Текст книги "Любовь плохой женщины"
Автор книги: Роуз Шепард
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)
– Послушай, будь другом, сойдись с моей Джуин. Ей не терпится трахнуться поскорее – узнать, что это такое, а мне так хочется, чтобы у нее все получилось. Ну, там, первый раз и все такое. Чтобы у нее был хороший старт. К тому же она запала на тебя, я-то вижу, все признаки налицо.
Какое бесстыдство! Какая невероятная развязность! От негодования у Кейт перехватило дыхание. Как она может так разговаривать с ее Алексом! И говорить такое про Джуин – бедняжка умерла бы от стыда, если бы узнала!
Однако Алекс, без малейшего намека на замешательство, очень вежливо ответил (правда, потрясенная Кейт уловила не больше половины) в том смысле, что Джуин – очаровательная девушка, но что пусть она поступает как сама считает нужным.
– И ведь ей всего шестнадцать. Куда торопиться?
– Куда торопиться? – закатила глаза Элли. – Он спрашивает, куда торопиться. Да мы в твоем возрасте уже были спецами в этом деле.
– Ах, Элли, – вздохнул Алекс с притворным сожалением, – времена меняются.
Все-таки до чего же он обаятелен, сколько в нем внутреннего такта. Откуда в нем это? «Ну, уж точно не от Дэвида», – с отвращением вспомнила бывшего мужа Кейт (такое случалось нечасто; в целом она не могла испытывать чрезмерной неприязни к человеку, который сделал ей самый главный подарок в ее жизни). Но и не от нее, потому что она в этом смысле была абсолютно неуклюжа: то слова вымолвить не может, то вдруг сболтнет что-нибудь лишнее; она не могла точно выразить то, что имела в виду, и говорила то, чего говорить не собиралась.
У нее внутри все сжималось от счастья, когда она смотрела, как он идет из кухни в сад. Не спуская глаз с его удаляющейся спины, она поднесла свой стакан к губам, наклонила, промахнулась и вся облилась шампанским.
Алекс Гарви уселся на заднем крыльце, прислонился спиной к стене, цепляясь футболкой за кирпичи, и ухмыльнулся при мысли о том, как, избавившись наконец от своих сумасшедших гостей, они с Кейт будут вспоминать о них и покатываться со смеху. Подтянув к себе колени, он прищурился и стал рассматривать вымощенный плитками квадрат, где суетились черные муравьи, трудноразличимые, как мелкий шрифт – кошмар дислексика.
В нескольких футах от него раздался плеск: из сливной трубы вырвался мыльный поток, сигнализируя о том, что Наоми наконец вышла из ванной. Значит, дела идут.
Он вдохнул аромат теплой воды, в которой недавно лежала Наоми; это был запах женщины – квинтэссенция женственности – интимный, как телесные флюиды, одновременно знакомый и бесконечно чужой. И что-то потаенное шевельнулось в нем.
В памяти всплыла картина, будто отраженная в елочной игрушке, она мерцала искрами и переливалась. На переднем плане наплывали, искажаясь, лица. Звуки гулким эхом разбегались по коридору лет.
Он видит Наоми и Кейт. Они ведут его за собой по косметическому отделу какого-то универмага. Пакеты, сумочки, подолы курток задевают его по лицу. «…Последний автобус», – раздается сверху чье-то грозное предостережение (ему кажется, что это объявление о скором конце света).
Он видит – но смутно, будто сквозь катаракту глаз памяти, – как Наоми останавливается у прилавка, берет флакончик духов, наносит каплю на запястье…
Огни кружатся все быстрее. Голоса грохочут. И вот он сидит на ступеньках, ведущих в продуктовый зал, опустив голову между коленей. «Тебе лучше? – спрашивает Кейт, обнимая его за плечи. И добавляет, очевидно, в адрес Наоми: – Это из-за низкого сахара в крови, как ты думаешь? Должно быть, он проголодался. Надо купить ему что-нибудь поесть».
Это воспоминание, хотя и принесло с собой дезориентацию и легкое головокружение, все же не было неприятным. Взволнованный, возбужденный, чувствуя себя так, словно его застигли за подглядыванием, он встал и занялся делами: убрал газонокосилку в сарай, запер сарай на замок. И попытался забыть о кратком прикосновении к чужой сексуальности.
