Текст книги "Любовь плохой женщины"

Автор книги: Роуз Шепард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

– Ты меня любишь? – спросил Алекс, когда к нему наконец вернулся голос.

– Угу.

– Что значит «угу»?

– То и значит.

Он развел в стороны полы ее халата, и вместе с Наоми они серьезно изучили ее плоский живот, треугольник лобковых волос, безукоризненность ее бледной кожи. Алекс решил, что в целом свете нет никого красивее Наоми.

– Давай поедем куда-нибудь, – сказал он. – Вдвоем.

– Поедем?..

– В отпуск.

– А-а.

– А?

– А – понятно, в отпуск.

Но куда они могли поехать и каким образом? Наоми привыкла к шикарным отелям, которые с отчаянным упорством пародировали свое собственное славное прошлое. Она привыкла к швейцарам в ливреях, к барам с пальмами в горшках и с музыкантом у пианино, к просторным номерам, пахнущим Дамаском, кружевами и недавними стараниями пылесоса, к круглосуточному обслуживанию и к бокалам сухого мартини, которые доставлялись коридорными с медными пуговицами.

Наоми не имела никакого другого опыта, и в ее ограниченном воображении мир Алекса рисовался ей совсем иным: ей представлялись некие меблированные комнаты с оранжевым ковролином, брюзгливая хозяйка, категоричные объявления, запрещающие постояльцам мусорить и приносить в номер еду.

– Можно снять шале. Во Франции. Это что-то вроде коттеджа. С самообслуживанием. Мы с Кейт снимали такое шале на Троицу.

– Да?

– Кажется, она посылала тебе открытку. Там еще были нарисованы птицы с перепончатыми лапами. Или девушка в национальном костюме и платочке. Ну, так как? Поедем или нет?

– Я бы с удовольствием съездила, – сказала она, и волна облегчения смыла образы убогих «Морских Видов» и «Синих Горизонтов», резких и важных хозяек пансионов. Помолчав, Наоми попросила: – Повтори еще раз. То, что ты говорил о любви и нищих стенах.

– О любви и черством хлебе?

– Да.

– Я сказал, что она – только не принимай все это слишком близко к сердцу – есть пепел, прах и тлен.

– А к шале это относится?

– Надеюсь, что нет.

– Я тоже на это надеюсь.

– Хотя если взглянуть на оборотную сторону медали…

– Да?

– «Подчас любовь – и в золото одета – мучительней поста анахорета» [17]17
  Цитата из поэмы «Ламия» Джона Нитса в переводе С. Сухарева.


[Закрыть].

Закусив нижнюю губу, она задумалась над этой фразой; ей вспомнилось, как томилась она, окруженная золотом.

– А кто это сказал?

– Поэт Китс.

– Думаю, в чем-то он был прав.

– Согласен. Эй, послушай-ка, мне давно уже пора бежать.

– А может, останешься? – протянула она, но как-то сонно, не настойчиво, потому что на самом деле ей хотелось, чтобы он ушел. Она была утомлена и встревожена. Ей хотелось побыть одной, прислушаться к себе, внимательно исследовать свое душевное здоровье, как это принято у ипохондриков.

Он ушел, а она осталась сидеть, не чувствуя времени. Потом она испарилась из кухни и конденсировалась вновь уже на диване, где принялась следить за тем, как Пушкин и Петал сошлись в смертельной схватке с мячиком из бумаги. Ее поразила способность кошек оживлять бездушный предмет, способность так убедительно давать вещи жизнь.

Конечно, кое-какие расчеты напрашивались сами собой, а именно – одно элементарное арифметическое действие, не связанное с оценкой доходов Алекса или их жалких совместных возможностей. Однако придется кому-то другому произвести это действие: подсчитать разницу между ее возрастом и его молодостью. (Можно было не сомневаться, что Элейн Шарп, например, не преминет отметить – с самым заботливым видом, разумеется, – что Наоми годится Алексу в матери.) Потому что ни Наоми, ни Алексу в их опьянении эта математика не приходила в голову; в их представлении они идеально подходили друг другу.

