Текст книги "Опыт интеллектуальной любви"

Автор книги: Роман Савов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Я провожаю ее, не чувствуя неудовлетворения. Напротив. Мне она больше не требуется, но я спрашиваю, когда мы сможем увидеться.

Она дает мне свой адрес в Касимове! И телефон.

Жизнь напоминает привал. Я чувствую себя в состоянии боевой готовности, чего-то жду, будто сейчас должно начаться что-то стоящее, но дни идут за днями, уроки сменяются уроками, лица детей и груди Тимохиной мелькают, свидетельствуя о бесконечном однообразии.

Я не знаю, кому первому в голову пришла идея о лыжном дне. Иногда кажется, что мне. Неважно. Важно, что эта идея захватила всех молодых специалистов. Все будто ждали чего-то в этом роде.

Жуткий мороз. Мы проснулись в маленькой комнате. Проснулись счастливые и утомленные. Я принес в постель чай. Настя читала вслух. А потом я провожал ее на работу в салон красоты.

На обратном пути я с огорчением увидел, что день давно уже начал клониться к концу. И хотя солнце все так же играло со снегом, а мороз все так же бодрил, было ясно, день ушел в небытие, и он не повторится больше, и не повторится ситуация, которая выгнала нас из уюта, ситуация, которая кажется комичной, а час тому назад казалась трагической.

Я шел обратно домой и думал не о счастье пребывания с Настей, не о счастье любви, а о кровавых простынях, которые мне придется вымыть и высушить до приезда родителей.

Я думал о тщетности пролетевшего дня, о быстротечности жизни. О медленном течении счастья.

Красивые женщины заглядывались на меня… Снег бодро скрипел под толстыми подошвами военных ботинок…

Теперь, когда солнечный день нашего лыжного праздника вызвал из моей памяти это ушедшее событие, оно воспринимается по-другому.

Я прекрасно сознаю, что думаю о прошлом, как посторонний, как может думать о нем человек, читающий из книги чужой памяти. И все было не так, и мысли были не те. Правда, была кровавая простыня и мои стертые до крови пальцы. Именно эта зацепка заставляет теперь горевать о том дне, дне моей любви.

Меня поражало, насколько быстро и собрано мы себя ведем. Складывалось впечатление, что это не группа молодых специалистов собралась на лыжную прогулку, а спецгруппа диверсантов.

Собирались молча, сосредоточенно и старательно.

Когда мы вышли на школьный двор, солнце озарило снег, и мы замерли, стараясь сохранить, нас в нем, себя друг в друге.

У Васи с собой был фотоаппарат, и он предложил нас сфотографировать.

Зоя упала почти сразу же, а ребята начали вспоминать коньковый шаг. И даже я, который его терпеть не мог, сделал несколько кругов вокруг большой клумбы на школьном дворе.

Мы въехали в лес, где нас накрыл покой.

Дорога шла куда-то вниз, и вот, наконец, после нескольких подъемов, которые мы преодолели на большой скорости, превратилась в обрыв. Мы скатывались с горок, поднимались, падали, искали новые, валялись в снегу. Наши легкие разрывались от морозного воздуха, кашель душил нас, мы глотали снег и снова неслись вниз.

В школе нас ждал чай, бутерброды и тишина.

Сегодня больше не будет детей. В школе сегодня не будет никого, кроме нас.

Вася развез всех по домам.

Мама весело разглядывала меня, улыбалась. Она была рада, что мне хорошо.

Память отпустила меня на время, словно доказывая простую истину: "Человек счастлив, когда ничего не вспоминает. И не хочет вспоминать".

Но что значит человек без воспоминаний?

Звонок Секундова застает врасплох. Тем более, что он предлагает совместное паломничество в книжный. Секунду помедлив, соглашаюсь. Неужели он в курсе? Кто мог ему сказать? Тихонов – больше некому. С его слов все началось и ими же заканчивается.

На улице метет, но через окно сложно понять, мокрый ли снег. Я надеваю пальто и кепку, невольно вспоминая о кунице. Той самой, которую я увидел на крепостной стене во время ночной прогулки с Секундовым по Кремлю. Помнится, он тосковал о Пономаревой и рассказывал о своих сомнениях по поводу Тани из Зеленограда, которая была влюблена в него, как кошка. Она предлагала ему себя, а он не желал, бесплодно вожделея другую Таню – Пономареву.

