми стаканами, а перед рюмкой уж обязательно каждый скажет: «Будь здоров»?

– Будь здоров! – умильно подхватил Васька и протянул ему кружку хамшина.

– Ага! Будь здоров, друга! – Боженков выпил и обсосал усы. – И вот думаю я, отчего?.. – начал он снова.

– Будь здоров! – перебил Лутуза, протягивая другую кружку.

– Здравия желаю, ходя! – Боженков выпил и эту. – И вот, значит…

– Будь здоров! – Гольд Ходзен поднялся с корточек и снова налил ему кружку.

– Ай, хорошо, и тебе того же! – Боженков покачал захмелевшей головой.

Заходило солнце. Мерцал лед, очищенный от снега. Лутуза, весь в розовом дыму костра и собственного дыхания, угощал Тамху подгоревшим бифштексом. Он держал его по-китайски – двумя палочками. А Тамха качала головой. Она знала по-русски немного слов, и сговориться им было трудно. Но после каждого слова Лутузы она вынимала изо рта трубочку и показывала широкие белые зубы.

Старуха Пахта устраивала музыку. Подвесив ясеневый шест на тонкой бечевке, она искусно била по нему палочками. Получался звонкий, приятный шум, словно близко где-то в кустах бежала вода.

Бродил шаман между кострами. В своей плохонькой дошке с пояском, увешанным бляшками, он выглядел жалким старичком. Даже Митька в черных очках казался приятным человеком. Ластились у ног щенки, выпрашивая объедки. Таял снег вокруг костров.

С Амура надвигались сумерки.

14

Васька был многим недоволен. Правда, ему дали первый кусок мяса, но медведя убил не он, а скорей Пашка. Он же его лишь докончил.

Собачьи гонки были назначены через день. Это тоже не предвещало хорошего. Семкины собаки были незнакомы Ваське, а своих у него – только пять штук. Митька же собрал лучших собак в стойбище и каюром пускал Пашку.

Васька решил пойти на хитрость. Он хотел быть во всем первым. Но не одно тщеславие заставляло его к этому стремиться. Васька знал, что только уважение и слава могут у гиляков заменить богатство. Если он добьется первенства, то артель можно будет собрать. Гиляки пойдут за ним, как на медвежьей охоте идут за самым храбрым.

На рассвете Васька погнал всех своих собак на пролив, за Черный мыс. Он не кормил их с самого вечера, чтобы лучше узнать характер каждой. Наст был прочный, нарта шла легко, оставляя лишь неглубокий след. За мысом кончалась гиляцкая земля и начиналась пустыня, веющая снегом. Но сейчас здесь было безветрено, просторно; в бухте можно было хорошо погонять собак.

Как и ожидал Васька, Семкины собаки оказались недружными в беге. Четвертая пара ссорилась с пятой; в первой паре, которая больше других тянет нарту, одна собака оказалась ленивой. Орон терял слишком много сил, чтобы держать в порядке и вести стаю. Все это мог терпеть только русский каюр, но для гиляка, да еще на гонках, не годилось. Хуже других вела себя рыжая, рослая, не гиляцкой породы собака, по имени Кадо. Ни эта странная кличка, ни ее широкая, как у теленка, морда не нравились Ваське. Вислоухая, сильная, раздражительная, она ни с кем не шла спокойно в паре. От гиляцкой юколы она страдала поносом, и, когда на ходу ей нужно было присесть, она расставляла ноги, упиралась в снег и останавливала всю стаю. Передние собаки не могли стащить ее с места.

Но в беге она была хороша: прыжок ее был широк, низок. Из-под лап она выгребала так мало снегу, что, казалось, ничего не весит.

Семка не покупал плохих собак, и выбросить ее было жалко.

Васька задумался, словно над картами: как подобрать и расставить в упряжи тринадцать зверей, различных по характеру, по силе, чтобы превратить их в одну стремительную стаю? Будь Семкины собаки у него подольше, он бы давно это знал.

Васька раз пять перепрягал собак, мешая их и так и этак. Орон помогал ему зубами. Он рычал на непокорных, рвал ленивых, и только один Кадо отвечал ему суровым оскалом зубов. Минутами казалось даже, будто Орон его боится. Когда Кадо был в паре позади, он удваивал бег.

Васька заметил это и сделал то, чего не позволил бы себе ни один каюр. Он укоротил постромки, чтобы Кадо не мог схватить Орона за ногу, но каждую секунду угрожал бы ему. Это было опасно при езде, но Васька надеялся на свое умение обращаться с собаками.

