Текст книги "Опыт интеллектуальной любви"

Автор книги: Роман Савов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

А если быть абсолютно точным, то моими мотивами управляла весна, весна, пробуждавшая чувства, от которых становилось тяжело дышать, а самое удивительное, я не знал, почему мне тяжело дышать: от тоски по прошлому, из-за полноты бытия или же из-за ревности.

Я впервые ревновал так тщательно. Я представил ее в постели с ним, плотным мужчиной с рыжими волосами. Я представил, как она могла провоцировать его своей короткой юбкой или халатом, подумал также и о ее стонах под нажимом его самости, о ее злорадстве по поводу тети, об удовольствии, моральном и физическом, которое она испытывала во время коитуса, о петтинге, который она мастерски разыграла.

Я испытывал нечто подобное, когда слушал рассказ об изнасиловании Светы, поэтому теперь ничего нового в чувствах своих не видел. Я думал о гневе ее тети, о ярости и горечи, о том, что должен был испытывать этот мужик, имевший свою племянницу, молодую и сочную, жадную до мужского естества.

Я думал обо всех этих людях, которые собрались вместе праздновать 8 марта, зная, что в их среде произошло нечто, о чем не говорят. Я думал о Настиной маме, которая переживает все это то ли с покорностью, то ли с неизбежностью и о неотвратимости происходящего.

И в довершении всего я снова подумал о бабушке, о чистоте и силе ее духа, о ее жизни, честной и ясной, как солнечная дорога.

Мне стало скучно с людьми Лунного света и очень захотелось к солнцу.

Но мне было жаль ее, поэтому я решил расстаться в этот вечер безболезненно, что в очередной раз подтверждало тезис о моей любви.

Мы должны были ехать. Мама ждала нас.

За разговором мы и не заметили, как подошли к "Барсу", в котором Настя и отоварилась цветком орхидеи, упакованном в физиораствор. Я пытался отговорить ее, но она была убеждена, что обязана сделать именно этот подарок. Она изо всех сил хотела понравиться, но не могла придумать ничего оригинальнее.

Сам порыв был трогателен.

Мы пили чай с тортом, который мама купила. Представилось, как она ходит по магазинам, чтобы купить что-нибудь повкуснее и подешевле.

После чая Настя позвала меня в комнату.

Я подумал о том, как грустно маме смотреть телевизор, зная, что мы здесь, а затем принялся методично расспрашивать Настю о дяде, тете, одновременно пресекая ее попытки физического сближения: ей хотелось помириться обычным способом.

Мы сидели рядом. 19 автобус мерно вез нас мимо Театральной. Как обычно, я разглядывал людей, неизбывно чувствуя интерес, наверное, даже веру.

Вдруг я увидел две до боли знакомые фигуры, весело мечущиеся куда-то.

– Насть! Смотри, кто идет! Я должен срочно повидаться с ними. Извини, но я действительно не видел их уже год!

В ее глазах мелькнула ненависть, смешанная с недоумением.

Спускаясь по ступеням, я подумал, что предполагал подобный исход: и то, что она отстранится, и то, что посмотрит подобным образом. Подумал я также и о том, намеренно ли я это сделал, воспользовавшись ими как поводом, или же они были причиной, а мой поступок – следствием. И, наконец, я подумал о мыслях, оценив их, а стало быть, и себя, как нечто сложное и развивающееся. Неужели Настя никогда не рефлексирует подобным образом, неужели она думает мысли, но не думает о мысли? Это сверлило мой мозг до тех пор, пока я не догнал их.

Я прыгнул на их плечи сзади, но как-то неудачно.

– Родо!

– Родо!

– Монжи!

Завопили мы одновременно.

– Монжеви, куда путь держите? – вопросил я.

– В ресторан. Праздновать.

– Что праздновать?

– Как что? 8 марта, – дятловски изъяснился Серж.

Мы хохотали до слез.