Был ли он счастлив, мучая бедную девицу своей неподатливостью, своей прямотой и жестокостью – он же никогда не скрывал того, что любит не ее? Был ли он счастлив, когда переживал расставание? Я никогда не верил в любовь Секундова. А верю ли я в любовь к Насте?

Как бы неуместно ни было мое счастье в теперешней ситуации, я почему-то его испытывал. Я испытывал чувство превосходства над Секундовым, чувство превосходства надо всеми окружающими. Словно я обладаю какими-то знаниями, недоступными другим, какими-то способностями.

Снег оказался мокрым и тут же таял, стекая дождем по лицу и по пальто. Ноги утопали в снежном месиве, а подозрительно светлое для зимнего вечера небо напоминало что-то из студенческих лет. Встреча была назначена на Театральной. Секундов приехал вовремя, словно извиняясь за что-то.

– Здравствуй, Серж! Давно не виделись…

Мы отправились по тому же маршруту, что и тогда, в ночь куницы. Теперь я должен был отплатить ему тем же, чем и он много лет назад, – должен был рассказать ему. Мы шарили в потемках умершей дружбы, нащупывая новые темы для разговоров, но годы, проведенные врозь, сказывались в каждом слове. Он, не прочитавший за последние два года ни одной художественной книги, и я – начинающий школьный учитель. О чем мы могли разговаривать? О культуре Древнего Рима, книгу по истории которого собирался приобрести Секундов, или о безумии человека по имени Настя?

Я рассказывал о том, как застрял на культуре Греции и Рима, как неудачно провел урок по "Махабхарате", о поездке в Питер, меняя множественное число на единственное.

Неужели так же трудно было говорить о Пономаревой?

Я думал о природе ассоциативного мышления и о том времени, которое должно пройти, прежде чем память о ней вместе с миллионами образов будет вырезана из ассоциативных связей. Я остался наедине со своей памятью, и мне не было скучно.

Зачем Секундову понадобилась эта встреча? Он тоже остался один? Но разве же он не привык к этому?

Он съездил с Шувариковой на юг, а теперь ушел от нее, обрекая на сто лет одиночества, себя – на пустоту. Пустота неизбежно связана с возрастом. Когда ты молод, ее просто не существует. Ты один? Ну и что. Не сегодня – завтра можно познакомиться с кем-то еще. А теперь? Секундов обнаружил у себя простатит, его живот превращается в брюшко, он работает уже около года на стройке отделочником, а ровесники уже давно растят детей (Тихонов, например).

Серж рассказывает об очередном знакомстве с заказчицей. Это становится дурным тоном, о Серж!

Загадочная девица. Красива. Несчастна. Сама предлагает сходить в кинотеатр. И они идут в "Октябрь" на фильм с характерным названием "Фрэдди против Джексона". Там, в кинотеатре, она расстегивает ему ширинку.

В моем уме восстанавливается истинная причинно-следственная связь: это было не после разрыва с Шувариковой, а до, и Серж прокололся. Теперь же он выстраивает выгодную фабулу. Жизнетворчество – лекции Ауэра.

Он говорит о странной квартире, где живет эта женщина, о ее вспыхнувшей к нему любви, о его нежелании любить, о стабильности, которую он ищет. Он устал от авантюр. Ему требуется спокойная семейная жизнь, а не кипение страстей.

Мы бродим по отделам классической литературы, просматривая русскую и зарубежную. Серж покупает монографию по истории античности, пытаясь воскресить интересы юности, а я – пособие для учителей МХК и странную книжицу под названием "Сказано телом". Книжка эта принадлежит перу Дженис Динер. Стоит она очень дешево, стоит на полке рядом с романами Мердок, которые в пять раз дороже, и обладает занятной аннотацией, в которой цитируют "Мастера и Маргариту". Да что греха таить: после расставания с Настей, я становлюсь сентиментален. На титульном листе изображена женщина, которая держит в руках зеркало, но отражается в нем со спины – метафорическое изображение alter ego?

