Текст книги "Опыт интеллектуальной любви"

Автор книги: Роман Савов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Нет. Я разорвал обе справки, – я тоже почему-то перешел на шепот.

Она развернулась и пошла. Вошла во двор, которые образовывали пятиэтажки, устремилась к беседке, забралась на перила, нервно достала сумочку, из нее – сигарету, и закурила. При этом сумку передала мне:

– На, держи.

Она смотрела куда-то в сторону. Я, пытливо, – на нее.

Она начала кусать губы, потом заплакала.

– Таня так ждет этого подарка. Что я ей теперь скажу?

Мне не было ее жалко так, как ей этого хотелось бы. Я жалел ее… по-человечески. Но ничего не мог сделать. То время, когда я что-то мог, ушло безвозвратно.

– Ты меня не любишь.

– Люблю. Не пытайся играть на жалости.

– Я знаю, что тебя не разжалобить. У тебя нет сердца.

Мы помолчали.

– Родя, зачем ты это сделал?

– Наверно, потому что не верю тебе. Я тебя люблю, но тебе не верю. Прости.

– За что?

– Ты сама сделала все, чтобы уничтожить веру.

– Ты так думаешь…

– Ты успокоилась? Хочешь уйти домой?

– Домой? Что делать дома?

– Пива хочешь? – неожиданно спросил я.

Неожиданно и для себя, и для нее.

– Да, только не здесь. Давай куда-нибудь сходим.

– Куда?

– Например, в "Ройбуш". Это недалеко.

Когда солнце ушло за горизонт, начался дождь.

Мы забежали в клоаку бара, желая поскорее обсохнуть. Как ни странно, имелся один свободный столик.

Мы выпиваем по стакану, заказываем по второму.

Раздается знакомая мелодия. Ей звонят. Она говорит коротко, без обращений.

– Мне нужно уехать.

– Конечно. Поезжай.

– У тебя деньги есть? Тебе дать?

– У меня есть.

– Пока.

– Пока.

После ее ухода я оставляю пиво в покое. Оглядываюсь. Молодые студенты пьют и оживленно что-то обсуждают. Когда-то и я, студент, любил посидеть в "Кружке" с Секундовым или Тихоновым. Тогда все было иначе.

Я расплачиваюсь, оставляя последние три сотни.

Настя звонит сама. Просит одолжить тысячу. Она решила купить телефон за наличные. Не хватает тысячи.

– Хорошо.

– Когда мы встретимся, Кисыч?

– Во вторник я буду отдавать крупный пакет. Как раз за тысячу. Если составишь компанию, я отдам деньги сразу же.

– Во сколько?

Заказчица оказывается очень красивой, но на фоне Насти пресной. Ловлю себя на мысли, что горжусь Демонической.

– Пойдем в парк рядом с МВД, – предлагает Настя.

– А там разве есть парк?

– Конечно. Родь, ты что?

Парк действительно был. И парк неплохой. Свободные скамейки, деревца, вечный огонь, молодые женщины с колясками… Мы уселись на одной из скамеек и начали читать Апулея. Время потекло медленно и спокойно. Потом мы накупили яблок и груш и поехали поближе к ее дому. Здесь она сообщила, что к нам желает присоединиться сестра.

Я кивнул.

Мне было неловко перед Таней, и не потому, что я чувствовал себя виноватым – я не был виноват ни в чем, а потому, что Настя могла изложить в свое время такую версию событий, по которой я был чрезвычайно порочен.

Таня была все такой же. Она и впрямь напоминала Тихонова земным началом. Если наша стихия была огненной, ее – земной, спокойной, одинаково смиренно приемлющей и жизнь, и смерть. Мы болтали о какой-то чепухе.

Таня любопытно поглядывала то на меня, то на Настю. И смеялась.

Зазвонил телефон. Алла предложила зайти в гости. Настя вопросительно посмотрела на меня. Щекотливость ситуации заключалась в том, что зайдя к ним, я предавал своих, а не зайдя – выставлял себя подлецом, боящимся посмотреть правде в глаза, испугавшимся ответственности.

– В другой раз, – пробормотал я.

По ее глазам я понимал, что она отлично представляет положение, может, даже жалеет меня, но не может упустить случая поиздеваться.