Борьба мотивов. Из всей этой борьбы, как обычно, всплыла совершенно посторонняя мысль, мысль о том, что монжи, Настя, мама, отец и бабушка, а также я сам – все мы только слова великого опуса, который должен быть рожден в сознании, поэтому, что бы ни произошло, все ведет к созданию произведения, поэтому каждый шаг священен, и я не ошибусь в любом случае, что бы ни предпринял. Стало спокойно и радостно, поэтому я отверг все сомнения больного духа и последовал безоговорочно в эту гнусную забегаловку. Длинная лестница вела в накуренные залы. На входной двери была подозрительная надпись: "В спортивной одежде вход запрещен". Надпись вызвала ассоциациации: во-первых, о надписи на дверях Академии: "Не знающий геометрии да не войдет!", во-вторых, о надписи над воротами Дантевского Ада, в-третьих, как ни странно, ассоциативные вариации на темы "Собачьего сердца", причем ассоциации возникли в такой последовательности и в таком контексте, что это не могло не вызвать безудержного смеха, который поддержали и монжи. Отсмеявшись, Серж спросил, над чем, собственно, я смеюсь.

– Над надписью, – ответил я.

– Да, надпись впечатляет.

В помещении было шумно. Люди пели. Нет, не хором, как у Булгакова. Я с тоской подумал, что через некоторое время нам тоже придется делать это.

Серж с видом знатока принялся изучать меню. Время от времени он поднимал глаза поверх очков и что-нибудь уточнял.

– Водка… – сказал Серж.

– Какая есть? – уточнил Тихонов.

– "Шацкая", "Столичная", "Флагман", "Гжелка"…

Как это ни странно, заказали водку под дурацким названием "Флагман". Во-первых, потому, что она была недорогой, а во-вторых, потому что ее можно было заказать в бутылке. Заказали мясные блюда и какой-то салат.

Через некоторое время звуки стали казаться более гулкими, а люди более бессмысленными, нежели раньше, из чего разум сделал вывод о том, что он находится под действием алкоголя.

Они, наверняка, чувствовали опьянение по-другому, неизвестно как, но по-другому, это уж точно, но это было неинтересно. Я услышал, как какая-то девица запела детским голоском "Облака – белогривые лошадки". Все было настолько отвратительно, что я повернулся посмотреть. Еще до того, как я это сделал, я вспомнил Настю. Каково же было мое изумление, когда я узнал девицу, исполнявшую песню: Настина коллега по "Жени". Ее должности я уже не помнил, кажется, она делала маникюр. Девица была ужасно похожа на Секундовскую Зацепину, только толще и как-то расплывчатей, будто была тем облаком-барашком, о котором пела.

На окружающих песня произвела магическое действие. Люди аплодировали и просили исполнить что-нибудь еще.

Серж заплатил меньше трети. Он заплатил за самого себя и ушел.

Мы сидели и пили. У Тихоновых кончились деньги, поэтому платил я, не заботясь ни о чем, думая лишь о падении Сержа, виня в этом отчасти и себя, потому что его падение началось с моего.

Мы вышли на улицу, и морозный ветер принес свежесть северных рек. Тихоновы вызвали такси по мобильному и уехали, а я остался. Причем они трогательно благодарили меня за подаренный вечер.

Я был им всем благодарен: теперь я знал, что стало с монжами. А это дорогого стоило.

Я мог бы дойти пешком. Делая это не раз, я уже не страшился ни расстояний, ни времени. В дороге я мог размышлять.

Машина остановилась, и я сунул водителю пачку десяток, вылез, поймав на себе изумленный взгляд парочки на заднем сиденье и, запахнувшись, пошел.

Звонок будильника разбудил, оставив в голове воспоминания о кошмарах, продиктованных абсурдностью армейского существования, и липкий пот, покрывающий тело. Я не болел, в обычном, теперешнем понимании этого слова, но было жарко.

Проснувшись, я осмотрел комнату, вспомнив, что некогда делал то же самое.

В голове, как заноза, сидела мысль о чудовищном существовании невыспавшегося человека, а еще о том, что это поправимо, потому что смерть прервет страдания. Начав думать о смерти эйфорично, я испугался небытия. Чтобы преодолеть страх, пришлось вспомнить мгновения детства: жужжание бритвы отца, запах его сигареты, ярко освещенную комнату, щебетание птиц под окном, мурлыкающую кошку и мелодию "Над окошком месяц", доносившуюся с кухни. Все это означало – пора вставать.

