Текст книги "Любовь плохой женщины"
Автор книги: Роуз Шепард
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
Наибольшее неудовольствие Дэвида вызвали племянники: и неуклюжая, упрямая, капризная девица, и юнец с его услужливостью напоказ, примерным поведением и сбивающим с толку дерзким видом насмешника. И это была семья. Подразумевалось, что все они были близки и похожи. И все же эти три Горста не были – не могли быть – его родственниками.
Когда Джеральдин, жестикулируя обеими руками, призвала всех передавать ей пустые суповые тарелки – подавался холодный суп с огурцами и мятой, по новому рецепту, как объявила она, преуменьшая свои заслуги и отдавая всю славу «Советам по домоводству», – Дэвид поднялся, словно желая помочь. На самом же деле он хотел посмотреться в зеркало, висящее над длинным буфетом, где ожидали своей очереди зеленый салат, свежие фрукты, сыры под пластмассовым колпаком и крекеры в корзинке. Зеркало отразило высокого, стройного, похожего на волка мужчину, одаренного необычной сексапильностью; другими словами, зеркало отразило самое близкое к Богу существо из всех, известных Дэвиду.
– Ты сядь, Дэвид, – обратилась к нему Джеральдин, подчеркивая его статус гостя, и затем направила свой взгляд на Люси, мысленно отдавая ей приказание. Но девочка, однако, осталась сидеть – вялая, невидящая («Ну и амеба», – подумал Дэвид), а вместо нее подскочил Доминик, окончательно расстроив мать. Он забрал стопку тарелок и отнес их на кухню.
Дэвид, разведя руками в знак смирения, сел на свое место, поставил локти на стол, сплел длинные пальцы, опустил на них подбородок и направил все свое любопытство на сидящую напротив Наоми.
Никогда на его памяти не была она более соблазнительной. Он смотрел на нее, сидящую с опущенной головой, на это воплощение печали и детской беззащитности, и в нем поднималась волна желания.
Как она умудрилась так долго оставаться незамеченной им? И как она сумела обмануть время? Казалось, что годы, пролетающие мимо, только освежали ее. Ее глаза были ясными, голубыми, невыразимо грустными; ее кожа была похожа на розовые лепестки, белая, с едва заметным румянцем. Ему не терпелось запустить пальцы в ее мягкие волосы, откинуть ее голову назад, изогнув хрупкую шею, впиться в бледное горло зубами.
Никто не догадался бы, что этой женщине было… сколько? Сорок два? Ну, Джеральдин всегда было сорок, она сразу родилась такой. Дэвид помнил ее маленькой девочкой, идущей в воскресную школу в белых кружевных перчатках, в шляпке-таблетке, усмиряющей ее упругие кудри, с лакированной сумочкой, покачивающейся на сгибе локтя совершенно так же, как у пожилых дамочек. Остальные люди постепенно достигали сорока лет, или же сорок настигали их. Волосы Джона отступали, сдавая позиции; да и сам Джон как будто отступил вглубь себя, достучаться до него было еще труднее, чем обычно. Элли на пути к агрессивной зрелости курила, пила и искала сексуальных утех (Дэвид вздрагивал при одном воспоминании о ее удушающих объятиях). Лицо Кейт и раньше всегда морщили переживания, теперь же оно наверняка все исчерчено заботами. И по нему самому, по Дэвиду, было видно, что он достиг середины жизни, хотя он носил свой возраст стильно. Из всех одна Наоми сохранила свежесть и нежность юности. И, похоже, она до сих пор была подвержена юношеской влюбленности.
Дэвида охватило страстное желание вытеснить, выдавить из нее Алекса. Внутри него кипела ярость против мальчишки, который посмел вступить в угодья, предназначенные для более взрослых охотников. Этот болван вполне мог бы удовлетвориться какой-нибудь вертихвосткой-куколкой. А соблазнительными красотками займутся настоящие мужчины.
Перед Дэвидом торжественно поставили лосося под майонезом. И тут какой-то дьявол внутри него заставил его спросить:
– А как Кейт?
Он отлично осознавал, что от этого вопроса до Алекса оставался лишь один шаг, и он не отводил глаз от Наоми, чтобы увидеть, не смутится ли она.
