Текст книги "Опыт интеллектуальной любви"

Автор книги: Роман Савов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Следовало подольше посидеть в ванной, чтобы наваждение прошло.

Я поужинал, поставил Бодлера на полку, проклиная его за дьявольскую провокацию.

Я постарался думать о Настиной измене, но ее измена ничего не значила. Любовь делала ее неприкосновенной. Любовь очищала ее, смывая грехи.

Я почувствовал, что каждая минута, проведенная без нее, убивает.

Убеждал себя подождать до утра, но не мог.

Я подошел к телефону и закрыл межкомнатную дверь. Набирая номер, я перенесся на несколько лет назад, в квартиру Секундовых. Рок вел меня той же дорогой. Так же тайно, набирая тот же номер, опасаясь быть услышанным. Я будто совершаю что-то постыдное, хотя убежден, что еще никогда не совершал ничего более полезного, более ценного, более счастливого.

Мобильный недоступен. Ужасно тяжело звонить на домашний, но у меня больше нет выбора.

Алла говорит "Алло".

Я кладу трубку. Набираю снова. И снова Алла говорит "Алло". И снова я кладу трубку. Смешно. Точно это делала всегда Настя. Еще месяц назад она донимала моих родителей бессмысленными звонками. Она ждала, что я отвечу. Хотела услышать мой голос. Теперь мы поменялись ролями. Рокировка. Нелепая перестановка. Я ложусь спать.

В девять утра я повторяю звонок. Повторяю, убедив себя в том, что заговорю даже с матерью.

И снова Алла отвечает вкрадчивым голосом.

– Здравствуйте.

Она молчит. Она узнала. Ждет, что скажу.

– Родион вас беспокоит…

Голос прерывается.

– …Настю позовите, пожалуйста.

– Насти нет дома, – отвечает она строгим голосом, в коем слышатся нотки осуждения и отчужденности.

Мне приходит в голову, что Настя на самом деле дома, что она стоит рядом и слушает. Но это лишь догадка. Вполне возможно, что ее и на самом деле нет.

– Я звоню по очень важному делу. Передайте, пожалуйста, чтобы она обязательно перезвонила в течение ближайших двух часов.

– Хорошо, – несколько удивившись, шепчет Алла.

По голосу слышно, что она заинтригована.

Еще до звонка я продумал разговор. Главное – заинтересовать. Они должны думать, что произошло что-то экстраординарное, связанное с чем-то, о чем они еще не знают. Только в этом случае она перезвонит.

Неожиданно я понимаю, что Настя не может перезвонить. Она находится в такой ситуации, что перезвонить не может. Она связана. Только я могу позвонить еще раз. Я должен пострадать, заплатить двойную цену за те звонки, которые игнорировал.

Я на всякий случай пробую позвонить на мобильный. Без всякой, впрочем, надежды. Недоступен.

Когда я имею право позвонить домой, не нарушив рамок приличий? Приличий, которые давно нарушены?

Если она не ответит, я оденусь и поеду к Маше. Будем смотреть "Подари мне лунный свет".

Наваждение прошло. В моих действиях больше не было ничего особенного. Я созванивался с женщиной, с которой расстался полгода назад. Такое бывает. Чувство неповторимости оставило меня. И мой звонок был неизбежен, как закрытые ворота Януса.

Голоса. По-моему, шепот. Я представляю, как Настя борется с сомнениями. Она не ждет от общения ничего хорошего. Боится. Как и тогда, во время первого разговора.

Я отвлекаюсь на свои мысли, поэтому вздрагиваю, когда в трубке раздается до боли знакомый голос:

– Да.

В нем слышится каприз, страх и нервозность.

– Это я, Насть.

– Я поняла, – в голосе появляется усталость.

– Если тебе сейчас некогда, я могу позвонить в другой раз.

– Да нет, зачем же откладывать. Давай закончим все прямо сейчас.

Неизвестность мучает ее. Она не знает, что сейчас произойдет. Не знает, зачем я звоню. Все повторяется. Она не знает этого так же, как не знала тем летом.

Кашель, который я подавляю, мешает говорить:

– Я люблю тебя.

– Я знаю…

– Я долго пытался бороться с этим, но не могу. Я без тебя не могу. Хочу видеть тебя. Прямо сейчас.

Меня тошнит от звука собственного пошлого голоса, от шелеста ничего не значащих слов.

– Ты сможешь со мной встретиться?

– Когда?

– Сегодня. Через час.

– Где?

– На конечной тринадцатого. У мединститута.

– Хорошо.

Она кладет трубку.

