Текст книги "Юстиниан"

Автор книги: Росс Лэйдлоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

ДВЕНАДЦАТЬ

Ипатий и Помпей заплатили отступные

и потеряли Империю прежде, чем

получили её...

Комес Марцеллин. Хроники

В среду, в четырнадцатый день января, восход солнца осветил дымящиеся руины. Вскоре из дворца пришли известия, что гонки на колесницах состоятся и сегодня; император вновь будет на них присутствовать. Изрядно труся, но вместе с тем надеясь, что совет его супруги был верным, Юстиниан, сжимая в руках Евангелие, поднялся по винтовой лестнице в кафизму в сопровождении мандатора и префекта города. На этот раз он и сам чувствовал почти осязаемую враждебность, исходящую от молчаливой толпы. Чуть помедлив, он послал эдитору распоряжение отменить гонки – люди явно были не в том настроении, чтобы развлекаться.

– Боюсь, они будут требовать твоей отставки! – шепнул Юстиниан префекту Эвдемону. – Я вынужден буду согласиться... но не волнуйся, это ишь временная уловка. Как только всё успокоится, я восстановлю тебя в должности.

Демарши приблизились к императорской ложе и повторили свою просьбу: укрывающиеся в церкви Святого Лаврентия должны быть помилованы и отпущены.

– Кроме того, цезарь, мы требуем, чтобы ты уволил троих: Трибониана, который продаёт правосудие, словно торгаш на рынке; Эвдемона, который на требования народа отвечает ударами дубинок; и, наконец, самое главное – Иоанна Каппадокийца, виновного в непомерной жестокости по отношению к римским гражданам. Его жадность и безжалостность разрушили жизнь тысяч добрых людей по всей Империи.

Толпа одобрительно загудела. Юстиниан поднялся со своего места. Сжимая Евангелие левой рукой, он возложил правую руку на Священное Писание и кивнул мандатору:

– Передай им, что я согласен.

Выйдя вперёд, доверенный секретарь провозгласил зычно и торжественно:

– Наш мудрый и милосердный Август услышал ваше ходатайство и согласен помиловать двоих преступников, укрывающихся ныне в церкви Святого Лаврентия! Квестора[54]54
  Официальная должность Трибониана.


[Закрыть] же и префекта города император отстраняет от их должностей немедленно и прямо сейчас.

Приглушённый вздох, словно рокот далёкого прибоя, прокатился по толпе, и Юстиниан с облегчением решил, что кризис миновал. Молчаливое одобрение людей, несомненно, означает – как это уже бывало и раньше, с другими императорами, – что народ успокоился и возвращается к нормальной жизни...

Тем неожиданнее для него прозвучал громкий и звучный голос:

– Ты лжёшь, свинья! – затем говоривший обратился к толпе. – Не позволяйте себя обмануть! Его обещания ничего не стоят, они даны лишь по принуждению, потому что он слаб. Он нарушит их, едва вы разойдётесь по домам.

Настроение толпы мгновенно изменилось – на смену согласию пришли подозрения. Вчерашняя оргия разрушения отнюдь не утолила их жажды справедливости и обиды на власть имущих. Слова говорившего напомнили им о том, что вчера они властвовали над городом и могут отомстить. По Ипподрому вновь раскатился зловещий гул.

– Давайте изберём нового императора! – продолжал оратор, высокий властный человек, в котором Юстиниан узнал Гая Аникия Юлиана, одного из влиятельных сенаторов и члена римской диаспоры, бежавшей от власти варваров с Запада. – Давайте заменим его на того, в ком сочетаются честность, смелость и стойкость, на племянника покойного императора Анастасия. Граждане Нового Рима, я предлагаю избрать Проба Августа!

Над Ипподромом воцарилась тишина. Все были ошеломлены. Потом над толпой взмыл одиночный крик – и его быстро стали подхватывать ряд за рядом.

– Проб Август! Проб Август! Проб Август!