О-о, какая неловкость. Вопрос Дэвида спровоцировал взрыв судорожной активности. Пальцы Джеральдин взлетели к ее горлу, стали суетливо перебирать жемчужины бус, ее полные щеки окатила волна краски. Джон закашлялся, перегнулся через стол, предлагая всем подряд салат, и опрокинул свой бокал.
– Она отлично ухаживает за садом, как ты и сам, вероятно, заметил, – наконец ответила Джеральдин уклончиво и махнула рукой в направлении окна. Потом, как будто вспомнив что-то, добавила: – Да, я сказала бы, что у нее все в порядке. Кроме, разумеется, небольшого гриппа.
Наступило молчание. Наоми, вздохнув, постаралась уменьшить количество еды на своей тарелке, прессуя ее ножом и вилкой. Этой бестактной тактичностью она привлекла внимание к своему абсолютному нежеланию есть и при этом совершенно не замечала, что остальные пятеро смотрят на нее не отрываясь.
Аппетит Наоми, и в лучшие дни являвший собой компромисс между желанием жить и смутным нежеланием прилагать к этому старания, сейчас и вовсе покинул ее. А нарушения сна становились все более и более серьезными. Всю прошлую неделю Наоми ложилась спать рано, с помощью снотворного тут же проваливалась в глубокое забытье, но через два-три часа просыпалась в панике и дальше лежала без сна, часами всматриваясь в беспокойную темноту. Потом, в течение дня, она то и дело роняла голову на согнутую руку и засыпала на месте, при этом ей всегда снилось, что она не спит.
Ее состояние было очень тяжелым. Она находилась под воздействием ужасного стресса. В том огромном, мрачном доме в Пимлико она встретила свое детство – на том же месте, где она его оставила. За дверями и в ящиках шкафов таилось ее прошлое. Оно прыгало на нее из-за углов, из-под лестниц, из темных ниш. В течение семи дней она перенесла несколько потрясений, ее одолевали воспоминания – столь же таинственные и пугающие, как и перспективы на будущее.
Входя в большие парадные двери, минуя посетителей, пришедших на прием к молодому австралийскому дантисту, который снимал стоматологический кабинет на первом этаже, и улавливая их тревогу и страх, Наоми воображала, что некое шестое чувство подсказывало им, какой жуткий это был дом на самом деле. И при этом Наоми вспоминались не истерики Ирены (хотя и они были в высшей степени отвратительны).
Жуткие вещи совершал над ней Джеффри Маркхем, но такие, за которые его нельзя было привлечь к ответственности и которые она никогда не могла бы поставить ему в вину (потому что это означало бы снова услышать его гнусный, презрительный смех, сводящий ее с ума). Он никогда не будет наказан, разве что своей совестью, что было крайне маловероятно, за ту хитроумную кампанию, которую он вел против своей дочери с целью ее унижения и морального уничтожения.
Сначала, когда она услышала играющую на полную мощность мелодию из «Парсифаля» Вагнера, перед ней вновь возник образ ее отца: вот он склоняется над ней, разглядывает ее идеальные коренные зубы – «Открой рот шире» – и в это же время свободной рукой забирается к ней под юбку, гладит с паучьей невесомостью внутреннюю сторону ее холодного и влажного бедра.
Потом, лежа в своей старой комнате, в своей старой кровати, не отрывая взгляда от двери, она не могла избавиться от мысли, что вот-вот дверь внезапно распахнется – она почти слышала скрип петель – и в проеме появится он. Он будет безмолвно и злобно смотреть на нее, вызывая в ней странный ужас (сквозняк из длинного сводчатого коридора раскачает модели фантастических птиц, свисающие с потолка, и они, дико взмахивая крыльями, клацая, будут разбрасывать по всему потолку невообразимые тени).
Запах турецких сигарет, завиток синего дыма напомнил Наоми о том случае, когда Джеффри стряс пепел с сигареты в ее стакан с молоком в такой манере, которая невинному ребенку казалась столь же многозначительной и грязной, сколь недоступной пониманию.
