Текст книги "Любовь плохой женщины"

Автор книги: Роуз Шепард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

– И не болтай об этом, – предупредил он ее. – Если мои предки прослышат, они из кожи вон вылезут, чтобы отговорить меня. По крайней мере, мать.

– Да, конечно. А что бы сказала твоя мама, если бы узнала, где мы с тобой сейчас сидим?

– Она бы сказала… – Доминик откинулся на спинку стула и, закрыв глаза, вошел в образ матери: вечно недовольной, беспомощной, с дрожащей нижней губой, с чем-то опасным, скрываемым до поры до времени внутри; он превратился в Джеральдин. – От Доминика я ничего лучшего и не ожидала, но я надеялась, что в тебе, Джуин, было немного больше здравого смысла… то есть, что я могу тебе сказать… Ох, да оба вы хороши.

– Ужасно! – Джуин уронила голову в ладони и рассмеялась. Потом она осторожно глотнула своего имбирного пива. В смысле алкоголя Джуин находилась еще на стадии взросления: все эти сладкие шипучки она уже переросла, но вкус к более крепким напиткам у нее еще не развился. – И это пиво тоже ужасно. – С этими словами она вместе со стаканом исчезла под столом, где все пиво вылакал благодарный Маффи.

Доминик тем временем тоже осушил свою кружку: запрокинул голову как птица и вылил в рот последнюю треть лагера.

– Нам пора возвращаться, – провозгласил он затем.

Хозяйка кафе весьма демонстративно не стала желать им всего хорошего на прощанье, не поблагодарила их и не пригласила заходить еще. Уже на пороге Джуин оглянулась и увидела, что женщина протирает их столик с такой мрачной решительностью, словно хотела стереть всякую память об их пребывании. Неудивительно, что парковка пуста, подумала Джуин.

Однако парковка была не пуста: на въезде стояла в пестром пляжном костюме краснолицая, потная, несчастная Люси.

– Посмотрите, кто пришел, – сердито пробормотал Доминик. – Я-то думал, что мы оторвались от нее.

– Судя по всему, не оторвались, – ответила Джин, чувствуя себя подлой и достойной всяческого порицания. Люси так хотела знать, куда это они с Домиником собирались, а они так не хотели ей этого говорить. Наверное, безопаснее было бы сразу ей все рассказать и заставить поклясться не выдавать их тайну. Во всяком случае, так было бы добрее. Обида и раздражение так исказили лицо Люси, что Джуин поняла (с раскаянием), почему бедную девочку постоянно дразнили в школе, поняла, почему Люси не везло с подружками.

– Прости нас, – смиренно проговорила Джуин.

Но Доминик, похоже, не разделял этих чувств.

– Прилипала противная, – набросился он на сестру. – И чего ты приперлась? Какое право ты имеешь следить за нами?

– Это свободная страна, так ведь? И я имею такое же право быть здесь, как и вы. Вот смотри сюда… – Нелепая, возбужденная Люси махнула рукой куда-то в сторону. – Видишь, что здесь написано? «Free house» [55]55
  Пивная, не связанная с отдельной пивоварней, торгующая пивом разных марок; дословно «свободный дом» (англ.).


[Закрыть].

– Дело в том, Люси, что ты еще слишком молода, чтобы пить, – вмешалась Джуин с намерением установить мир. – Тебя сюда просто не пустили бы.

– Ты тоже слишком молода.

– Но в твоем случае это более очевидно. – Джуин, не в силах посмотреть в глаза Люси, не отрывала взгляда от ее пухлых коленок в подрагивающих складках кожи. «Никогда в жизни не видела таких противных коленок», – решила про себя Джуин.

– Я бы заказала «Кока-колу». Мы бы посидели втроем и выпили бы «Коки». Это не противозаконно, вы сами знаете. – Люси, очарованная нарисованной ею самой картиной, прочувствовала, чего ее лишили. Из груди ее вырвался всхлип, и она попыталась сдержаться, закусив зубами кулак. – Вы оба гадкие, – крикнула она, когда слезы все-таки вырвались на волю. – От Доминика я ничего лучшего и не ожидала, но я надеялась, что ты, Джуин…

Взгляд, которым обменялись Доминик и Джуин, – смеющийся, понятный только им двоим, – еще больше разъярил девочку.