Недоверие обернулось паникой. Юстиниан едва ли не бегом скрылся во дворце. Здесь он собрал военный совет. Помимо него присутствовали Марцелл, капитан дворцовой стражи, и двое самых доверенных его офицеров – командиры двух когорт германских наёмников: молодой Велизарий и опытный ветеран нескольких кампаний Мундус. Этим троим Юстиниан, едва удерживая рыдания, рассказал о случившемся на Ипподроме.

– Друзья! Я признаю: я в полной растерянности и не знаю, что мне делать! – заключил император полным отчаяния тоном. – Я был бы очень благодарен вам за совет.

Первым заговорил Велизарий.

– Цезарь, мне кажется, положение трудное, но не безвыходное. Снаружи собрался сброд, у которого пока нет лидера. Я очень удивлюсь, если мы с Мундусом, нашими германцами и дворцовой гвардией не разгоним их немедленно.

– Но ваших людей здесь менее двух тысяч, а дворцовой гвардии вдвое меньше! – в отчаянии воскликнул император. – Соотношение, по крайней мере, сто к одному, как ты можешь рассчитывать на успех?

– Цезарь, простым численным преимуществом нельзя взять хорошо обученных и опытных солдат, если в подразделении царит строгая дисциплина! – отвечал Велизарий.

Высокий, красивый, беззаботный и спокойный, он излучал уверенность и производил впечатление лихого кавалерийского – в его случае, впрочем, пехотного – командира.

Его оптимизм, казалось, передался и Юстиниану – император приободрился.

– Хорошо. Если ты уверен в успехе... тогда я благословляю вас – и благодарность моя будет безмерна.

– Всё будет в порядке, цезарь! – отозвался Мундус[55]55
  Гунн по происхождению – когда-то его звали Мундо – был раньше главарём шайки разбойников. Однако, принеся присягу Риму, он быстро стал одним из самых выдающихся римских полководцев. Классический случай того, как браконьер становится лучшим из егерей! (См. моего «Теодориха». – Примеч. автора).


[Закрыть], и его монголоидные черты лица осветила усмешка. – Наши германцы рвутся в бой.

– А вот мои гвардейцы – не очень, – признался Марцелл. – Их обязанность – защищать цезаря, а не воевать с гражданами Рима. Они встанут на пути у тех, кто попытается проникнуть во дворец или будет угрожать тебе лично, цезарь, но их нельзя посылать против безоружных горожан.

– Да мы и без тебя обойдёмся! – усмехнулся Мундус. – Твои люди нам только мешали бы.

– Да, мы бы не хотели, чтобы они запачкали свою нарядную форму, – серьёзно поддакнул Велизарий и повернулся к императору. – Что ж, цезарь, если ты разрешишь, мы отправимся немедленно.

Выкрикивая имя Проба, толпа хлынула с Ипподрома; люди направились к дому сенатора. Однако эта птичка уже улетела – Проб был хорошо осведомлён о судьбе неудачливых узурпаторов. Найдя дом пустым, с заколоченными окнами и дверями, разочарованная толпа подожгла его и направилась в сторону дворца. Гнев владел людьми. На площади перед дворцом их встретили германские наёмники Велизария и Мундуса – и пролилась кровь. Жёсткий отпор смутил бунтарей, они были уже готовы обратиться в бегство, когда ситуация неожиданно изменилась.

Пытаясь спасти жизни людей – вполне похвальное стремление, – группа священников и монахов с крестами, святыми мощами и молитвенниками попыталась успокоить толпу и уговорить горожан разойтись по домам. В результате началась драка, в которой пострадали и сами священнослужители, и святыни. Святые мощи ничего не значили для германцев-ариан – и были безжалостно растоптаны. Подобное святотатство воспламенило ярость толпы: упавший было дух воспрянул – и люди начали сражаться с удвоенной силой, к бунтовщикам примкнули даже те, кто до сей поры лишь наблюдал за событиями, опасаясь вступать в драку. Наёмники теснили бунтовщиков, и те отступили, однако довольно организованно – людское море растеклось ручейками и реками по улицам Четвёртого и Пятого районов. Гнев людей не остыл, и теперь возмущение распространялось, как лесной пожар: с германцами сражались целыми семьями. Женщины бросали черепицу с крыш и всё, что попадалось под руку, на головы наёмников лили кипяток и нечистоты. В лабиринте узких улочек германцы потеряли своё тактическое преимущество – ситуацией они владели лишь на открытом пространстве, вроде площади Аугустеум, теперь же инициатива полностью перешла к горожанам. Ситуация становилась безнадёжной; признавая это, Велизарий и Мундус командовали своим людям отход и вернулись во дворец.