Секундов, увидев книгу, принимается хохотать:

– Что это ты взял? Ты будешь это читать? "Он любит ее. Она любит его. Она упала в его объятия и прошептала: "Я твоя!""

– Хватит иронизировать, – говорю я с улыбкой. – Эта книга почти ничего не стоит…

– И это не удивительно!

Мы смеемся, но я все же покупаю ее – это одна из самых дешевых книг в магазине.

Ветер развевает полы пальто, залепляет лицо снегом. Обложки книг намокают в руках.

Мы идем по вечерней Рязани, рассуждая о милых глупостях: Бермудском треугольнике, "Семействе Адамсов", Тихонове…

На площади Ленина мы садимся каждый в свою маршрутку и разъезжаемся – каждый в свою сторону.

Рядом со мной сидит девица и излагает по телефону подруге скандальную историю, в которую попала недавно со своим любовником. На каждой остановке подсаживаются люди, постепенно заполняя салон телами, проспиртованными выделениями, матом и глупостью. Я удовлетворенно и отстраненно рассматриваю лица, слушаю голоса, проникающие в мозг и засоряющие его…

Неторопливое завораживающее письмо Мердок покоряет. Постепенно я забываю обо всем и уношусь в мир персонажа. В его покой и в его воспоминания, в память детства, дважды связанного с морем, в красоту неторопливой жизни, в загадки прошлого…

Когда часы показывают десять, мама зовет ужинать. Мы едим сегодня вдвоем, отчего становится грустно: нет ни отца, ни покойницы Кати, нет Насти с ее безалаберностью. Допивая чай, я принимаюсь за учебники по русскому и литературе.

Привычка обретается постепенно. Незаметно. Иногда ловишь себя на мысли, что ты неожиданно к чему-то привык. Вот я еду в пятом автобусе и читаю. И уже не имеет значения, еду ли я вместе с Максом, села ли Зоя на Шлаковом и подвезет ли Вася сегодня Тихонова. Все отходит на второй план. Остается только человек, похожий на меня, который устал и любит море. Он хочет отдыха, но любовь мешает ему.

Но чем же жила она? Чем жила она все это время? Чего хотелось ей? Ребенка? Супружеской жизни? Она была просто счастлива, находясь рядом? И больше ей ничего не было нужно? А ее жизнь вне меня? Что ей хотелось там? И как она обретает смысл сейчас, когда меня нет рядом?

Автобус везет людей из скуки турлатовской пустоты в суету Рязани, города мертвых.

Переход на Новой. Сумерки. День прошел, Родион Романович! Ужин. Фильм на ночь. Подготовка к урокам. Конспектирование учебника. Мердок. Сон. Будильник открывает начало нового дня. С утра хаос еще не настолько глубоко проникает в мои поры. Я еще думаю о работе на заводе, о том, что работа в школе при всех издержках все-таки более осмысленна, более полезна, нежели рутина загрузки ящиков.

И с каждым днем Мердок все острее проникает в душу, будя воспоминания о детской осени, и все ближе Новый год.

Я дочитываю роман, тратя выходной с захватом ночи. Мердок оставляет послевкусие, как вино, как духи. Оно все длится и длится, влияя на ход уроков, на смену дней и ночей, на новогодние приготовления.

Я пытаюсь вспомнить, о чем думал до разговора с мамой, но это не так уж легко сделать. Кажется, я думал о Насте. Но это было не самое главное. Кажется, мне что-то открылось в этих мыслях. Но что открылось и в каких мыслях? Разве может человеку что-то открыться? Мне хочется спать, но я сопротивляюсь из последних сил, потому что понимаю: если я не додумаю это сейчас, не додумаю уже никогда, ибо завтра я проснусь с другими мыслями. Вот и следует использовать последнюю возможность. Я засыпаю, как Гильгамеш, судьбу которого недавно изучил с выпускным классом. И ухожу в другой мир. В нем есть кошмары, но нет боли. Есть страх, но нет усталости. В этом мире нет необходимости постигать смысл. В нем нет Насти, а иногда нет даже мыслей о ней. В этом мире время не идет вперед, а причудливо плутает. Из этого мира нет необходимости возвращаться, особенно если звонок будильника не возвещает приход дня.

