Текст книги "Опыт интеллектуальной любви"

Автор книги: Роман Савов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Ее мораль была мне небезразлична, потому что, исходя из постулата зла, она могла работать проституткой, не испытывая угрызений совести, обманывая людей из круга своего доверия только потому, что они не должны соприкасаться с мерзостью, в которой она живет только ради них.

Я готов был простить ей все, но при одном условии – она должна была полностью объяснять мне мотивацию, хотелось убедиться, что мое предположение о ее практической морали соответствует истине.

Настя – хамелеон. Идеальная маскировка под окружающие условия, маскировка, лишенная моральных ориентиров, необходимая только для максимально успешного выживания.

Наверно, мои интеллектуальные выкладки о морали были чужды ей, мастеру мимикрии, у которой эти механизмы регулировались не интеллектом, а инстинктом. То, что она делала, могла делать только женщина, ибо только женщина может совершенно отбрасывать интеллект в ситуациях, где он может помешать.

А я просчитывал ее мотивацию, все больше поражаясь глубине евангельских слов: "Когда говорит… ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи".

Я тоскую по Насте. Как здорово было бы любить ее!

Погода испортилась внезапно: зарядили дожди, как-то сразу похолодало, и "бабье лето" мгновенно превратилось в унылую осень.

В ее лжи необходимо должны были иметься элементы реальных происшествий, ибо крайне трудно придумывать что-то действительно новое.

Меня охватывала ярость, когда я думал, что же может стоять за ее ложью.

Два дня я лежал в постели, ожидая смерти. Я ничего не ел, не пил, бредил,

Через два дня приехала она, чтобы подарить книгу Сэлинджера с посвящением: "Найди в этой книге легенду о выборе скакуна и прочти те строки, что я подчеркнула. Ведь только благодаря тому, что в тебе живет такой же Гао, мы вместе…

P.S.: Пожалуйста, утоли моя печали…"

"Гао проникает в строение духа. Постигая сущность, он забывает несущественные черты; прозревая внутренние достоинства, он теряет представление о внешнем. Он умеет видеть то, что нужно видеть, и не замечать ненужного. Он смотрит туда, куда следует смотреть, и пренебрегает тем, на что смотреть не стоит".

Выпив чаю и препоясавшись, как пророк, я стал делать логику.

В ноябре я любил ее.

Утратив тайное знание, я вынужден подменить его суррогатом, коим и является интеллект. Я (и никто) не может создать отражение подлинной любви (для этого пришлось бы жеребца называть кобылой, а грешницу святой, и это было бы правдой, правдой любви), но я должен создать отражение любви, для этого вынужден переводить все сущее на язык интеллекта, у меня нет другого выхода. "Правдивый свет мне заменила тьма, И ложь меня объяла, как чума".

С Секундовым я встретился на Театральной. Как будто ничего не было, но только он был совсем чужим человеком. Я не знал его, и мне не хотелось его знать.

Несмотря на перемены, традиции оставались сильны. По дороге он сказал, что видел Жеребко. Он отдал ей фотографии, те еще, давние. В тот день Жеребко была в мексиканском пончо. Ее улыбка, вся она, как символ элитарной недоступности…

Может быть, напрасно я тратил столько времени, может быть, она уже завтра может стать моей?

Серж присмотрел сборник Мандельштама, а я увидел Камоэнса. "Воспоминанья горькие, вы вновь врываетесь в мой опустелый дом…"

Она ждала меня. Мы закрылись в кабинете массажиста – ее маленькой комнатушке. Настя была какой-то липко-сладкой, будто леденец, тягучей и потной.

Я провожал ее домой, а она говорила о Жеребко с горечью: "Неужели она красивее меня?"

Как обычно, я ни о чем не жалел.

Мне не терпелось закончить все как можно быстрее, но Ирина назначила встречу через несколько дней. В пятницу.

Я купил шоколад "Вдохновение", который так любил в детстве.

Все нити ото всех времен соединились сейчас, давая странное чувство власти над будущим: я обонял запах улицы, мороза, ветра, но и запах детского сада, яслей, школы, дома на Мичурина и дома на Шлаковом. Я будто шел не на встречу с Ириной, а навстречу с абсолютным знанием, я собирал воедино разорванные нити дней.