Уже некоторое время на моих губах играет какая-то странная улыбка.

Какая она? Как выглядит? Надеюсь, изменилась в худшую сторону.

Я голоден, болен, у меня температура, и притом чувствуется колоссальный приток нервной силы то ли от озноба, то ли из-за нервного возбуждения.

– Родион Романович.

Я оборачиваюсь.

Пронина с двумя сыновьями, Мохначева и еще незнакомая женщина только что вышли из пятого автобуса и направляются к светофору.

– Здравствуйте, – поднимаю я глаза и секунду разглядываю разноцветные радужки Прониной.

– Что, Родион Романович, на свидание? – спрашивает Мохначева.

– По делам, – я гляжу на часы.

Они что-то говорят, но я не слушаю.

– Мне пора, до свидания, – кричу я им.

Насти нет на месте.

Лето. Поцелуи во дворе маленьких домов.

Появившийся из-за поворота тринадцатый не дает мне времени на воспоминания.

Настя появляется на верхней ступеньке, брезгливо морщится на грязь и пустую пивную бутылку под ногами. Она еще не видит меня.

Она в сапогах, которые мы осенью вместе покупали. Только сапоги удивительно грязны. Дубленка сестры, ей, кажется, тесновата.

Ее волосы. Не то, чтобы она была седа, как лунь, но волосы не рыжие, как я привык, а темно-русые с проседью. Ясно, она давно не красилась.

Я протягиваю ей руку – она кладет в нее свою.

Наши глаза встречаются.

В ее глазах тревога и надменность.

Одутловатое лицо тридцатипятилетней женщины. Припухшее. Дебелая кожа. Нездорового цвета. Губы не накрашены. Тушь потекла. Сильно разит куревом. Еще до того, как она заговорила, я вижу, что это другой человек, не та, которую я любил.

У меня возникает странная фантазия: развернуться и уйти, оставив ее недоумевать. Усилием воли я отгоняю от себя это.

Первым же делом Настя отдает мне свою сумку и лезет в карман за сигаретами. Скорее всего, она делает это демонстративно. Не знаю, на что она рассчитывает. Скорее всего, думает: "Ты позвонил – тебе это надо. А я буду собой".

Выпустив струю дыма мне в лицо, она бросает косой взгляд и хриплым прокуренным развратным голосом протягивает: "Слушаю".

– Не здесь же разговаривать.

Я бесцеремонно беру ее под локоть и волоку в "наш" дворик. Настя не знает, как реагировать на мою бесцеремонность. По ее сценарию все должно быть не так. Она кажется удивительно доступной. Не как моя бывшая любовь, а как шлюха. Во мне неожиданно просыпается желание.

Она запыхалась, хотя мы не прошли и двадцати метров.

– А ты изменилась.

Она пристально смотрит мне в глаза.

– Не в лучшую сторону.

Она делает порыв уйти.

– Погоди. Я не собираюсь обижать тебя. Просто констатирую факт.

– Если еще что-нибудь в этом духе позволишь себе, я уйду. Учти.

– Ладно, ладно. Речь не об этом. Ты же знаешь, как я люблю тебя.

Она злорадно улыбается.

– Знаю.

– Только не думай, что эта любовь доставляет удовольствие.

– А я и не думаю. Ты любишь – и ничего не можешь с этим поделать. Я знала, что рано или поздно позвонишь.

Снова едкая улыбка.

Я жду, когда она скажет про Ретта и Скрлетт. Она словно читая мысли, говорит:

– Вот видишь, ты был не прав, когда говорил, что Ретт никогда не вернется.

– Я ждал, что ты это скажешь. Ждал, начиная со вчерашнего дня… Ты стала много курить?

– А тебе не все равно?

– В общем-то, все равно.

– Может быть, прогуляемся?

– А зачем?

Я ждал этого вопроса, но не знал, что на него ответить.

– Я кое-что припас для тебя.

– Что? – удивленно поднимает она бровь.

Я достаю из кармана стихи, подумав на миг, что мечу бисер. Неужели опус перерос не только Лену, но и Настю?

Несколько секунд она недоуменно разглядывает бумагу. Сложенные в несколько листы выглядят странно.

Я слежу за ее лицом. Она покусывает губу – нервничает.

– Кисыч, я никогда не сомневалась в том, что Нобелевская премия тебе обеспечена.

– Кисыч…

Она улыбается.

Н секунду кажется, что лед растоплен. В порыве я пробую обнять ее. Она уклоняется и подставляет локти, чтобы я не смог приблизиться.

Я прихожу в себя и делаю шаг назад.