В один из вечеров Наоми холодно пожелала отцу «хорошего сна» и вспомнила все те страшные «спокойной ночи», все те прощания на ночь, после которых она вновь видела его у себя в комнате: он сидел на ее кровати и водил по накрахмаленной наволочке – вжииик-вжииик-вжииик – ухоженными, коротко обрезанными ногтями.
Она подвергалась не столько сексуальным домогательствам, сколько зловещему, бесконечно тонкому издевательству. И беспричинную вину, стыд, которые она испытывала тогда, сейчас она испытывала снова.
«Вот в чем дело», – говорила она себе, играя с куском лососины – коралловой плотью на изогнутой кости. И сквозь свою задумчивость, как будто издалека, она услышала телефонный звонок, услышала, как Доминик пошел ответить на него. «Неудивительно, что я так неудачлива, – решила она и, сдаваясь, ставя на себе крест, сделала вывод: – Я конченый человек».
– А можно я после обеда покажу дяде Дэвиду Топпера? – заныла Люси. – Топпер, объяснила она, оборачиваясь к Дэвиду с гротескной кокетливостью и неуклюжей игривостью, – это пони. Он принадлежит моей лучшей подруге Джокасте.
«Боже праведный, – внутренне простонал Дэвид, – да она втюрилась в меня!»
– Может, мы все сходим? – ловко выкрутился он. – Заодно подышим свежим воздухом.
– О, вряд ли Наоми интересуют лошади.
Услышав свое имя (похоже, она решила, что Люси обращается к ней), Наоми подняла глаза, взмахнув ресницами, которые до этого покоились на щеках. И на долю секунды ей почудилось, что напротив нее на камчатной скатерти лежат руки Алекса Гарви. (Только это ее любимый унаследовал от своего отца: тонкие, сильные пальцы, крепкую хватку). Сердце ее мучительно сжалось.
– А, Джуин, как дела? – сердечно воскликнул Доминик. – Как ты, мой Июнь? – перевел он ее французское имя на английский. – Все такая же яростная и неприступная?
– Не совсем, – угрюмо ответила Джуин и разрыдалась.
– Ну же, перестань, не надо, – стал уговаривать ее Доминик, – не волнуйся так. Что случилось? В чем дело? Расскажи все дядюшке Доминику. Все факты по порядку. Тебя кто-нибудь обидел? Назови имена.
– Это… это… – беспомощно всхлипывала на другом конце провода Джуин. После долгой паузы, высморкавшись, она в конце концов смогла вымолвить: – Это Вера. Вера Солтер. Помнишь, я говорила тебе? Одна из моих старушек.
– Та, что живет в доме для престарелых?
– Жила.
– Жила? Значит, она умерла? Мне очень жаль.
– С чего бы это? Ты ведь даже не знал ее.
Ее тон был вызывающим. Пусть он только посмеет сказать что-нибудь о том, что время Веры прошло, пусть только предположит, что на все воля Бога или что-то в этом роде. Тогда он узнает всю силу ее ярости.
Но Доминик искренне произнес:
– Я узнал ее из твоих рассказов, Джуин. Правда. Благодаря тебе она стала для меня близким человеком. И в любом случае мне жаль и тебя. И еще жаль, что… что еще погас один огонек.
Он терпеливо ждал, пока ее прерывистое дыхание успокоится. И на всякий случай прикусил язык зубами, чтобы не вырвалась какая-нибудь глупая, неуместная шутка, что случалось с ним в моменты особого напряжения.
– Прости, – сказала она наконец.
– Наверное, с тех пор как мы вернулись из нашей замечательной поездки, тебе жилось несладко, Джу-Джу?
– Да, не очень-то весело, прямо скажем.
– Взбодрись, цыпленок. Постарайся не брать на себя решение всех мировых проблем. Скажи лучше, как Элли понравился хаггис?
– Она не очень распространялась на эту тему. Полагаю, сгоревшая квартира несколько ее отвлекла.
– Надо было сказать ей, что хаггис всегда едят на вечерах Бернса [56]56
Игра слов: фамилия шотландского поэта Роберта Бернса (1759–1796) созвучна английскому слову burn (англ.)– «гореть».
[Закрыть].