Ее не было на условленном месте. Было холодно, поэтому я пошел к ней домой. Ее мать-цыганка сказала, что она уже ушла. Я увидел ребенка, рассмотрел стареющую мать, и понял, что эту нить никогда не увязать с паутиной сознания. Моя нить – Настя, но следовало довести начатое до конца.

Разговор не клеился. Вместо запланированных объятий, объяснений в любви и пылких клятв шел разговор взрослых людей, из которых один был когда-то влюблен. Я хоронил прошлое, а о чем думала она?

Вспоминая ребенка Ирины, я фыркал, понимая, что не могу любить кого-то больше, чем свое творческое я. Мой созидающий разум всегда был моим кумиром, а остальное – лишь материал его бытия.

Мне хотелось остаться одному, чтобы пережить бессмысленную игру времени.

Я услышал праздничный шум в ее доме. Оказалось, у ее матери День рождения. Я пожалел, что сейчас не с ними, потому что любил эту тихую умную женщину.

Небо было светлым, как лед на реке.

Она приехала на такси. Буднична. Весела. Если и пьяна, то немного. Красива. Даже очень красива. Я вручил ей желтую розу:

– Это твоей матери. Извини, что не смог прийти. Я не знал, что у нее День рождения.

– Спасибо.

У нее с собой был большой черный пакет.

– Зачем тебе пакет?

– В нем твои вещи.

– Зачем?

– Ну, мы же расстаемся, – засмеялась Настя.

– Да?

– Судя по тому, сколько тебя не было, у тебя все хорошо с твоим Дроздом.

Она разволновалась. Но я не мог поверить в то, что она меня любит, я не мог понять, как можно вообще любить меня. Я знал себя, знал, кто я, знал все о себе, знал, что нельзя любить такого человека, знал, что никто и не любил, поэтому любая любовь должна быть имитацией.

Я раскупорил бутылку, разлил жидкость в пластиковые стаканы и задумался.

Я думал не о Дроздовой и не о Насте, я думал о Свете. Может быть, потому, что она вписывалась в схему, согласно которой нельзя любить такого человека, как я, может быть, из-за "Ром-колы".

Мистический ужас повторных ситуаций со мной, уже не похожим на того, прежнего Родиона, потряс меня. Наверно, такие повторения позволяли осознать собственную бренность в безжалостном ходе времени: все то же, только ты другой. А может быть, все это навеяла "Ром-кола".

В длинной американской сказке, которую я так любил читать в детстве у Кати, дровосек накрывается медным котлом, а зловещие комары впивают хоботки в металл. В детстве казалось, что я владею только тем, что готовлю для себя.

Я вспомнил, что Катя умерла, что детская книга потеряна, и я никогда не прочитаю ее.

Она шла мне навстречу по трубам. Была пьяна, но не так уж и сильно.

Мы вышли к тропинке, по которой можно было выйти к Новоселам. Она сориентировалась.

– Мы куда?

– На остановку. Я провожу тебя. Уже слишком поздно.

– Зачем же ты меня позвал?

И тут я понял: она приехала, потому что подумала, что я позвал ее исключительно ради секса.

– Чтобы попрощаться. Мы расстаемся.

Снег скрипел под ногами.

Она молчала. Потом послышались слабые всхлипывания. Я не просто разочаровывал ее, все оказывалось даже хуже, чем она вообразила. Интересно, план действий был у нее, или она создала его сейчас, когда всхлипывала, или она действовала инстинктивно, без плана. Она всегда утверждала, что действует исключительно экспромтами.

– Позволь мне все объяснить.

– Что объяснить? Ты могла бы подойти к кинотеатру. Идти было несколько минут. Ты знала, что с Ленкой останешься на целый вечер, зачем же продолжала настаивать? Я же знал, что все получится именно так, да и ты знала…

Мне пришло в голову, что она перестраховалась. Я был нужен ей на случай, если произойдет сбой в их плане, ведь был же у них какой-то план?