Таня перевела взгляд с меня на сестру:

– И охота вам во все это играть? Ну, прям, как дети! Вы же любите друг друга. Так чего же вы боитесь?

Солнце закатывалось. Это зрелище в песках было особенно красивым. Вспомнились сцены из романа Абэ. Возможно, эти картины нарисовало даже не воображение писателя, а мое собственное, но это было неважно.

Песок окрасился в розоватые цвета, деревья отразились в реке в виде красных контуров, снизу поднялся запах весенней земли, сухие травы, освободившиеся от власти снега, топорщились – мертво-живые свидетели воскресения. Я вспомнил, что Настино имя означает "воскресение".

Мы прошли по сваленному дереву через старицу, потом через заросли кустов. Заросли казались условными, потому что на кустах не было зелени.

– Посмотрим отсюда на закат?

– Давай, Кисыч! – в ее голосе слышалась доверчивость и слепая любовь.

– Кстати, Секундов женится.

– Да ты чё?

Я думал на нее эта новость произведет впечатление, но ей было все равно. А когда-то она преследовала Сержа безумной любовью.

– В субботу он приглашает меня на мальчишник.

– А я думала мы в субботу увидимся…

– Мы обязательно увидимся. Я уйду с этого мероприятия пораньше, а после – сразу к тебе.

– Как здорово, Кисыч! А у меня есть очень хорошая новость. Начинается дачный сезон. В пятницу вечером все мои уедут. Так что суббота будет в полном нашем распоряжении.

– Я не смогу у тебя остаться на ночь. Ты меня понимаешь?

– Да, понимаю. Но вечер-то мы проведем вместе? Правда? Скажи, что правда?

– Конечно. Вечер – наш.

– Это хорошо. Кисыч?

– Что?

– Я тебя люблю.

На субботу мне даже не пришлось отпрашиваться. В этой четверти суббота была моим методическим днем, попросту говоря – выходным.

Секундов назначил встречу на два часа. Я проснулся в девять с ощущением, что горло болит, болит сильно, как когда-то на заводе. Следовало тут же принять меры. Я встретил боль без страха, без отчаяния, привычно. Неужели смирился? Я намотал на спицу вату, смочил ее кончик в 70 % уксусной кислоте и прочистил гланды, которые через несколько секунд побелели. Обычно после подобных манипуляций боль утихает. Аппетита не было, но я заставил себя позавтракать, потому что знал – на вечеринке придется пить. Нужно было пойти на мероприятие по возможности сытым. Мама занялась уборкой. Она сняла шторы, открыла окна, впустив в комнаты воздух, раскрыла рамы и начала протирать стекла. Я с болезненной гримасой наблюдал за ее действиями. Меньше всего мне хотелось идти куда бы то ни было. Хотелось остаться дома, помочь, но в глубине сознания маячила предательская мысль: от чувства пустоты и это не избавит. Неужели пустота поселилась после армии? Неужели Воронова была права: не следовало уходить? Но разве не это же чувство господствовало и перед, разве не пребывал я в состоянии бессмысленного томления, общаясь с Мартыновой или Сидоровой? Да и все окружающие были лишь фоном для тоски и поиска.

Тихонов предложил встретиться на трамвайной остановке. Она ассоциировалась с кладбищем, потому что трамвай, устроенный для нефтяников, проходил через главное действующее кладбище города. Целые рощи вырубались, чтобы предоставить покойникам наилучшую территорию.

Тихонов был одет небрежно, по-походному, чего нельзя было сказать обо мне.

– Почему мы встречаемся здесь? Куда мы едем?

– На дачу.

– К кому на дачу? Разве у Секундова есть дача?

– Нет, не у Секундова. У Ненастина.

– Ты хочешь сказать, что Ненастин разрешил Секундову проводить мальчишник на своей даче?

– Да, – улыбнулся Тихонов.

– Что-то в этом мире не так. Отношения между людьми не стоят на месте, как и сами люди…

– Хватит философствовать! – засмеялся Тихонов.

Он начал похлопывать меня по спине, словно говоря: "Окстись!"

– Мы поедем на трамвае?

– Нет, на машине, – Тихонов выжидающе посмотрел. Ждал вопроса. Я решил его не разочаровывать.

– На какой?