Я просыпаюсь с сознанием счастья. И горечи. Пытаясь понять природу горечи, я понимаю, что она связана с солнечным светом. Уже много времени. Уже кончилось короткое зимнее утро, прошел день, а я лишь сейчас, ближе к вечеру, проснулся. Нет благодарности освежающему сну, зато появляется желание успеть сделать что-то очень важное. Но в чем это важное заключается ни за что не догадаться. Я пью чай, пытаясь разобраться в воспоминаниях. На втором глотке я вспоминаю о разорванной дубленке, на третьем – о Дне рождения Тихонова. В голове всплывают картины ночного пути по Соколовке. Пение песен Секундовым, Ненастиным, Тихоновым и мной. "Ой, то не вечер, то не вечер…"

Да полно, уж не приснилось ли все это? Когда мы собирались у Тихонова для празднования его Дня рождения?

Вспоминается, как Секундовский Сашка приехал за нами не то на своей, не то на служебной машине. Как я изумленно рассмотрел его, испытывая какую-то пьяную симпатию к этому человеку, человеку, непохожему на нас. Мне вспомнилось, как я вышел на Новой, как добрался домой на автобусе. Но когда все это могло быть? Разве Тихонов не соединил празднование Нового года с празднованием Дня рождения? Если праздник был, то что же я подарил Тихонову? Или ничего не было?

Не говоря ни слова, мама принесла и положила на кухонный стол очередное письмо от Булановой.

"Были розы, конфеты в коробочке-сердечке, изящные колье и тонкие серьги, книги с дарственной надписью, а самое главное – безграничная любовь. По ночам он баюкал меня, во сне прикладывал палец к моему носику (все ли хорошо?), завтраки, накрытые блюдечком, и его фраза, с которой начинался день: "Доброе утро, Маленький!" Иначе Слава и не звал меня. Я была его дитя, малышка, лапушка. Мы провели изумительный медовый месяц в Санкт-Петербурге, и домой вернулись еще более влюбленные, чем раньше. Были ночные катания по Москве… Всего не перечислишь. Я была любима и хранима им. Знаешь, это замужество исправило мой характер. Я стала мягче, терпимей, более нежной, в голосе проскальзывают чувственные ноты. Но он умер, и все переменилось. Я стала той, кем была. По натуре я воин, и если все пойдет хорошо, то скоро получу в подарок свой личный (читай, сделан по заказу) боевой (!) клинок с девизом и именем. Я начну заниматься рукопашным боем, фехтованием и стендовой стрельбой, освою навыки психологии и виктимологии, а также еще два иностранных языка. За все это надо благодарить Сергея. Совсем скоро я стану старлеем (или старлеткой?), как и Слава.

Во внешности моей ничего особо не изменилось, те же карие глаза, улыбка, те же веснушки. У меня отросли волосы ниже плеч, немного расширились бедра, увеличилась грудь (Тьфу! О чем это я?)

Что касается стихов – это круто. Немного образно, но в этом ты весь. Слушай, mon ami, не грусти, ладно? Не надо быть жестоким, в мире и так много боли. Я твой друг, у тебя есть я. Договорились? И больше не вешай нос. Кстати, я не лукавлю, кое-что я посылала тебе, когда ты был в армии. Ложь – не лучшее качество для спецназовца. Пиши мне чаще, ладно? Письмо получилось длинными и немного притянутым за уши, ты не находишь?

Желаю тебе в Новом году счастья, здоровья, терпения, а самое главное, любви. Не скучай. Даст Бог, свидимся. Пиши, не забывай. Договорились?

With love your friend

Julia".

Метель запорошила дороги. На улицах тепло и много снега. Дома меня должен ждать уют и тишина, если отец не пьян. В понедельник я проведу первый открытый урок, в четверг и пятницу – еще два. Через понедельник я представлю "высокой комиссии" свои скромные научные изыскания, касающиеся внимания. Во вторник я накрою учителям и администрации стол, а к концу недели узнаю результаты своей работы: присвоена – не присвоена категория. Но это – формальность. Как шутит Тихонов, "главное – стол".