Поглощенная бесплодным самоанализом, Наоми подхватила «Глоуб» и невидящим взглядом уставилась на заголовки. Но потом она сосредоточилась, перевернула несколько страниц и занялась разгадыванием кроссворда, вписывая первые пришедшие на ум ответы.

Три по горизонтали: «Город в Йоркшире». Восемь букв. Третья буква с конца «л». Наоми беспечно вписала «Векфильд». Но, похоже, это слово не подходило, потому что пять по вертикали («Рядовой военнослужащий») однозначно должно было быть «Солдат».

– Мне нужна «с», – сказал Наоми вслух, но негромко. Потом она откинулась на спину, сдаваясь, закрыла глаза, вспомнила Алекса – такого живого, полного сил, такого бесконечно желанного, и произнесла, опять тихо: – Мне нужен секс.

Она перепутала день. Или время. Или место. Она не знала что именно, но что-то, безусловно, она перепутала. Несчастная Кейт сидела в ресторане, терзая булочку, отрывая от нее мелкие кусочки, и боролась с желанием повернуться, еще раз посмотреть в направлении двери или еще раз посмотреть на часы.

Элли пригласила ее на обед («Я угощаю»), а приглашение от Элли имело силу официального вызова. Кейт знала, что протестовать было бесполезно, что ни одна причина отказа, будь то срочная работа, отсутствие времени или другие договоренности, не считалась уважительной. Приглашение Элли просто не обсуждалось. Поэтому Кейт покорно ответила, что будет очень рада, и, чтобы записать место и время встречи, стала судорожно перебирать бумажный развал возле телефона в тщетных поисках ручки. «„Ла Кантина", – попугаем повторила она за Элли, надеясь запомнить инструкции по памяти и мысленно проклиная Наоми за исчезновение ручки. – Набережная Батлерс. Завтра в час дня. Все поняла. Нет-нет, я доберусь сама. До встречи».

Насколько спокойнее она чувствовала бы себя, если бы записала адрес и время в ежедневник, если бы могла сейчас достать из сумочки письменное доказательство того, что она все запомнила правильно. А так, не имея возможности развеять сомнения, Кейт начала опасаться, что вчерашний звонок Элли существовал только в ее воображении. С самого утра в душе Кейт царило странное смятение: сны казались реальными, а реальность скрывалась под патиной призрачности.

Она обхватила правой рукой запястье левой, где были часы, и плотно сжала пальцы. «Сиди ровно, – сказал она себе. – Успокойся. Держи себя в руках. Вероятно, Элли просто задерживается. Начни считать до ста, только не очень быстро, и не успеешь ты закончить, как она уже будет здесь».

Кейт специально немного опоздала, не желая приходить первой. Свой «фиат» она оставила в дальнем конце изрытой колеями автостоянки, где сквозь трещины в асфальте упрямо пробивались брызги желтого одуванчики. Она постояла на берегу у парапета, глядя прищуренными глазами на искрящуюся солнечными зайчиками воду.

Потом, в компании с радостно возбужденной, лохматой, удивительно бесформенной собакой, принюхивающейся к бризу, она проследила за тем, как мимо беззвучно проскользнула ржавая баржа. Кейт подождала, пока пройдут эти пять, шесть, семь простительных минут опоздания. И только потом, репетируя про себя извинения (дорожные работы, пробки, объезд), она быстро дошла до ресторана, толкнула стеклянную дверь и очутилась в прохладном, светлом помещении, наполненном журналистами и корреспондентами (людьми вроде Элли Шарп), которые говорили без умолку, но при этом успевали и как следует угоститься макаронами болонез и белым вином.

Но Элли там не было.

Кейт позволила отвести себя к столику, заказала минеральной воды, приняла блюдо с булочками ciabatta,которые теперь бессознательно уничтожала.

В ответ на расспросы заботливого официанта она выдавила слабую улыбку, при этом от стараний казаться спокойной ее лицо буквально скрипело. Она объяснила, что ее подруга должна была вот-вот подойти. Уже полчаса она сидела в одиночестве, читая и перечитывая меню, так и не поняв, что именно там было написано.

А Элли все не было.