– А он что, нравится тебе, да? – обвинила она Джуин, топнув ногой. – Что, хочешь дружить с ним? И целоваться с ним французскими поцелуями? И ставить ему засосы? Ты, наверное, думаешь, что он лучше всех? В таком случае, Джуин Шарп, не могу сказать, что у тебя хороший вкус.

Джуин от удивления сделала шаг назад.

– Ну, нет, – решительно возразила она, – нет, Люси, он мне совсем, совсем не нравится.

И Джуин действительно верила, что Доминик ей совсем, совсем не нравится.

Конечно, большой букет, завернутый в целлофан, был банален. Алекс никогда не стал бы «говорить цветами», что ему казалось в лучшем случае увиливанием, а в худшем – прямым обманом. Настоящие слова стоят гораздо дороже – иногда за них приходится платить всю жизнь – и, в отличие от срезанных цветов, они не вянут.

К тому же в квартирке на Чаффорд-роуд не было вазы, так как они с Наоми еще только-только приступили к всеобъемлющему процессу под названием «создание семьи» – или хотя бы квазисемьи. Наоми пришла к нему с изысканным гардеробом, но в остальном она мало чем владела. Она как будто сошла с картины, оставив задний план висеть на стене. А в Тутинге все принадлежало Кейт.

Но пустая банка вполне сойдет ради такого случая. И эти маргаритки с веселыми личиками точнее, чем другие цветы выражали то, что чувствовал сейчас Алекс. Они говорили: «Я люблю тебя», но говорили это весело, оптимистично, без тени отчаяния. В маргаритках не было подобострастия и притворства лилий, не было в них и ничего потаенного, скованного, как в розовых бутонах. В них не было лицемерного «прости меня».

Разумеется, он сожалел о том, что обидел ее. У него душа разрывалась при виде ее страданий. Но отношения должны быть честными во всем – таково было его убеждение, основанное на врожденном прямодушии. Какой толк от того, что они будут ходить один вокруг другого на цыпочках, не говоря о своих истинных чувствах? Обман ни к чему хорошему не приведет – такой урок вынес Алекс, обманув Кейт. И он не сделал Наоми ничего плохого – он всего лишь попытался воззвать к ее здравому смыслу.

Сегодня утром он вышел из дома, погруженный в темные раздумья. Мир казался местом, где не существовало жалости, от которого невозможно было укрыться в их маленькой квартирке. Голову Алекса переполнял грохот проезжающих мимо машин, затуманивали выхлопные газы и мрачные мысли. Он наблюдал за тем, как люди делали то, что делают всегда: измотанная женщина шлепнула ноющего ребенка, за столиком уличного кафе чернокожий мужчина в шляпе приступил к завтраку, молодая женщина с темными волосами мимоходом окинула Алекса взглядом, – и Алексу было больно за каждого из них. В этот момент он со всей ясностью понимал, что жизнь каждого человека является глубокой личной трагедией, что счастливых финалов не бывает, а бывают только счастливые эпизоды. Сколько бы они ни шлепали, ни ныли, ни завтракали и ни флиртовали, они не смогут предотвратить неизбежное. От него негде укрыться. Даже если очень крепко держать дорогого тебе человека за руку (как Кейт держала за руку Пэм), смерть все равно вырвет его у тебя. Смертность – это жестокое и особое наказание; как примириться с ним?

По большей части мрачное настроение Алекса было вызвано вчерашней ссорой, но виной тому была не Наоми. Ее нерешительность и непригодность к какой бы то ни было работе были тут ни при чем. Алекс любил ее со всеми ее слабостями. Он готов был отдать ей все, что имел, но он не мог придать смысл ее существованию. За спиной у нее было двадцать лет бездумного бытия – и эти двадцать лет были безалаберно потрачены. Невозможно вернуть время, однажды выброшенное впустую. Вот что угнетало Алекса: он тосковал по тому, что было безвозвратно упущено, потеряно для них обоих. И он предвидел для Наоми пустое будущее, куда более короткое, чем оно могло бы быть, будущее, в котором не будет ничего и никого, кроме Алекса.

