Текст книги "Опыт интеллектуальной любви"

Автор книги: Роман Савов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Вспомнив его заводскую шутку, я засмеялся:

– Если только надавить таким на глазик…

Андрюха расслабился:

– Да, да. Ты прав. Больше никак с ними не разберешься.

Он проводил меня до прохлады ноябрьской ночи…

Я вошел в квартиру, и по спине пробежал холодок. В воздухе что-то витало. Ощущение было такое, будто на обоях написано: "Внимание!".

Настя сидела в комнате и даже не вышла в прихожую, чтобы поприветствовать.

Мама явно ждала моего возвращения. Она хотела сыграть на опережение.

– Родя, мне нужно с тобой поговорить.

– Сейчас, только в туалет схожу.

Мне не хотелось в туалет, но нужно было выиграть время, чтобы психологически подготовиться.

Я стоял в туалете и продумывал систему аргументации. Нервы – на взводе.

Наконец, я зашел в ванную, умылся, посмотрел на себя в зеркало: лысое спокойное лицо никак не выдавало напряжения.

Я заглянул в кухню. Мама тут же закрыла дверь. Ее лицо выражало чудовищную волевую работу.

– Ты знаешь, кто такая Настя?

– Не понял. Что ты имеешь в виду?

– Знаешь ли ты, кто такая Настя? – повторила она вопрос.

– Конечно, знаю. Мам, о чем ты говоришь?

– Она не работает в поликлинике УВД и никогда не работала. Она не работает на "Эхо". Я, например, не знаю, кто она и что за человек. Поэтому я спрашиваю у тебя, моего сына, который собирается на ней жениться, кто она? Кем является женщина, на которой ты хочешь жениться? Где она работает? Чем занимается? Ответь мне, своей матери!

Мне стало страшно за маму, настолько она была вне себя, настолько необычным было ее поведение.

Настя продолжала лгать всем, включая меня, а сейчас вот попалась на лжи, попалась глупо, не вовремя, не открыв карты даже мне, человеку, которого, как она говорит, любит, человеку, который мог бы ей помочь. Мне стало обидно за ее глупость, за ее лживость. Захотелось проучить ее, а заодно захотелось посмотреть, как она выйдет из сложившейся ситуации.

Я чувствовал, что все еще люблю ее, но какое-то реле переключилось, поставив ее в условия эксперимента. Мне стали интересны ее реакции, система аргументации в критической ситуации. Показалось, что, проследи я все это сейчас, смогу лучше понять психологию лжи, специфику обмана.

– Что ты мне скажешь, сынок?

– Не лучше ли спросить обо всем у нее?

– Я тоже хотела тебе это предложить, но боялась, что ты не допустишь. Не торопись, не поддавайся чувствам. Осмысли все, как следует.

– Мам, я в порядке. Что ты говоришь со мной, как с маленьким? Мне и самому интересно узнать, что же все-таки происходит. Сейчас я только пойду, скажу ей, что ты хочешь поговорить, а потом приведу, хорошо?

Она кивнула.

По дороге от кухни до зала, я вспомнил Грина. Девица, желая предупредить уголовника Нока об опасности, уголовника, который хотя и был ей симпатичен, но который был чужим человеком, сказала ему, когда он понял все: "Нок, защищайтесь!"

Она сидела на диване с бледным лицом (что же у них произошло в мое отсутствие?).

– Мама хочет поговорить. – Я улыбнулся. – Приготовься.

Настя была бледна. Кусала губы. Ей впервые приходилось играть против такого сильного и умного противника, каким была мать. Складывалась крайне неприятная ситуация. Если раньше ее обман касался одного человека, а остальные рассматривались как фон для развития действия, то сейчас ей приходилось играть против нескольких, из которых один (то есть я) занимал неизвестную позицию, обладал неизвестной информацией, да и знал о ней гораздо больше, чем большинство, а второй (то есть мама) был лицом чрезвычайно заинтересованным в разоблачении, лицом, владеющим неведомой информацией. И если Настя привыкла морочить головы мужчинам, да еще и имеющим интерес к ней, то теперь ей приходилось обороняться от атаки женщины, которая была настроена решительно против.

– Настя, где ты была сегодня утром? – мама приступила к допросу.

– На работе, – бледная от напряжения ответила Настя.

– На какой?

– В поликлинике…

– Не лги. Тебя там сегодня не было. Равно, как и вчера.