Он был привычен к обществу женщин: к взлетам и падениям их настроения, к их циклам, к удивительно откровенному характеру их разговоров – когда раскрываются сердца и изливаются души, к случающимся время от времени проявлениям бесстыдства, к их глубоко личным признаниям, к их безудержному смеху и обильным слезам. Он вырос среди мягких грудей, полных ягодиц, крутых бедер, шуршащего нейлона и упругих резинок. Он был знаком с пышной анатомией зрелых женщин, которая удерживалась в целости только благодаря лямкам, поясам, крючкам и петелькам – такое складывалось впечатление. Он слышал о том, как с помощью карандаша определить пол будущего ребенка, об упражнениях для укрепления мышц влагалища, о прокладках и тампонах, соскобах из матки, предменструальном синдроме… Все это ничуть не смущало его. И в целом эту причастность к миру женщин он считал своей привилегией.
Но бывали моменты, как этот, когда он задыхался, когда этот мир захлестывал его, и тогда ему хотелось простоты и поверхностности братства за стойкой бара, хотелось сыграть партию в дротики и выпить пинту пива, хотелось час-другой отдохнуть.
«Вечером пойду в паб, – решил он и удовлетворенно опустил ключ от сарая в карман джинсов. – А они пусть напиваются и рыдают без меня. Пусть устроят себе настоящий девичник. Вспомнят старые времена».
При этой мысли он внутренне содрогнулся.
Глава вторая
Не все было так уж плохо. Например, что касается седины, то Кейт с облегчением узнала, что Элли если не соврала, то, по крайней мере, очень фривольно обошлась с правдой. Тщательное обследование висков – в безжалостном утреннем свете, с применением частого гребня, – показало, что седых волос со времени последней проверки не прибавилось. Так что унывать по этому поводу не стоило.
Однако оставалась Наоми. Точнее было бы сказать, Наоми оставалась. «Позволь мне побыть у тебя», – попросила она, и оказалось, что она собиралась именно «быть», а не «жить» или «гостить», то есть хотела пользоваться всеми преимуществами крыши над головой, не обременяя себя при этом ни обязанностями постоянного жильца, ни обязанностями гостя.
Прошло уже десять дней, а Наоми по-прежнему не имела понятия, когда, а главное – кудаона съедет. Этот вопрос был для нее таким болезненным, что каждый раз, когда он возникал, она закрывала глаза, морщила лоб, сжимала переносицу большим и указательным пальцами и со свистом втягивала воздух.
– Ты должна предъявить ей ультиматум, – такой совет получила Кейт от Элли, когда та позвонила ей в воскресенье утром, чтобы посплетничать. Вообще-то Элли не столько сплетничала, сколько поливала грязью. И то, что в этот раз она мучилась похмельем, не только не смягчало ее суждения, а, наоборот, делало их еще более категоричными.
– Установи срок, – убеждала она. – Скажи ей, что она должна съехать к концу месяца. Будь твердой. Как я. Иначе она просидит у тебя до Рождества.
– Но как так можно? – ужасалась Кейт, стараясь говорить потише, прикрывая рот ладонью, чтобы слова ее не достигли спальни на втором этаже, где почивала Наоми. Действительно, как можно? Если так будет продолжаться, она и вправдускоро поседеет, удрученно думала Кейт, она ссутулится и покроется морщинами. Но как положить этому конец, с ее-то мягкой, миролюбивой натурой? В ней самой не было другого гнева, кроме того, что рождался в ней от презрения, оскорблений или нападок других людей. Прежде чем Кейт решится на конфронтацию, Наоми придется обеспечить ее необходимой силой чувств. Простая самовлюбленность, лень, нечуткость были лишь мелкими неприятностями – их было недостаточно для того, чтобы Кейт разозлилась. И, разумеется, невозможно было сердиться на Наоми за то, что случилось с атмосферой в доме.