А может быть, на его настроении сказались загрязнение воздуха, низкий уровень сахара в крови, плохой сон и истощение эмоциональной энергии. Что бы ни было причиной его подавленного состояния, вместе с набирающим силу днем воспрял духом и он. По дороге на работу Алекс съел бутерброд с беконом, выпил чашку капуччино и снова стал смотреть на мир с оптимизмом. Подумав, он пришел к выводу, что так или иначе все устроится. Даже смертный финал перестала пугать его (он не смог бы придумать более удовлетворительную схему бытия). Его жизнерадостность, подобная огню, перед которым грелись более холодные смертные, вновь ярко вспыхнула и заиграла языками жаркого пламени.

Итак, у него в руках были цветы. В его сердце была любовь. И, выныривая из удушающих объятий подземки, преодолевая вечернее столпотворение на тротуарах, он не сомневался в том, что дома его ждет Наоми.

В течение дня Алекс время от времени пытался дозвониться до нее. И хотя она не сняла трубку – его собственный голос каждый раз уведомлял его, что ни он, ни Наоми не могут ответить на звонок, и призывал оставить сообщение после гудка, – Алекса не покидала безусловная уверенность в том, что она была там. Он почти видел, как она сидела, тихая, неподвижная, и слушала, как автоответчик говорит ей о его любви.

Первое ощущение того, что произошло что-то непоправимое, настигло Алекса, когда он свернул на Чаффорд-роуд. И с каждым шагом это ощущение становилось все сильнее. Его обычная свободная походка исчезла, он весь подобрался, вытянулся, устремил вперед напряженный взгляд. Когда он отомкнул и распахнул входную дверь, навстречу ему вырвалось облако пустоты и тишины, он ощутил, как мимо него выскользнуло из дома нечто принадлежавшее Наоми, по ошибке ею забытое. «Эй!» – позвал Алекс с надеждой, но его голос убежал от него куда-то в дальний угол. Никто не отозвался. И никто не вышел в прихожую.

На кухне он нашел записку Наоми. «О, что за ерунда!» – пробормотал он нетерпеливо. Если его цветы были некой банальностью, то дважды, трижды банальны были эти отчаянные каракули, бессвязный набор самобичеваний, самооправданий, обвинений и упреков. (Это ее вина. Нет, это не ее вина. Она во всем виновата. Он во всем виноват. Никто в этом не виноват.) В конце она приписала, что ее уход – это «к лучшему». Пустая риторика. Какою же жертвой она воображала себя, когда закрывала дверь за их любовью!

Алекс бросил цветы в раковину, включил воду. Потом он достал из холодильника бутылку пива, снял гофрированную крышку, отпил прямо из горлышка. Борясь с надвигающейся паникой, он пытался сохранять внешнее спокойствие, но рука его дрожала, бутылка билась о зубы, и в голове вихрем крутились мысли.

Куда она уехала? На этот раз не к Кейт, это точно. И не к Джеральдин, и не к Элли, поскольку обеих не было в городе. Должно быть, Наоми снова вернулась в свою картину, о которой он знал так мало, и задний план неуловимо, безвозвратно поглотил ее. Прошлое Наоми было для Алекса загадкой. Оно интриговало его и вызывало ревность. Ненадолго он похитил Наоми из ее прошлого, а теперь оно вернулось и забрало ее обратно.

У нее были родители, но о них она предпочитала не говорить. При простом упоминании о них выражение ее лица менялось: сквозь тонкую кожу проступала боль, страдание опускало уголки губ и глаз. У нее было множество любовников, но все они, судя по ее словам, были нестоящими людьми. К кому из них обратится она за помощью?

Алекс был растерян. Он тяжело опустился на пол, оперся спиной о дверцу духовки, примостил ноги у посудного шкафчика и постарался составить план действий. Но все, на что он был способен в этот момент, – это была решимость.

Где бы она ни была, его возлюбленная незнакомка, он найдет ее. Он приведет ее домой.