Ой, сорвалось! Опять он пошутил, и при том неудачно. Доминик смиренно ожидал, что Джуин повесит трубку – и поделом ему! – но к его облегчению она рассмеялась.
– Ты, Доминик, – сказала она ему, – как брат, которого у меня не было.
– Но ты могла бы взять меня. И не говори, что тебе не предлагали. Вообще-то, в настоящее время предложение все еще действительно. Срок действия истекает тридцать первого декабря.
– Значит, до тех пор у меня есть время подумать?
– Если тут есть о чем думать. Слушай, у нас тут полный дом собрался. Великий Дэвид Гарви почтил нас своим визитом. Люси совсем одурела, а мать аж дрожит от волнения. Но его, конечно, интересует только Наоми, – заметил Доминик цинично. – Ах да, Джуин, – почувствовал он необходимость добавить (все равно она скоро услышит об этом от кого-нибудь), – Наоми пока остановилась у нас. Она разошлась с Алексом.
Последовала пауза, пока Джуин пыталась обрести дар речи, потом она резко бросила:
– У меня сейчас кончатся монетки. Пока.
– Ты когда-нибудь обращала внимание на то, – спросила Элли, вытряхивая их пачки сигарету, – какие несоразмерно маленькие стопы у Джеральдин?
– Да вроде нет, – ответила Кейт усталым, отстраненным тоном и украдкой бросила взгляд на Алекса. Любое упоминание Джеральдин при данных обстоятельствах казалось ей излишним. Она уже пожалела о том, что рассказала Элли про Джона, потому что догадывалась, что Элли специально будет возвращаться к этой теме, чтобы помучить ее.
– Так вот, у нее несоразмерно маленький размер ноги. – Элли щелкнула зажигалкой, втянула щеки и закурила сигарету. – И Наоми согласна. Она тоже обратила на это внимание. И ты взгляни повнимательней, когда в следующий раз приедешь к Джеральдин пересаживать ее нарциссы. И что за нелепые туфли-лодочки она носит! Разумеется, я до смерти буду бороться за право женщины носить ту обувь, которая ей нравится, но всему должны быть границы. Все эти пряжки, каблучки, так и хочется стукнуть ее хорошенько.
– Я съезжу к ним, – объявил Алекс. Он подошел к пианино, откинул крышку, оперся коленом о табурет и пробежался пальцем по клавишам. Звучные, зловещие, нестройные ноты, сталкиваясь, обежали комнату. – Я поговорю с ней. Если все это действительно так, то пусть она скажет мне это в лицо.
– На твоем месте, дорогой, я бы не спешила, – высказала свою точку зрения Элли. Она поискала вокруг себя пепельницу и решила обойтись цветочным горшком. Это была ее идея позвонить Горстам, чтобы узнать, не у них ли Наоми. Она сама и позвонила под каким-то предлогом, ее предположение подтвердилось, а также к своему огорчению Элли узнала, что в Копперфилдсе находится и Дэвид Гарви. Упоминание его имени ужасно расстроило ее. Она полагала, что после их маленького приключения в Италии Дэвид должен был хотя бы сводить ее в приличное место поужинать, но пока от него не было ни слуху, ни духу. – Дай ей двадцать четыре часа. – Этот мудрый совет она дала вопреки своему тайному желанию как можно скорее выпроводить Алекса. Когда Джуин вернется, что могло произойти с минуты на минуту, и увидит его в таком мрачном настроении, очевидно влюбленным и почти сведенным с ума отчаянием, то непременно снова воспылает к нему страстью, и жить с ней в таком случае станет просто невыносимо. – Действуй тихо, аккуратно. Главное в этом деле – не спугнуть ее. Она же как заяц – тут же ускачет прочь. Ты ведь хорошо ее знаешь (по крайней мере, у тебя было время и возможность узнать ее). Она абсолютно бесхарактерна. И я говорю это с любовью, как ее подруга.
– То есть стоит подождать день-другой? Может, в твоих словах есть смысл.
– Что значит «может»? Я не всегда права, мой мальчик. – Элли постучала указательным пальцем по переносице. – Но зато я никогда не ошибаюсь.
– Никогда?