– В конце концов, от нее ведь никакого вреда, – оправдывала свою нерешительность Кейт, но, откинув челку со лба, пригладив ее тыльной стороной ладони, она задумалась, а не рассказать ли Элли о «духе Наоми», который наводнил ее жилище.
– Я и не говорю, что от нее есть вред. Но вот…
– Что?
– А ты не хочешь позвонить в муниципалитет?
– Зачем?
– У них ведь есть специальная служба по борьбе с паразитами? Можно позвонить им, и они пришлют людей в масках с опрыскивателем.
– Не будь такой злой, Эл. Она же наша подруга, помнишь? И она нуждается в нашей помощи. Кстати, может, ей стоит пожить у тебя, а? Это идея!
– Ага, идея. Выкинуть на помойку эту идею. Я лучше дерьма поем.
– Мне кажется, ты могла бы поднять ей настроение.
– Я не занимаюсь подъемом настроения. Если бы Господь Бог хотел, чтобы я была солнечным лучиком, то я уже давно бы это заметила.
– Зато у тебя много места.
– А мне нравится, чтобы у меня было много места. Ненавижу тесноту. Кроме того, я очень занята. Может, ты не заметила, но моя жизнь вся расписана по минутам.
– А моя, значит, нет?
– Далеко не в той степени, как моя!
– Ха! – Кейт засунула руку под футболку и почесалась, поддевая пальцами края бюстгальтера, который в последнее время стал прямо-таки впиваться в тело. Общаться с Элли было невыносимо, но с другой стороны, рассуждала Кейт, не общаться с ней немыслимо. Это как если взять свой самый нелюбимый цвет – какой-нибудь особенно отвратительный оттенок лилового – и навсегда удалить его из спектра.
– Это так, ты сама знаешь.
– Ну ладно, Элли, зато ты можешь быть такой убедительной. Ты могла бы вдолбить ей немного здравого смысла.
– С чего ты это взяла? Тебе же я не могу ничего вдолбить. Что я тебе только что сказала? Проведи черту. Скажи ей, что не можешь жить с ней. Все, больше ничего не требуется.
– Честно говоря, она не причиняет мне большого неудобства, – стояла на своем Кейт.
Правда, справедливость последнего утверждения зависела от того, что иметь в виду под словом «неудобство». Например, Кейт не имела ничего против того, чтобы, придя домой, наталкиваться на немытую посуду в раковине, на горелые спички в коробке, на холодный мутный чай в заварном чайнике, на не закрытый крышкой мармелад, в котором осы нашли свою липкую смерть. Она не имела ничего против того, чтобы убирать за своей гостьей, смывать засохшую пену с ванны, выковыривать из сливного отверстия пучки длинных волос, восстанавливать в доме привычную степень беспорядка.
Неудобством же она считала этот слабый, но стойкий след скуки. Повсюду она видела признаки дня, проведенного в бездействии. Передвинутые мелкие предметы, сувениры – подхваченные равнодушными руками, подверженные поверхностному осмотру, потом отставленные. Начатый и брошенный кроссворд, в который неверные ответы сначала были небрежно вписаны, а потом вычеркнуты или заменены другими неверными ответами. Испещренный закорючками блокнот у телефона – цифры и нечитаемые записи свидетельствовали о бесцельных беседах бог знает с кем.
– Хотя что я зря стараюсь: понятно, что ты не станешь ее выпроваживать, – продолжила Элли с присущей ей резкостью, – потому что в душе ты любишь, чтобы на тебе ездили.
– Нет! Я очень этого не люблю.
– Тогда ты просто трусиха! Боишься испортить отношения? Боишься, что тебя не будут любить?
– Ну и что? Все этого боятся. Даже ты.
– Это риск, на который я готова пойти.
– Тебе просто нравится провоцировать, это твой стиль, Элли, хотя тебе так же нужна симпатия окружающих, как и всем нам. В общем, я поговорю с Наоми, но по-своему.
И Кейт поговорила. И, сделав это по-своему, не преуспела.