Первый раскат грома привел их всех в игривое настроение. Тина издала восторженный вопль, положила на щеки ладони и оттянула кожу под глазами вниз так, что стали видны светло-красные ободки век. Пэтти нервно хихикнула и поправила прическу. Симус и Саймон загоготали, одаряя друг друга тумаками, а потом налили себе по большой порции низкосортной граппы и принялись расхаживать по гостиной с видом дьяволов, изрыгающих пламя. Это был, по их общему мнению, самый оглушительный гром в мире; несомненно, надвигался конец света.

Элли выглянула через раскрытые двери наружу, чтобы посмотреть на обрушившийся ливень, и краем глаза заметила сверкающую молнию: на долю секунды на фоне контуженого неба показались деревни на вершине холмов, в последний раз воззвав к чувствам Элли, и тут же мрак вновь скрыл их.

Майк, стоявший у раковины, так как в конце концов роль работника кухни закрепилась именно за ним, от испуга уронил тарелку на кирпичный пол и под звон осколков разразился проклятиями.

– Посуда бьется к счастью, а, Майк? – крикнул ему из комнаты Саймон.

– Весь ущерб, нанесенный имуществу, оплачивается при отъезде, – протянула нараспев Пэтти и издала звенящий смешок, чтобы показать, что она всего лишь шутит.

В кухне совок давился осколками фаянса, сметаемыми в его утробу.

– Пожалуй, можно поставить крест на поездке в город, – подытожила Пэтти со странной смесью огорчения и удовлетворения. Она свела пальцы рук вместе и положила на них подбородок. – Дорогу размоет. – И она неласково улыбнулась им всем по очереди, будто хотела насладиться разочарованием каждого из них. На самом деле она испытывала нечто вроде собственнической гордости за свою Италию, свои горы, свою грозу. Здесь все было в полную силу!

– Ну уж нет, – упрямо возразил Саймон, поскрипывая подошвами по плиткам пола, – погоде нас не сломить. Как только дождь утихнет, мы стартуем. Ведь мы, не забывайте, британцы до мозга костей.

– Где Дэвид? – спросила Пэтти, ни к кому конкретно не обращаясь, усталым голосом – в знак того, что больше это ее не волновало.

– Кажется, он пошел принять душ, – неуверенно сообщил Симус.

Элли подошла к буфету и взяла свой фотоаппарат. Она взвесила его в руках, этот прибор для обмана, в котором лежали, туго свернутые, тридцать шесть фикций. Члены их компании улыбались в этот объектив так, как не улыбались друг другу в остальное время. Головы откидывались, обнажались зубы, взмывали вверх стаканы. Руки обнимали талии, ноги весело вскидывались, щека прижималась к щеке. Непосвященные будут видеть только как весело было им всем в Италии.

Кое-что из непередаваемой красоты ландшафта тоже можно было уловить, миниатюризировать, сделать доступным для всех. Элли украла кусочек души этой страны, чтобы показать потом своим друзьям. И в том, что она захотела сфотографировать этот пейзаж, в том, что он ей понравился, все будут видеть ее тонкое чувство красоты.

Вернувшись в Лондон, они станут обмениваться фотографиями («Вот ты у бассейна», «Помнишь этот ресторан?», «Ну и видок здесь у меня!»), тем самым создавая общие воспоминания. Снимки как бы ненароком будут показываться в офисе; коллегам будет предоставлена возможность полюбоваться чужим весельем. Уже теперь их шестерых (седьмой член компании, неприступный Дэвид, по-прежнему держался особняком) объединяло новое чувство сплоченности, причастности. Между ними сложилось молчаливое соглашение придать поездке в последующих рассказах больше блеска, предстать более дружной командой. И они будут так старательно следовать этому соглашению, что задолго до наступления следующего лета сами поверят своим рассказам и снова будут отчаянно стремиться попасть в число избранных – удостоившихся получить приглашение в Иль-Подж.

Но куда более странным было возникшее между ними искреннее дружелюбие, непрочное, запоздалое единение. Да, они не были большой счастливой семьей, ну и что же? Чем меньше их тянуло друг к другу раньше, тем сильнее хотелось им исправить это. Атмосферу виллы Пэтти наполняла неуверенность: всем хотелось нравиться.