– Это неправда.

– Ты смеешь отпираться даже сейчас, когда тебя уличили? Я давно подозревала, что ты лжешь. Где ты видела массажистов с такими ногтями? Где ты видела поликлиники УВД без жесткой дисциплины труда? И разве берут в поликлинику людей, не имеющих медицинского образования? Но я все думала, что мои подозрения беспочвенны. Отгоняла от себя эти мысли. Почему ты лгала? Боялась, что мы тебя прогоним только потому, что у тебя нет работы? Но у многих нет работы. Первое время как-нибудь обошлись. Неужели лучше лгать? Ты подумала о том, в какую ситуацию ставишь всех нас? Вчера я встретила свою подругу. Мы с ней вместе учились. Разговорились о том о сем. Оказывается, она работает в поликлинике. Я радостно сообщаю ей, что моя невестка недавно устроилась туда же. Она спрашивает: "Правда? В какое отделение? Кем?" Я начинаю объяснять, и вижу, как вытягивается у нее лицо: "Шиндякова? Анастасия Петровна? У нас такая не работает. Я знаю всех сотрудников, но такой у нас нет!" "Как же нет? Она же устроилась месяц назад, может, просто еще с ней не познакомились?"

Бледная, как мел, Настя напряженно слушает.

– Света обещала навести справки обо всех, кто пытался устроиться к ним в течение месяца. Сегодня мы созвонились. И знаешь, Настя, что она рассказала?

Что приходила некая девица вульгарного вида. Весьма нахально себя вела. Пыталась апеллировать к каким-то общим знакомым.

И знаешь, Настя, что было самым обидным? То, что Света со смехом сказала: "Что же, Лена, ты даже не знаешь, кто твоя невестка? Эта девица та еще штучка. Она у тебя еще и квартиры оттяпает – не только сына!"

Что ты на все это скажешь, Настя?

– Это все ложь! Я работаю в поликлинике. Она оболгала меня из зависти.

– Э, девочка! Из какой зависти? Она же тебя даже не знает! Слушай, твоя наглость переходит всяческие границы. Тебе в лицо летят неопровержимые доказательства, а ты продолжаешь запираться. Хватит играть. Здесь этот номер не пройдет.

Я укоризненно смотрю на Настю. Она ведет себя глупо. Бесполезно отрицать то, что уже доказано. Зачем нападать на личность человека, которого она не знает? Зачем продолжает настаивать на своем? Неужели же впечатления от Ильфа и Петрова так константы, что она продолжает и сейчас использовать методы Бендера? Простыми методами здесь нельзя отделаться. Я чувствую, как в душе у меня нарастает презрение к ней, к этой женщине, загнанной в угол, ослабленной, одинокой, которой не остается ничего другого, как отпираться до последнего, чтобы хоть как-то сохранить лицо. Где былое ее остроумие, где скорость реакций, где ясная работа ума? Она похожа на раздавленного червя, которому не остается ничего, кроме как пытаться куда-то уползти, бесполезно шевеля тельцем.

– Но это еще не все, – продолжает мама. – Может, думаю я, – девочка заигралась, девочка боится придти и сказать, что ее не взяли на работу? Дай, думаю, проверю, а работает ли она на ТРК "Эхо". Дойду до них – благо это близко. Через вахту меня, правда, не пропустили. Однако я взяла у охранника исчерпывающую информацию о том, что Шиндякова А.П. у них не работает и никогда не работала.

– А вот это ложь, – в негодовании вскрикивает Настя, невольно выдавая себя.

Мама поймала ее на приеме с двойной ложью.

Настя невольно признала свою ложь по первому пункту, возмущенная "клеветой" по второму.

Впрочем, мама не ставила перед собой такой цели, поэтому не обращает внимания на "прокол". Для нее ложь Насти очевидна по всем пунктам, потому что она их лично проверила, но даже одного пункта было бы достаточно, чтобы понять: "Настя – не наш человек".

Никакая аргументация уже не в состоянии ничего изменить. Она проиграла. А теперь у нее просто не хватает мужества признать поражение.

Мама спокойно смотрит на Настю, на меня, а потом буднично заявляет:

– Уже поздно. Пора спать. Завтра рано вставать на работу.

Лишь только закрывается дверь, Настя садится в кресло и плачет. Потом поднимает злое и мокрое лицо:

– А на "Эхо" я на самом деле работаю!