– Может, съездишь ненадолго к Джеральдин? – отважилась она вчера задать вопрос звенящим от лицемерия голосом. – Я собираюсь к ней завтра. Могу и тебя захватить. Смена обстановки тебе не повредит. И я считаю, что полезно бывает удалиться от своих проблем на некоторое расстояние. Так можно взглянуть на все с совершенно новой точки зрения. Кроме того, свежий воздух пошел бы тебе на пользу. – Кейт действительно верила в благотворное воздействие свежего воздуха, в его оздоровительный эффект. Она уже рисовала в своем воображении, как вывезенная на природу Наоми воспрянет, как на ее бледных щеках вновь зацветут розы. – Ты выглядишь ужасно больной.
Но нет, Наоми была непреклонна, она не может уехать из города, она должна оставаться в Лондоне из-за работы.
– Какой работы? – опрометчиво и нечутко поинтересовалась Кейт.
Опять слезы. Просто реки слез, всхлипывания и утирание щек ладонью:
– Я бросила карьеру ради этого ублюдка, – рыдала Наоми, частенько оперирующая полуправдами. – Я все бросила ради него.
«Она так зависела от Алана», – рассуждала Кейт во вторник утром, снимая с решетки гриля остатки вчерашнего цыпленка. Пушкин и Петал, в состоянии возбужденного предвкушения, вдыхая слегка сернистый запах курятины, с мурлыканием терлись о ее лодыжки.
Кухня была наполнена дрожащим утренним солнцем, которое к полудню уйдет, милосердно забирая с собой разводы с оконного стекла, скопления пыли и другие признаки не самой тщательной уборки.
На комоде лежала нераспечатанная почта. Там было два письма для Алекса – из банка и от строительной компании, обратила внимание Кейт, но бездумно, поскольку прошли те времена, когда по почте приходили загадочные конверты, по-девичьи аккуратно надписанные фиолетовой пастой, надушенные как целый бордель и запечатанные любовным поцелуем. Корреспонденция же последних лет не требовала ни принюхивания, ни разглядывания на свет.
И так же прошли те времена, когда от стука крышки почтового ящика, шуршания газет, свиста почтальона у Кейт замирало сердце: пришел чек от Дэвида или нет?
На лестнице послышались нетвердые спросонья шаги Алекса.
– Как это ужасно, да? – проговорила Кейт почти довольным тоном, адресуя свои слова дверному проему, где вот-вот должен был появиться его силуэт. Сама она наклонилась, чтобы разложить неаппетитные полоски мяса в кошачьи миски.
– Что ужасно? – спросил Алекс без особого интереса.
Кейт со стоном выпрямилась и, держа руки перед собой, пошла к раковине, чтобы смыть жир.
– Как это неправильно, что в то время как половина мира голодает, наши киски трескают откормленных кукурузой цыплят.
– Не думаю, – сказал Алекс, – что наши киски согласятся с тобой. Уверен, что, с их точки зрения, все справедливо. Это вопрос точки зрения.
Тем временем далекие от подобных рассуждений Пушкин и Петал ели и бросали жадные взгляды на миски друг друга, боясь, что другому досталась лучшая порция, пока наконец не убедили себя в этом и не поменялись местами.
– Наверное, ты прав. И к тому же разве можно что-то изменить? Не посылать же объедки в общество по борьбе с бедностью? – Быстро успокоив таким образом внезапный приступ сознательности, она сунула в гриль два куска зернового хлеба и спросила: – Ты завтракать будешь?
– Тосты не хочу. Но, если я не ошибаюсь, тут пахнет свежим кофе…
– Нет, ты должен съесть хоть что-нибудь, – заволновалась Кейт. – К одиннадцати часам ты от голода упадешь в обморок.
– Да? Ну ладно, давай.
Он зевнул, прикрыв рот ладонью. Он сгрызет этот тост, напоминающий по вкусу опилки, только чтобы сделать Кейт приятное. У него был очень мужской аппетит, иногда сильный, иногда не очень, и ел он, как все мужчины, только ежели был голоден – что было трудно понять такой женщине, как Кейт, в которой аппетит и эмоции были перемешаны воедино.
– Если поторопишься, – предложила она, – я подвезу тебя к метро. Но мне надо выехать не позже восьми.
– А, не надо. Я сегодня в офис не пойду. Сначала поработаю дома с бумагами, а в обед у меня деловая встреча.
– Что-нибудь интересное?