У меня было несколько предположений относительно вариантов ответа: Секундов купил машину накануне свадьбы, на новой машине Ненастина и проч., но его ответ оказался даже необычнее предполагаемых.

– За нами заедет Сашка.

Сашка, то есть младший брат Секундова, который ездил на угнанной машине своего отца, когда еще и ходить-то толком не умел?

– Занятно.

Мы въехали на территорию дачного товарищества и начали петлять по лабиринтам дорожек. Деревья были покрыты молодой зеленью, на некоторых цветниках уже появился узор, птицы щебетали, прославляя жизнь…

Оказалось, Ненастин, Секундов и Юрка (средний брат Секундова) уже на месте. Их привез Ненастин на своей "десятке", которую и поставил осмотрительно в гараж, находящийся где-то поблизости.

Дача оказалась нестарым, но прогнившим деревянным строением. Я из любопытства поднялся на второй этаж. Около окна стояла старая кровать, незаправленная, ржавая… Ненастин трепетно наблюдал за осмотром.

– Ну, как?

– Здорово, хотя и грязновато.

– Да мне и дача-то эта нужна, чтобы "телок" приводить. Больше не для чего. Она дача-то заброшенная. Отец сюда уж несколько лет не приезжает.

– А если телка посмотрит на эту грязь и скажет: "Не хочу в этой клоаке быть?" – встрял Секундов.

Ненастин засмеялся:

– Тогда пусть идет домой пешком.

Денис всегда отличался остроумием. Если бы не его беспринципность, он был бы, наверное, очень хорошим человеком. Впрочем, если бы не его беспринципность, он и с Секундовым не общался бы.

Серж выступил в роли распорядителя. Ему всегда нравилось быть лидером или, по крайней мере, воображать себя им.

Он сказал, что займется костром. На самом же деле принялся ходить от одного к другому, мешаясь и болтая о пустяках.

Я попробовал представить его внутренний мир. В его судьбе можно было при желании увидеть отражение собственной.

Беспросветная работа на стройке, скудные данные о которой поступали от Елены Евгеньевны, равно как и фотографии Секундова в телогрейке, у костра в окружении новостроек, случайные знакомства с какими-то полусумасшедшими (типа той, которую он водил в кинотеатр), обострение простатита, в котором Тихонов видел подлинную причину восстановления отношений с Таней.

Я вспомнил о странном ночном визите одинокого Секундова в недра Песочни, к Тане за вещами, в результате которого эти недра поглотили его окончательно.

Я нанизывал мясо на шампуры и жарил его, между тем как все остальные сооружали стол, готовили зелень, сервировали.

Роль вина выполняла крепкая настойка зеленовато-желтого цвета, которую изготавливал будущий тесть Секундова, и о которой Серж с гордостью сказал, что ее много будет на свадьбе.

Мне эта жидкость не понравилась. Впрочем, благодаря ей горло стало меньше болеть, а в голове зашумело. Я пил как можно меньше, с радостью и грустью думая о Насте, которая ждет. Ждет и любит.

Время близилось к восьми. Для всех оно текло в непринужденной беседе, для меня же каждая минута уменьшала час, который я мог провести с ней.

Мы с Тихоновым шли по тропкам, а вокруг скорбели зеленые чудеса – жасмин, вишни, яблони, груши.

Прошлое явилось, но в таком неприглядном виде, что становится понятным – смысл никогда не будет открыт. И нужно смириться.

Трамвай несет и несет под мирный стук колес до Полетаевского рынка…

– Я думала ты не приедешь…

– Я немного пьян…

– или приедешь совершенно пьяным…

Она едва успела закрыть дверь. Я отнес ее в спальню. Я был здесь в первый раз после той помолвки. Те же запахи, та же сырость. Прелесть места, которое за месяцы разлуки успело стать чужим, усиливало возбуждение. Действие алкоголя замедляло исход. Я оставил ее в изнеможении, а сам пошел на кухню за водой. В коридоре мой взгляд упал на стойку для обуви, где стояли босоножки ее матери. Я вернулся, дал напиться ей и попросил надеть чулки и босоножки.

Настя сказала, что у нее нет босоножек, тогда я предложил надеть те, бордовые, на что она с радостью согласилась. Размер подошел.