Навязчивый детский сон о тенистой аллее, увитой плющом и цветами, сон, окутанный тревожно-счастливой атмосферой понимания жизни. Во сне я понимал, зачем нужна жизнь, а стало быть, должен был понимать, зачем нужна смерть. Я шел по тенистым тропинкам, освещенным заходящим солнцем, иногда залезая на металлические каркасы арок, обвитых виноградом. Радость рождалась и не умирала до следующей ночи. И радость не только оттого, что я видел там, но и оттого, что можно бежать, что невозможность присуща только сну.

Умываясь ледяной водой (горячей с вечера не было), я понял, что мысли о невыносимости раннего пробуждения проходят почти мгновенно, едва соприкоснувшись с первой стихией. Смыв сны и пот, я обрел мужество дня.

Женщины были увлечены работой, они были красивы и ухожены, у одной были очень красивые ноги. Проезжая по мосту, я ощутил дыхание надвигающегося лета, безвозвратность времени. Я смотрел на учительниц, понимая, что есть в них что-то ненастоящее.

И показалось на мгновение, что я еду на площадь Мичурина, где в старом доме ждет бабушка, дабы рассказать нечто важное…

Она задумчиво смотрит в окно.

– Я должна тебе кое-что сказать.

– Ты беременна?

– Как ты узнал? – она не удивлена.

– Уж больно ты трагична.

– У меня есть результаты теста. Я покажу, – она теребит пальцы, на которых больше нет накладных ногтей.

– Скажи ты об этом месяц назад, я не скажу, что обрадовался, но все было бы ясно. Сейчас аборт – нечто неизбежное. Кредит. Представь, нужно спешно сыграть свадьбу, подготовиться к рождению… ребенка, растить его. Да мы просто не готовы! Ладно, даже если пренебречь этим. Свадьба. Я приглашаю всех, кроме Секундова. Что я скажу? Всю правду? Мы пожинаем плоды твоей лжи.

– И это все, что ты можешь сказать? Ты меня не любишь! Не пойму только, зачем я тебе была нужна…

Она плачет, а я удивляюсь тому, насколько мое поведение отличается от моего же поведения с Леной. Как-то все неправильно. Я играл в любовь с Леной, которую не любил, а теперь совершаю что-то непоправимое по отношению к женщине, которую люблю. Я удивляюсь собственной жестокости, собственному равнодушию. Мне совершенно не жалко эмбриона (эмбрион – неодушевленное существительное!). Аборт – единственный способ спасти любовь. Неужели она этого не понимает? Потому что считает: важнее ребенка ничего быть не может. "Homo Фабер".

– И все-таки ты меня не любишь.

Мне вспомнился спектакль, о котором я прочитал в "Новой газете" и содержание которого несколько дней назад пересказывал Насте. Речь шла о романтической девушке, которая любит некоего интеллигента, но спит с матросом, которого больше не увидит, потому что хочет забеременеть именно от него, а затем преспокойно растить ребенка с мужем-интеллигентом.

Маршрутка подошла слишком быстро, и дорога показалась на удивление короткой, из чего можно было заключить: не очень-то мне хотелось ехать. Захотелось пойти самой длинной дорогой, и я не смог устоять перед искушением – двинулся через помойку. Внизу копошились огромные черные крысы. Их присутствие было весьма кстати, я даже не удивился. Солнце припекало, невольно заставляя радоваться, радоваться, независимо от исхода мероприятия, от исхода всех мероприятий.

Я привычно осмотрел окно. Оно было до неприличия чистым. Я выдохнул и зашел в подъезд.

Дверь открыла Таня. Радостная, немного озадаченная собственным любопытством.

Как это ни странно, все в отличном расположении духа.

Алла поставила чайник, ласково улыбаясь мне. Не в силах больше выдерживать эту слепоту, я начал.

– Настя рассказал о цели моего визита…

В этот момент зашла Таня, любопытно посматривая на меня, а потом безмятежно налила себе чаю и уселась с тем, чтобы его выпить.

Я посмотрел на Аллу.

– Тань, иди посмотри телевизор!

– Но я не хочу!

– А я тебе говорю, пойди и посмотри что-нибудь!