– Мне предлагают разработать новый дизайн одного журнала. Думаю, да, это будет интересно.
– Угу. – Улыбаясь, она налила ему кофе.
«Мой сын график-дизайнер», – любила она говорить сама себе и говорила бы другим при каждой возможности («Помогите, помогите, мой сын график-дизайнер тонет!»), не будь в ней так развито чувство самоиронии.
Сейчас ее сын график-дизайнер сидел, положив локти на стол, и вежливо слушал радиопередачу «Мысль дня». Раз уж какой-то человек взял на себя труд поразмышлять о природе и значении человеческих отношений, а потом решил поделиться выводами, то следует, по крайней мере, выслушать его.
– Масло или маргарин?
– Да, спасибо.
– Так что?
– Что? А, извини. Все равно.
Во имя артерий Алекса она выбрала для него полиненасыщенный маргарин.
– Ну а ты? – хотел он знать. – Какие у тебя на сегодня планы?
– Отличные планы. – Она глубоко вдохнула и прикрыла глаза, словно наслаждалась изысканным ароматом розы. – Сначала поеду в центр садоводства. Потом кое-что посажу у Горстов. А после обеда загляну в книжный магазин.
– Но сначала к Джеральдин, да? – Он презрительно фыркнул в кофе, так как из всей человеческой расы одна его тетя вызывала у него неприязнь – из-за ее высокомерного отношения к Кейт. – Она заставляет тебя отрабатывать каждый грош.
– Ну-ну, что ты, – укорила его Кейт. – С Джеральдин все в порядке. Она очень помогла мне, когда ты был еще маленьким. Тогда Дэвид все время запаздывал с алиментами, и мне нечем было платить по счетам.
– И с тех пор она взимает с тебя этот долг натурой.
– Это несправедливо.
– Справедливо. Ты сама знаешь. Она заездила тебя.
– Ерунда, – успокаивала его Кейт рассеяно, мысленно уже поглощенная предстоящим днем. Во-первых, заехать в теплицу, прикидывала она. Заполнить багажник подносами с улыбающимися, кивающими маргаритками. Потом в Суррей. – Так, все, я поехала. Будь паинькой. – Его макушка, с бледной кожей под веселыми завитками темных волос, была невероятно притягательной для Кейт; она прикоснулась к ней сначала пальцами, а потом губами. – Надеюсь, твоя встреча пройдет успешно. Пока.
Она быстро прошла по коридору и скользнула в теплые объятия утра.
– Привет, – сказала она, сталкиваясь у калитки с мальчишкой-газетчиком, пытаясь обойти его, уступить ему дорогу, чтобы он мог доставить «Глоуб» – на растерзание Наоми, когда тремя, четырьмя, пятью часами позже та выйдет из спальни.
Все вокруг сияло, наполняя день ложным обещанием нескончаемого, великолепного лета. Тротуар был забрызган солнечным светом. Казалось, что листья бирючины за ночь стали еще более блестящими. Искрилась даже трава, пучками пробивающаяся между корней платана у обочины.
От этого она ощутила прилив счастья, прилив оптимизма. Она даже напела (фальшиво) несколько нот, пока открывала свой маленький «фиат-панда». Машину эту она выбрала не из-за размера, не из-за экономичности, а потому что ей понравилось название, потому что панды были такими милыми. Сев за руль, она быстренько проверила, не появились ли новые седые волосинки, потом поправила зеркало заднего вида и окинула взглядом открывшуюся панораму: лампочка на потолке, корзина и лопата на заднем сиденье, неудачно припаркованный серебряный «субару» Уилтонов. У нее было приятное ощущение нахождения вне себя, как будто она со стороны наблюдала за своими действиями – действиями деловой, эмансипированной и свободной женщины.
Бедняжка Наоми всю ответственность возлагала на своих мужчин. Она отдавала всю себя своим любовникам. Алан содержал ее, кормил и одевал. Она оставила его, и у нее ничего не осталось.