Вид ее ног, облаченных в нейлон, в туфли на шпильке, привел меня в неописуемый восторг. Настя испытывала оргазм за оргазмом, а я с удовольствием ласкал ее ноги, вдыхал запах обуви, представляя, что имею и дочь, и мать. Сбывалась фраза, оброненная в начале знакомства: "Твоя мать нравится едва ли не больше, чем ты".

Мы лежали изнеможенные и мечтали. Каждый о своем. Я не исключаю, что наши мысли в чем-то совпадали. Но на периферии внимания маячила новая – "мне пора".

Настя грустно улыбнулась.

Я начал ходить в спортзал не то, чтобы неожиданно, а как-то вдруг. В этот солнечный день мы с Тихоновым, уже по-летнему одетые, вышли на остановке "Теплоприбор", потому что пятый автобус сломался. Мне было все равно, где выходить, ибо до спортзала было не больше пяти минут. Тихонов тоже не особенно расстроился. Погода была чудесной!

Мы шли и болтали о "комплексе на массу" и "комплексе на силу". Я посвящал Тихонова в тайны метаболизма и сплитовой системы.

– Эх, Родя, было бы время, обязательно пошел. Ведь это же отдых!

– Еще бы. Как начал заниматься, перестал чувствовать усталость, хотя с виду кажется, что должно быть наоборот, – невнятно объяснил я.

– Время. Недостаток времени. Тебе не понять. У тебя же нет детей! Или есть?

Ехидный смешок.

Мы шли мимо бугров, покрытых свежей зеленой травой, той самой, по которой я так любил бегать.

– Это тебе, – вдруг брякнул Тихонов и вручил приглашение на свадьбу Секундова.

Я сказал маме, что свадьба затянется на всю ночь, а праздноваться будет по предварительным данным в столовой приборного завода.

Насте я пообещал, что приду ночевать. Тихонов на субботу взял отгул, а у меня она и так была свободной.

События хаотично завертелись: походы по магазинам, где продаются двери, спортзал, редкие встречи с Настей, звонки Тихонова и Черкасова, которого с Аней тоже пригласили. Я, как гусеница свернулся в кокон – происходящее не трогало. Я был чужд всему. Мама говорила, что надо отбить плитку, и я с готовностью бросал подготовку к урокам, говорила снять межкомнатные двери – и я выполнял, но выполнял с таким же отчуждением, как и все прочее. Была только Настя, но Настя гипотетическая. Встречаясь с настоящей, я не в силах был избавиться от разочарования.

Я ничего не читал. Я жил ожиданием. Причем ждал что-то эфемерное, непонятное самому.

День свадьбы пришел быстро, поразив обыденностью. Обычное утро. Обычное облачение в костюм-тройку, обыкновенная встреча с Тихоновым на Театральной, обыкновенная суета с выбором букета.

Дом Секундова. Суета в квартире. Хаос.

Единственным рациональным человеком в этой сутолоке оказался отец Сержа. Он угостил нас шампанским и бутербродами с икрой – мы были голодны.

Серж, боявшийся неумелыми действиями испортить все, и в силу этого напрягающийся. Человек с кинокамерой, которого наняли. Он снимал процесс одевания – обувания.

Я подумал, что он побывал, должно быть, даже во время испражнения Сержа – это же исторический момент!

Пришли Круц. Евгения была влюблена в Секундова еще с института, а он в это время сох по ее лучшей подруге Пономаревой.

Люди и события образовывали какую-то кучу. Свалка. Людская свалка.

Ненастин был свидетелем. Он был на своей "десятке" и суетился чуть ли не больше всех, причем ненавидя суету. Неблагодарное занятие!

Загс. Подарки.

Круц подарили Секундову здоровенную мягкую игрушку – слона, который не влез ни в один багажник. Пришлось его запаковать в маршрутку – так Круц и ездили со своим подарком.

Памятники. Фотографии у памятника Есенину.

И, наконец, столовая.

Тамада, которая хотела всех развеселить. 150 человек гостей, которые не веселились.

Черкасов с Аней ушли часа через два. Я с Тихоновыми – в начале одиннадцатого.

В голове шумело, но не от выпитого, а от громкой музыки и криков.

Было скучно. Секундов уходил в будущее, но это происходило пошло, обыденно. Как у всех. Мне стало страшно. Смерть будет такой же обыденной.