Она с ненавистью смотрит на меня. Или это не ненависть?

– Пойдем. Прогуляемся, как раньше.

Она берет меня под руку, привычно, как родного, и мы идем в сторону вала.

Есть что-то удивительно интимное, домашнее, в такой вот прогулке. Это прогулка двух людей, когда-то знавших друг друга очень хорошо, а теперь играющих в чужаков, лишь подчеркивает близость. Не нужно ни цветов, ни марафета. Мы слишком притерлись друг к другу когда-то в прошлом.

Она смотрит в землю и о чем-то думает.

От голода и аффектации голова кружится.

Небо проясняется. Облака уходят. Перед нами открывается вид.

Синева и купола, устремленные в небо, свежий воздух, проникающий даже в больные бронхи – все это вводит в состояние экзальтации. Я прижимаю ее руку локтем к груди, плотнее, еще плотнее. Она усмехается, но ничего не говорит.

Мы доходим до спуска к острову, до места, где я видел куницу. Поворачиваем направо. Доходим до стальной ограды. Зеленая краска начала облупляться, но не пачкается.

Настя прислоняется к ограде поясницей: ей не жалко дубленку.

– Настя…

– Что?

– Ты меня еще любишь?

Она покусывает губу.

– Кисыч, ты меня очень сильно обидел…

– Сейчас не время говорить об обидах…

– Два аборта – это, пожалуй, слишком.

Я еще вчера знал, что она заговорит об этом. И еще вчера я дал себе зарок в первый день эту тему не обсуждать. Промолчать. Наступить на горло песне. Если я сейчас заговорю о Черкасове, о битве за терем, встреча окончится ничем. Я не могу перечеркнуть одной фразой всё, что уже сделано.

Настя внимательно следит выражением моего лица. Убеждена, что я раскаиваюсь? Или понимает, что я все знаю?

– Помнишь Питер? – неожиданно спрашиваю я.

– Конечно.

– Настя, я тебя люблю.

Она знает, чего я жду, поэтому опять говорит:

– Я знаю.

Я чувствую себя как человек, которому нечем дышать, а воздух вот он, здесь, только подними голову и вдохни.

Не выдержав, я хватаю ее в охапку и целую.

Она отворачивается, но я нахожу ее губы.

В голове шумит. Так еще никогда не шумело.

Я хватаю ее юбку и начинаю задирать, но дубленка мешает. Настя отталкивает меня. Я боюсь обидеть ее насилием.

– Прости.

– Дурак ты, Родя, – неожиданно холодно и спокойно произносит она.

– Почему?

– Может быть, я хочу, чтобы ты меня изнасиловал прямо сейчас и здесь. Может быть, я всегда этого хотела. А ты никогда, слышишь, никогда этого не сделал.

Я засмеялся.

– Извини. Я же не пророк. Не знаю, о чем ты думаешь. Кстати, я приглашаю тебя.

Я достаю из кармана билеты.

– Угадай, на какой спектакль?

– Неужели? – хитро улыбается Демоническая.

Она распахивает руки – знак благосклонности.

– Начало в три. Побежали, а то опоздаем.

По дороге я думаю о человеческих жертвоприношениях. Вот сейчас одно осуществлю я. Дело даже не в этом. Знал ли я вчера, что сделаю это? Точнее, думал ли я об этом вчера? Или позавчера? Когда я подумал об этом? Сейчас начинает казаться, что с того момента, когда узнал, на какой спектакль взяты билеты.

Я думаю о том, что Демоническая и не может обойтись без жертвоприношения. Маша, конечно, – недостойная жертва. Павлова была бы более подходящей. Но и Настя – демон поверженный.

Я думаю о том, как сейчас мы встретимся с Аней, с Черкасовым, с Машей.

Стыд отравляет ядом печень, но я чувствую упоение от жертвы. Мне уже не жаль Машу, и абсолютно все равно, что подумает Аня. Они уже не люди. Они лишь жертвы, слова великого заклинания. Сейчас на земле осталось только два человека – я и она.

Минуту я раздумываю над тем, что я должен сказать: должен ли я объяснить характер жертвы? Про Машу можно и не говорить. С другой стороны, Демоническая ждет жертв, как Молох, и ей будет приятно все узнать.

Я представляю себе их лица и смеюсь нервным страшным смехом.

Настя изумленно останавливается.

– У театра нас будут ждать.

– Кто?

– Черкасов…

Она внимательно слушает, что я скажу.

– Ты довольна?

– Да, Кисыч.

– Ты не испытываешь неловкости?

– Нет.