На моем уроке звучит музыка. Аппаратура, подаренная школе нефтезаводом, демонстрирует чудеса звука, дети демонстрируют чудеса внимания, а я – чудеса педагогического мастерства. Из девятнадцати человек присутствуют только девять. Это связано с тем, что мы проводим мероприятие седьмым уроком. Дети голодны, двоечники вязано с тем, что мы проводим мероприятие седьмым уроком. евять. емонстрируют чудеса внимания, а я – чудеса размере 300 рублейушли домой – нет механизмов, позволяющих оставлять их в школе, когда уроки закончились.

Оставшиеся возбуждены. На них смотрят посторонние. Класс демонстрирует чудеса сообразительности и старательности. Они являются блестящим подтверждением действенности подхода. Вот только внимание их сохраняется не от противного, благодаря музыке, как доказываю это я, а в силу объективных причин: нет двоечников, у которых ослабление внимания вызвано физиологическими причинами, присутствуют директор, завуч и несколько учителей, которых дети уважают.

Я понимаю, что положительный урок не подтверждает гипотезы, но комиссия на это не обращает внимания. Просто класс представляет разительный контраст между своим обычным состоянием и теперешним. Все в восхищении.

Меня поздравляют с успехом, а я думаю о том, как хорошо было бы работать так всегда. В спокойных условиях, с максимальной эффективностью в передаче знаний.

На следующие "открытые" уроки никто не приходит, кроме завуча.

На застолье нет и половины учителей, которых мне хотелось бы видеть, зато присутствуют все, кого я бы видеть не хотел.

Когда я выступаю с обзором моих изысканий, я волнуюсь. Причем настолько сильно, что голос дрожит. Я недоумеваю и злюсь. Что происходит? Самое интересное, что голова моя ясна, как никогда. Такое ощущение, что я имитирую волнение, но даже если это и так, то сам верю в то, что волнуюсь. Странно.

Преподаватели говорят обо мне. Только хорошее.

Ольга Ивановна отмечает мое стремление наладить в классе дисциплину. Ее слова звучат как насмешка, но она серьезна.

Анна Ивановна говорит о стремлении применить научные изыскания. Она-то понимает, что через год, максимум через два меня не останется в школе, поэтому в ее словах звучит горечь.

Утром на планерке меня поздравляют с успешной защитой и объявляют о присвоении 2 квалификационной категории. Все аплодируют. А Еркина объявляет сроки защиты Васи и Зои. Протестовать бессмысленно.

Лекции по культуре Японии. Каждый день я приезжаю к Елене Евгеньевне и около часа конспектирую книги, содержащие наиболее занимательный и в то же время информативный материал.

Восьмисотстраничные монографии лежат передо мной, а я не знаю, что включить в лекцию, потому что хочется включить все.

Но мысли мои далеки от Японии. Я думаю о том, как должна выглядеть новая избранница, о том, как ее появление перевернет жизнь с ног на голову, заставляя включать в ассоциативные ряды новые знания, которые будут влиять на структуру памяти, перекраивая детеныша, спящего в теплых недрах внутреннего времени, по своему образу и подобию.

Словно бы отвечая на мои мысли, в зал заходят школьницы и студентки. А внутренний голос упорно твердит: "Не то… не то… не то…"

После Насти они кажутся недостаточно красивыми. Да дело даже не в красоте, потому что Настя не была красавицей. Они недостаточно умны. Недостаточно утонченны. Я постигаю их с первых секунд, а, привыкнув к интеллектуальным играм, уже не могу встречаться только ради секса или ради заведения семьи… или ради еще каких-то обычных, "нормальных" целей. Мне нужна сложная игра ума. А во входящих я вижу лишь простоту. Ни одна не может сравниться с ней. И, тем не менее, с чего-то следует начать.

Как раз в это время в комнату пожаловала девушка. Наверно, она привлекла мое внимание по контрасту. Если Настя была брюнеткой, перекрашенной в рыжую леди, то вошедшая была с длиннющей светло-русой косой. Потрясающе красивое лицо с большими голубыми глазами. Одежда стилизована под славян.

Она пришла за 40 минут до закрытия, чем вызвала явное неудовольствие со стороны Елены Евгеньевны.