Между тем окрылённая успехом толпа бесчинствовала в городе; сожгли церкви Мира Божия (Айя-Ирена), Святого Феодора Сфориакийского и Святой Акилины, больницы Еввула и Сампсона, Александрийские бани и множество зданий, которые бунтовщики сочли похожими на правительственные.

– Давайте смотреть правде в глаза! – сказал Юлиан, обращаясь к тем же людям, что собирались здесь, в доме Мефодия, прошлой ночью. – Мы начали игру – и проиграли. Мой вам совет: постарайтесь незаметно исчезнуть на время. Уезжайте в деревню, если у вас есть там дома, или к родственникам. Я благодаря сегодняшнему выступлению на Ипподроме стал слишком заметной фигурой. Если о ком-то из вас прознают, что вы встречались со мной, вас могут схватить...

– Обвинение на основе слухов? – изумился один из консулов, встревоженный и бледный.

– Боюсь, что так! – Юлиан беспомощно развёл руками, словно извиняясь. – Возможно, Римская Империя сейчас и выглядит более цивилизованно, чем во времена Суллы... но разве принудительное заточение в монастырь намного лучше, чем приказ вскрыть себе вены?[56]56
  Диктатор Рима в 81 – 79 гг. до н.э. Сулла был печально известен своими проскрипциями – смертными приговорами его политическим противникам. Их зачитывали публично. Ко времени вступления на престол Юстиниана смертная казнь даже за убийство была редкостью; практиковалось ослепление преступника или заточение его в монастырь. – См. Примечания.


[Закрыть]

– Но зачем нам бежать немедленно? – возразил один из сенаторов. – Городом управляет плебс. Попытка Велизария и Мундуса подавить бунт провалилась, они укрылись во дворце...

– И он неприступен и неуязвим, пока они укрываются там вместе со своими солдатами, – пожал плечами Юлиан. – Так что же нам это даёт? Ничего. Тупик. Но долго так продолжаться не будет. Проб бежал, его братья во дворце – у плебса больше не осталось ни цели, ни вождей. Вскоре они устанут бесчинствовать и разойдутся по домам. Всё, что нужно Юстиниану, – ждать. Что до меня, то я покидаю вас немедленно, друзья мои, и возвращаюсь в Италию. Для меня было великой честью...

Дверь распахнулась с грохотом, прервавшим Юлиана на полуслове, и в комнату вбежал, запыхавшись, молодой человек – «ухо» Юлиана, его лазутчик во дворце.

– Прокопий! Что привело тебя в этот дом? – воскликнул Аникий.

– Отличные новости! Опасаясь предательства сенаторов и консулов, оставшихся во дворце, Юстиниан только что приказал им всем уйти! Среди них – Ипатий. У нас есть новый Август!

– А ну, соберись! И прекрати носиться, словно курица, которой отрубили голову! – прикрикнула жена Ипатия,

Мария на своего супруга, нервно мерившего шагами атриум своей виллы. – Мы должны последовать примеру твоего брата Проба и немедленно уехать – сейчас, пока есть время!

– Дорогая, но, если они найдут наш дом пустым, они же сожгут его, как и дом брата. А как же моя бронза, мой родосский мрамор! – вскричал старый вояка. – Мой серебряный кратер[57]57
  Чаша для смешивания воды и вина. Густые насыщенные вина в Риме обычно разбавляли водой перед подачей на стол. Щедрость или жадность хозяина иногда оценивали по количеству добавленной в вино воды.


[Закрыть], подаренный Анастасием... Не могу представить, что потеряю его!