Положение одинокой женщины представлялось Кейт теперь исключительной привилегией. Как ей повезло, что она самодостаточна! Насколько же обеспечивающий счастливее обеспечиваемого! В каком-то смысле она должна быть благодарна Дэвиду. Это благодаря его распущенности она была вынуждена взять жизнь в свои руки, получить профессию, которую она так полюбила, стать специалистом. Этот адский выкормыш – как теперь она его добродушно называла – тратил на один свой обед с выпивкой больше, чем его жена и ребенок имели в неделю. Но в результате она стала только богаче, так что все это можно простить.
Кейт включила зажигание, и улыбка уступила место ее обычному «водительскому лицу» – выражению опаски. Осторожно, как всегда, она включила первую скорость, отпустила сцепление и двинулась вперед короткими рывками.
– Почему ты никогда не слушаешь, что тебе говорят? – Элли в состоянии кипящей ярости являла собой ужасное зрелище. На верхней губе выступили капельки пота, и вся она будто испускала свечение.
Тревор, однако, оставался невозмутим. Его это не касалось. Грубо говоря, ему на это было наплевать.
– Вы мне ничего не говорили, – напомнил он без выражения.
– Записка! – возопила Элли. – Я оставила тебе записку!
– Записку невозможно услышать.
– Если только это не музыкальная открытка, – вставила бесполезное замечание Джуин, но затем, чтобы показать свою добрую волю, опустилась на колени, похлопала ладонью светлый ковер, осмотрела ладонь, похлопала по ковру еще немного.
– Осторожней! – прикрикнула на нее Элли. – Ты раздавишь ее коленями. – Она подхватила диванную подушку и принялась трясти и взбивать ее. – Я написала записку, чтобы ты, Тревор, прочитал ее. И оставила ее там, где всегда оставляю записки. – Она указала на столик из хрома и стекла у высокого подъемного окна, где, само собой, и лежал желтый стикер с инструкциями на день. Элли пересекла комнату, отлепила листок, поднесла его на пальце Тревору под нос, чтобы тот прочитал и раскаялся. – Как видишь, здесь написано, чтобы ты ни в коем случае не убирался здесь.
В озорном утреннем свете ее тело просвечивало сквозь шелковистый халат цвета слоновой кости – как фитиль свечи сквозь бледный стеарин. На ее лице играли пятна тени, отбрасываемые липой, и странным образом еще более усиливали ее грозную гримасу.
– Да? – Может, для солнца Элли и была непроницаемой, а вот для Тревора – нет: усилием воли он заставил ее раствориться. В его воображении возникла знакомая лондонская улица: ряд аскетических домов, беленых, со снисходительными крылечками. И на ум ему пришла совершенно праздная мысль о том, какими разными были устремления владельцев этих домов, расположенных в одном из тех районов, которые постоянно менялись, не принимая ни одной законченной формы, и где сосед мог оказаться пианистом или продавцом наркотиков, проституткой или кинопродюсером. Элли привлекла сюда некая богемность атмосферы, смешение упадка и обновления, привлекло то, что в ее понимании было «жизнью улицы» и за что она расплачивалась огромными страховыми взносами.
– Ой, мне пора, – забеспокоилась Джуин, вставая с пола и тщательно отряхивая юбку, – у нас сегодня собрание.
– Плевать на собрание, – расправилась с ее тревогами Элли. – И не топай же так. Смотри, куда ставишь ноги.
– И вы ведь не всегда оставляете записки, – стоял на своем Тревор. – Откуда мне знать, есть сегодня записка или нет?
Элли сложила руки на груди. Некоторое время ее горящий взгляд метался между лепными деталями потолка, настенными панелями, мраморной отделкой камина, вазой с искусственными на вид лилиями и итальянской лампой. Могло показаться, что она пытается совладать со своими чувствами; на самом же деле она, скорее всего, просто собиралась с силами. Наконец она заговорила:
– Еслия оставляю записку, когдая оставляю записку, значит, тогда ты и должен ее найти и прочитать. И мне кажется, не так это трудно – пойти проверить, нет ли записки!
– Тебе легко говорить. – Джуин подхватила сумку и, порывшись в ней, достала квадратное зеркальце, в котором отразилось ее раздражение. – К тебе же никто не пристает, чтобы ты следила за часами работы, ты ведь уходишь и приходишь когда вздумается. О черт, что у меня с волосами! И где мои ключи? Все, я побежала, а то меня оставят после занятий.