Я ехал к ней, как к спасению. Она избавит от скуки. Я постиг смысл понятия "тоска смертная". Так вот почему тоску называют смертной! Она тосклива в своей обыденности.

Когда я начал раздеваться, она с удовольствием наблюдала. Как я снимаю пиджак, расстегиваю запонки, стягиваю галстук, расстегиваю ремень. Я поймал на себе ее восхищенный взгляд, и вспомнил слова о том, что к нам никогда не придет привычка.

Мне почему-то подумалось, что я здесь в первый раз после нашей разлуки, но через секунды услужливая память шепнула, что я здесь был, был после мальчишника. И я все вспомнил. Механизм ассоциативного мышления запущен. Запах ее тела ассоциировался с запахом ее тела несколько дней назад, ее стоны ассоциировались с ее же стонами тогда, все действия казались заученными, а в силу этого какими-то приторными. Впрочем, алкоголь вносил муар в ощущения, в силу этого бесполезно было искать сходства и различия, смысла жизни у нее на груди, тайну смерти между ее ног и прочее. Я постарался ни о чем не думать…

Чаще я просыпался позже, чем она. С переходом же на новую работу, я стал меньше уставать, да и общение с ней стало не таким изматывающим – теперь мы виделись редко. Когда же я просыпался раньше, а такое бывало и раньше, я любил наблюдать за ее безмятежным лицом, таким по-детски наивным… Я всегда будил ее поцелуями. То ли мне не хотелось бодрствовать одному, то ли мне просто хотелось ласкать ее, но это повторялось всегда. Вот и сейчас я проснулся, оперся на левый локоть и внимательно вглядывался в лицо, в подрагивающие веки, в полуоткрытые губы. Потом я запустил руку под одеяло, отчего она сразу проснулась.

– Кисыч, – сказала она, потягиваясь, – как я тебя люблю!

Я нагнулся к ее лицу, отметив произошедшую в нем перемену. Оно уже не было безмятежным. Губы собраны – готовы к бою. Глаза прищурены – в них светится лукавый огонь. Черты изменились…

Она ушла принимать душ, а я маялся, не зная, чем себя занять. В очередной раз я покопался в книжном шкафу, но снова не обнаружил там ничего интересного, залез в нижнюю полку шкафа, где у Насти хранились эротические журналы, и некоторое время листал немецкие комиксы о любви к соседу, но и это наскучило. На периферии сознания маячила какая-то мысль, меня томило какое-то предчувствие, природу которого я все никак не мог понять. Оказывается, во мне появилось доселе невиданное желание – залезть в ее сумочку, которая преспокойно лежала на диване. Я недоуменно молчал в себе самом. Таких желаний у меня не возникало никогда. Оно шло вразрез со всеми ценностями, было несуразным, но так легко исполнимым. В конце концов, мне хватило же сил начать тайно встречаться с ней, хватило сил преодолеть закрепощенность и мораль ради любви еще тогда, в самом начале, так почему же теперь меня должно сдерживать хоть что-то? Я вдруг осознал, что у меня нет никаких моральных преград.

Сумка была наполнена женской чепухой: пудреницей, помадой (хотя Настя и пользовалась ими крайне редко), мобильным телефоном, кошельком, ручками, записной книжкой, которая и была, собственно, объектом вожделения.

Многолетнее желание узнать, кем же она является, способно было толкнуть не только на преступление, но и в ад! Мне вдруг показалось, что если я сейчас получу разгадку, то мне не нужно больше будет ее любить. Разве такая игра не стоила свеч?

В очередной раз она оказывалась права – я не любил, а только желал познать. Но разве в Библии эти понятие не идентичны?

Незнакомые имена и фамилии, иногда отчества – мужчины, десятки мужчин…

Я поискал Кириллина – не нашел, Юру – их было несколько, но их телефоны вызывали скуку. Не могу же я позвонить и попросить объяснить, кто такая Настя!

Наконец, я натолкнулся на письмо, затерянное между страницами загадочного блокнота.

Лихорадочно, уже не боясь, что Настя войдет, я развернул листок. Даже если она набросится на меня, я не отдам добычи. Буду защищать трофей во что бы то ни стало!