Мне приходит в голову, что я могу простить ей все, все, даже ложь, даже измену, но не могу простить глупости. Я понимаю, что самым страшным пороком в отличие от Пилата считаю не трусость, а глупость.

– Кисыч, почему ты бросил меня?

– Что значит "бросил"… тебя? Ты погубила себя сама. Погубила все, что было построено с таким трудом. И все по глупости.

Она и не подозревает, каких усилий стоит мне говорить с ней, не повышая голоса.

– Кисыч, ты любишь меня? – задает она любимый вопрос.

– "Сейчас этот вопрос как-то неуместен", – отвечаю я словами Криса из "Соляриса". – Конечно, люблю. Я же тысячу раз говорил это.

– Что же теперь делать?

– Спать. Утро вечера мудренее. Сейчас мы все равно не сможем ничего решить. Завтра будет целый день. Вдвоем все, не спеша, обсудим…

Я отворачиваюсь к стенке и чувствую, как по телу проходят судороги.

Она пытается нашарить в темноте мое лицо, но я прячусь. Как это ни странно, на самом деле хочется спать. У нее начинается приступ ярости. Она вгрызается в мое плечо. Такое ощущение, что я это предвидел. Отрываю ее голову от себя, чувствуя, как по плечу течет кровь. Она, шумно дыша, начинает борьбу. Чтобы нейтрализовать обезумевшую кошку, я заваливаю ее на спину, прижимаю ее руки ногами, что причиняет ей боль, потом переношу центр тяжести на живот.

– Хватит, Родя, отпусти, мне больно.

Я склоняюсь к ее уху и шепчу:

– Ты не будешь шуметь, драться не будешь?

– Нет, не буду.

– Успокоилась?

– Да.

– Точно?

– Да.

Она просит меня так же, как и в ту ночь, у бабушки:

– Кисыч, возьми меня, пожалуйста. Я хочу, чтобы эта последняя ночь принадлежала нам.

Я вижу, как ее тело изгибается. Она встает на мост. Ее рот открывается для крика. Я вижу это в неровном свете фонаря, озаряющего комнату.

– Тихо, любимая, тихо. Не кричи…

Мне снится весна. Река. Заливные луга. Синее небо. Сено…

– Настя, выслушай. Выслушай спокойно, без эмоций. То, что произошло, разрушило здание, которое мы с тобой воздвигли. Впрочем, еще не все потеряно. Мы уже не сможем развивать события по первоначальному плану. Как ты понимаешь, нам этого не позволят. Чтобы не усугублять положение, ты должна уехать. Временно. До тех пор, пока я не изыщу способов тебя вернуть. Поверь, я не стал тебя меньше любить. Желаю нам обоим блага, как и раньше. Я и не думал отказаться от тебя, но если ты не уедешь, только осложнишь ситуацию. Вдвоем мы больше не сможем здесь существовать. Неужели ты не понимаешь? Да что я, в самом деле, такое говорю?

Она кивает.

– Ты должна собрать вещи. Я помогу тебе. Мы вызовем такси и отправим тебя домой.

Интересно, что она скажет своим по поводу причины? Она тоже это обдумывает. Конечно, обвинит маму в том, что та выгнала ее по финансовым соображениям. Выставит ее ревнивой хищницей. Меня обвинит в слабоволии. Таким образом, она предстанет в виде жертвы. Это смягчит процесс адаптации. Я не против. Не могу же я отнять у нее право на самозащиту!

– Я не поеду домой, – говорит она, кусая губы.

– Куда же ты поедешь?

– К бабушке. Сейчас ей и позвоню.

– Что ты ей скажешь?

– Что-нибудь скажу.

На улице меня обдает холодным воздухом. Я бросаю взгляд на "Волгу", которая ждет нас, и вижу на переднем сиденье Настину бабушку. Краска заливает мне лицо – краска стыда. Почему мне стыдно? Есть ли что-то, чего мне следует стыдиться? Кому из нас сейчас больнее?

– Позвони, когда будешь дома! – говорю я и целую напоследок.

Уж больно это напоминает поцелуй Иуды.

– Хорошо.

Одиноко в пустой квартире. У меня нет ни сожаления, ни гнева. Я не знаю, что делать. Я читаю. Как в детстве. Читаю до тех пор, пока звонок не приводит меня в соответствие с реальностью.

– Я добралась. Все в порядке.