– Тогда вообще не ходи. Скажешь, что заболела.
– Да ты что? У меня вот-вот начнутся экзамены, ты не забыла? Я не могу пропускать занятия каждый раз, когда у тебя что-то случится.
– У тебя было пять лет на то, чтобы подготовиться к этим дурацким экзаменам. И если ты все еще не готова, то это твоя вина, а не моя. О господи, немедленноуберите отсюда это животное! – В дверь влетел Маффи, привлеченный всеобщим оживлением, и занялся исследованием гостиной, вертя хвостом, как знаменем, и обнюхивая каждый предмет. – Брысь! – заорала Элли вне себя, разгневанная отсутствием поддержки на всех фронтах. Два размытых нечитаемых лица; собака – темное пятно, мечущееся по всей комнате. Неужели в этом неуправляемом доме ни на кого – ни на кого —нельзя положиться? Потрескивая разрядами статического напряжения, Элли пустилась вдогонку за собакой.
Сегодня утром ее восхитительно забавный сон был прерван завываниями пылесоса. Во вчерашнем макияже и в отвратительном расположении духа она слетела с кровати. В этот момент с ней было лучше не встречаться. До десяти утра ее, сову по натуре, вообще нельзя было трогать. А когда она, прищурившись, чтобы разглядеть циферблат часов, обнаружила, что еще не было и девяти, то ею овладело убийственное настроение.
– Кроме того, – продолжила она тему, выдворив собаку и все еще тяжело дыша, – кому нужны эти экзамены? Я стала собой не потому, что зубрила день и ночь. Послушай, хочешь, я напишу записку мисс Пушфейс, что ты заболела? А?
– И вообще это не моя проблема, – встрял Тревор со своими оправданиями. Тем временем из-за двери доносилось царапанье и скулеж недовольного Маффи. – Вы сами недоглядели за своими вещами, значит, это ваш собственный недосмотр.
– А если я тебя уволю, то это будет твой недосмотр. – Элли уставилась на него таким ледяным взглядом, что у более восприимчивого человека кровь застыла бы в жилах. (Если бы на такой взгляд наткнулся василиск, то он со стыдом ретировался бы домой размышлять о смене рода занятий.)
Однако Тревор всего лишь пожал плечами и уставился на свою работодательницу не менее ледяным взглядом. Ну и увольняй, говорил весь его вид. Мне-то какая разница?
Он был долговязым, тощим подростком с серовато-бледной кожей. Питался он, насколько можно было судить, исключительно чипсами и вином. Он учился на художника, и его заработок у Элли был лишь прибавкой к его стипендии. Своим поведением он демонстрировал, что не являлся домработником в полном смысле этого слова, а в качестве визиток носил в нагрудном кармане фотографии своих работ – мрачных картин внушительных размеров с апокалиптическими названиями и дерзкими ценами, указанными на обороте.
Если у него и было чувство юмора, то он держал его при себе вместе с другими своими более тонкими чувствами и политическими убеждениями. Что касается последних, то Элли неоднократно пыталась узнать, что они собой представляют, и с этой целью потчевала Тревора рассказами о славных деньках Гросвенор-сквер. Но он открыл только то, что раньше был нигилистом – до тех пор, пока не утратил последние иллюзии.
Столь часто повторяемая угроза уволить его стала напоминать вечно капающий кран: они оба уже не слышали ее. Время от времени Элли задумывалась, а не лучше ли ей нанять нормальную прислугу вроде этой миссис Слиппер-Слоппер, что работала у Джеральдин: какую-нибудь милую старушку с голубым перманентом и больными ногами. Назвать Тревора «сокровищем» при всем желании было невозможно.
С другой стороны, он был необычным, о нем можно было говорить. И к тому же ее ужасно забавляло, что полы в ее доме мыл молодой человек. Когда она была в хорошем настроении, то ее обращение с ним сводилось к унизительным, пошлым сексуальным заигрываниям (вроде тех, что выпадают на долю многих молодых женщин в подчиненном положении). В плохом же настроении, как сейчас, она бранила его на чем свет стоит.