Я пробежал глазами несколько строк, написанных незнакомым почерком…

Письмо не дает никаких ответов. Настя переписывается или переписывалась с кем-то. Ну и что? Я тоже переписывался с Булановой, правда, моя переписка носила иной характер, но лишь благодаря мне. Да и наличие этого (и только этого) письма ни о чем не говорило. Я вспомнил, как у меня в обложке паспорта оказалась фотография обнаженной негритянки, и мама случайно натолкнулась на нее. И что? Мама должна была сделать вывод о пристрастии сына к афроамериканкам?

Когда Настя вошла в комнату, нагая и благоухающая, сумка была укомплектована – ничто не могло выдать меня, кроме меня самого.

– Ты ведешь с кем-нибудь переписку?

– Какую переписку? – не поняла Демоническая.

– Или может быть вела раньше?

– Ты о чем, Кисыч? – на ее лице отразилось желание понять.

– У тебя в записной книжке лежит письмо…

– Ты что, залезал ко мне в сумку? – она удивилась. – И после этого ты смеешь упрекать меня в чем-то?

– Я ни в чем никого не упрекаю. Тем более, что благодаря тебе лишился принципов. У меня их просто нет. Как и у тебя.

– За меня не говори.

– Так ты скажешь, наконец, кто ты на самом деле?

Она посмотрела презрительно и насмешливо.

– А сам-то ты что думаешь?

Я, не спеша, оделся.

– Ты куда?

– Какое тебе до этого дело?

– Ну, ты и нахал, Кисыч. Можно подумать, это я копалась в твоей сумке. И ты же играешь роль обиженного.

– Так ты простила?

– Больше таких вещей не позволяй себе… в отношении меня.

У меня были деньги, и я предложил сходить на пристань, разузнать, начали ли ходить теплоходы.

Вот я с Настей скрываюсь от дождя под крыльцом музея. Ее лицо, мокрое и милое, глаза, пристальные и влюбленные. Кошка, крадущаяся по ступеням. Вот я подсаживаю ее, чтобы помочь перелезть через железную решетку. Мы поднимаемся на второй этаж. Чудесный терем с деревянными лавками. Глядим на пробегающие под дождем парочки: "Высоко сидим – далеко глядим". Она, как девица в светлице, разглядывает будущее, а я узнаю время, на которое она с таким удивлением воззрилась.

Я не уверен, что эпизод, всплывший в памяти, существовал на самом деле, не уверен, что если он и был, то был со мной и Настей, а не со мной и, скажем, Леной (Светой).

Мы проплываем под мостом, мимо пляжа, на котором загорали в начале пути, мимо тех кустов, под которыми она ласкала меня. Времени прошло немного, полтора года, а я уже не уверен, что воспоминания истинны, иногда кажется, будто я выдумал прошлое, выдумал события, о которых вспоминаю. Ведь сон кажется таким же реальным, как и любое другое воспоминание. Прошлое постепенно становится сном.

На воде холодно, и Настя прижимается ко мне, пытаясь согреться. Ее движение позволяет вспомнить ленинградские каналы, по которым мы плыли, ее, радостную и красивую. Ссору, которая казалась последней.

Река уносит нас сквозь препятствия, пронесет и сквозь эти. Я вспоминаю о колодце времен Томаса Манна, об его "Иосифе", книге, которую я так и не дочитал тогда.

Каникулы начинаются, когда заканчивается общение с классами. Облегчение, которое нисходит на учителя, нельзя сравнить ни с чем. Уроков с каждым днем становится все меньше, выходных – все больше, настроение и учителей, и учеников – все лучше. Работать легко и приятно. Скорби забываются.

Как водится, двадцать пятого последний звонок. Тихонов возбужден.

И лишь я не знаю, куда мне пойти и что делать.

Меня пригласили после линейки, на которой я в последний раз побыл со своими классами, на празднование, но я не пошел.

Я торчу в холле, ожидая телефонного звонка – так мы условились. Какой-то червь гложет меня, будто бы я упускаю что-то удивительно важное, базовое, и не только не могу воспротивиться, но даже не понимаю, в чем дело.

– Родион Романович, возьмите, пожалуйста, вот эти розы, – я сталкиваюсь с Ольгой Ивановной нос к носу.

– Что вы, это же вам вручили.

– Родион Романович, посмотрите, сколько у меня цветов!