Попросила конкретную книгу по теории рисунка. Поработала с ней до закрытия, а затем попросила взять книгу на дом.

После подобной просьбы Елена Евгеньевна обычно демонстрировала одну из двух взаимоисключающих реакций: либо начинала ругать посетителя на чем свет стоит, упрекая его в разгильдяйстве, в желании разорить отдел, в непорядочности, либо соглашалась, намекая на материальное вознаграждение: "Принесете книгу через магазин".

В этот раз Евгеньевна обошлась с девицей на удивление мягко. Она предложила оставить в залог паспорт. Естественно, его не оказалось. Тогда Елена Евгеньевна предложила оставить залог в размере восьмисот рублей. И, как это ни странно, деньги у девицы нашлись.

Я с удивлением смотрел на эту Снегурочку, пытаясь понять, откуда у нее деньги.

Мне захотелось познакомиться с ней тут же, не отходя от кассы, но я сдержал себя. Следовало действовать осмотрительно.

Очень сложно было сбросить с себя груз лет и снова взяться за старое: знакомства, поцелуи, обещания вечной любви. Хотелось мгновенно заменить налаженную систему взаимоотношений не менее налаженной, но с другой женщиной, превосходящей Демоническую.

Когда Снегурочка ушла, я подошел к Елене Евгеньевне, чтобы сдать книги.

– Хорошая девушка, Елена Евгеньевна?

Она проницательно и насмешливо уставилась на меня:

– Понравилась?

– Еще не знаю. Внешне – да.

– Старый альфонс. Иди, догони ее, помоги дотащить альбом до дома…

– Она не согласится. Вдруг я окажусь маньяком? Нужно удивить девицу. Вот если б вы дали ее телефон…

Я ожидал протеста со стороны Евгеньевны, но его не последовало. Я продолжил.

– … я бы позвонил ей. Сказал бы, что я тайный ее поклонник. Некто инкогнито. Женщины любят такие трюки. Она заинтересуется. А дальше в ход пошли бы мои чары, – закончил я со смехом.

Елена Евгеньевна внимательно смотрит на меня поверх очков: не может понять, шучу я или говорю серьезно.

– Ладно. Я дам тебе формуляр. Но учти – это не я дала его тебе, а ты сам взял его с кафедры, если что…

– Елена Евгеньевна! Вы просто спасаете страждущего. Может быть, это судьба… "Это голос моей судьбы!", – как сказал бы Гамлет.

– Лена Павлова. Хм. Художественное училище. Хм – хм. Попал ты, Родя, попал.

– Почему попал?

Я почему-то вспомнил фильм "ДМБ": "– Почему Бомба? – Потому что вспыльчивый!"

– Эта Лена из тебя веревки вить будет!

– Почему? Извольте объясниться.

– Да шучу я, шучу, Родя. Я рада за тебя. Наконец-то у тебя появится кто-то, не похожий на Шиндякову.

Я обиделся.

– А чем была плоха Шиндякова?

– Намучается с тобой эта Лена Павлова.

– Или я с ней?

– Или ты с ней, что вероятней.

Павлова Елена Александровна. Ул. Михайловское шоссе, д. 78/1, кв. 29. Что? Это же адрес Демонической. Я изумленно уставился на Евгеньевну.

– Она живет в том же доме, что и Шиндякова!

Елена Евгеньевна залилась неудержимым смехом. Мне не было смешно.

Я пытался что-то сказать, но она не слушала. Она не могла остановиться.

– Родя, Родя! Я не могу. Видно судьба твоя такая. Будешь вечера проводить у одной, а ночи – у другой.

– Перестаньте, Елена Евгеньевна, не смешно.

– Ты посмотри, может, телефон тоже совпадает? Может, они сестры?

Я провел вечер, как на иголках, ощущая приятное сердцебиение. Вдобавок, пропали навязчивые мысли о Демонической, которые, не переставая, посещали с момента расставания. На некоторое время даже показалось, что я излечился, но в глубине сердца, человеческого сердца, все же понимал, что это иллюзия. Когда не будет даже мысли о лекарстве, тогда болезнь прошла. Сейчас же я имел дело с надрывом. Однако затевалась какая-то история, и я был благодарен судьбе. Единственно, что стало теперь смущать – повышенный интерес к Лене. Может быть, теперь он вызван тем фактом, что они росли в одном дворе, и может быть, знают друг друга? Хотя разница в возрасте должна была исключить эту возможность. Павловой было девятнадцать.