По ее интонации я понял, что она настраивается на нужный лад. Поняла, зачем я пришел. Ласковая улыбка сменилась выражением напряженного ожидания.

В комнату вошла Настя.

В дело пошла обдуманная аргументация, прошедшая через тернии помоек и крыс, бесед с Леной и ее матерью, через тернии Секундовских рассказов, рассказов моего отца, через тернии смертей, внебрачных детей моего деда.

– Вопрос стоит так: ничего не предпринимать, оставить ребенка, или сделать аборт. Я настаиваю на последнем, и вот по каким причинам. Если мы решим оставить ребенка, тогда следует сразу готовиться к свадьбе. Однако это невозможно по объективным причинам: во-первых, на это просто нет денег. Я две недели назад купил в кредит компьютер, и выплата по счетам обескровила семью в финансовом плане. Настя, наверно, говорила, в какой ситуации находится семья. Отец не работает несколько лет. Просто физически невозможно сыграть в ближайшее время свадьбу.

– Свадьбу можно и не играть.

– Предвидел, что вы так скажете. Я люблю вашу дочь, поэтому хочу, чтобы у нас все было по-настоящему, а не лишь бы как. Свадьба должна быть сыграна.

– Я не об этом говорю. Настя могла бы растить ребенка и самостоятельно, до тех пор, пока у вас не появятся средства.

– Это невозможно. Общественное мнение и все такое прочее. Я не хочу давать повод к пересудам.

Диалог строился так, что чем дальше, тем большим подлецом я себя чувствовал. Следовало перейти к настоящим мотивам, надо было раскрыть карты.

– Я скажу все, как есть. Все упирается не в это. Я хочу жениться на Насте, но… Во-первых, мои родители не знают, кто она на самом деле…

Когда я начал говорить, Настя изменилась в лице. Наверно, моя откровенность не входила в ее планы, или она осмыслила подлинный смысл слов. Улыбка сошла с ее уст. Она напряженно ждала.

– Я говорю о событиях, связанных с Секундовым.

Настя под столом стала бить меня по ноге, бить со злостью и довольно сильно, но я так устал от лжи, что теперь будто бы впервые за год вздохнул полной грудью. Не обращая внимания на ее манипуляции, я попытался продолжить, но совершенно неожиданно, Алла разозлилась:

– Я слышать не хочу про него. Больше никогда, слышишь, никогда не говори о нем!

– Почему?

– Это негодяй. Он поступил очень дурно! Я даже имени его слышать не хочу! Из-за него Настя чуть не бросила институт…

Мой изумленный взгляд наталкивается на ее глаза, которые еле заметно приказывают: "Молчи!"

Получается, что ее легенда с литфаком тесно связана с другой легендой. Она избрала Секундова в козлы отпущения, когда уже ничего невозможно было исправить. Тонкий ход.

Я озадаченно смотрю на обеих, понимая, что все мы владеем разной информацией. Причем, кукловодом долгое время была Настя, но сейчас все выходит из-под контроля, поэтому-то она и хотела, чтобы я замолчал. Если две лжи встречаются, исход не предсказуем.

Что говорил Секундов? Разрыв. Тихий, спокойный. Имитация беременности. Разговор с ними обеими, причем Алла на его стороне. У Насти истерика, а Алла била ее по щекам, заставляя закончить фарс. Если все было так, то откуда ненависть по отношению к Секундову? Значит, Настя убедила мать, что беременность настоящая, плюс к тому легенда еще о чем-то. Если она говорила Секундову о покушениях и больницах (да и не только говорила), то что она говорила матери?

Мне стало тесно с ними в одной комнате.

– Я не буду о нем говорить, но не называйте его, пожалуйста, при мне подлецом, потому что он – мой друг… был моим другом.

Здесь и сейчас я впервые пожалел о том, что произошло летом.

Солнечный зайчик пробежал по комнате, осветив глаза Насти: глубокие, задумчивые, изумрудные.