«Ничего страшного, – строго говорила себе Кейт. – В свой последний день ты оглянешься на прожитое, на все эти мелкие глупости, которые сейчас тебя так унижают и ужасают, и поймешь наконец, что это совершенные пустяки».

Но на самом деле Кейт в это не верила. Ведь она была дочерью Пэм Перкинс, которая и уходя из жизни переживала о том, что она сказала или не сказала, корила себя за малейшие промахи и упущения, за ту или иную оговорку, за недостаток терпимости или такта, беспокоилась о том, что, должно быть, думали о ней окружающие.

«С твоей стороны чудовищно самонадеянно предполагать, – продолжала увещевать себя Кейт, – что хоть кому-то из присутствующих не наплевать на то, что ты сидишь одна. И конечно, никто и не думает смотреть на тебя».

И тут ее взгляд скользнул в сторону соседнего столика, за которым сидели две женщины и смотрели прямо на нее с очевидным и недоброжелательным интересом (Кейт решила, что они только что обменялись каким-нибудь насмешливым замечанием: наверняка они сочли ее неудачницей).

Вспыхнув от смущения, Кейт уронила голову и стала изучать свои руки, лежащие на коленях, особое внимание уделив неровным, грязноватым ногтям, после чего постаралась сжать кулаки так, чтобы ногтей не было видно.

Печально Кейт посмотрела в окно – через Темзу, где виднелись часы вокзала на Фенчерч-стрит. Часы не скрыли от нее горькой правды: было уже без пяти два.

Так, все, хватит! Она уходит. Сейчас она подзовет официанта, попросит счет, расплатится за булочки и воду и выйдет с гордо поднятой головой.

Конечно, самым разумным было бы плюнуть на Элли, остаться на месте и с довольным видом пообедать. Если бы в Кейт была хоть капля здравого смысла, она заказала бы сейчас тарелку ризотто. Ну а если бы она смогла проявить твердость характера, то выбрала бы что-нибудь из карты вин. Но мысль о еде в одиночестве подавляла. Кейт никогда не находила это приятным или удобным; напротив, она чувствовала себя брошенной, одинокой, как ребенок без друзей, и механически двигала челюстями, пережевывая пищу.

Она уже прикидывала про себя, что, когда Алекс переедет, ей придется привыкать к этому. Ей придется научиться готовить нормальную еду для себя одной и съедать ее сидя за столом, с ножом и вилкой, по всем правилам. Но, по крайней мере, у себя в доме она не будет предметом сожаления и насмешек.

А разрешат ли ей работники ресторана уйти, если толком она ничего не заказала? Вдруг из-за одного ее присутствия, из-за того, что она занимала столик в течение часа, на нее налагалось обязательство непременно здесь пообедать? Или, в лучшем случае, заплатить за обед? За два обеда?

И вообще, что они подумают, если она сейчас уйдет, не поев? Ах, вот если бы она упала в обморок, тогда бы ее просто вынесли на носилках и не задавали бы никаких вопросов. В ресторане было достаточно жарко, и Кейт была достаточно голодна для того, чтобы действительно упасть в обморок. Но за всю ее жизнь она только раз была близка к потере сознания – когда ей, совсем еще ребенку, в больнице накладывали шесть швов. Медсестра дала ей тогда апельсинового сока и в присутствии матери, неловко стоящей рядом, бесцеремонно заявила, что во всем было виновато нервное напряжение Кейт. И маленькой Кейт стало страшно стыдно за себя. Испытать такое еще раз она не хотела.

Кейт уже начала судорожно оглядываться в поисках «своего» официанта, чтобы умолять его выслушать ее проблему, и вдруг – она даже не сразу поверила своим глазам – она увидела, что к ней приближается Элейн Шарп.

Элли, как всегда, несла себя с тем же высокомерием, ожидая тех же почестей, что и королева. Правда, оделась она совсем не по-королевски: на ней был современный и весьма двусмысленный наряд.

– Ой, прости, прости, – беззаботно извинилась Элли без намека на раскаяние. – Пробки на дорогах просто ужасные. Ты уже поела?