Я позвонил ей, вспоминая, как делал подобные вещи раньше: Юля Позняк, Света, Лена, Настя, а теперь вот – Лена Павлова. "Влез на горб к ней с перепугу, но Кривая шла по кругу – ноги разные…"

Трубку взял, наверно, ее отец. Голос резкий, но приятный. Я попросил позвать Лену.

– А кто ее спрашивает? – надменно спросил товарищ полковник.

Не сказать ли, что ее спрашивает гвардии рядовой? Я сдержался. Мне стало смешно общаться с этим Скалозубом, который думал, будто имеет право оказывать на меня давление.

– Ее спрашивает Родион Романович, – ответил я.

Даже если это имя ей ничего не скажет, она вынуждена будет подойти.

Я представил, как ее отец – полный мужик в спортивных домашних штанах, подходит к двери, стучит и говорит, что ее зовет к телефону "какой-то Родион".

Мне стало смешно. История трансформировалась в фарс.

– Алло? – раздается в трубке.

– Здравствуйте, Лена. Меня зовут Родион, и вы меня не знаете. Выслушайте. Я сегодня увидел вас у Елены Евгеньевны.

– У какой Елены Евгеньевны?

– У библиотекаря. Вы брали книгу на ночь.

– А. Я вспомнила… Что случилось? Что-то не так?

– Нет, все так. Я хотел бы встретиться.

– Когда?

Она отреагировала слишком быстро. Этому следовало радоваться, но я подумал, что это дурной знак.

– Завтра вечером, если сможете.

– Смогу. Где?

Она говорила со мной так четко, что мне на секунду показалось, что мы договариваемся не о свидании, а о передаче контрольной.

– На площади Ленина.

– Где именно?

– Под памятником.

– Во сколько?

– А во сколько вам будет удобно?

Я задал единственный вопрос. Все это время она спрашивала меня!

– Скажем, в семь.

– Хорошо.

Она повесила трубку, не попрощавшись. И это снова был тревожный знак.

Я долго не мог уснуть. Это со мной приключалось настолько редко, что сложно было припомнить, когда повторялось в последний раз.

Наутро я встал бодряком, хотя и проспал меньше шести часов, из чего следовало, что моя бодрость искусственная, не настоящая, нервная.

Лекции по Японии прошли хорошо благодаря отсутствию половины класса. Но сегодня ничто не раздражало меня.

Нудный урок русского в седьмых. Безумный урок литературы в шестом.

На переменах я поймал себя на мысли, что воспринимаю происходящее, как должное. Привык. А в сентябре казалось, что к такому привыкнуть нельзя.

Я приехал домой. Пообедал. Лег, чтобы вздремнуть. Заснул. Мне снилась какая-то карусель, в которой смешалось все. И как грандиозное знаменье над этой каруселью маячил смысл жизни. Я пытался его постичь. Ведь вот же он – смотри и изучай, но ничего не получалось. Смерть как простая сущность тоже присутствовала. Вот еще чуть-чуть и все встанет на места – не надо будет больше думать. Все будет понято. Я сделаю еще один шаг…

В этот момент меня разбудил звонок.

Я не злился на будильник, понимая, что лишний час сна (да даже целая ночь) не позволит ничего понять, а если бы даже и показалось, что я что-то понял, сон просто забылся бы.

Я выпил чая с бутербродом, умылся и принялся одеваться.

По дороге я решил купить розу. Когда я стоял около киоска, мне пришло в голову, что я мельчаю – Насте я дарил букеты из семи цветов. Но тогда у меня были деньги. А сейчас? Я потрачу на Лену все свое небольшое состояние. Что буду делать при следующей встрече? Я прогнал мысли, и им на смену пришла другая, забавная – что, если я не вспомню ее лица? Я даже не знаю, какой у нее рост. В библиотеке она показалась высокой, но представление было субъективным, а оценить рост в сравнении я не мог, потому что не вставал в ее присутствии.