«Это из-за грозы, – решила Элли. – Причуды погоды вызывают причуды в поведении».

– Я закажу себе таккони с зайчатиной, – объявил ненасытный Саймон, пускающий слюни над путеводителем по ресторанам. – А потом шашлык из козлятины.

– А мне ризотто, – сказал Саймус таким тоном, как будто у него за спиной стоял официант с блокнотом и ручкой наготове. – И затем, пожалуй, цесарку.

– Ах вы поросята, – укорила их Тина и погрозила им пальцем.

– Я смогу поехать в таком виде? – хотела знать Элли, открывая на всеобщее обозрение бритые подмышки, поворачиваясь вокруг себя, приглашая всех оценить, как она выглядит в блузке с открытой спиной и мини-юбке.

– Так бы и съел, – ответил Симус, но прозвучало это как похвала гостя, у которого совершенно нет аппетита, но который очень не хочет обидеть хозяйку.

– Может, слишком открыто?

– Вообще-то да, раз уж ты сама спросила, – вставила Пэтти. – Я хочу напомнить, что это очень модный ресторан. Лучший в Лукке.

– Ладно, – уступила Элли и пристально взглянула на Пэтти. Интересно, что эта женщина считала лучшим рестораном Луки, если туда нельзя пойти в таком наряде? – Тогда я загляну к себе и надену что-нибудь более приемлемое.

Почему у европейцев никогда не бывает нормального душа? Дэвид, привыкший к мощным, шумным, хлестким американским душам, после которых чувствуешь себя заново рожденным, был крайне раздражен жалким ручейком, которым ему приходилось удовольствоваться в Иль-Подже. Вода, вытекающая из душевой насадки, являла собой сплетение ледяных и горячих струек, которые почему-то не смешивались. Они обжигали спину, песком шуршали по коже, были солеными на вкус и не желали пениться, сколько бы он ни мылил мочалку. Дэвид уже почти жалел, что оставил свою вашингтонскую квартиру. Там бы он вышел из ванны задыхающийся, возбужденный и тут же погрузился бы в сладострастные объятия Кристин.

Здесь не было даже ванны. Дэвиду приходилось стоять в мелком кафельном поддоне, края которого покрывала плесень. Сливное отверстие посередине засорилось. Капли воды стекали по пластиковой занавеске куда-то за пределы поддона. Лужа в поддоне скрывала грязный налет, и потом Дэвид выйдет отсюда с грязными ногами и разнесет эту грязь по всей ванной. Процесс мытья в этих условиях был таким неприятным, что после него Дэвид не чувствовал себя чище.

Прекратив безуспешные попытки настроить температуру и интенсивность тока воды, он принялся намыливать густые, непослушные волосы шампунем. С трех сторон Дэвида окружали стены, выложенные кафелем, а с четвертой – задернутая занавеска, и поэтому он не видел, как открылась дверь в ванную. Вдруг погас свет и из гостиной на первом этаже раздался вопль всеобщего недовольства, и вот тогда, в полной темноте, кто-то проскользнул к нему за занавеску.

Тренированным и бесстрастным жестом Дэвид взялся за подставленную грудь, оценивающе сжал ее пальцами. Она спелым плодом опустилась в его ладонь. На мгновение Дэвид обрадовался, решив, что это была Тина. Конечно, Тина была несносной глупой коровой, смехотворно жеманной и манерной, но присутствие ее мужа внизу придало бы ситуации немалую долю пикантности.

Но нет. Это была Элли, которая, верная своему намерению хорошо провести время, под влиянием обстоятельств решила, что это время настало.

– Электричество вырубилось, – радостно поставила она диагноз.

– Похоже на то.

Она провела ногтями по его мыльному животу и крепко схватилась за его внушающий благоговение пенис. Пенис, привычно выполняя свой долг, вырос и напрягся. Так значит, слухи были правдой? А если и неправдой, то только в том смысле, что недооценивали способностей Дэвида?

– Без электричества делать почти нечего, – отважилась она на замечание.

– Угу, – согласился Дэвид.