– Хорошо. Не обижайся. Это был единственно правильный ход. Ты мне веришь?

– Да, Кисыч, – шепчет она.

– Я постараюсь все уладить. Но в любом случае, что-нибудь придумаю.

Каким-то животным чутьем она все понимает:

– Кисыч, пообещай, что ты меня не бросишь! Пообещай!

– Обещаю. Я же сказал, что это временная мера. Необходимая. Я тебя люблю, Настен, могу ли я тебя бросить?

– Спасибо, Кисыч.

– За что?

– За все, что ты для меня сделал.

– Ты, что, Настен, шутишь что ли? Благодарить меня в этой ситуации за что бы то ни было, – значит оскорбить меня.

– Нет, Кисыч! Кисыч?

– Что?

– Я тебя люблю!

– Я тоже.

– Ты мне позвонишь?

– Конечно!

– А когда?

– Если хочешь, то сегодня вечером!

– Хочу! Кисыч?

– Что?

– Ты будешь звонить мне каждый день?

– Конечно, буду.

– Ну, ладно, меня бабушка зовет чай пить.

– Иди, иди. Не переживай ни о чем. Ни о чем плохом не думай. Мы выкрутимся. И не из такого выкручивались.

Она ждет, что я положу трубку первым.

Я пью чай и читаю Гаспарова.

За этим занятием меня и застает отец, который только что прибыл из деревни.

– Ты уже в курсе?

– В курсе чего, сынок?

– Настя с нами больше не живет!

Он ничего не говорит. Гладит меня по голове, как в детстве.

Мы пьем чай, и из глубины ассоциативных связей-воспоминаний всплывает одна: после того, как было решено с абортом, мы также сидели с отцом и пили чай.

Дочитываю Гаспарова до конца. Ложусь рано и долго не могу уснуть.

Приходит Черкасов. Он в курсе. Убеждает сохранить отношения. Мама приходит с работы.

– Уехала? Хотя бы здесь поступила правильно. Я, честно говоря, даже этого от нее не ожидала!

Настя звонит каждый вечер, и все время попадает на маму.

Шестого ноября я прихожу к Людке. Восьмого у нее День рождения.

– Прежде всего, определи, любишь ли ты ее. Если да, попытайся сохранить отношения. Хотя твоя мать… Мне бы такую мать, – задумчиво добавляет она.

Домой я попадаю поздно, в двенадцатом часу. Родители, хотя и легли, не спят. О чем-то шепчутся. Я слышу, отец убеждает маму, что я сам должен во всем разобраться:

– Мало тебе Булановой! До сих пор себя укоряешь!

Он выходит в одних трусах и сообщает о звонке Черкасова. Я киваю – мол, хорошо, и ложусь спать.

Звонок вытаскивает меня из дремы.

– Не ходи, – шепчет мама.

– Она боится, что там Настя. И, помяни мое слово, она действительно там!

– Если она действительно такая, как ты о ней рассказываешь, то она сделает одно из двух: или сообщит о беременности, или будет угрожать суицидом, – сказала Людка три часа назад.

Я возразил тогда: "А какой в этом смысл? Чтобы она ни предприняла, ее все равно не примут в семью. Неужели она не понимает?"

– Вот увидишь, – Людка непреклонна.

Дверь в подъезд была открыта, и вряд ли закрывалась хоть когда-нибудь. На четвертом этаже я нашел квартиру и позвонил в полной уверенности, что пришел не туда. Послышались шорохи и голоса, дверь приоткрылась, и я узрел Саню. Он то ли был, то ли казался не таким уж и пьяным.

Его лицо выражало сомнения. Он будто боролся с чем-то.

– Родя, извини, но я не один.

– Как ты мог? – усмехнулся я.

Саня торопился объясниться, потому что совесть не давала ему покоя:

– Она позвонила, все рассказала, попросила помочь… мы выпили бутылку водки и еще пива. Пойдем. Ты сейчас выпьешь, успокоишься.

– Я не хочу пить.

– Она просила только выслушать.

Так. Она уговорила его снять квартиру, купить спиртное, заманить меня – и это совершенно без всяких усилий. Я преклонялся перед ее злым гением. Моя ненависть к ней крепла. Именно это бесило все больше – ее предсказуемость, которой раньше не было.

– Напрасно ты. Она же использовала тебя. Так же, как и меня. Я не хочу говорить с ней. Я ухожу.