Оставалось лишь подобрать пару для Кадо. Васька припряг к нему Мишку, ходившего до Орона вожаком. Не успел еще Васька приподняться с корточек, как Мишка бросился на Кадо. Орон, путаясь в постромках, тоже кинулся на него. Клочья рыжей шерсти покатились по снегу. Ближние скалы повторили визг. Васька молча ударил хореем. Все собаки взволнованно вскочили. Только сука Пахта продолжала грызть снег и виновато косила на дерущихся собак свои зрачки, полные желтого блеска.

Васька усмехнулся. Теперь он знал, что делать. Он впряг Пахту в пару с Кадо, а позади него поставил Мишку, также укоротив постромки. Расставить остальных собак было легче. Трех он совсем выбросил.

Нарта Семки тоже не годилась. С кузовом, с обручем на передке для хорея, она была покойна, удобна в дороге, но тяжела для гонок.

Васька приготовил свою собственную нарту, гиляцкую, как ее русские называют – «здравствуй и прощай». Узкая, длинная, одинаково приподнятая спереди и сзади, она была так легка, что Васькин сынишка поднимал ее одной рукой.

Без единого гвоздика, прихваченная только ремнями и деревянными клиньями, она все-таки была прочнее Семкиной. Только подрезы были сделаны из железного обруча от бочки. В этом сказывалась вся бедность Васьки. Хорошие подрезы стоят слишком дорого.

Зато сидеть на ней можно верхом, что удобнее для каюра. Единственное, что Васька перенял от Семки, – это русскую упряжку. Собаки чувствовали себя в ней гораздо лучше. В гиляцкой упряжке собака тащит нарты шеей, на которую надевается ременный хомут, в русской же – грудью. Лямка продевается под одну лапу и лежит на груди, нисколько не стесняя движений. В такой упряжи собака быстрей бежит и тащит груз в полтора раза больше.

Васька сел верхом на нарту и пустил собак. Они вынесли его из бухты на целину, на туманный простор Татарского пролива. Ветер и родные снега встретили каюра. Нарта шла прекрасно. Васька, довольный, вернулся в деревню.

На следующий день все стойбище было на берегу, Боженков и Лутуза лишь удивлялись, как в десяти избах могло жить столько народу. Широки нары в гиляцких юртах.

Над людьми, одетыми в меха, над низкими крышами без труб, над тайгой и мысами трепетал белый свет, превращаясь вдали в мерцающий туман. Вблизи же, прямо над головой, небо было чисто и холодно. Широкая нартовая дорога, вытоптанная для гонок, была хорошо видна.

Восемь упряжек не спеша выбежали на пролив. Гонки начались от столба, вбитого в лед километров за шесть от Чоми.

Васька еще раньше успел заметить Пашкину нарту. Собаки были хороши: сильные, быстрые, но как будто слишком откормлены. Зато нарта легче и уже, чем у Васьки. Но главное – подрезы были из китового уса. Отполированные, твердые, они скользили по снегу без малейшего трения, почти не оставляя следа. Они никогда не примерзали – ни под тяжелым грузом, ни весной, когда ледяная, еще крепкая дорога опускается под воду.

– Васька, – крикнул Митька, когда нарты проезжали мимо, – убери рыжую собаку, в хвосте запутаешься!

Лукавый человек, он успел-таки заметить, что Васькина стая держится неспокойно.

Шаман Най тоже укоризненно помахал Ваське рукавицей. И ему не понравился среди куцых гиляцких собак этот рыжий пес с лохматым хвостом и тупой мордой.

Пашка, ехавший рядом, рассмеялся и, подняв ногу, показал Ваське свои новые торбаса. Подошвы были смазаны дельфиньим жиром, жесткий тюлений ворс на них блестел, как металл. На таких подошвах можно скользить, как на лыжах.

Васька поскреб под шапкой свою стриженую голову. Он не был уверен в успехе. К тому еще он для легкости надел сегодня старенькую тюленью дошку и теперь зябнул.

У столба нарты разъехались подальше, чтобы своры не вцепились друг в друга. Каюрные шесты были воткнуты в снег.

Старый гиляк, стоявший у столба, следил за порядком. Но вот он открыл рот, сказал что-то и бросил вверх шапку. Восемь шестов поднялись в воздух. Каждый каюр крикнул имя своего вожака.

– Тах… тах… – разноголосо прогремело на морозе.

Пашка первый выскочил вперед. Он почти не сидел на нарте. Из-под торбасов его шел легкий дымок, над головой со свистом вращался хорей.