– Только ты сам знаешь что…

– Знаю.

Перед тем как поцеловать Элли, он глубоко вдохнул и, словно желая, чтобы темнота стала еще непроницаемее, закрыл глаза. Пальцами он медленно водил по бедру Элли. На ощупь ее влажная кожа казалась резиновой.

– Мм, – мурлыкала Элли, придвигаясь к Дэвиду вплотную, приглашая обнять ее как следует. И одновременно она поздравляла себя с успешным осуществлением задуманного. И зачем она ждала так долго? Можно было сделать это еще много лет назад. О-ох.

– Мы, старые холостяки, – говорил Джеффри Маркхем, – рабы своих привычек. – Он развалился в кожаном кресле, поставив ноги в вышитых шлепанцах на низенькую скамеечку, как будто бы перед согревающим пламенем. Рядом на инкрустированном столике стоял бокал с солодовым виски.

Наоми, сидящая на коленях перед пустым камином, ощущала смутное притяжение очага. Она смотрела на зев каминной решетки, словно зачарованная горящими угольями, в черной пустоте ей виделись сменяющие одна другую картины.

– Строго говоря, – напомнила она отцу, расправляя юбку вокруг себя как лепестки цветка, разглаживая ткань на коленях, – ты не холостяк. Ведь ты был женат. А это значит, что ты разведен.

– Я – счастливый неженатый человек. Я благословляю тот день, когда Ирен ушла от меня.

– И забрала меня с собой.

– Да, и забрала тебя с собой. Да и что бы я делал с дочерью? Как бы я ее воспитывал? Как бы объяснял ей все эти женские штучки? Дочь – это дело матери.

– Разве что-нибудь изменилось бы, если бы я была мальчиком?

– Возможно, изменилось бы. Но ты не была мальчиком. Ты была существом с унылым лицом и оттопыренными ушами. Тебя, должно быть, подменили эльфы: они забрали моего очаровательного ребенка и оставили тебя вместо него. Было что-то темное во всем этом деле.

– Ты имеешь в виду, что я даже не твоя родная дочь?

С приводящим в бешенство безразличием Джеффри слегка приподнял одно плечо. Такая вероятность существовала, говорил этот жест.

– Ты был плохим отцом, – горько упрекнула его Наоми. – За всю мою жизнь ты ничего мне не дал. А теперь отбираешь и законнорожденность.

– Неблагодарное дитя! У тебя нет ни одной пломбы! Так кому ты должна сказать за это спасибо?

– Ах да, зубы.

– Кто научил тебя правильно пользоваться зубной щеткой? Массировать десны? Приучил к флоссу? Кто предупреждал об опасности налета?

Ядовитый тон отца не задевал Наоми.

– Знаешь, – сказала она тихо, теребя подол юбки, – по-моему, ты не очень хороший человек.

– По-моему тоже.

Джеффри опустил голову на подголовник кресла и на мгновение прикрыл глаза, и Наоми поняла, что он был крайне утомлен. Он был одет в стеганый халат с пятнами от еды на отворотах. Когда Джеффри потянулся за виски, его рука, гладкая и наманикюренная, вдруг вышла из-под контроля, и только с большим трудом ему удалось сжать резной хрусталь бутылки. Наоми догадывалась, что он был уже очень стар. А может, и очень болен.

– Ты оставишь мне в завещании денег? – осмелилась она задать вопрос.

– Я еще не решил. Но пока я не планирую умирать. Прости, если этим разочаровываю тебя.

– Не особенно. Но я бы предпочла знать, что если с тобой что-нибудь случится…

– То ты сказочно разбогатеешь? Не знаю. Надо подумать. Будет ли это благодеянием, ведь своим наследством я еще больше развращу твою корыстную натуру? Следует ли мне поощрять твою расточительность?

– Или дай мне что-нибудь сейчас. Сделай мне подарок, и будем считать, что мы в расчете. – Она оглядывалась вокруг, строя догадки. Толщина ковра, пышные складки гардин, мягкое сияние дерева, блеск украшений, сама прочность и массивность каждого предмета в комнате – все предполагало богатство. – Подари мне вот это. – Наоми остановила взгляд на фарфоровой вазе. – Или это. – Бронзовый лев бросался в глаза. – Или вот это. – Она обратила внимание на шкатулку из черного дерева.