Тревор иногда спрашивал сам себя, что было неприятнее: приставания или поношения. Ответ был всегда одинаков: что шесть штук одного, что полдюжины другого. Но в общем и целом и то и другое он мог вынести. Гораздо больше его раздражала неаккуратность Элли: она как будто намеренно увеличивала объем его работы. Он слышал о хозяевах с обостренным чувством гордости, которых присутствие приходящей прислуги даже дисциплинировало. Такие люди, не желая, чтобы их домработница заметила хотя бы пылинку, встают на рассвете и делают к ее приходу генеральную уборку. Подобные истории вызывали у Тревора приступы глухого, лающего смеха.
– Честно говоря, это уже слишком! – кипятилась Элли. – Я уже не могу вернуться домой после хорошо проведенного вечера, потерять линзу и отложить ее поиски до утра. Обязательно найдется какой-нибудь тупица и с утра пораньше начнет пылесосить! – Она достала сигарету из серебряного портсигара, прикурила с помощью ониксовой зажигалки, потом вынула сигарету изо рта и уставилась на ее тлеющий кончик. – Не вижу другого выхода, – решила она. – Придется тебе проверить содержимое пылесоса.
– Это шутка?
– Ты можешь заняться этим в саду. Расстели газету и просей руками все, что есть в пылесборнике. Что ты сказал?
– Ничего.
– Мне показалось, ты меня как-то назвал.
– Я сказал: «Старая кошелка». В смысле, пылесборник старый. Его надо менять.
– Заодно и поменяешь. Запасные лежат в буфете.
– Да, сахиб.
– И не огрызайся.
– Как прикажете, сахиб.
Он вытащил пылесос на террасу. Потом нашел старый номер «Глоуба», раскрыл его на странице с колонкой «На острие», придавил страницы камнями, высыпал серые пухлые комья прямо на фотографию Элли и приступил к поискам. Игривый ветерок раздувал занавески. Он налетал поочередно с разных сторон: то от дома слева, то от дома справа, принося, соответственно, то звуки регги, то оперные арии. Постепенно дом наполнился удушающими клубами пыли.
– Угадайте, что я нашла! – раздался триумфальный возглас Джуин, выбежавшей из ванной под затихающее урчание сантехники. Она нашла Элли на пути в спальню и сунула ей под нос сжатый кулак.
– Что это? – Элли прижала пальцы к виску. Она не отрицала, что вчера вечером выпила лишнего. Вот только не могла решить, что именно было лишним. Она склонялась к тому, что причиной ее плохого самочувствия был стакан белого сухого в пабе, а не бутылка превосходного красного вина, заказанного позднее в ресторане, и не шампанское, которое они с Мартином выпили по дороге домой «на сон грядущий». Да, в том первом пойле определенно было что-то подозрительное.
– Угадай! – продолжала поддразнивать ее Джуин.
– У меня нет времени на эти игры. Как, впрочем, и у тебя. Ты же опаздывала в школу. У тебя же скоро экзамены.
– Плевать на школу! Плевать на экзамены! – Джуин разжала пальцы. На ее мягкой ладошке лежал маленький цветной диск. – Она была в мыльнице. Пристала к мылу, как пузырь.
– Моя линза. Как она там оказалась?
– Да, вот уж загадка так загадка. Может, ты ее туда сама положила?
– Но я думала, что уронила ее…
– Значит, не уронила. На, забери у меня эту мерзкую штуку, у меня от нее мурашки.
– Спасибо, сладкая моя. Так ты уходишь?
– Ну да.
Элли дошла с ней до крыльца и встала там с горделивым видом большой, хищной птицы:
– Передай Тревору, что линза нашлась, – скомандовала она. – И скажи ему, чтобы он перестал скандалить. И так уже пол-утра потерял. Пусть идет убирать гостиную.
Раздраженная Элли решила, что раз уж ее разбудили, снова идти в постель не было смысла. Вместо этого она улеглась в горячую ванну смывать усталость. Она намеревалась пробездельничать все утро и подняться к себе в кабинет, чтобы почитать газеты, не раньше часа. Или двух.