– Никогда. Так, а где, интересно мне знать, мое чадо? Она давно уже должна была вернуться. Летом Джуин работала в одном из этих сумеречных домов, – ты, Алекс, должно быть, слышал, – а сегодня решила нанести по старой памяти визит. Спрашивается, сколько времени можно провести с кучей древних развалин?
– Это очень похвально, что она заботится об этих стариках, – вставила Кейт, желая показать ее перед сыном в наилучшем свете. Она устроилась на диване, прижала подушку к груди и сидела, покачиваясь взад и вперед. – Значит, у нее есть душа и характер.
– О да, характер у нее есть, – подтвердила Элли, но в ее устах это прозвучало так, будто наличие характера ею не приветствовалось.
– Нам она всегда казалась очень славной девочкой, правда, Ал?
Алекс с грохотом закрыл крышку пианино. Он спросил:
– Кто? А, Джуин? Да, конечно. Милая.
Его равнодушие, думала Кейт, было всеобъемлющим: его в эту минуту не заботило ничто и никто, кроме проклятой Наоми Маркхем. Она его околдовала.
И снова поднялась крышка пианино. Одним пальцем он наиграл «до», «ре», «ми», «фа», «до», «ре», «ми», «фа».
– О, прекрати, – взмолилась Кейт и приложила пальцы к вискам. Она хотела уйти в свою комнату, лечь на кровать, закрыть глаза, закрыться от мира и мысленно воссоединиться с Джоном. Если она была хоть сколько-нибудь терпелива с одержимым любовью сыном, то только потому что сама находилась в такой же ситуации. И если его роман был безнадежен, что было весьма вероятно, то насколько безнадежнее был ее роман!
– Ох-ох-ох, – вздохнула Элли за себя и за всех остальных. Потому что у каждого из них в Копперфилдсе кто-то был. Или не было никого.
Наоми, сонная, теплая и ароматная после ванны, затащила свой чемодан на кровать, щелкнула замками и подняла крышку. Первое, что она увидела, было ее собственное лицо, всплывшее к ней из глубин водянисто-зеленого шелка и пышной пены. Она взяла в руки серебряное зеркало, принадлежавшее матери, – его старинное стекло, оправленное изысканной рамкой, пережило всевозможные причуды настроения Ирен, – и поставила его на комод, на вышитую салфетку. Затем, переворошив одежду, Наоми нащупала среди мягких складок индийского шелка, муара, кашемира и льна ветвистый канделябр и восточную фарфоровую табакерку, которые, как она надеялась, принесут ей хотя бы фунтов сто. Она водрузила канделябр рядом с зеркалом, а табакерку – перед зеркалом так, что получилось две табакерки. Все вместе производило впечатление алтаря или святилища.
Наоми выбирала те предметы, которые можно было легко унести и спрятать – и она унесла из дома отца именно эти ценные и удобные при транспортировке вещицы. Пройдет достаточно много времени, прежде чем Джеффри заметит пропажу – а может, и вообще не заметит. Не осталось никаких светлых квадратов или овалов на обоях, никаких отверстий от шурупов, пустых крюков, вмятин на ворсе ковра, зияющих пустот или отметин на полированном дереве – ничто не наводило на мысль об исчезнувшем объекте. Все эти предметы были весьма малозначимыми, нейтральными, не задействованными в ансамбле интерьера; они просто лежали или стояли. Дом не станет выглядеть беднее без них; он будет функционировать и дальше. А если отец все же обнаружит их отсутствие спустя некоторое время, то что он может сделать? Скорее всего, ничего. Столь мелкая кража, как догадывалась Наоми, даже доставит удовольствие такому законченному цинику, как ее отец. Джеффри Маркхем будет рад узнать, что его дочь и в самом деле не знает, что такое стыд – о чем он всегда и говорил ей.
Сама же Наоми по поводу этой кражи не испытывала ни малейших угрызений совести. Ее отец был чудовищем. Он заставил ее почувствовать себя шлюхой задолго до того, как она узнала это слово. Он испортил ее. Он использовал фантом секса только для того, чтобы получить над ней полный контроль. Ее тиранили длинной, черной тенью чего-то, что она не могла понять, и от этого болела ее детская душа. Теперь Джеффри полагалось возместить нанесенный дочери ущерб, а раз сам он этого делать не хотел, то Наоми могла взять то, что принадлежало ей по праву. Это была своего рода справедливость, это было получение старого долга.