– Лучше потерять его, чем жизнь! – огрызнулась супруга, а потом вдруг прислушалась и вскинула руку: – Слышишь?! Они идут!

До них донёсся слабый, но неуклонно нарастающий гул. Прежде, чем Ипатий успел сообразить, что ему делать, дом окружила ликующая толпа, скандировавшая: «Ипатий Август! Ипатий Август!»

– Ну вот, теперь поздно! – горько вздохнула Мария. – Как обычно. Вечная история, всю жизнь! Когда умер Анастасий, если бы ты сразу покинул Антиохию, а не медлил, ты бы уже был императором.

– Скажи им, что меня нет! Может быть, они уйдут...

– Страус несчастный! Ты же знаешь, что они не уйдут. И тебе надо притвориться, что ты с ними! При первой же возможности ты отречёшься и всё объяснишь Юстиниану, он поймёт. В конце концов, он твой друг! – смягчившись, Мария нежно поцеловала мужа в щёку. – Иди, любовь моя. И пусть Господь пребудет с тобой.

Чувствуя себя больным от страха, Ипатий позволил людям поднять его и на плечах пронести по тёмным улицам, освещаемым лишь факелами, к Ипподрому, где, кажется, собрался весь Константинополь. Вокруг гремели ликующие крики: «Да здравствует Ипатий!» Ипатия на руках внесли в кафизму. Затем на голову ему возложили диадему – вернее, чью-то золотую цепь-ожерелье, – а на плечи вместо мантии накинули пурпурную занавесь.

Отчаянно мечтая оказаться где угодно, лишь бы подальше отсюда, Ипатий, когда глаза его привыкли к свету факелов, заметил, что среди ликующих граждан довольно много людей в тогах или шёлковых официальных одеждах, – это были сенаторы и консулы, многих он знал лично. Тут Ипатия осенило: его коронация была не просто прихотью толпы, её поддерживали те, кто в Империи считался наиболее уважаемым и привилегированным классом, людьми, способными обеспечить стабильность и лидерство и сделать любое восстание успешным. Это обстоятельство всё меняло. В душе Ипатия ужас боролся с восторгом... неужели... он действительно может стать императором?

Вскоре по Ипподрому пронёсся слух – и его подхватили, закричали на разные голоса: «Юстиниан бежал!.. Тиран скрылся!.. Да здравствует новый император – Август Ипатий!»

Смешанное с облегчением чувство пьянящей эйфории захлестнуло Ипатия. Я это заслужил, твердил он себе.

Всю жизнь он служил и играл по чужим правилам, всю жизнь лучшее забирали у него те, кто знал, как играть в политические игры. Но это у него, у Ипатия, в жилах текла благородная кровь, это он был племянником покойного императора, и это он – а не выскочка-варвар Юстин – должен был стать преемником Анастасия; это он должен был получить высший военный чин – Верховного главнокомандующего, – а не довольствоваться командованием над Восточной армией. И даже это жалкое звание ему приходилось уступать дважды: первый раз – временно, Юстиниану, во время экспедиции на Зу-Нувас, и второй раз – этому молодому наглецу и выскочке Велизарию.

Наслаждаясь моментом, Ипатий встал и вскинул руку в традиционном императорском приветствии. В толпе зашикали, призывая к тишине.

– Римляне! Вы оказали мне честь, провозгласив меня своим императором. Я клянусь перед Богом, что главной моей заботой всегда будет – служить вам по мере моих возможностей. Кроме этого я торжественно обещаю вам, что вы никогда больше не будете страдать от жестокости Эвдемона, несправедливого суда Трибониана или алчности Иоанна Каппадокийского. Они уйдут, как ушёл их хозяин, Юстиниан. Скатертью дорога – так я скажу им вслед, а мы с вами вместе начнём новую счастливую главу в истории Нового Рима.

Разразившиеся овации стали музыкой для ушей Ипатия; он в один миг забыл все недавние сомнения и тревоги, а также застарелые обиды на несправедливость.