– Ни один предмет не покинет этой комнаты, по крайней мере, при моей жизни. А потом… боюсь, тебе придется подождать, чтобы узнать, что будет потом.

– Знаешь, отец, я ненавижу тебя.

– Пусть так… – Бокал наконец нашел его губы. Джеффри сделал глоток, закашлялся и сказал: – Я же просил тебя не приезжать.

– Нет, ты этого не говорил. – Во всяком случае, буквально этого не прозвучало. – И поверь мне, что я бы ни за что не приехала, если бы мне было к кому обратиться.

– А что Ирен?

– Сейчас они с дядей Хью на Мальдивах.

– Воображаю, как она пьет из него кровь, – заметил он с удовлетворением в голосе. – Так что же стоит за твоим внезапным приездом, а? Ты разошлась с тем жиголо?

– Алекс не… не жиголо. Он славный, и добрый, и порядочный – в отличие от некоторых.

– Так что же ты прискакала сюда?

Она опустила голову и посмотрела на свои руки, лежащие на коленях.

– Так будет лучше, – произнесла Наоми уныло, упрямо. Разве можно было надеяться, что она сможет объяснить все произошедшее этому самому неприязненному из слушателей, если даже для нее самой не находилось лучшего, чем эта фраза, объяснения? – Он так хотел. А если и не хотел, то потом захотел бы. Я не могла бы стоять рядом и ждать, когда все развалится на кусочки.

– Дорогая девочка, только не говори мне, что ты ко всему прочему еще и романтик!

– Очень может быть.

– И голова у тебя полна пустыми мечтаниями? Послушай, будь добра, налей-ка мне еще виски. И себе, если хочешь, только немного. Я не выношу пьющих женщин.

– Так ты не выручишь меня? – вернулась Наоми к волновавшему ее вопросу. Она медленно поднялась и подошла к бюро, где стоял поднос с графинами, взяла один их них в руки, подержала, разглядывая на свет. – Ты бы мог изменить всю мою жизнь одним словом. Но ты не хочешь этого делать.

– Может быть, если и когда я скончаюсь, я оставлю тебе какую-нибудь вещицу на память. Как я уже говорил, тебе придется подождать.

– Ты чудовище. Ты даже не можешь пообещать мне что-нибудь, что бы придало мне чувство уверенности.

– Я работал всю свою жизнь, Наоми, сверлил и пломбировал коронованные головы Европы. Герцоги, графы, капитаны промышленности ходят с зубами, полными амальгамы, и все благодаря мне. У скольких маркизов вырывал я коренные зубы! Я заслужил комфортную старость и уход.

– А кто будет ухаживать за тобой, папа? Кто присмотрит за тобой, если ты всех нас заставил уехать?

– Я найму молодую сиделку, – ответил Джеффри с живостью. – Она будет возить меня в кресле. А если она окажется симпатичной, то я женюсь на ней и оставлю ей все свое состояние. Вам же, мисс, я рекомендую найти работу.

Весь боевой пыл Наоми, весь задор, и без того небольшой, угас. Она со стуком поставила графин на место. Мысль о трудоустройстве она поворачивала и так и этак. Даже если модельный бизнес отпадает, то все равно должно же быть какое-то дело, которым она могла бы заниматься, которое заинтересовало бы ее. Наоми обдумывала возможность работы с детьми или с животными, ей уже виделась благодарность в их ясных глазах, но вот что именно она будет с ними делать, она не могла себе представить, и вообще ей не нравились все эти слюни и сопли.

– Знаешь, – сказала она, держась за край бюро и рассматривая себя в зеркале, обрамленном золоченой бронзой, – он говорит то же самое. Алекс тоже сказал, что мне надо идти работать.