– Нет… – ответила Кейт, приподнимаясь и перегибаясь через стол, чтобы поудобнее подставить лицо для поцелуя. – Я не…

Облегчение затопило ее. Она могла бы броситься на грудь Элли и зарыдать. Никогда она так не радовалась при виде подруги, никогда не испытывала к ней такой благодарности. «Видите, – сияла она улыбкой во все стороны, – я реабилитирована. Видите, меня не бросили, – говорило всем ее радостное лицо. – Вот моя подруга, она будет со мной обедать. Вы не верили, а Элли – вот она». Но две женщины за соседним столиком были поглощены беседой. Никто не заметил ее триумфа.

– Ничего страшного, – солгала она Элли. – Я сама опоздала. Дорожные работы, как обычно. Пришлось ехать в объезд.

– Слушай, да от этого с ума можно сойти! А ты приехала сразу после работы? – Красноречию подняв брови, Элли оглядела хлопчатобумажные слаксы и выцветшую блузку Кейт.

– Ну да, но я… Я слишком плохо одета? В этом дело? Извини, я не хотела ставить тебя в неловкое положение.

– Да нет, все в порядке. Ты нормально одета. Я просто спросила. – Взмахом руки Элли закрыла вопрос. «Если Кейт нравилось выглядеть, как собачий завтрак, – говорила она своим видом, – то это ее личное дело. У нас свободная страна». – А у меня было кошмарное утро. Боже, мне срочно нужно выпить! Слушай, а чем ты тут занималась? Ты даже не заказала вина.

– Извини. Я не знала, придешь…

– Не важно. Я сама. – Элли подняла руку, чтобы привлечь внимание проходящего мимо официанта. – Бутылку белого вина, пожалуйста, дорогуша, для двух жаждущих дам. Да, так вот, сегодня у меня был такой ужасный день, ты себе не представляешь. Меня приятельница пригласила в сентябре в Италию, а Джуин уперлась – и ни в какую. Я хочу отправить ее с Горстами в Шотландию – они просто счастливы будут взять ее с собой, – но ей, видите ли, их компания не нравится. Эти дети из всего делают проблему. Они просто напрашиваются на то, чтобы им выкручивали руки. Хотя, конечно, тебе этого не понять. С твоим-то Алексом! Он персик.

– Угу, – задумчиво согласилась Кейт, без обычного для нее оживления. В последнее время она была странно сдержанна по отношению к сыну, они как-то отдалились друг от друга.

– Но все остальные из его поколения прямо-таки драматизируют свою жизнь. Они ведут себя так, как будто играют главную роль в каком-то мрачном кино. Меня это страшно утомляет.

– Я вполне могу понять, – резонно возразила Кейт, – почему Джуин не хочет, чтобы ты бросала ее на Горстов. Все-таки они с Люси разного возраста. И, хотя мне неприятно это говорить, ведет она себя как невыносимая маленькая мадам. Ой! – Она прикрыла рот ладонью. – Люси, конечно, а не Джуин.

– Да и Джуин тоже та еще мадам, знаешь ли. Коровища упрямая. Я очень ее люблю, но иногда она просто сводит меня с ума. И я вовсе не «бросаю» ее, как ты мило выразилась. Так, что тут у них есть? Ты что будешь? Я буду пиццу. Нет, лучше спагетти. Да, за обед плачу я, я говорила? Так что ешь что хочешь. Наедайся до отвала.

– Я буду то же, что и ты, – кротко ответила Кейт, поскольку к этому моменту она так проголодалась, что уже не хотела есть.

– Отлично. Мне нравятся женщины, которые знают, чего хотят. Значит, спагетти с жареным луком и соусом чили. Кстати, раз уж мы заговорили о Джеральдин, Дэвид не проявлялся в последнее время?

– Дэвид? Тысячу лет его не видела и не слышала, – ответила удивленная Кейт. – Как минимум год. А что? Должен был проявиться?

– Я просто подумала, может, ты что-нибудь слышала. Он ведь снова сюда возвращается.

– Да? Не знала. Да мне, в общем-то, все равно, честно говоря. – Забыв о правилах хорошего тона, Кейт щелчком сбила со стола крошку. Одно упоминание его имени раздражало ее. – Насколько мне известно, он должен был быть в Вашингтоне по крайней мере еще девять месяцев, хотя, что до меня, он может оставаться там до скончания света.