Опасения оказались напрасными. Я узнал ее сразу же. Настолько она выделялась из общей массы. На ней была шубка с синеватым отливом и пуховая шаль. Она была достаточно высока, но не выше меня. Ее лицо раскраснелось. От нее исходила сила и свежесть молодого и здорового тела

– Добрый вечер, Лена! – этими словами я встретил ее и преподнес розу.

– Спасибо.

Я представил, как она будет весь вечер ходить с цветком, не зная, что с ним делать, поэтому решил предложить отдать цветок мне, но "это следует сделать позже".

– Теперь я узнала вас, – проговорила она с любопытством.

В фас ее лицо было поразительно красивым. Когда же она пошла рядом, когда я предложил ей локоть, и она взяла меня за руку, у меня появилась возможность рассмотреть ее в профиль. Лицо тут же напомнило что-то, я мучительно попытался вспомнить что, но не смог. Это что-то было очень важным, очень знакомым, но что-то в моем уме противилось воспоминанию.

"Вытеснение. Фрейд", – подумал я.

Я понимал, что мы должны куда-то зайти, иначе превратимся в лед. Поблизости из более-менее приличных мест была только "Шоколадница" – кафе, которое так всегда хвалил Секундов, поэтому я и предложил зайти туда.

Лена об этом месте не имела ни малейшего представления, но с радостью согласилась.

Мы зашли внутрь. Там было тепло и тесно. В моей памяти проскочила зрительная картина: я с Мартыновой и Таня – подруга рыбообразной Ирины, которая пришла с молодым человеком в пельменную. Картина вспыхнула и погасла.

Я решил, что не следует ударить лицом в грязь. Предложил Лене помощь, помог снять шубу, но какая-то глумливая часть моего "я" смеялась над театральностью действа: "Сейчас так не делают. Это слишком старомодно. Ты отпугнешь ее".

Я предложил Лене пива, но она отказалась. Я это предвидел, поэтому и позвал ее сюда. Здесь можно было выпить отличного чаю с тортом.

Я заказал кофе, который стоил дороже пива, мороженое, хотя мы еще не согрелись и четыре кусочка сладкого.

Я спрашивал, а она отвечала. Было неловко. Почему? Я снова и снова пытался ответить на этот вопрос – и не мог.

Выпили после кофе чая, потом еще. Мы начали напоминать Винни-Пуха с Пятачком, но я не мог расставить роли: кто из нас Пух, а кто Пятачок?

Она рассказывала о своей работе над картиной. И чем больше она говорила, тем с большим интересом я слушал. Она принадлежала к богеме, к рязанской богеме художников.

Ее проект назывался "Птица Сва". Она спросила, знаю ли я, что это за птица? И я вынужден был ответить, что нет.

Лена объяснила, что по поверьям славян в дремучих заповедных лесах живет Сва, которая знает прошлое, будущее и настоящее. Ее невозможно найти. Но иногда избранные удостаиваются чести. Они не могут видеть лица птицы. Она предлагает задать вопрос, и люди спрашивают, а она отвечает.

Я спросил, есть ли связь у имени птицы со свастикой и солнцем. Она ответила, что не знает.

Мы оделись и вышли на двадцатиградусный мороз. Я предложил понести цветок, и она молча отдала розу. Роза была обречена. Я представил, как она простоит у нее в вазочке до завтрашнего утра, замерзшая и одинокая, а потом Лена отнесет ее на помойку, ту самую Настину помойку, в которой живут огромные крысы.

Она отнесет розу, а с ней вместе и воспоминание обо мне.

После "Шоколадницы" она не брала меня за локоть. И я подумал, что она разочаровалась.

В тринадцатом я понял, кого напоминает Лена. Она была копией с Мартышки из "Сталкера" Тарковского.

Мы вышли на привычной для нас обоих остановке, прошли мимо подъезда Насти, причем сердце предательски ускорило ритм. На мгновение показалось, что в кухонном окне я вижу чье-то лицо. Но это был кот. Когда я узнал его, тоска сжала сердце, потому что кота я тоже любил.