Остальные нарты с криками и визгом неслись вслед, заняв всю дорогу.

А Васька еще не тронулся с места. Повторилось то, что было у мыса: Мишка, ухватив Кадо за ногу, повалил его, а Орон теребил и рвал, и клыки его были в крови.

– Алмал Орон, что ты делаешь? – крикнул Васька, В отчаянии он даже забыл про хорей.

На этот горестный крик Орон поднял голову и мутными глазами посмотрел на Ваську. Но вдруг опомнился, отскочил, поднял шерсть на спине, и негромкий, долгий хрип его, угрожающий смертью, раздался над всей сворой. Этим страшным хрипом спас он когда-то Ваську на Амурской дороге.

Мишка с визгом откатился на свое место. Кадо, взбешенный, окровавленный, поднялся на ноги и хотел броситься на Орона. Он не успел этого сделать. Орон обернулся к исчезающим на дороге нартам, вытянулся, сложил лапы по-волчьи и прыгнул вперед. Кадо рванул нарту, и вся стая словно поднялась на воздух. Запел ветер. Хлынули звезды по насту навстречу Ваське.

Собаки, еще не кормленные со вчерашнего дня, были голодны, злы, стремительны. Минут через десять Васька обогнал три нарты, – еще три и Пашка были далеко впереди.

Текли и текли узкие следы полозьев. Пел ветер, блестки струились по насту, прыгали перед глазами мохнатые зады.

Когда Васька поднял голову, передние нарты были уже близко. Они шли рядом, загораживая всю дорогу. Васька закричал. Но ни один каюр не свернул, даже не обернулся. Впереди, за нартами, как птица, косо падала куда-то вниз черная шапка Пашки.

– Тах-тах, – перекликались каюры.

– Tax, – тихо оказал Васька.

Он ничего больше не добавил. Но Орон вдруг поворотил стаю с дороги на целину. Постромки натянулись, нарта глубже осела в снег.

Не выпуская веревки, привязанной к передку и намотанной на руку, Васька соскочил, ни на секунду не остановив нарты. Высоко подпрыгивая, бежал он по глубокому снегу рядом с собаками. Это было тяжелей, чем выгрести на оморочке в бурю. Вот когда пригодились бы Пашкины торбаса!

Орон не оборачивался, уши его дрожали, на самом загривке один только клок стоял дыбом, трепеща от ветра. Кадо широко скакал, скуля и мотая окровавленными ушами, стараясь догнать Орона. Но постромки не становились короче… Орон будто смеялся над ним. Сзади слышалось злое дыхание Мишки. И Кадо, полный ярости, почти один тащил всю нарту.

Васька все бежал не отставая. Колючий снег, поднятый собаками, набивался в рот, резал щеки, глаза. Сердце стучало, не хватало дыхания. Впереди, по насту, рядом с собаками, бежали зеленые пятна и круги.

Васька упал, когда собаки уже выскочили на дорогу. Теряя от страшного бега сознание, он все же помнил, что надо упасть на нарту, чтобы не задержать собак. Через минуту Васька приподнялся и сел на передок, тяжело дыша. Впереди был только один Пашка.

Он часто оглядывался, собаки его бежали не так быстро, как можно было ожидать. Орон легко обогнал его и даже провел нарту стороной, у самого края дороги.

Крики Пашки, визг, собаки с дымящимися языками остались далеко позади. Васька обернулся. Только сейчас понял он все преимущество русской упряжки. Две собаки в Пашкиной стае волочились по снегу и тормозили бег нарты. Подняться они не могли: постромки были спутаны, остановить же нарту Пашка не решался. Только когда Васька обогнал его, он сдвинул шапку на глаза и воткнул хорей в снег. Тотчас же еще две нарты обогнали его.

Васька пришел в деревню первым. Дети встретили его криком, женщины ударом ладоней по своим коленям, мужчины – молчанием, в котором было больше похвалы и одобрения, чем во всех словах, известных Ваське.

Митька и еще двое богатых гиляков с Сахалина подошли к нему и стали торговать его собак.

В этом и была вся выгода, которую Васька получил за первенство.

Он продал всех лишних собак и уступил Митьке Кадо, тут же вырезав его из упряжки.

Орон сразу повеселел. Он лизал снег и руки Васьки, пахнувшие сырой кожей и дымом.

Началась собачья ярмарка.

Целую неделю еще пили, торговали и веселились гиляки.

В Васькиной фанзе было тесно от гостей, душно от печки, слоистый дым ходил над нарами. Но пили молча. Ни песен, ни танцев гиляки не знают.