Она смотрела мимо меня в окно, немного покусывая губы. На ней был свитер, который она носила уже год. Он вызывал у меня негативные эмоции, сам не знаю почему. То ли я чувствовал в нем нечто враждебное, может, запахи других мужчин? То ли он был слишком стар для такой юной и красивой особы, как она. То ли он ассоциировался с жесткими половыми актами, в которых нам довелось поучаствовать…

Ни к селу ни к городу я спросил:

– А папа в курсе?

Чуть ли не в один голос (это выглядело комично) они возмутились:

– Конечно, нет. Да он бы убил (меня, Настю?). Он не должен об этом узнать.

– А Таня?

– Да, она в курсе.

Было объяснено ее любопытство. Значит, в этой семье заговор женщин против мужчины, единственного в этой банке. Единственного, до тех пор, пока не появился я.

Я вдруг подумал: "А почему Настя не вышла замуж?" Она всегда отшучивалась, когда слышала этот вопрос. Но почему? Что ей нужно от жизни? И подумать было нельзя, что ей нужен ребенок, а теперь создается впечатление, что вроде как нужен.

– Вернемся к делу. Я считаю, что нужно сделать аборт. Вы – умная женщина, объясните Насте, что в этой ситуации я говорю дело.

– Родя, я не могу давать ей советы ни как женщина, ни тем более, как мать. Выбор, в любом случае совершать ей. Если я сейчас посоветую, может настать время, когда во всех последствиях она обвинит меня, мать, упрекнет за оказанное давление – и будет права.

Я вдруг вспоминаю фильм про учителя, в котором играл И. Смоктуновский. Ему некто угрожает смертью. Он понимает, что это кто-то из бывших учеников. Он анализирует жизнь, находя в ней зло и педагогические ошибки. В конце его убивают. Кстати, учитель настоял на аборте дочери-школьницы, в результате которого та осталась бездетной.

Они "дожали" бы меня, если бы не кочки, на которых споткнулась Настя. В очередной раз ложь оказывала ей скверную услугу.

Мне не хочется уходить. Уж больно это напоминает бегство с поля боя, но говорить больше не о чем, поэтому все сходятся на том, что Насте нужно время, потому что выбор за ней. Мы прощаемся на пороге.

Она говорит, что я ее не люблю и что повторяется история с Андреем.

– А что, с Андреем тоже было нечто подобное?

Ее голос печален. Она грустна.

– Если я сделаю аборт, то мы никогда больше не увидимся.

Я подумал, что это наилучший выход.

– Наоборот, если ты не сделаешь аборт, то мы никогда больше не увидимся, потому что это означает, что ты не любишь меня. Если же сделаешь, то сама решишь, стоит ли нам продолжать…

– До свидания, – говорю я в пустоту коридора.

– До свидания, – отвечает Алла.

Таня смотрит мне в след и улыбается. Все образуется.

– И все-таки я не понимаю, зачем я была тебе все это время нужна, – шепчет Настя.

Наверно, они смотрят в окно. Три женщины, заключившие союз в извечной битве полов. Мне хочется обернуться, но, сознавая, что легче от этого не станет, превозмогаю потребность и ускоряю шаг.

Людка внимательно смотрит, и я вижу, что она просматривает меня практически насквозь. Разговор за столом неторопливо переходил с темы на тему, но мы уже общаемся, выясняя главное без слов.

Чай выпит, и мы идем по знаменитой трассе, молча, понимая, что нужно удалиться на достаточное расстояние, чтобы обрести свободу.

– Если не знаешь, любишь ли ты ее, значит, не любишь. Поэтому не будь лохом (она поставила логическое ударение), не поддавайся, перешагни через себя (иногда и это надо), отрекись от ребенка ("Завести ребенка – это не завести котенка"). Родителям ничего не говори ("Зачем?"). "А вообще-то, она сама виновата в случившемся. Ей не пятнадцать лет. Такие вещи всегда случаются по вине женщин".

Я засыпаю с открытым окном, чувствуя, как свежий воздух очищает и тело, и дух, ощущая покой и безмятежность доармейской весны.

В эту ночь маминой напарнице Пыльцовой было видение.

Наша деревня. Лежит дед. Рядом отец с больной рукой. Пыльцова спрашивает отца, где мама.

– На огороде.

Входит мама. Порезаны вены на обеих руках и горло. Вся в крови.

– Что с тобой? – спрашивает Пыльцова.