– Нет, он возвращается. Ему предлагают отличную позицию в «Инкуайрере». С повышением. – Щеки Элли покрыл легкий, необычный для нее румянец, губы готовы были растянуться в самодовольной ухмылке. – Или, по крайней мере, так мне стало известно из моих источников, – величаво добавила она.

– Что ж… – С хмурым выражением лица Кейт продолжала играть в свою версию настольного футбола. Бум. Очередная крошка ciabattiперелетела через стол. – Ну и что? Тебе-то какое дело?

– Никакого. – Элли откинулась, закинув руку за спинку стула, чтобы получше улыбнуться официанту, который – как она заметила при ближайшем рассмотрении – был очень даже ничего. – Нам, пожалуйста, две порции спагетти. И еще салат. И можно попросить вас принести это все как можно быстрее? Мы спешим. – И, обернувшись к Кейт: – И не надо сразу вставать в позу. Я могу просто спросить? Просто поинтересоваться? Ведь мы с ним оба занимаемся одним делом.

– Четвертая власть, – ляпнула Кейт, не имея точного представления о том, что значило это выражение, но надеясь, что в нем был оттенок презрительности. Она коротко, невесело рассмеялась. – Разумеется, ты можешь спросить. – Хотя она и представить не могла, к чему были подобные расспросы.

– Скажи, ты когда-нибудь задумывалась… – Элли подняла стакан, чтобы официант наполнил его вином, рассмотрела его на свет, взяла в рот небольшое количество, раздумчиво покатала во рту и наконец шумно глотнула. – То есть тебе никогда не казалось странным, что из нас троих он выбрал тебя?

«Выбрал», – повторила про себя Кейт. Выбрал? Но ведь Элли отлично знала – и они об этом часто говорили, – что выбор здесь был совершенно ни при чем.

Воспоминания об этом приносили с собой ощущения подавленности и того, что ею воспользовались. Все это было так давно и казалось более далеким и менее настоящим, чем детские годы, словно жизнь действительно шла по кругу, и теперь Кейт приближалась к тому месту, откуда начала свой путь.

Она зажмурилась, напрягла мозг и выдавила тонкую серую струйку памяти. Она помнила, с какой гордостью Джеральдин знакомила их со своим братом, показывала им – как показывают породистого жеребца – наилучший образчик племени Гарви. Действительно, в Дэвиде было много породы: физически он был совершенен; и все же характер его тогда еще не определился.

Конечно, он глаз не мог оторвать от Наоми. Конечно, по отношению к Элейн он испытал по крайней мере мимолетное влечение. Но Дэвид был молод и кипел амбициями, его обуревало чувство высшего предназначения, он был уверен в своих необыкновенных талантах и тревожился, что они останутся непризнанными.

К тому времени он уже три года как окончил университет и начинал свою публицистическую карьеру, намереваясь метеором взлететь в высшие журналистские эшелоны. А потом должен был появиться Роман – труд настолько великий, что он почти боялся приступить к нему.

И – да-да – Кейт умиротворяла его своим терпением, своей ласковостью. Она сидела на коленях возле неровного пламени газовой горелки и, хотя огонь обжигал ее кожу сквозь ткань джинсов, боялась пошевельнуться – лишь бы не спугнуть поток его сознания.

Наоми могла зевнуть и отвлечься, Элли была полна своими идеями и мечтами, а Кейт всегда была рядом, всегда слушала его, слегка склонив голову, с искренним интересом и полнейшим доверием, кивая, когда нужно было, и вздыхая над его дилеммами.

Наконец она пошла с ним в постель – но не с мужчиной, а с его монументальным, требующим внимания, жадным эго. Он использовал ее (теперь ей стало ясно) как мусорный мешок, как вместилище, куда он изрыгнул непереваренное им беспокойство. Беспокойство и сперму.

– Я хочу сказать, что… – снова начала Элли.

– Ты хочешь сказать, что, по-твоему, я, как наименее привлекательная, была наименее вероятным объектом его страсти.