Уже два раза посылал Васька к корейцам за кваксой. Потом Митька и Тамха принесли четверть русской водки. Пришел Най, без бубна, но в шаманьей одежде, призвал благословение доброго Куша, пожелал обилия гостям и хозяину и присел к игравшим в карты.

Боженков, багровый от жары и хамшина, уступил ему место рядом. Он считал себя хорошим игроком и любил поиграть, но сейчас ему было скучно. Гиляки играли не азартно, совсем не так, как тунгусы. Выигрыш был мал и доставался с трудом.

Шаман неожиданно для всех поставил на карту новые рукавицы.

– Это дело, старик, – Боженков оживился, – а то играем, словно по болоту шлепаем.

Шаман молча принял от Боженкова маленькие, будто детские карты с китайскими фигурами и начал сдавать.

Одна рукавица скоро перешла к Боженкову.

– Плохо твое дело, – рассмеялся Боженков. – Без другой рукавицы игры не закончишь. Кидай снова.

Но шаман оказался не плохим игроком, карту помнил, ходил осторожно, беспрестанно перебирая на поясе железки.

– Сколько же тебе лет, отец? – спросил Боженков, глядя на его маленькие, черные и сухие руки.

– Гиляки лет не считают. Однако сто сорок будет.

– Сто сорок?! – удивленно повторил Боженков и дал крупный промах.

Рукавица перешла обратно к шаману.

– Ваш год, наш два. Упадет снег – год начался. Пропадет снег – другой начался, – сказал шаман и прищурил глаза, выжидая, что еще Боженков поставит на карту.

– То-то я гляжу, будто зажился ты на свете, – Боженков кинул на столик полный кисет с табаком.

– Седина бобра не портит, слышал я от русских, – за седого втрое дают.

– Это верно. Однако, думаю, ни один наш поп так долго не живет.

– Старый Най не любит русских попов, не любит русского Игнашку, – сказал шаман.

– И я их не люблю, – рассмеялся Боженков. – Значит, есть нам кашу из одного котла. Ты бы, старик, в артель к нам вступил, – шутливо добавил он.

– Вступи, Най, – насмешливо вставил Митька, следивший за ходом игры, – работать на русского будешь. Видишь, народу у них нет, считать прибыль некому. – Он говорил негромко, с достоинством, и только мутные глаза его и влажная, растрепанная бородка показывали, что выпил он изрядно.

– Уж тебе барышей считать не придется – это верно, – зло глядя на Митьку, сказал Боженков.

– Я чужих денег не считаю! – Митька нагло посмотрел на Ваську и добавил: – Чужими собаками не торгую. Васька – хитрый купец. Купил Кадо ночью за горсть снегу, а продал днем за серебро.

Васька сердито поднялся с нар, хмуро поглядел на гостей. Ничего нет обидней, как назвать гиляка вором, Он молчал, словно не зная, как ответить на обиду. Потом подошел к Митьке и взял его за плечо.

– Ты старше меня, но уходи отсюда. Наш праздник будет трижды веселей. Я отдам тебе деньги за водку. И знай: тот снег тяжелей золота – он полит кровью…

Шаман по-старчески охнул и поднял руки, словно для молитвы.

– Нехорошо обижать гостя, но еще хуже обидеть хозяина!

Он недовольно прищурил глаза на Митьку и, чтобы не дать разгореться ссоре, переменил разговор:

– Я слышал, русский, как тайга шумит, как река становится, но не слышал, как артель работает. – Он задумчиво уставился в карты.

Митька, покачиваясь и стараясь сохранить свою обычную степенность, вышел в сени. Уж второй раз уходит он обиженный из этой фанзы.

Игра после него продолжалась не долго.

Шаман выиграл у Боженкова кисет с табаком, сам закурил, угостил всех и, подозвав жену Васьки, замученную гостями, лепешками, печкой, топившейся с раннего утра, сказал:

– Отдохни, Минга, – гости сыты, луна высоко, скоро уж завоют собаки.

Оказывая особую милость Ваське, он подарил ей амулетик из ясеня в виде двойного желудя – он хорошо помогает от тяжелых родов.

Васька усмехнулся, но принял амулет с поклоном.

Он не верил уже в амулеты, не верил, чтобы стружки помогали больному оспой, но Най был стар, умел ковать топоры, умел играть на чибизге[18]18
  Единственный музыкальный инструмент, употребляемый гиляками.


[Закрыть] и рассказывать сказки. И главное – он был в гостях у Васьки, а кругом сидели гиляки.