Выяснив причину моего неудовольствия, она успокоилась. Видимо, сначала испугалась, что я знаю нечто…

Она отвоевывала участок за участком, будучи тонким психологом. Под предлогом усталости, холода, необходимости оправдаться, необходимости поговорить хотя бы напоследок, она уговорила меня повернуть к дому. Судя по расстоянию, которое мы прошли, у нее ушло на это не больше пяти минут!

Она должна была объяснить? Но что? Когда эмоций нет, то разум удивляется каким-то нелепым ходам, совершенно бесполезным и ничего не значащим. Все, что происходило, она разыгрывала, как по нотам, но ее импровизация привносила в игру чувство реальности. Вот почему она так любила импровизации!

Чай. Кухня. Комната. Темнота. Она попросила, чтобы света не было, наверно, так легче играть роль. Мои слова о том, что я никогда не любил ее. Мои слова о том, что я видал и поизысканнее. Этого она не смогла выдержать, поэтому так и отреагировала. Почему? Она же самка. Это ее сущность. Она ни жена, ни невеста, ни мать, ни сестра. Она – самка. А в чем проявляется сущность самки? В сексуальном мастерстве. Не в технике, нет, а в мастерстве, которое включает в себя и технику, но ни в коем случае не исчерпывается ею. Поэтому принизить ее в этом, значит, принизить ее во всем. Я знал это, поэтому и бил. Если же она была путаной, то это еще и упрек в профнепригодности, что еще хуже. Как бы там ни было, она жила только этим, ибо имя ее всегда ассоциировалось и будет ассоциироваться только с похотью. Почему же все-таки ее мать так спокойно относилась ко всему?

Она выплеснула чай мне в лицо.

Вдруг стало свежо. Сон прошел. Рефлексы обострились.

Я почувствовал себя, как в армии: вечно готовый к атаке, с предельно обостренными ощущениями, и никакой вялости.

Я ударил ее. Так же слабо, как когда-то ударил пионера в лагере. Или мне так показалось? Она спокойно ждала, что я буду делать дальше. Сколько раз она ждала, что же дальше, находясь вдвоем с мужчиной?

Я ударил ее еще. Но вдруг мне стало стыдно. Было противно ощущать мягкость ее кожи при ударе. Омерзительное ощущение…

Мы бились в экстазе на паласе, обдирая кожу: я на коленях, она – на спине и локтях. Ей хотелось причинять мне боль, вонзаясь в спину, раздирая кожу ногтями, делая это со звериной жестокостью. Эндорфины подавляют боль. Организм балансирует между удовольствием и знанием, которое получает благодаря боли. Она больше не будет моей, почему бы не взять от нее напоследок все?

Люди обречены на непонимание. На сто лет одиночества. Но они и не хотят понимать. Человеку хочется борьбы, чувства превосходства. Никакого равенства, иначе потеряется собственная самость. Ей хотелось понимания, одобрения, но кто мог одобрить ее? Я? Я мог простить, но одобрить? Для этого нужно быть Богом. А человек становится им, только достигнув слияния эмоций и интеллекта. Правда, когда это произойдет, человек утратит собственную самость и все, что волновало его прежде, уйдет. Настя хотела невозможного, поэтому и лгала. У нее не было другого выбора. Раньше я думал, что ею руководит принцип удовольствия. Адаптация к соцзапретам осуществляется у человека при помощи лжи – теория Фрейда. Сублимации у Насти нет, т. к. нет социализации, то есть она не знает, как сублимировать энергию. Эрзац ее социализации – это умение быть самкой, которой мужчины довольны (и женщины, возможно). Ее социальное начало является началом биологическим. У нее один выход – деторождение. Не исключено, что и это не выход, тогда она обречена на вечную ложь. Детская форма адаптации закрепилась, потому что родители не придавали значения лжи как способу приспособления, поэтому я никогда не мог понять ее мать. Она казалась великолепной женщиной, но как она умудрилась быть такой плохой матерью? Хотя, положа руку на сердце, много ли можно найти хороших матерей? Тех выродков, которых сейчас столько, которых так ненавидишь, тоже воспитывали матери, и они, вероятно, тоже хорошие женщины.