– Дорогая, не впадай в паранойю. – Брезгливо, состроив гримасу, Элли кончиками пальцев стряхнула с коленей хлебную крошку. – Но все же признай: ты была не совсем в его вкусе.

– Это верно. Но ты знаешь не хуже меня, что никто ничего не выбирал, это просто случилось.

Элли продолжила болтать все о том же, развивая какую-то довольно сырую идею о том, почему Дэвид Гарви так никогда и не женился, а Кейт стала рассматривать ее лицо. «Без волос она выглядела бы ужасно, – непочтительно заключила она. – Хотя я тоже. Да почти все, по правде говоря. Пожалуй, только очень немногие – например, Наоми – не пострадали бы от такой перемены. Но если бы женщины лысели так же, как мужчины, то это стало бы мощным уравнителем».

Затем, чтобы занять себя чем-нибудь, пока Элли говорила (все эти обсуждения Дэвида для Кейт были настоящим проклятием), она обратила свое внимание на других посетителей ресторана и принялась воображать, как эта женщина, а потом вот эта, потом эти две коварные интриганки за соседним столом выглядели бы с голым, гладким, блестящим черепом. Ого, вот это забава!

– …Нужна совершенно особая женщина, – говорила тем временем Элли, – чьи интеллект и характер были бы равными его интеллекту и характеру.

«Элли идет быть блондинкой, пусть даже крашеной, – размышляла Кейт. – Это создает вокруг нее какую-то ауру».

– Вот Наоми ему не подошла бы. Раньше я думала, что они созданы друг для друга – два этаких нарцисса. Но теперь я пришла к выводу, что…

– Прошу тебя, хватит об этом, – отчаянно взмолилась Кейт, когда она вновь, без особого желания, прислушалась к тому, что говорила ей Элли. – Дэвид давно стал для меня историей.

– Так тебя это не заденет? Если он кого-нибудь встретит?

– Ни в малейшей степени.

– О! – Казалось, Элли была разочарована. Какая-то часть энергии покинула ее. – А вот и наши спагетти. Почти вовремя. К трем мне нужно вернуться в офис. Я записываю интервью на радио.

– У тебя потрясающе интересная жизнь.

– Эта язвительность тебе не идет. – Пятая леди Флит-стрит потянулась к ведерку со льдом и вынула оттуда мокрую бутылку вина. – Да, кстати, а как Наоми? Все еще топчет изящными пятками твои полы?

– Ты и сама отлично знаешь.

– Значит, нельзя надеяться, что ты выдворишь ее, да? А то тогда Джуин могла бы пожить у тебя вместо Горстов. Уверена, она была бы рада.

– Я бы тоже. В качестве гостя она куда приемлемей, чем Наоми. Хотя должна заметить, что с удовольствием пожила бы немного без гостей – для разнообразия. Мне нужно отдохнуть.

– А под твоей крышей, кто знает… – Элли принялась накручивать спагетти на вилку с такой целеустремленностью, с такой сосредоточенностью, как будто она была Паркой, прядущей нить жизни.

– Кто знает что? – спросила Кейт, ковыряясь вилкой в своей тарелке.

– Ну-у… ты знаешь, Джуин и Алекс могли бы… Близкое соседство споспешествует…

– Спо… что делает?

– Благоприятствует. Близость и доступность благоприятствуют развитию любовных отношений.

– Пожалуй, да.

– Не пожалуй, а точно. Именно поэтому в офисах так часто трахаются.

– В офисах?

– Конечно, здесь я имею в виду развлечения и времяпровождение, имеющие место быть вне стен офисов. Но все эти интрижки заводятся на рабочих местах, где люди вынуждены тереться друг об друга день за днем, неделю за неделей. Хочешь не хочешь, а все эти старые инстинкты дадут о себе знать.

– Да, наверное, – допустила такую возможность Кейт, которая всегда работала почти в полном одиночестве.

– И в связи с этим, – продолжала Элли в своей поучающей манере, – чем раньше ты избавишься от Наоми, тем лучше. Иначе страшно подумать о том, к чему они с Алексом могут прийти. Ну ладно, ладно, не смотри на меня так, я просто пошутила. В конце концов, она ведь ему в матери годится.