«Отлично», – подумала она, и в зеркале отразилась на миг ее торжествующая улыбка. А потом Наоми отвернулась от зеркала и занялась ежевечерним длительным процессом подготовки ко сну.
Сидя на кровати, она очистила и увлажнила лицо и шею, затем расчесала волосы так, что они начали потрескивать, выполнила комплекс специальных упражнений для улучшения тонуса мышц лица, включая похлопывания кончиками пальцев для стимуляции кровообращения. Только после всех этих процедур Наоми сняла с себя халат, бросила его на стул, нежно погладила бока руками, потом, обнаженная, скользнула под одеяло и, дотянувшись до выключателя, окружила себя темнотой.
Наоми чувствовала себя смертельно усталой и несчастной. Эта кошмарная неделя разграбила ее эмоции, истощила и без того ограниченные резервы ее внутренней силы. Но здесь, посреди обычнейших из обычных людей она, по крайней мере, была в безопасности. В этой безмятежной комнате с недавно перекрашенными стенами, с цветочным бордюром, с пододеяльником и наволочками из одного комплекта никогда не случалось ничего плохого и никогда не случится. Голова Наоми утонула в пуховых подушках, и сама Наоми утонула в бессознательности, погрузилась в сновидения.
Алекс пришел к ней через час: у изголовья кровати вырисовывался в луче лунного света знакомый силуэт. Наоми счастливо улыбнулась и со вздохом облегчения подвинулась, чтобы он лег рядом.
«Ты вернулся», – сказала она или только подумала, что сказала. Она и сама не совсем понимала, что значили эти слова. Он, он один мог сделать так, чтобы исчезли ее боль и ее ненависть к себе.
Он придвинулся к ней, этот высокий, сильный мужчина, потом лег на нее и с грубой страстностью припал к ее губам. Запустив пальцы в ее волосы, он запрокинул ей голову. Такая несдержанность и взволновала Наоми, и одновременно смутила. Никогда раньше не был он столь нетерпелив. Его пенис, вклинившийся между ними, больно давил ей на бедро. Наоми, шепча бессвязные мольбы, двигалась под ним, помогая ему войти в нее.
Потом, как это бывает только в снах, она увидела, что это был не совсем Алекс – что хотя бы частично это был Дэвид Гарви. Они сменяли друг друга, вонзаясь в нее. «То один, то другой, то один, то другой», – повторял истеричный голос в ее идущей кругом голове.
– Наконец-то, – сказал Дэвид, потому что, разумеется, это был он. И Алекса, разумеется, здесь не было. Наоми сразу знала, что это не Алекс. Но она слишком поздно проснулась: сейчас она уже была не в силах протестовать. Наоми судорожно закинула за голову сначала одну руку, потом другую, схватилась за железные прутья спинки кровати, выгнула спину и застонала, в отчаянии от самой себя.
– Теперь ты моя, – сказал ей Дэвид таким безоговорочным тоном, что Наоми вздрогнула. Этими словами он будто говорил ей, что она будет принадлежать ему или она не будет принадлежать никому.
В воскресенье в восемь часов утра прибыл Алекс. Он въехал в ворота Копперфилдса, спешился, бросил еще рычащий мотоцикл в рододендроны – оттуда взлетела стайка маленьких коричневых птиц, негодующе трепеща крыльями, – и решительно направился по подъездной аллее к дому.
В столь ранний час на улице был только Доминик, который в лучах мягкого сентябрьского солнца играл в теннис с торцевой стеной дома. Он был настороже, опасаясь появления матери (Джеральдин запретила любые игры с мячом возле ее цветника), поэтому своевременно распознал появление Алекса. Предполагая, что визит двоюродного брата принесет одни неприятности, Доминик тут же вышел из-за угла дома, чтобы поприветствовать и, по возможности, отговорить Алекса от его намерений. При виде младшего кузена Алекс стянул перчатку, и они торжественно пожали руки.