Уже направившись к двери, я встретил сопротивление со стороны Санька. Не желая бузить, я прошел на кухню. Верно, он действительно был пьян.

Она сидела за столом: глаза заплаканные, лицо распухшее – ничего похожего на первую стадию расставания. Я любопытно ожидал, восхищаясь ею, как, верно, свидетели смерти Нерона восхищались его актерскими дарованиями. В очередной раз сквозь меня волною прошло чувство – какая-то непонятная тоска: то ли жалость, то ли страсть, то ли сожаление. Уловив за хвост, я попытался рассмотреть его, чтобы понять, не любовь ли это.

Я посмотрел ей в глаза и обнаружил с удивлением и ужасом, что они шаловливы. Будто бы не только она уверена в результате акции, не только считает происходящее игрой, но и продолжает сгорать от похоти!

Ее голос был совершенно трезв, да и поведение ничем не отличалось от обычного. Впрочем, за эти несколько дней уже было столько сделано…

Наверно, она тщательно продумала не только первую фразу, но и всю беседу. Если бы она обучалась у меня логике, была бы лучшей ученицей.

– ???

– Почему ты не сказала мне про "Эхо"? Ведь ты же никогда не работала там?

– Позволь все объяснить…

– Стало быть, ты все это время обманывала. Так и не смогла исправиться. И вот что еще (я знал, что не смогу ранить ее больше): ты была не права насчет Скарлетт: Рет никогда не вернется. Прощай!

Мне в голову ни к селу ни к городу пришла мысль о том, что в жизни не существует главных и побочных линий. Они существуют в произведениях, потому что известно, что есть главное или чем оно будет. В жизни – неизвестно, поэтому главной является лишь линия настоящего. Если я возвращаюсь вечером домой и думаю о Шиндяковой и о произведении, в котором она фигурирует, то главной следует считать линию не вечера, не Шиндяковой и не произведения, а линию возвращения домой. Меня интересует лишь дорога, машины, которые могут меня задавить, мои мысли как таковые, мысли, как переживаемое мною здесь и сейчас.

Причиной является важность для реальности настоящего, потому что будущее не известно, а прошлое является воспоминанием чего-то, но воспоминанием, происходящим в настоящем.

Автор знает или имеет варианты развития будущего. Человек же не знает, что с ним произойдет, отсюда и важность для него настоящего. Интеллект и был создан для максимально эффективного приспособления, память же о прошлом позволяет экономить ресурсы, т. е. опять же служит настоящему.

Поэтому, чтобы стереть грань между жизнью и литературой, следует описывать побочные линии так же, как и главные, причем ни автор, ни читатель не должен знать, какая же именно окажется главной. Здесь и сейчас, в момент написания и чтения, они все главные, как в жизни…

– Останься, Родя!

Я обернулся, но тут же пошел к двери. Поняв, что я не шучу, она выбежала в коридор.

– Кисыч, я беременна! – закричала она, словно в беспамятстве. – Я ношу твоего ребенка. Неужели ты так уйдешь?!

Меня поразило, насколько неожиданно сбылись слова Людки.

Не обращая внимания на крик, я застегнул куртку.

– Кисыч, я выброшусь с балкона!

Я уже разыгрывал перед нею действо с балконом. Она повторяла меня самого. Этот мотив двойничества, где я отражался в ней, взбесил. Неужели я – это она, а она – это я? Людке следовало бы устроиться на работу сивиллой. Я надел кепку и перчатки.

Я повернулся спиной, поэтому и не успел среагировать. Я был уже там, на улице. Мысленно был уже там.

Сзади раздался леденящий душу вопль:

– Не пускай его, ведь он сейчас уйдет!!! Он уйдет навсегда!

Черкасов, неизвестно откуда возникший на пути, протянул руку к замку.

– Уйди! – я грубо оттолкнул его, и уже приоткрыл было дверь, как вдруг сзади что-то ударило меня, а затем это что-то, оказавшееся ею, прыгнуло на спину и начало царапать и рвать зубами и ногтями, которые хотя и не годились для работы массажиста, но являлись грозным оружием.

Броском я освободился. Меня обхватил сзади Черкасов. Я вырвался и начал открывать дверь. В этот момент она подскочила к замку и умудрилась закрыть его.