– Сил нет. Думала, так легче будет.

– Ну, что ты! Надо терпеть. Все обойдется.

Мама берет под уздцы лошадь и ведет ее на бугор рядом с нашим домом.

– Ты куда?

– Пахать.

Вечер выдался теплым и тихим. В семь часов пополудни я вышел из дома. Лихач-водитель гнал, как на пожар. На одной из остановок в маршрутку села породистая дама. Женщина казалась похотливой и жадной до любви. Она сладострастно смотрела мне в глаза и улыбалась. Несколько секунд мое сознание пыталось решить вопрос о том, действительно ли это происходит или же плод разбалансированного воображения. Так и не поняв, я начал разглядывать, и разглядывать весьма бесцеремонно, мою попутчицу. Ее ноги были настолько округлы и туги, что хотелось их кусать, кусать до крови, а тень от юбки создавала томительно-притягательную черноту. Высокие каблуки деформировали форму икр, делая их настолько пленительными, что хотелось завладеть дамой сейчас же. Ее лицо выражало ум, расчет, кокетство и желание. Я начал представлять, как выхожу на одной остановке с ней, напрашиваюсь на чай, как впиваюсь в ее искривленные улыбкой уста, как шаловливые руки бегают по ее чудным ногам, как я разрываю блузку и взору предстают полные груди… как проходит похоть, и я остаюсь в одиночестве собственного небытия.

Мое влечение исчезает так же быстро, как и появляется.

Я выхожу из маршрутки раньше времени, поймав на себе разочарованный взгляд попутчицы.

Она встречает меня в белом банном халате, том самом, перепачканном ее кровью, которую она до сих пор не потрудилась отмыть, с красным гербом на одном из лацканов, с ласковой улыбкой и светлой грустью в глазах.

Озадаченный этой грустью, я прохожу.

– Чай будешь? – она спрашивает по-домашнему, поэтому я и говорю, что буду.

Мы сидим и с удовольствием пьем чай с медом.

После эксцессов типа плескания воды в лицо (она повторяется!), выясняем, что она любит меня, и будет делать аборт. Во вторник, 13 мая. Указываю ей на дурацкую мелодраматичность наших сцен, на то, что они будто бы взяты из "Унесенных ветром", а мною поддерживаются из уважения к сценарию, только я не понимаю, какому именно, Митчелловскому или Шиндяковскому.

Она в слезах и с неожиданной яростью бросается, пытаясь ударить.

Она плачет от боли и ярости, а потом просит, чтобы я ее отпустил. На самом деле она хочет насилия, но я так не могу…

Обстоятельства вынуждают меня играть роль, и я уже не в силах ничего изменить…

Она достигает оргазма почти мгновенно, а я, понимая, что уже нечего терять и нечего опасаться, понимая, что сейчас есть только она и то наслаждение, которое она дарит, извергаю всю досаду, весь страх и всю надежду, которые живут во мне, подогретые любовью и ненавистью…

Мы смотрим и не замечаем потери: ободранные локти и колени, оцарапанные тела и ушибленные бока…

И снова мы пьем чай, будто ничего не случилось. Не знаю, понимает ли она, но я понимаю, что мы созданы друг для друга, но только друг для друга в настоящем. Нас нет в будущем, и не будет в прошлом, но игра стоит свеч, потому что наше настоящее дано только нам, и я уверен, что, кем бы она ни была, такого она больше никому не сможет дать, потому что дело не только в ней, но и во мне. Мы образовали странное единство, уникальное в своем роде, и оба понимаем это.

Мы снова слились, но на этот раз я думал о той женщине, той, в маршрутке, а о чем думала она, я не знал, но одно я знал точно: в эту ночь я давал ей то, чего она хотела, и она была счастлива. Она требовала компенсации, откупа, требовала без задних мыслей и упреков, требовала честно, и имела на это право.

Предпоследней моей мыслью была следующая: "А вправе ли я говорить ей это, отправляя ее на аборт?"

А последней: "А вправе ли она, не говоря, почему халат в крови?"

Десятого числа ко мне в гости пришел Тихонов. По обычаю, он разбудил меня своим звонком в дверь. Как и летом, две жизни назад, я проводил его на кухню и поставил вариться пельмени.