В ту же пятницу, вечером, на двадцать третьем этаже «Глоуб Тауэр» шло собрание руководящей верхушки под председательством Гаса Маклина – директора редакционного совета и приближенного к владельцу газеты лица. Гас Маклин любил испытывать преданность сотрудников высшего эшелона, требуя, чтобы они по первому зову и с охотой вставали из-за праздничных столов, пропускали школьные концерты, теряли места в опере, отменяли тайные свидания, разочаровывали партнеров, родителей, детей, подводили любимых. Всех, сидящих сейчас в зале заседаний, позднее ожидали упреки и обвинения, всем потом придется платить.

Первым вопросом сегодняшней повестки дня было обсуждение Дон Хэнкок, талантливой журналистки и комментатора, которая, с точки зрения владельца газеты, за последние две недели сумела привнести в газету новую жизнь своими остроумными, дерзкими статьями. Она была молода, целеустремленна, но превыше всего она была… э-э, она умела соображать. Слишком долго она томилась в болоте отдела новостей. «Глоуб» может приобрести в ее лице отличного обозревателя, и поэтому необходимо заключить с ней соответствующий контракт и немедленно.

– Глоток свежего воздуха, – провозгласил Маклин, потом чихнул и притронулся согнутым пальцем поочередно к носу и уголкам губ. Причиной тому была не простуда, а нервный тик, привычка, которая вызывала раздражение и отвлекала внимание слушателей: они сосредоточивались на его странных жестах и само выступление слушали уже вполуха. У них складывалось впечатление, что из Маклина постоянно сочилось что-то неприятное (в определенном смысле так оно и было). Эта привычка еще больше подчеркивала хитрость и изворотливость, свойственные облику директора редакционного совета, а в данном случае форма вполне соответствовала внутреннему содержанию.

Рон Хаусгоу, главный редактор газеты, теоретически отвечающий за подобные назначения, склонил голову, обхватил руками лысеющую макушку и поднял воспаленные от усталости глаза на своего начальника.

– Но ведь у нас есть Элли Шарп, – напомнил он, как будто Гасу Маклину нужно было об этом напоминать. – Она и есть голос «Глоуба».

– Ну да. И ее вклад был… То есть за время работы с нами она дала… Однако ее лучшие годы уже давно позади, Рон, ты согласен?

Рон не был согласен. По его оценкам, Дон Хэнкок была недостойна даже стоять рядом с Элли Шарп. Дон была пустой, неопытной, самоуверенной до смешного. Ее понятия и познания были поверхностными, детскими, мелкими, за ее резонерством не стояло ничего, кроме собственных предрассудков. Ей не хватало опыта, она имела смутное представление о морали, она была некультурным, аполитичным противником существующего порядка, главными аргументами которого являются презрение, неприятие и насмешка. Ко всем, кто не был молод, строен, красив, богат и моден, она относилась с воинствующим снобизмом и непростительным неуважением.

Элли же была порою иррациональна, зачастую непоследовательна и всегда откровенна, но за ее словами всегда чувствовались живой и глубокий ум, стремление к равенству и сочувствие к обездоленным и обиженным. Также она умело владела языком, синтаксисом, чего ее более молодой сопернице очень не хватало. Все это Рон Хаусгоу и собирался сейчас сказать, он не допустит вторжения владельца газеты на его территорию.

– Э-э… – мужественно произнес он и потянулся к кувшину с водой.

– Как вам понравилась ее идея об обязательности следования моде? – восторгался Маклин, стуча ладонью по столу. – Запрещать передвижение всем, кто носит спортивные костюмы и ветровки. Буксировать на штрафные стоянки мужчин в блестящих костюмах и нейлоновых рубашках. Конфисковывать ботинки на толстой подошве. Здорово!

– Ну, если вы считаете… – снова попытался заявить о себе Рон, но не преуспел, налил в стакан воды и сделал несколько глотков.

– Толстяки должны платить за проезд на общественном транспорте в два раза больше, чем остальные пассажиры. Как это верно! Ведь она говорит именно то, что все мы и сами знаем!

– Вы часто пользуетесь общественным транспортом? – поинтересовалась Лори Мартин из отдела обозрений. В конце года она выходила на пенсию, и поэтому терять ей было нечего («Кроме тридцати килограммов лишнего веса», – злобно отметил про себя Маклин).