Помимо роз у нее было еще несколько букетов, в числе которых и лилии, и гвоздики, и хризантемы.

– Нет, Ольга Ивановна, я так не могу.

– Полноте, Родион Романович. Вам нужнее. Своей девушке вручите. Мне-то зачем столько, сами подумайте. А вам пригодятся. Возьмите хотя бы эти три розы.

Три алых розы составляли отдельный букет.

– Ну, хорошо. Спасибо. Большое спасибо.

– Вы не возражаете, Родион Романович, если я пойду с вами?

– Нет, конечно.

Мы дошли до остановки. Сели в пустой автобус. Окна открыты, и весенний воздух гуляет по салону.

– Родион Романович, когда вы женитесь?

Ольга Ивановна не относилась к числу людей, которые постоянно затрагивают эту тему, но подобный вопрос я слышал от нее и раньше.

Я попробовал отшутиться, как обычно, но она настроена серьезно:

– До вас здесь работал Дмитрий Николаевич – учитель математики…

– Да, Тихонов говорил о нем. Это его портфель до сих пор лежит в учительской.

– Так вот я ему тоже постоянно говорила, да и вам скажу. Идет неуклонная деградация нации. Вы же работали, вы же видели, какие сейчас дети. Я вам скажу, с чем это связано. Родители. Нет хороших родителей. Посмотрите, кто рожает – алкоголики и наркоманы. Я настоятельно рекомендую вам жениться и завести детей. С кого-то должно начаться обновление. Иначе ждет нас вырождение.

– "Вырождение и гибель", – процитировал я Парацельса.

– Вы все шутите, Родион Романович? А мне уже не до шуток. Кому и воспитывать детей, как не вам?

– Я и воспитываю.

– Это не то. Вы же прекрасно знаете, что я имею в виду. На этих детей воспитание уже не подействует. Мы можем немного подкорректировать их, но основа всего – наследственность.

– Эта теория является спорной.

– Не надо отговорок. Вы же встречаетесь с девушкой?

– Да, причем прямо сейчас.

– А цветы брать не хотели, – укоризненно сказала Ольга Ивановна. – Так что же мешает вам жениться? Чего вы все, молодые, боитесь? Я уж и Василию говорила.

– А он? – поинтересовался я.

– А, – махнула она рукой, – но отнесся к разговору серьезнее, чем вы.

– Я тоже серьезно отношусь к разговору, но обстоятельства…

– Какие могут быть обстоятельства? Жилищные? Вот и Дмитрий… Николаевич все так же говорил. И что же? Человеку тридцать пять, а он не женат! И, скорее всего, никогда не женится.

– Почему вы так думаете?

– Мужчины привыкают к холостой жизни. И чем дальше, тем сложнее им жениться. Очень уж многое приходится менять. Пока вы молоды, это легче сделать.

– Я не согласен с вами на счет тридцати пяти. Греки предпочитали жениться именно в этом возрасте. Главное, чтобы женщина была молодой.

– Нет, Родион Романович. Чтобы дети были здоровыми, оба супруга должны быть молодыми. Да и плохо будет детям, если они подрастут, а отец у них – дедушка.

– У меня нет проблем с жильем, Ольга Ивановна. Видите ли, дело в другом. Трагедия. "Ромео и Джульетта".

– Вы все шутите, Родион Романович!

– Ольга Ивановна, мне пора.

– Удачи вам, удачи! И не тяните с женитьбой!

Настя была на месте.

Подарок ее порадовал, но не так уж, чтобы очень. То ли она привыкла – я часто дарил цветы, то ли была озабочена чем-то.

На озере было людно: почуяв весну, рязанцы валом повалили на природу. И на велосипедах, и без них, и для того, чтобы приятно провести день, и для того, чтобы выпить пива.

Я рассказывал ей о том, как она выглядела в наш первый день, о чем говорила. Мои истории привели ее в весьма игривое и странное расположение.

Этот день снял напряжение последних недель. В нем было все, но в нем чувствовалось и приближение нового. Мы оба видели тень, но не могли ее классифицировать – то ли это начало, то ли конец…

Мама встретила известие спокойно. Ничуть не удивилась. Спросила о причине смерти.

– Что будем делать, мам?

– Мне в ночь на работу. А завтра с утра поедем.