Между тем в почти опустевшем дворце – теперь его покинули почти все придворные и сенаторы – стояла жуткая тишина. Лишь горстка преданных императору людей да наёмники-германцы, вот и все, кто остался с Юстинианом. Внизу, в помещениях для слуг и на кухнях, всё громче раздавались разговоры, полные неуважения к своему господину.

В кабинете Юстиниана собрались самые близкие: Феодора, Велизарий и Мундус, Иоанн Каппадокийский, молодой Прокопий и придворный хроникёр-историк Марцеллин; двое последних были ещё и искусными стенографами, а потому вели подробнейшие записи о происходящем. Кроме того, здесь же присутствовали два доверенных тайных агента секретных служб, которые действовали в качестве лазутчиков и гонцов, – в их обязанности входило всё, от шпионажа до тонкой дипломатии.

Доносившиеся от Ипподрома приветственные крики и овации не прибавляли собравшимся бодрости, напротив, поставили их на грань отчаяния, омрачившего это безрадостное собрание. Один из агентов – угольно-чёрный нубиец Крикс – только что вернулся с Ипподрома и сообщил о «коронации» Ипатия.

Мундус нарушил тягостное молчание, вызванное сообщением Крикса, необычайно мягким голосом произнеся:

– Август, мудрость полководца состоит и в том, чтобы честно признать своё поражение... Возможно, настало время покинуть поле боя.

– Мундус прав! – решительно заявил Каппадокиец. – Опереди врагов, отправляйся морем в Гераклею Понтийскую на южном берегу Понта Эвксинского[58]58
  Чёрное море.


[Закрыть]. Там ты будешь в безопасности, по крайней мере в ближайшее время.

– И притом достаточно близко к столице, чтобы в нужный момент начать контрпереворот! – поддакнул Прокопий.

– Спасибо, друзья мои! – печально откликнулся Юстиниан. – Я понимаю, вы хотите подбодрить меня и смягчить горечь этой минуты. Но, я думаю, все мы понимаем, что если я уеду, то уже никогда не вернусь обратно. Скрепя сердце, я должен согласиться с Мундусом и префектом, единственный выход для меня – это бегство.

– Прежде чем мы окончательно сдадимся, – заметил Велизарий, – нужно рассмотреть ещё одну возможность.

– Продолжай! – поднял голову император.

– Благодаря Криксу мы знаем, что Ипатий в настоящее время наслаждается единодушной поддержкой своих сторонников в кафизме Ипподрома. Мы знаем также, что из дворца в кафизму существует короткий потайной ход. Если я с моими верными германцами пройду по нему... мы могли бы застать Ипатия врасплох и либо арестовать его, либо убить. Как только его голова скатится с плеч, восстание заглохнет само собой.

– Мне нравится эта идея! – воскликнул Мундус. – Как и все хорошие планы, этот прост и сулит удачу. Думаю, нам стоит согласиться и рискнуть.

– Я согласен! – лицо Юстиниана просветлело, и он оглядел собравшихся. – Если вы все согласны с идеей Велизария, которую я считаю блестящей, то давайте пожелаем ему удачи и сил! – он повернулся к Велизарию. – Мы даём тебе наше соизволение. Приведи Ипатия живым, если тебе это удастся.

«Если он поторопится, то успеет предупредить Марцелла насчёт Велизария и его германцев», – думал Прокопий, торопясь по коридорам дворца в помещения дворцовой гвардии. Всё ведь шло так хорошо, его план мести проклятой meretrix sordida[59]59
  Грязная шлюха.


[Закрыть], Феодоре, почти увенчался успехом. Сосланная в захолустье Империи, прозябая в нищете и позоре, – о, у неё будет время, много времени, чтобы тысячу раз пожалеть о том дне, когда она ему отказала, и о проклятом укусе. Рана оказалась глубокой, едва не началось заражение, и Прокопий чуть не потерял руку. Жаль, что для исполнения мести Феодоре пришлось свергать и этого жалкого щенка, её мужа, – «сопутствующие потери», как говорят в армии. Прокопий не имел никаких претензий к Юстиниану лично, но Юлиан обещал ему место Трибониана в случае успеха. Человек должен сам о себе заботиться – такова жизнь.