– Как дела в школе, Сергей Алексеевич?

– По-прежнему, по-прежнему, Родион Романович. Не надумал сменить профессию?

– О чем ты говоришь? Я не учитель, я – грузчик.

– Хватит дятлить. Мы все прекрасно знаем, какой учитель мог бы получиться из тебя.

– Мог бы, но не получился! Деньги, Сергей Алексеевич, все упирается в деньги.

– Их можно заработать и в школе. Сколько ты получаешь на заводе?

– Тысяч семь, полагаю.

– Теперь, давай считать. Ты придешь с 8 разрядом. Тебе сразу дадут полторы ставки (Анна Валентиновна из школы ушла, так что часов будет предостаточно)…

Так вот почему он хочет переманить меня в школу!

– … тысячи три выйдет. Работами займешься. Секундов, к примеру, в прошлом месяце заработал 10 тысяч.

– А ты?

– Я меньше. Но на жизнь хватает.

Он слушает лишь из вежливости. Когда я сказал, что аборт, если он действительно будет, дело решенное, Тихонов выдает тривиальное:

– И что, совесть мучить не будет?

– Не будет. И ты туда же. Некогда Секундов уже твердил, что ребенок – самое главное, что ради него следует жертвовать всем. Я так не считаю, и никогда не считал. Ты удивлен?

– Честно говоря, нет. Родион Романович всегда отличался категоричностью и двойственностью своих взглядов. Я бы даже сказал, диалектичностью.

– Ну, так скажи (я использовал полемический трюк Секундова).

– Диалектичностью, – продятлил Сергей.

– Кстати, как там поживает Серж? Ты часто с ним видишься?

– Случается. В основном по делам. Он распечатывает мне работы.

– Он купил принтер?

– Давно уже.

– Лазерный?

– Да, лазерный.

– А что у него на личном поприще?

– Он просил не распространяться об этом, но особенного секрета нет. Он живет с некоей Таней из Сасово. Его, кстати познакомила с ней Елена Евгеньевна. Они снимают квартиру.

– Да ты что? – от изумления я забываю обо всех собственных проблемах.

Мы медленно наслаждаемся мягкостью пива, которое перестает ассоциироваться с работой, наверно, благодаря присутствию Сергея.

– А вот и они!

Все происходит слишком быстро, поэтому перестает фиксироваться в сознании. Это Денис – наш однокашник, который был на два курса младше. Я даже бывал у него дома. Кто с кем поздоровался? Тихонов с ним или наоборот? Я бы точно не узнал его. Я и имени-то его не помнил. А Тихонов, похоже, отлично помнил и с удовольствием начал общаться. Что у них могло быть общего? Уж не знакомство ли с Ериной? Помнится, у нее была большая грудь, и она считала Сергея другом. Кажется, именно она периодически снабжала Тихонова билетами в цирк, ибо работала билетершей…

Предаваясь воспоминаниям, я не расслышал, в каком театре он работает, поэтому переспросил.

Его это почему-то обидело.

– В театре Табакова, – раздраженно прошипел он.

– И кем?

– Дизайнером.

Он спрашивает, чем занимались мы все это время…

Когда Тихонов говорит, что я недавно демобилизовался и теперь работаю на пивзаводе, Денис кардинально меняет отношение: по лицу видно, что он хочет на меня помолиться.

– Будете в Москве, приходите в театр, обеспечу контрамарками.

Да, перемены настигли не только наш курс. Пугают ли они меня? Не знаю, ибо я утратил чувство реальности. Все, как сон.

Я нашел у Насти на полке "Театральный роман", и теперь читал его в любое свободное время. Уже давно мечтая его прочесть, я сподобился это сделать лишь сейчас, не в самое подходящее время. Булгаков сейчас был особенно актуален, он был человеком, собственноручно сделавшим аборт жене. Хотя роман был так себе, я не мог остановиться, будто какая-то сила не позволяла бросить чтение.