– А где остановимся?

– У Катюли. Разве у нас есть другие варианты?

– Может быть, мне поехать сегодня? Может быть, им нужна помощь? С утра за чем-нибудь сходить и прочее.

– Как хочешь.

Перед отъездом я позвонил Насте. Заминка.

– Ты что-то хочешь сказать?

– Тебе мое предложение не понравится, – коротко заметила она.

– Говори – не тяни.

– Бородина встречалась с Юркой на квартире в Приокском.

– Ну и что?

– Я сейчас нахожусь здесь.

– Ну и…

– Я подумала, что мы могли бы встретиться… здесь… Тем более, заплачено за целый день, а Юрку срочно вызвали на работу. Бородина расстроена. Поэтому и попросила приехать к ней. Но она сейчас уже уехала.

– Ты там одна?

– Да.

– Ты понимаешь, что ситуация крайне неподходящая?

– Поэтому и не хотела это предлагать.

В моей душе гнездились мириады мыслей. Какие-то символистские рассказы, в которых герои совокуплялись рядом с гробом своих отцов (или матерей), какие-то рассказы о взаимозависимости любви и смерти a-la Леонид Андреев и прочая чепуха. Я представил, как мы совокупляемся, и представление вызвало отвращение.

– Хорошо, я приеду. Давай адрес.

Дом оказался элегантным. Не было сомнений в том, что квартиру снимал ее любовник. Я не верил в сказку о Бородиной.

Мне понадобилась ласка. Иллюзия единения с человечеством. А такую кратковременную иллюзию мог предоставить секс.

Кровать, на которую мы должны сейчас лечь, вызвала в теле брезгливую судорогу. Я представил, как Настя только что отдавалась здесь другому мужчине.

Возбуждение возникло, как и положено, системы сработали безотказно, но не более.

Я понял, что приблизительно так к сексу подходит проститутка. В этом ее спасение. Она ничего не испытывает. Именно эта бесчувственность и позволяет существовать по двойному стандарту. Половая связь, лишенная эмоций, не считается изменой – она считается работой. Для Демонической это как поесть без аппетита – надо – и все тут.

Я довел ее до оргазма. Потом – еще.

Пошел на кухню и брезгливо выбросил презервативы. Вернулся. Начал одеваться.

– Ты проводишь меня?

– Конечно, Кисыч.

Погода напоминала день, когда мы выехали в Питер.

Она смотрела, как я зашел в автобус, как сел у окна. Помахала рукой. Я кивнул.

Зимняя поездка, музеи, тетя Наташа, чтение Тарковского – смерть придавала воспоминаниям сумрачный колорит. "Тошнота". Сартр.

В Москве прохладно. Впрочем, она не кажется такой удручающей, как зимой. Зелень освежила мертвый город. Пруды, высотные дома, зеленые насаждения. Этот район совсем не похож на ту Москву, которую я знал.

Костина четырехкомнатная квартира представляла только что отделанное под ключ произведение искусства. Она была заставлена новой мебелью. В каждой комнате был телевизор. Огромная гостиная освобождена ото всего. В центре – огромнейший стол, устланный шикарной скатертью. Большое количество стульев и табуреток довершали интерьер – к поминкам все было готово.

Но что-то наводило на грустные размышления. Мусор, раскиданный по полу, новая мебель, которая кое-где не была собрана до конца, а кое-где сломалась, пустые пивные бутылки и банки из-под коктейлей, стоящие вдоль стен, кухня, заваленная пустой посудой и какой-то едой, – все казалось неопрятным, незавершенным и унылым.

Однако больше всего меня поразила Катина подруга – вульгарная полупьяная дама, полуобнаженная и наглая, сидящая на Костином диване и ругающаяся матом.

Я вспомнил, как выглядела квартира, когда у нас умерла Катя. Во всем чувствовалось уважение к смерти. Здесь было не так.

Меня заботило два вопроса: отчего умерла тетя и где ее тело.

Но мне не ответили ни на один из них.

Все эти три человека, готовящиеся приобщиться к таинству небытия, казалось, не отдают себе отчета в происходящем. Мне они показались людьми не вполне нормальными, и это было особенно странно, потому что Катю я знал с детства, а Костика видел несколько лет назад – тогда он казался жизнерадостным молодым человеком.