Именно Прокопий распустил ложные слухи о бегстве Юстиниана. Без этого старый слюнтяй Ипатий вряд ли столь охотно согласился бы стать императором. Однако теперь весь прекрасный план оказался под угрозой – из-за этого проклятого Велизария и его чёртовой храбрости... Прокопий ускорил шаг.

– Прости, цезарь! – Велизарий выглядел непривычно удручённым. – Путь на Ипподром оказался перекрыт дворцовой гвардией, они, по всей видимости, только и ждут возможности перейти на сторону противника. Не имело смысла затевать с ними бой – они могли предупредить Ипатия. Не могу понять одного: как они узнали о нашем плане.

– Думаю, нам пора идти, цезарь! – негромко и озабоченно сказал Мундус. – По крайней мере, отъезд ваш будет безопасен, об этом позаботимся мы с Велизарием.

– Я тронут вашей преданностью и преданностью всех вас, друзья мои. – Юстиниан прилагал усилия, чтобы голос его не дрогнул. – Низвергнутому императору повезло, что у него такие друзья. Те, кто хочет остаться, благословляю вас. Остальные – пора собираться.

Феодора, всё это время хранившая молчание, внезапно поднялась на ноги.

– Я знаю, что женщине не пристало говорить на совете мужчин, – сказала она тихо, но твёрдо. – Тем не менее нынешняя ситуация позволяет отринуть условности. Ты собираешься бежать, цезарь? Что ж, есть корабли, есть море... ты можешь выбрать жизнь и безопасность. Но спроси самого себя: что же это будет за жизнь? Позорное изгнание в чужой стране! Смерть не минует никого из нас, рано или поздно. Что до меня, я не хочу жить лишённой своей императорской мантии. Есть поговорка – и мне она кажется очень верной – «порфира есть лучший саван»[60]60
  См. Приложение III.


[Закрыть].

Она села, и вокруг воцарилась полная тишина; мужчины избегали смотреть друг на друга, отводя глаза в смущении. Побег, который ещё минуту назад казался единственным спасением, благодаря краткой, но проникновенной речи Феодоры стал едва ли не позором.

Вскоре был разработан новый план. Разделив германцев на два отряда, Велизарий и Мундус должны были окружить Ипподром и войти с двух противоположных сторон. Существовал большой риск – такие большие группы вооружённых людей не могли остаться незамеченными, и тревога могла подняться раньше, чем они завершили бы свой манёвр. Однако отчаянная ситуация требовала отчаянных мер.

– Я проверю, свободен ли путь! – пробормотал Прокопий, пока обсуждали детали плана. – Мы же не хотим, чтобы кто-то узнал наши планы?

Он выскользнул из кабинета. Ипатия надо было предупредить. Прокопий заторопился... но не успел сделать и десяти шагов, как на его плечо опустилась тяжёлая рука Крикса. Прокопий в ярости отпрянул.

– Убери руки, ты, чёрная образина! – Прокопий скривился от боли, потирая плечо.

– И куда это ты направляешься? – мягко поинтересовался нубиец. – Не на Ипподром ли? Я ведь приглядывал за тобой, сынок. Интересно, кто предупредил дворцовую стражу? Давай-ка вернёмся обратно и присоединимся к остальным.

В мерцающем свете факелов Велизарий с горделивым трепетом смотрел на своих людей – светловолосых гигантов, каждый был одет в кольчугу из металлических колец и пластин, а их головы защищали конические тевтонские шлемы. Все были вооружены спатами, длинными и смертоносными римскими мечами, одинаково пригодными для того, чтобы колоть и рубить. Щиты оставляли в казарме, в них не было надобности. Велизарий подумал, что эти люди, нанятые на римскую службу и хорошо обученные, стали лучшими солдатами в мире – бесстрашные, верные и свирепые бойцы. Так можно было сказать лишь про тех, кто служил под командованием римских командиров; на службу к Риму поступали целые племена под началом своих вождей, то был совсем другой случай. Жадные, алчные, неуправляемые, они сыграли немалую роль в падении Западной Империи.