– Да, я знаю. Но мне кажется…

Когда Кейт была еще подростком, с ней стали случаться странные приступы. Она как будто удалялась от того, что происходило в конкретный момент времени и в конкретном месте, и к ней вдруг возвращались обрывки давно забытых разговоров, реальных или выдуманных, но не в виде смутных воспоминаний, а звучными, гремящими фразами. И появлялся запах гиацинтов – сырой рыбы? влажного подвала? – нестерпимо сильный, и все же неуловимый. Завороженная, в плену таинственности происходящего, Кейт замирала в ожидании, когда она вернется в себя, что неизменно сопровождалось головокружением, тошнотой и крайне неприятным ощущением сухости в ноздрях.

И сейчас с ней происходило то же самое – этот уже привычный синдром.

– Извини, – пробормотала она, когда к ней вернулась речь, – мне надо выйти на минутку…

Черные тучи неслись в ее голове, пока она добиралась до туалета. Там она закрылась в кабинке, тяжело села на стульчак и опустила голову в ладони. Она справится. Она всегда справлялась. Но на секунду ей представилось, что она действительно может покинуть ресторан, лежа на носилках.

Джеральдин Горст обедала в городе – это был ее небольшой подарок самой себе, маленькая компенсация за дневные труды. Она любила есть одна, в успокоительной тишине, без притязаний и помех со стороны семьи. Она любила приступать к еде, когда ее ничто не отвлекало, любила доедать все до последней крошки, так как до сих пор где-то в ее подсознании хранились образы из детских книжек – Джек Хорнер со сливовым пирожком, мисс Маффет с творогом и сывороткой, королева с хлебом и медом [18]18
  Джек Хорнер, мисс Маффет, королева – герои из сборника английских детских стихов «Песни Матушки-Гусыни».


[Закрыть]– воспевающие чревоугодие в одиночестве.

А еще она обожала атмосферу старинного шарма, аутентичный тюдоровский стиль шестидесятых годов, столь преданно поддерживаемый в Бэй-Три-кафе. Она устроилась в своем любимом уголке, на мягкой скамье и, подхватив меню, пробежала глазами вдоль списка блюд, который был ей так же знаком, как список телефонов старых друзей.

«Телячья отбивная, – решила она с чувством удовлетворения, – с капустой и молодым картофелем в масле. И затем песочное пирожное с крыжовником».

– Говорят, скоро начнутся дожди, – доложила по-матерински заботливая официантка («Как же ее зовут?»), к которой Джеральдин давно уже обращалась по имени и с которой она любила перекинуться парой слов. – В прогнозе погоды обещали грозу.

Джеральдин призналась, что уж ее-то этим не расстроишь. Хорошая гроза освежила бы воздух. И кроме того, она не очень-то любила жару. Затем, когда она уже собиралась озвучить свой выбор в пользу отбивной, какой-то подспудный импульс заставил ее заказать жареную рыбу с картошкой.

– Треску или камбалу? – уточнила официантка, и огрызок карандаша замер над ее блокнотиком.

– Камбалу, пожалуйста, Агнес, – твердо ответила Джеральдин, так как считала камбалу рыбой для дам, а треску – рыбой для мужчин, тогда как морской окунь был чем-то средним (ни рыба, ни птица, как она для себя определила). – Я очень люблю камбалу.

Маленькая деловитая фигурка в белой накрахмаленной наколке и передничке исчезла в дверях кухни, откуда, словно из некоего жизненно важного органа, словно из разорванных внутренностей, вырвались на мгновение съедобные пары и горячее ароматное шипение. Джеральдин, довольная тем, что находилась в умелых и заботливых руках, расслабилась на сиденье и с благожелательной улыбкой огляделась по сторонам.

Оставленный ею у ног пакет опрокинулся, и на ковер вывалились тюбики и упаковки с самыми распространенными медикаментами – для освобождения кишок и, наоборот, для их укрепления, для уменьшения боли и успокоения, для смазывания укусов насекомых, для облегчения последствий загадочного несварения желудка. Ведь их поездка была уже не за горами.