Я постоянно вынуждал Настю искать новые формы приспособления. Для ее психики – это большая нагрузка. Социум для нее – враг, лишающий ее свободы и удовольствия. Ложь – универсальный способ приспособления. Так думалось вначале, и поэтому я видел в психоанализе панацею для бедной и любимой Насти. Я верил, что еще чуть-чуть, и она изменится. Но одна мысль постоянно глодала меня: что, если изменившаяся Настя будет мне не нужна? Ведь в основе наших отношений лежал эксперимент. Воспитательный. Этический. Интеллектуальный.

Уже прошел тот день, когда я второй раз не пошел смотреть снег. Он лежал пушистым сверкающим ковром, делая мысли яснее, воздух тверже, а поступки решительнее.

На встречу я купил розу, белую, как снег. Я нес ее в руке, чувствуя, как порывы ледяного ветра убивают ее, думая о том, что всегда нелепо дарить цветы в начале вечера, потому что приходится носить их повсюду.

Мы вошли во двор девятиэтажек, когда нас обуяла похоть. Мне хотелось овладеть ею здесь же. Она, желая столь же сильно, предложила пойти в подъезд к Ольге, которая работала вместе с ней в "Жени". Когда я развернул Настю спиной, чтобы хоть как-то утолить страсть, дверь распахнулась на первом этаже и полоса света ударила по нашим полураздетым телам. Женский голос спросил, кто здесь, но мы притаились, пытаясь спрятаться от света, сдерживая смех.

– Настя, это ты? – Ольга отличалась удивительной проницательностью.

Мы вышли на улицу, трясясь одновременно от холода, возбуждения и смеха.

Когда тела соединились, возбуждение исчезло, открыв черед ассоциативным рядам. Я перестал любить ее, перестал желать, я начал думать.

Было холодно, и я думал о том, что уже поздно, что мы не расстанемся, что я уже не пьян, что нас, наверняка, видела Ольга, что придется идти через весь город, что я не высплюсь, что поведение Насти странно, что роза, наверное, завяла, что я, наверное, знал: все произойдет именно так…

Мы лежали на огромном бревне. Насте было неудобно. Я все время мечтал о такой женской одежде, которую не надо было бы снимать. Взять бы Настю в такой одежде, поднять юбку, и в тепле наслаждаться ее телом. Когда все было кончено, стало неловко: мы, дрожащие от холода, хотели бы полежать здесь, согревая друг друга, но в таком виде и в таком месте это было нелепо.

Но и среди глубины падения сознание того, что я не ушел на самое дно именно из-за нее, из-за причины гибели, не покидало меня. Это был парадокс. И эти розы, обреченные на смерть, были выражением парадокса. Они были прекрасны, как сама жизнь, но они уже были мертвы, как сама смерть.

Мне нужен только повод, чтобы уйти побыстрее. Но куда? Мне некуда идти. Кроме нее, у меня никого не осталось. Это пат. Королю некуда идти. Мне остается только мучить ее в отместку за сомнения, которые снова одолевают разум.

– Смотри, какие у меня зве-звездочки на пальчиках, – сказала Настя детским умильным голосом, который должен был напоминать мне Мамонтенка из мультфильма.

Я разглядываю ее ногти, напоминающие чудовищные когти китайских императоров. Они бордового цвета с цветными наклейками на мизинцах. Выглядит это, может быть, и красиво, но к подобной эстетике следует еще привыкнуть.

Сегодня она выглядела молодо. И эта молодость в сочетании с укоренившимся развратом мучила меня. Я жалел ее, мне хотелось что-нибудь сделать, но я ничего не мог.

– Очень прелестно. Позволь только задать лишь один вопрос, Настя. Как такими руками ты будешь делать массаж? Мне кажется, тебе не только работать будет не сподручно, но и ложку-то держать!

В этот момент открылась дверь и вошла хозяйка салона с мужем. В очередной раз он бросил на Настю любопытно-похотливый взгляд. Потом с таким же любопытством посмотрел на меня.