– Не вмешивайся! – прокричал я Черкасову, вступая в борьбу с разъяренной фурией. Она билась серьезно, по-настоящему, не жалея ни себя, ни меня, своего "любимого врага". "Она хочет, чтобы ты оставил следы на лице. Не допусти этого!" Я не бил ее, а лишь боролся.

Как ни был я занят борьбой за дверь, а и в этот момент умудрился вспомнить и о Манон Леско, и о Джонни Фонтейне, и о битве за терем в "Нибелунгах".

Воспоминание придало сил. Я рванул – и дверь, подавшись, приоткрылась. Я протиснулся наружу. Настя успела сорвать с головы кепку, и я, захлопнув за собой дверь, на секунду замер: не следует ли вернуться? Однако, поняв, чем это грозит, опрометью бросился вниз. "Просто "Женитьба" Гоголя".

В ушах стояли ее крики и плач. Взяв себя в руки, я убедился, что это кровь шумит в ушах, как у Раскольникова.

Когда я вышел к заправочной станции и встал на знакомый курс, на душу снизошел покой.

Мы все начинаем плохо. Наши вещи – стихи и проза – кажутся несовершенными и сырыми, и их уже невозможно читать через два года. Но мастерство растет, и наступает день, когда другие люди говорят: "Написано хорошо". Для автора же, вечно движущегося вперед, этого мало, он не доволен мастерством сегодняшнего дня. Путь продолжается, и если не будет неустранимых препятствий, творчество обгонит время, и творец станет классиком. И дальнейшее развитие – это поединок со временем. Можно ли обогнать его? Сколько нужно сделать, чтобы произведения читали через 2 тысячелетия? Уж, верно, не меньше Христа? Для кого же писать? Mihi ip scripsi Ницше нас не устраивает. Трагедия Пушкина, понявшего, что писать больше не для кого? Его смерть связана не с противостоянием личности и режима, а с осознанием личностью бесцельности самовыражения. Режим лишь создает условия для духовного одиночества. У нас еще хуже: автор не только сознает одиночество, но и не видит путей для его преодоления, напротив, созданы все предпосылки для уничтожения человечества, а это значит, что действительно приходится писать для себя, а это бесполезно, как и любое эгоистическое проявление. Личность не может проявляться для себя – верх абсурда. Если нет Бога, то любое творчество бессмысленно, потому что никто, даже творец, не в состоянии осмыслить всех собственных аллюзий, а если уж и творчество бессмысленно, то что же делать? Не писать же, в самом деле, ради заработка? Свести творчество к чему-то меркантильному? Гонка за временем – поиск собственных истоков, попытка приблизить прошлое, которое вместе со временем вытекает неуклонно из памяти. А без нахождения истоков невозможно будет отыскать и цель, и смысл, и себя, потерянного в какой-то неуловимый момент, когда не стало вдруг времени думать. Я ищу детство: запах костра и голос бабушки, сны, дающие ответы на вопросы, даже те, которые возникают сейчас, детство, способное избавить от заблуждений: и от заблуждений похоти, и от заблуждений веры, возникшей в качестве антагониста похоти. Именно потому, что и то, и другое – великие заблуждения забывающего ума. Мы ищем прошлое, а не время, не любовь, не мечту, не смысл, ни славу и не творчество, но трагедия бытия заключается в том, что мы никогда не сможем обрести прошлое, потому что оно обусловлено категориями времени и пространства, и даже если мы окажемся на пепелище не только старого дома, но и собственной души, даже тогда не обретем ничего, потому что имеем дело только с представлением времени, а не с ним самим. Нам никогда не осмыслить этого, потому что "время не допускает ни эмпирического объяснения, ни рационального определения его сущности", а значит, мы никогда не догоним, не обретем прошлого, не поймем сущности творчества, мы обречены, как и Ницше, писать лишь для себя. Пруст не нашел того, что искал.

Эксперимент закончен неудачей. Труд долгих лет подходит к концу – тяжелый труд. Многое изжито, но не все. И вот пришел день, когда следует поставить точку. Паскаль говорил, что "только кончая задуманное сочинение, мы уясняем себе, с чего следовало начать". Интересно, что он говорил о жизни, частью которой является и сочинение, или жизнь – лишь часть сочинения? Неужели же, кончая что-то, мы сожалеем о началах? Хорошее произведение не спрашивает о финале – оно само диктует условия, при которых финал произойдет. А финал предрешен уже сейчас, но не более того, как он был предрешен в начале.