Однако в данный момент ей не требовалось ни одно лечебное средство. Она прекрасно себя чувствовала. Рестораны такого рода были ее любимыми: с темными дубовыми балками, многорожковыми настенными лампами и медными чайниками, где престарелые леди подолгу сидели над гренками с яйцами в мешочек, а их фетровые шляпы почти соприкасались полями под воздействием магнетической силы сплетен.

Все эти новомодные пивные бары и бистро, копченые утиные грудки, сушеные на солнце томаты, бальзамический уксус Джеральдин с радостью оставляла для Элейн и ей подобным. Из еженедельных журналов, посвящавших им все больше и больше места, Джеральдин знала обо всех этих вещах, но она не желала иметь к ним никакого отношения, поскольку в ее глазах они были всего лишь чудачеством, прихотью, таким же объектом моды, как длина юбки и форма туфель.

Ее собственные предпочтения (кое-кто назвал бы их предрассудками) Джеральдин унаследовала от матери – полным комплектом. От Элеанор Гарви она узнала, что следует, а что не следует носить, что одобрять, а что нет. Ничто не подлежало сомнению. Для Элеанор всегда было понятно, что правильно, а что неправильно. И ни разу не пренебрегла она своим долгом послать письмо в местный совет, в правительство Ее Величества, в сеть супермаркетов, в автобусный парк, в компанию по доставке молочных продуктов – с тем чтобы довести свое понимание до их сведения.

Вероятно, было в этой многолетней приверженности дочери к материнским постулатам что-то почти религиозное. Хотя, с другой стороны, если материнскую любовь можно заслужить начищенной обувью, аккуратно причесанными волосами и красивым ленточками, то у девочки есть две возможности: она может начистить свои туфли и причесаться или не сделать ни того, ни другого. Так вот, Джеральдин Гарви по-прежнему, говоря метафорически, чистила туфли и следила за волосами. Она по-прежнему заплетала в косы красивые ленточки.

А может, она просто не видела необходимости в том, чтобы переставить или обновить свою умственную мебель – коли старая мебель, пусть и полученная по наследству, до сих пор отлично служила.

Проблема Джеральдин (хотя она сама вряд ли согласилась бы с этим) заключалась в недостатке индивидуальности. Казалось, что природа обделила ее воображением или возможностью иметь собственное мнение. Про Джеральдин можно было сказать, что она была похожа на свою мать, но лишь в том смысле, в котором отпечаток на промокашке похож на оригинал.

Но когда она думала о Дэвиде, обладавшем таким богатым воображением, таком убежденном в своем мнении, таком самобытном, она неизменно спрашивала себя, а какую пользу получал он от этого? Принимая от официантки чайник («Спасибо, Анджи», – сказала она рассеянно), наливая себе чашку бодрящего чая, она забеспокоилась о брате, задумалась о том, в чем он мог бы найти свое спасение.

Время от времени она представляла себе, что он и Наоми могли бы… Почему-то ей хотелось, чтобы они сошлись. Перед ее мысленным взором возникла эта исключительно красивая пара и она сама в платье и пальто одного цвета (пастельных тонов), в маленькой шляпке с жесткой вуалью, осыпающая невесту и жениха сердечками, колокольчиками и подковками из серебряной фольги.

Когда она впервые привела брата на их девичник в Холланд-парке, от гордости за него она не могла связно говорить. И что потом? Почему-то из всех он выбрал Кейт. И в результате появился Алекс.

С тех пор Дэвид так и не определился ни в чем и ни в ком. Он вел жизнь повесы, чем не повышал статус семьи в обществе. И, как она знала, он не был щедр в отношении сына, скорее наоборот, он уклонялся от своих обязанностей по его обеспечению. И хотя она, Джеральдин, всячески старалась помочь Кейт в денежном вопросе – не унижая подачками, а давая возможность заработать, – тем не менее она не могла не сочувствовать брату, который упустил свой шанс с Наоми, сделав такой неудачный выбор.

Теперь вдруг стало известно, что через несколько недель он снова вернется домой. В «Инкуйарере» ему предложили престижную и важную работу. Он ненадолго появится в городе в конце августа, потом снова уедет, чтобы немного отдохнуть в континентальной Европе перед занятием новой должности.