А я в очередной раз поймал себя на мысли, что не могу ревновать, потому что у меня завышена самооценка. Он был моим ровесником, но выглядел сорокалетним, изрядно располневшим, одутловатым, неотесанным, похотливым. Натуральный фавн. Я не мог ревновать.

И еще. Я был человеком Нового времени.

Они решили финансовые дела, мы распрощались, и Женя пригласили нас отпраздновать Новый год. Я вежливо отказался за обоих, подумав о том, как бы изменился ход времени, если бы я согласился. А также о том, является ли их предложение данью вежливости.

– Видел, как он смотрел на меня?

То ли ей хотелось, чтобы я ревновал, то ли она сознавала, что выглядит, как богиня, по-сравнению с этой бизнес-леди. Может быть, для нее ревность была свидетельством любви? Или она проверяла меня?

– Можешь догнать их и отправляться праздновать. Я еду домой.

– Ты чего?

– Ты ничего не хочешь видеть. Ни усилий, затрачиваемых мною, ни моей любви. Ты думаешь только о ногтях. Я понимаю, что "можно быть дельным человеком и думать о красе ногтей", но не обольщайся, Настя, ты – не красавица. И потом, с кем ты себя сравниваешь, с этой Женей? Может быть, и меня хочешь сравнить с этим фавном? Опомнись, Милка. Я ухожу.

Она достала ацетон и при мне стала смывать лак. Мне было смешно и грустно. Она смывала лак, но акриловые ногти оставались ее достоянием. Лак можно будет нанести уже завтра и наклеить все, что угодно. Сколько она потратит на это? В любом случае, не больше пятидесяти рублей. Слезы ее не стоят и половины… Переживает ли она? Способна ли она вообще переживать? Общаясь с ней, я теряю остатки ума.

– А волосы? – устало говорю я.

– Что волосы? – спросила она сквозь слезы, не понимая, к чему я клоню. Она будто очнулась, будто спектакль кончился и начался новый, только она не уследила за этим.

– Смывай и с волос, – я доводил игру до абсурда.

– Но на улице мороз. Если я намочу голову, то не смогу выйти, – она говорила неуверенно.

– Расчесывай.

– Помоги мне, – сказала она горько, причем слезы полились пуще прежнего.

Я драл расческой по волосам, едва не рыдая от пафоса происходящего. Я понимал и понимал очень ясно, что с ней надо кончать, но я так любил ее!

Бросив расческу, я обнял ее. Мы прижались друг к дружке так сильно, будто бы сердца хотели прорасти друг в друга.

Неужели женщина никогда не сможет рассматривать мужчину, как друга, а не как соперника? В этом виноваты мы, мужчины, обрекающие женщин на выживание. Когда же они приспосабливаются, научившись не доверять никому, научившись использовать условия для наилучшей маскировки (ибо это – единственный способ выжить), мы упрекаем их в неискренности. Этот порочный круг никогда не будет разорван. Это диалектика добра и зла. Деятельное добро ничем не отличается от зла. И способ один – непротивление злу силой. Но тогда – анафема, как в случае с Толстым. Равным образом и здесь. Единственный способ – абсолютное доверие одного из людей, но это неизбежно приведет к обману. Быть добрым, значит, быть глупым и обманутым. Или еще есть путь Гао? Настя предложила. Она всегда изобретает что-то новое.

Автобус был полон, как всегда. Они рассматривают меня, да и ее тоже, будто бы в нас есть что-то ненормальное.

Я думаю обо всем этом, думаю также о Новом годе, о пьяных, окружающих нас, об отце, о старости, не о своей, а о его, о маминой. Если в период "Прелюдий" меня тревожила смерть, то теперь меня беспокоит старость.

Я рассматриваю ее спокойное лицо, думая, что инфантильность хороша, так как она препятствует рефлексии. Настя – интересная личность: она рефлексирует, и довольно часто, но она рефлексирует о других, а не о себе. Парадоксы наименования.