– Ну что же, ребята, пошли! – тихо скомандовал Велизарий. Наёмники бесшумно вышли из дворца, по широкой дуге обходя казармы дворцовой стражи.

Встретившись с Мундусом и его герулами – это германское племя славилось особой жестокостью – на развалинах сгоревших Бронзовых ворот, Велизарий прошептал своему товарищу на ухо:

– Будем считать до тысячи, потом заходим. Времени будет более чем достаточно, и войти сможем одновременно. Хорошо?

Мундус кивнул, и оба отряда – в каждом насчитывалось по тысяче бойцов – разошлись в разные стороны. Они шли по тёмным улицам, не производя ни единого лишнего звука, а это было совсем не просто среди развалин и груд вывороченных из мостовой камней. Задолго до того, как счёт был окончен, Велизарий и его люди тихо выстроились за воротами Некра[61]61
  Названы так, потому что через них вывозили трупы погибших во время скачек возниц.


[Закрыть], ведущими на Ипподром. Изнутри слышались ликующие крики.

– Девятьсот девяносто девять... Тысяча! – пробормотал Велизарий себе под нос.

Вскинув руку, он указал на ворота. Его люди были проинструктированы заранее и знали, что делать. В полной тишине они вошли на Ипподром, залитый светом факелов.

Когда люди увидели железные ряды мрачных германцев, крики радости смолкли, наступила гробовая тишина... а потом она сменилась воплями боли и ужаса, когда германцы принялись за свою зловещую работу. Бунт достиг своего апогея, разумные доводы больше не действовали, теперь в ход шла только грубая сила – лишь она могла привести людей в чувство.

Люди были пойманы в ловушку, стиснуты между отрядами Велизария и Мундуса, у них просто не было шансов на спасение. В отличие от уличных боёв предыдущего дня, когда толпа могла рассеяться по узким переулкам или швырять в напавших черепицу с крыш, здесь, в замкнутом пространстве Ипподрома, она превратилась в стадо овец, обречённое на заклание. Ипподром стал ареной кровавой бойни; германцам была по вкусу такая работа, и они продвигались вперёд с неотвратимостью и ужасающим бессердечием машин. Наконец, командиры отозвали своих бойцов – уставших и залитых кровью, – позволив тем, кто выжил в этой мясорубке, бежать, спасаться по домам. На траве и залитых кровью дорожках Ипподрома остались 30 тысяч трупов.

Когда солнце поднялось над дымящимся, полуразрушенным городом, никто из вчерашних бунтарей не вышел на улицы. Испуганные до полусмерти, раненые и избитые, люди предпочитали оставаться по домам.

Бледного и трясущегося Ипатия привели во дворец к императору. Он не мог ответить на вопрос, почему он решил узурпировать власть. Отрицать же факт узурпации было бесполезно – половина населения города была свидетелем вчерашней «коронации».

– Пощади, цезарь! – бормотал несчастный. – Я позволил себе поддаться гласу народа. Это было неправильно – неправильно и глупо. Я бы и сам это понял, очень скоро понял – и отрёкся бы в твою пользу!

Глядя на уничтоженного, трясущегося старика, ползающего перед ним на коленях и умоляющего сохранить ему жизнь, Юстиниан почувствовал приступ жалости. Этот человек не представлял угрозы. Ипатий всегда нравился Юстиниану, он считал его почти другом. Император был уже готов простить его, но натолкнулся на взгляд Феодоры; она предостерегающе покачала головой, не произнося ни слова. Юстиниан вынужден был признать – она, как и всегда, была права: всякую попытку узурпировать власть следовало пресекать жёстко и беспощадно. Поколебавшись мгновение, он отдал приказ казнить Ипатия. Не пощадили и Помпея – чуть позже тем же утром тела обоих братьев были сброшены в море. Восстание завершилось.

В своих покоях Юстиниан больше не мог сдерживаться и разрыдался. То были слёзы облегчения, вины, скорби – ведь в результате этих событий погибло столько людей, – но ещё это были слёзы благодарности и любви к женщине, которой отныне он был обязан своим троном и, скорее всего, жизнью.