Эти два молодых человека, несмотря на сходство, все же разительно отличались друг от друга. Кто-нибудь посторонний, увидевший их впервые, скорее заметил бы их различия, чем общие черты.
Алекс, тремя годами старше и пятью дюймами выше, был уже настоящим мужчиной. Рядом с ним Доминик все-таки выглядел мальчиком. Алекс обладал более мощным строением, более темной кожей, а утренний свет только подчеркивал его небритость и изможденность. Воля и целеустремленность ожесточили его взгляд. Поездка на мотоцикле разогрела его: было видно, как пульсирует кровь в его жилах. На белой футболке Алекса проступили пятна пота, ко лбу прилипла прядь волос, но его рукопожатие было сухим и твердым.
В каштановых волосах Доминика блестели золотистые прядки. Его озорные, изменчивые глаза переливались разными цветами, они все время двигались, что Алекс воспринимал как желание уклониться от прямого взгляда. Более стройный и подвижный, с дерзкими манерами, Доминик не имел – и никогда не будет иметь – внушительной осанки двоюродного брата. Если в Алексе было что-то от кинозвезды, то Доминик выглядел бы более уместно в какой-нибудь авангардной рок-группе – того сорта, что попадают в заголовки газет не столько из-за своих музыкальных способностей, сколько из-за похождений вне сцены и необузданной сексапильности.
– Эй! – неискренне воскликнул Доминик. – Что привело тебя сюда в столь ранний час? Давно не виделись, а? – Про себя же Доминик подумал: «О черт!» Он подумал: «Алекс, бедолага ты несчастный».
– Я приехал повидаться с Наоми, – коротко ответил Алекс. Он сошел с гравиевой дорожки на траву, прикрыл глаза ладонью от солнца и обвел взглядом дом, словно в надежде увидеть Наоми в одном из окон. И в его поведении было столько гордости и достоинства, что невозможно было испытывать к нему жалости, хотя шансов у него было мало. Сочувствие здесь было просто не к месту.
– Ах да. Конечно. – Доминик говорил с притворной беззаботностью. – Она вчера действительно разбила здесь лагерь, но сейчас она еще, должно быть, в постели. – С Дэвидом, мог бы добавить он. Наоми была в постели с Дэвидом. Потому что вчера он слышал, как они вовсю наяривали – Доминик не сомневался в том, как интерпретировать услышанное. И хотя его это нисколько не касалось, но все же поведение Наоми он счел весьма некрасивым. В смысле, что за полная идиотка!
– Я пойду к ней, – безапелляционно заявил Алекс, – покажи мне, как пройти в ее комнату… – Он стремился как можно скорее встретиться с ней – пока не перегорел адреналин и не иссякло мужество. Это стремление проявлялось некоторой самонадеянностью в поведении, что, наверное, играло Алексу на руку.
– Э… Послушай. – Движением головы призвав Алекса следовать за ним, Доминик направился через рыхлый газон, покрытый серебром паутины и переливающийся каплями росы, к веранде с тыльной стороны дома. На веранде он жестом пригласил Алекса сесть на один из стульев, выполненных в деревенском стиле. Сад, окутанный теплой, влажной осенней дымкой, дышал ароматами гниющей листвы и умирающих роз. – Хочешь кофе? – предложил Доминик.
– Нет, спасибо. Мне просто нужно сказать Наоми пару слов. Пожалуйста, покажи мне, где ее найти. – Алекс не мог понять, почему Доминик казался таким уклончивым, таким смущенным. Ведь в его визите вроде не было ничего неприличного – они с Наоми и так уже были любовниками. Разве он не имел права увидеться с ней?
– Послушай, Ал, – ударился Доминик в импровизацию, – давай я объясню тебе, что к чему, хорошо? Позволь мне выложить перед тобой факты. Дело в том, что моя дорогая старая мать придерживается довольно… Ну, мягко говоря, она не в восторге от твоего последнего… увлечения. В связи с ним прозвучало слово «возмутительно». И еще «отвратительно». И я не могу гарантировать, что, застав вас с Наоми вместе, она не выльет на вас ведро холодной воды. Я не могу обещать, что она не устроит вам головомойку. У меня есть план получше. Я могу незаметно проскользнуть в дом и привести Наоми сюда. И вы спрячетесь в каком-нибудь укромном уголке и без помех проведете свое совещание. Как тебе моя идея?