Неожиданно появляется детское воспоминание о летнем лагере: я иду по полю, собираю початки кукурузы и ем, ем, ем, причем никто не запрещает, никто не ругается, а потом едем в какой-то областной город и ходим по музеям. Вечером можно будет ловить ящериц, и они не будут отдавать свои хвосты, а потом мы поймаем ежика…

Я спрашиваю, цело ли ее выпускное платье.

Теперь оно ей мало. Я вспоминаю, как патриарх Маркеса ловил подставных школьниц-нимфеток, выглядевших, должно быть, как Настя сейчас, и вожделею ее.

Она будто ждет этого. Она всегда ждет. Я довожу ее до оргазма, прижав к межкомнатной двери.

Когда ее сестра заходит к нам, лукаво улыбаясь, мы ведем себя, как ни в чем не бывало.

Играет музыка – органная токката и фуга ре-минор, напоминая, что я человек, как и она, как и все мы. И что лжи не будет, и настанет царство Истины. Торжество разума – это Бах. Божественный разум любви. Мне внезапно открывается, что я полюбил ее, когда познал. Ведь этим словом в Библии обозначается и половой контакт. Разве можно любить, не зная? Что же, мы знаем Бога? Или не знаем и не любим?

Когда-то, после того, как сбылось пророчество, и я поступил в университет, во дворе учебного корпуса я увидел старика с собакой: у собаки не было обеих задних лап. Она прыгала по двору, виляя хвостом и чему-то радуясь, а он задумчиво смотрел ей вслед. Когда они пошли домой, собака нерешительно остановилась перед калиткой – там была высокая ступенька. Старик подошел к ней, решительно поднял за хвост. Собака перепрыгнула через порог.

Мне подумалось, что это любовь. Забота без жалости. Взаимопонимание. Еще долго я думал о любви так.

После знакомства с ней мне кажется, что любовь – это познание и разум.

Если в армии весна казалась мистическим спасением ото всех зол, то теперь я даже не заметил ее приближения. Жизнь превратилась в цепь постоянных усилий. Все чаще вспоминался Чехов и Гоголь с их представлениями о жизни, как о явлении скучном и страшном. Я будто оторвался ото всех привычных представлений и взглядов, ото всех друзей, чтения, образа жизни. Я делал то, что раньше считал мещанским и пошлым, я делал то, что не имело смысла, не писал и не читал, ни к чему не стремился. Даже любовь казалась абсурдной. Я даже не пытался узнать причину этого состояния, отягченный безысходностью. Я перестал даже мечтать. Любовь к Насте стала привычной и воспринималась как нечто само собой разумеющееся.

Если бы Корнюшин не показал образец времяпрепровождения в кинотеатрах, жизнь стала бы бессмысленной даже в своей бессмыслице.

Следовало купить компьютер. Зачем? Я отвечал на этот вопрос стольким людям, но никогда не был в состоянии понять подлинную причину. Может, компьютер ассоциируется со свободой?

Причем я не самостоятельно решил его купить, не в результате долгих раздумий и вожделений, а спонтанно.

Просто, Кусто – один из грузчиков 2 цеха – купил его своей дочери.

Кусто рассказал про условия кредита, про первый взнос, который я мог бы сделать весной (если выходить все субботы), получив всего лишь одну зарплату. Как это ни парадоксально, сейчас я получаю больше, чем Секундов, больше чем Тихонов. Моя зарплата гораздо выше средней.

Но кроме работы и зарплаты у меня больше ничего нет.

А компьютер мог дать еще кое-что – "культурный" досуг, возможность выполнять контрольные и курсовые на заказ, причем, уже не от руки, а печатно, как это делал Секундов 4 года назад.

В глубине души гнездилось понимание, что компьютер не поможет, потому что он не нужен, как не нужен и автомобиль, как не нужно ничто и, возможно, никто.

Работа постепенно вытравливала из меня человеческое.

Весна была теплой и ранней. Суббота. Я работал на пэтах. Работал во вторую смену. Впервые в жизни. Вместе со своеобразным "кренделем" по имени Дима. Своеобразным потому, что производил впечатление человека крайне тщедушного и жалкого, недалекого, но, как выяснилось, когда он разделся, человека "накачанного" (к сожалению, так, что человеческая культура казалась неудачно пришитой заплаткой на прореху его мужской природы).