Я читал, как филолог, улавливая реминисценции, находя параллельные места обнаруживая автобиографические сведения…

Мир наполнился причудливыми звуками и запахами, будто только и ждал меня. Здесь были запахи Настиного тела, тела, которое принадлежало ей прошлым летом, когда мы шли с Орехового озера, здесь были запахи пионерского лагеря, маленького зеленоградского ада, в котором я познакомился с Булановой, были здесь звуки школьных лет и звуки институтского периода, гулкие звуки, раздававшиеся в голове после школьных драк, были и будоражащие запахи детсадовской столовой (это пах СИЗАП, находящийся рядом с пивзаводом). Вместе со звуками и запахами жизнь ускользала, и если в детстве времени было очень много, чтобы успеть догнать, то сейчас его не осталось вовсе, и гонка за лидером становилась совершенно бессмысленной. Я понимал, что старею, понимал, что изменяется мое сознание, и возможно, я уже упустил момент, который не следовало упускать ни в коем случае.

Однажды в троллейбусе обратились к одному мужчине, назвав его пожилым, а он с такой болью сказал: "Неужели я уже пожилой?", что это врезалось в мою память. Врезалось также и потому, что для него эта новость, похоже, явилась неожиданной. И я, осознав, что тоже буду меняться, причем незаметно, и придет день, когда и меня назовут пожилым, решил отслеживать все свои состояния, отслеживать процесс взросления и старения, чтобы не пропустить момент, когда из ребенка стану подростком, из подростка – молодым человеком, затем – мужчиной, и, наконец, стариком. Я боялся, что при переходе от состояния к состоянию буду забывать, как мыслил прежде, что я буду становиться другим человеком, и, что хуже всего, незаметным для себя образом.

И вот теперь пришло осознание, что на какое-то время было утрачено представление о себе в прошлом, пропущен переход, пропущен потому, что я заигрался, обманутый интересом, интересом самой жизни, ведь она может быть такой занимательной, особенно, когда вопросы пола значат так много!

Проходя мимо плаца училища связи, я увидел за забором солдат, которые сдавали нормативы. Они были полны жизни. Я с удивлением вспомнил себя, вспомнил, как я ждал весны, какие планы строил, впрочем, какие там планы! Мне достаточно было свободной весны для полного счастья! Я хотел только свободной весны, а получил Настю и пивзавод, которые связали меня по рукам и ногам. Полная скованность. И теперь, глядя на курсантов, я видел это так же отчетливо, как березовые бруньки на деревцах.

Около офиса стоял "титаник", а водитель оформлял накладные. Я отметил про себя, что сейчас Лысый с пацанами займутся им, но без меня. Захотелось помочь им, даже не помочь, а разделить с ними общую чашу, но сейчас я должен был разделить ее с другим человеком.

Настя встретила меня в пижаме.

– Мы не опоздаем? – встревожено спросил я.

– Не волнуйся.

Я вспомнил, как накануне соревнований не мог спать, прогоняя в голове будущий день, какой ясной была голова, хотя я и не высыпался, какие ледяные волны прокатывались по крови, покалывая в горле и в сердце, словно маленькие кинжальчики.

– Чай будешь? – спросила Алла.

Я проанализировал собственные ощущения и понял, что не буду.

Настя от чая не отказалась.

– А разве тебе можно?

– А почему нет? – немного раздраженно спросила Алла (или мне показалось, что раздраженно?), если чуть-чуть, то можно.

Я подошел к Настиной маме и поинтересовался, сколько стоит операция. Она ответила, что около пятисот рублей.

– Так мало? – я не смог сдержать возгласа изумления.

Затем я полез в карман за деньгами, и извлек из него свою жалкую пятисотку.

– Что это? – по голосу я уже понял, что последует.

– Я хочу заплатить, если позволите, – возьмите, пожалуйста, деньги.

– Спасибо, не надо, – она произнесла это тоном, не терпящим возражений. – Уж на это деньги мы найдем.

Могла ли она оценить всю ситуацию так, как ее оценивал я, могла ли она представить себя на моем месте? Жить целый год в преодолении рационального начала, вынуждая себя принимать истину за ложь и наоборот? Ведь даже сейчас, даже сейчас, я не верил Насте до конца, предполагая, что она может разыграть даже операцию, причем разыграть просто так, то есть таким образом, что ее мотивацию невозможно будет определить.