Алекс лишь махнул рукой в знак того, что ему было все равно.
– Отлично! – воскликнул Доминик, но не бросился тут же выполнять свою миссию, а продолжал бестолково стоять, водя по каменным плитам ногой. – Ты точно не хочешь кофе?
– Абсолютно точно, спасибо.
– Отлично, – повторил Доминик и только после этого вошел в раскрытые стеклянные двери и скрылся в доме.
Он взлетел на второй этаж, осторожно посмотрел направо и налево – в доме уже отчетливо чувствовалось пробуждение, вот-вот из спален начнут появляться люди, станут задавать вопросы, – и тихо, но настойчиво побарабанил пальцами по двери Наоми. В комнате кто-то шепотом обменялся несколькими фразами, потом дверь приоткрылась и появилась Наоми. Доминик ожидал увидеть счастливую, удовлетворенную до головокружения женщину, но Наоми стояла перед ним озадаченная и смущенная.
– Там, гм, кое-кто хочет видеть тебя, – сообщил он ей и откашлялся.
– Кто? – Она испуганно сощурилась, как будто он посветил ей в глаза фонариком.
– Алекс. Он хочет поговорить. Ты спустишься?
– Скажи ему, пусть проваливает. – Это холодное распоряжение отдал Дэвид, скрываемый спиной Наоми. Из его слов было непонятно, кого он имеет в виду: Алекса или Доминика.
– Я не могу встретиться с ним, Доминик, – взмолилась Наоми. Она все вертела и вертела дверную ручку, щелкая замком. – Ты скажи ему, что я просто не могу, хорошо? Скажи, что это ни к чему. Ему не следовало приезжать сюда. Ты понимаешь?
– Да, – ответил Доминик, презрительно скривив губы, – все это очень неудобно. Я вполне понимаю сложность твоей ситуации.
– Правда? – Наоми оперлась о дверь, на миг распахнув ее шире, и взору Доминика предстал голый Дэвид, стоящий у дальней стены, с незаслуженно большим и монументально торчащим членом.
– Как тебе будет угодно. – Он быстро развернулся и сбежал вниз по лестнице в столовую, а оттуда – снова на заднюю террасу.
– Она говорит, что тебе не следовало приезжать сюда, – проинформировал он Алекса с едва заметной дрожью в голосе, еще старательнее избегая взгляда двоюродного брата. – То есть мне очень жаль и все такое, но она твердо отказывается видеть тебя.
– Передай ей, Доминик, – ответил Алекс с пугающим самообладанием (только едва заметное подрагивание щеки выдавало его эмоции), – что если она хочет, чтобы я уехал, то пусть скажет мне это сама. Скажи ей, что она должна спуститься и посмотреть мне в лицо. Иначе я не уеду.
– Дело твое, – пожал плечами Доминик, мысленно отметив неблагоразумие такого плана. Он снова поднялся по лестнице.
– Наоми, послушай, пожалуйста. Он говорит, что хочет услышать это от тебя. Если ты не спустишься, то он не уедет. Мне кажется, что тебе, наверное, стоит…
– Ну так сходи, – услышал Доминик, как рявкнул на Наоми Дэвид, – посмотри на этого упрямого мерзавца. Поцелуй его на прощанье, и покончим с этим. Образумь его – или я сам это сделаю.
Наоми зажала рот рукой, подавляя всхлипы, выскочила из спальни и шелковым облаком пролетела мимо Доминика. На лестничной площадке она заколебалась, бросила через плечо взгляд, полный мольбы, безмолвного призыва, а потом бросилась навстречу року.
Она показалась Алексу всего лишь на несколько секунд, она даже не переступила за порог дома. Красно-золотые парчовые гардины столовой придали театральности ее краткому драматичному появлению.
– Уходи, – вот и все, что она сказала; вот и все, что она могла сказать.
Алекс видел, но не мог понять ее страдание. Он недоуменно спрашивал себя: «Неужели это сделал я? Но как?» То, что его присутствие здесь невыносимо для нее, было очевидно.