День был особенно тосклив, хотя ничего и не происходило. Не было ни ажиотажа, ни начальства. Уйти я должен был, как обычно, хотя пришел к двум.

Вечером она ждала меня в гости, причем ее родители должны были уехать на дачу, поэтому начинался сезон ночевок на квартире.

Одним словом, чувствовалось приближение лета. Казалось, оно уже наступило.

Каким волнующим было ее тело, обнаженное мною впервые, как тряслись руки, когда я раздевал ее, как приходили поочередно чувства!

Я вспомнил, что два лета назад ждал "дембеля", ждал свободы, представляя ее, эту свободу, во всех красках, но только где же те краски, которые нарисовали этот вечер?

Я вспомнил первый день работы, который проходил здесь же, в этом цехе, с теми же самыми девицами, что и сейчас, с которыми совершенно не хотелось разговаривать, потому что я знал – им нечего сказать мне.

За год для них ничего не изменилось, да и не могло измениться. Я улыбнулся, когда вспомнил, что одна из них – бывшая жена Бороды.

Я вспомнил, что и Настя Алешина (уже не Алешина, а как ее там?) работает здесь вместе с мужем. Я вспомнил разговор с Юрой Шацким о том, можно ли пить пиво на работе.

Бросив взгляд на "теплого" Диму, я откупорил "литрушку" и выпил ее за прошлое, потом еще одну – с солью – за будущее.

Я читал в сотый раз "Спид-инфо", который был едва ли не прошлогодним, периодически подменяя Диму.

Отупело ставил пэты на "рохлю", думая, что если бы не пиво, то не пережил бы этот день.

Смена закончилась (все когда-нибудь заканчивается). Мы сполоснулись в гулком душе. Я еще подумал, что Дима радуется такой работе. Недолго, не тяжело, без людей, тихо.

В суете и забавах, с Лысым, Женьком и Юрцом, работа казалась не столь однообразной.

Но все кончено.

Вечер тоже говорил о несбывшихся мечтах, о том, что еще можно что-то успеть, если отреагировать мгновенно, но… не мне!

Заходя к ней во двор, я вспомнил первый раз, тот первый раз, когда проводил ее лишь до шлагбаума (она все же боялась меня, хотя и предлагала переночевать).

Я звонил долго и бесшабашно, думая, как сейчас погружусь в меланхолию собственных мыслей и в покой ее постели.

Подумав, что она в ванной, пошел посмотреть, горит ли свет в окне. Света не было. Начало двенадцатого. Если я побегу, то успею на последнюю маршрутку.

Я верил ей, поэтому ждал еще полчаса, понурясь, брел домой, думая, что уж на этот-то раз ей нечего будет сказать мне, и все кончится. В глубине души я понимал, что это неправда, и я обманываю себя.

Это знание омрачало дух, потому что отсылало к прошлому, к мыслям о дурной бесконечности, которую можно наблюдать в смене времен.

Я помнил, как это все происходило на Новый год, потому-то и испытывал полусонное состояние. Все это уже происходило несколько месяцев назад.

Воспоминания уводили меня все дальше, так же далеко, как и "двойка", может быть, чуточку дальше, превращая поездку во что-то томительно-приятное. Воспоминания всегда приятны, даже неприятные, потому что они никогда не предают, потому что на них можно положиться, можно довериться, переписать их заново. Они были приятны, потому что они, прежде всего, слова, а я – специалист по словам.

Иногда казалось, что не только мысли состоят из слов, но и окружающий мир – лишь слово, благодаря которому я отражаю его в своем сознании, "но я так высоко не ставлю слова, чтоб думать, что оно всему основа".

На кругу, где несколько недель назад мы с Женьком покупали кроссворды, я нашел ларек, в котором продавали цветы, и купил розы, купил, разумеется, для Насти. Потом я зашел в магазин и купил водки (для ее отца), через некоторое время я догадался, что следует купить еще кое-что и взял мимозы для "тещи" (если какое-то слово и не вяжется с Аллой, то именно это, поэтому его и следовало использовать).

Мысленно я был уже у нее, там, дома, там, где меня ждали. Но это мысленно. Мысленно я был одинок, но это мысленно. А мысль, сопровождающая мое сознание, позволяла ему не чувствовать одиночества.

Водка не была куплена сразу. Была произведена оценка ассортимента, оценка внешнего облика продавщиц, причем одна из них была отмечена, как красивая, но когда я заговорил с ней, то убедился, что "может ли быть что доброе из Назарета?" – она была глупа, точнее, необразованна. Я достаточно долго проработал на заводе, чтобы отождествлять эти понятия, хотя весь мой предыдущий опыт говорил обратное. Но ее ножки, обтянутые колготками, были прелестны.

И вот я в тысячный раз прохожу эту железную дорогу, эту финишную прямую мимо РПК, проклиная работу, вспоминая, что работу и Настю я получил одновременно. Получил? От кого?

Я захожу в квадратные дворы военного городка, ощущая легкий озноб (на улице прохладно). Или меня знобит не поэтому? Было всегда что-то отчуждающее в месте, где живет Настя. Но почему? Никак не мог понять, однако вспоминались старинные сказки, в которых о приближении решающих или таинственных событий всегда предупреждало место (темный лес, чистое поле и т. д.).

У них было открыто окно, из которого доносился шум – значит, прибыли гости.

Женщина с ребенком. Те ли это люди, которые были на Новый год? Как ни пытался, я не мог вспомнить лиц. Мальчик. Вероятно, тот же, но он казался гораздо старше, а отношение его ко мне – неприязненным. У себя за спиной я слышал обрывки какого-то диалога, касающегося Настиного жениха, то есть меня.

Я поздоровался с каким-то мужчиной, с Ромкой, который стоял тут же, рядом, мужем женщины, обсуждавшей мои достоинства, который оказался мужиком с рыжей шевелюрой и веснушчатым лицом.

Я знал, что мужикам ничего не остается, кроме как пьянствовать, а мне хотелось побыть с ней. Мы собрались и уже через 15 минут были в лугах, как когда-то летом.

Почему-то защемило в печени и захотелось в старый дом, во время, когда была жива бабушка Мотя, во время, когда была жива Катя. Мне стало тоскливо, а Настя показалась чужеродным телом, внедрившимся неожиданно в мой мир.

Она сама начала разговор о своих родственниках. Стала охаивать тетю, по присущей всем женщинам привычке, имитируя особенности ее речи. Отметив это в своем уме, я машинально процитировал: "Слышу я звуки божественной эллинской речи, Старца великого тень чую смущенной душой".

Я отрезвил ее несколькими аргументами от разума, поэтому она вынуждена была защищаться. Защита была потрясающей.

Парировав мою апологию речью о вреде, который принесла тетя семье, о препятствиях, которые она воздвигала, лишь бы не позволить Шиндяковым получить квартиру, она перешла к дяде.

– Но я ей отомстила. Я переспала с ее мужем (так нейтрально она назвала дядю).

Меня посетило отвращение, что было немного странно, потому что я уже с головой втянулся в ее мир, и меня не так-то просто было пронять какими-либо историями о сексуальных извращениях. К тому же, я не исключал возможности, что она лжет. В пылу спора она использовала аргумент, который мог повредить ей в дальнейшем. Отсутствие рациональности в поведении повергало в недоумение.

И она как все!

Теперь-то я вспомнил, что еще тогда, в день нашего знакомства, она упоминала об этом, но я не то не поверил, не то не придал этому значения (мне было все равно, с кем она спала: с неграми, родственниками или инкубами).

– Ты спала с родным дядей, только чтобы отомстить тете?

Она запнулась на полуслове, поняв, что брякнула лишнее, но было уже поздно.

Я намерен был форсировать события, заранее зная, что это приведет к ссоре, но уж больно я был уверен в ее любви, уж больно я был спокоен, знал, что рано или поздно мы помиримся, поэтому рассматривал свои действия, как педагогическую методу.