– А мне вот не по себе.

– Если хочешь, давай не пойдем!

– Мы должны довести спектакль до конца. Не так ли, Скарлетт?

– Я не Скарлетт, я – Ретт.

Но есть ли у меня на то права,

Чтоб упрекать тебя в двойной измене?

Признаться, сам я совершил не два,

А целых двадцать клятвопреступлений.

Я клялся в доброте твоей не раз,

В твоей любви и верности глубокой.

Я ослеплял зрачки пристрастных глаз,

Дабы не видеть твоего порока.

Когда впереди показывается театр, сердцебиение достигает критической точки, а на смену стыду приходит любопытство: как они будут реагировать?

Я ищу глазами знакомых. Никого нет.

– Может быть, Бог смилуется, и они ждут внутри?

Я замечаю их, когда мы ставим ноги на первую ступень парадной лестницы.

Я стараюсь не смотреть. Настя держит голову прямо.

В дверях давка, поэтому проскользнуть не получается.

Я слышу шепот:

– Она тебя заставила? Ты что делаешь?

И полное ненависти и злобы шипение Ани:

– Ну и х-с ты, Родя! Она же тебя до последнего ждала. А ты с этой б… Да еще на мои билеты…

Настя просит дать ей пять минут, чтобы привести себя в порядок, отдает дубленку и скрывается в туалете. Я вижу, как Аня делает то же самое. Создается впечатление, что Аня хочет что-то сказать.

Черкасов бледен. Растерян.

– Где она тебя нашла? Ты не мог оторваться? Она преследовала? Тебе помочь? Она поймала тебя на беременности?

– Все не так, как ты думаешь. Я сам позвонил ей.

– А как же Маша?

– Маша – материал. Она не человек. Только слово, не более.

Он изумленно и укоризненно мотает головой.

– Ты встретила Аню? Что она тебе сказала?

– Ничего.

– Что, совсем ничего?

– Прошла со злым лицом – и все. Тебе не надоело обо всем этом думать? Пойдем лучше в зал.

Она берет меня под руку и мы входим в партер. У нас хорошие места.

На Насте черная юбка, теплые колготки, зеленый свитер, который ей к лицу. Она выглядит полноватой

– Ты не беременна?

Она дарит в ответ такой взгляд, что больше не хочется задавать вопросов. Да и какая, в общем-то, разница?

Я кладу руку ей на колено.

Настя тоже только делает вид, что смотрит. Периодически покусывает губы.

Мы встаем за остановкой. Я молча смотрю за тем, как она прикуривает, слежу за красным огоньком, который накладывает на лицо демонический грим. Вечер удался! И она это знает.

Когда она выбрасывает окурок, я беру ее и начинаю целовать. Она полностью отдается. Мы целуемся, не замечая времени.

Я сажусь на корточки и целую ее ноги, вдыхая отдаленно знакомый запах.

– Все, Кисыч, все. Мне пора. Не сегодня. Не здесь. Я так не хочу. Это должно быть по-другому. Ты должен загладить вину. Я сама скажу, когда. А вот где – это твоя забота.

Я отпускаю ее, трижды не дав уйти, сжимая ее трижды и целуя.

Она пересекает дорогу и исчезает в темноте, помахав на прощание руками.

Мне показалось вдруг, что я воскрес, что жизнь вливается в ослабленное голодное и больное тело. По дороге снова начинает бить озноб.

Болезнь протекает, как в детстве: без сильной боли, в неге и покоя безделья.

На улице бесится весна. Я, закутанный в одеяло, лежу на диване, а открытый балкон впускает в комнату свежий воздух.

– Кисыч, ты уже дома?

– Да. Только что пришел.

– Ты не хочешь сходить в кино?

– Ты серьезно?

– Тогда приезжай. Встретимся около "Дружбы". Я уже жду. Только постарайся побыстрей.

Сознание изменено болезнью. А может, и ее присутствием. Мне холодно.

Я предлагаю уйти за гараж, чтобы скрыться от ветра. Грязь освободившегося от снега асфальта, кучи собачьего и человеческого кала. Уныло и неприкаянно.

В довершение всего повалил сырой снег.

Я делаю шаг навстречу, но она отступает.

– Насть, меня знобит. Очень холодно. Я не лезу к тебе обниматься. Дай прижаться к тебе, чтобы согреться. Будь человеком.

Она пристально смотрит на меня – и мигом, как мне кажется, успокаивается.

Обнимает меня, не прерывая, впрочем, курения. Я чувствую запахи сигаретного дыма, вчерашних духов, легкий запах пота. Ничего угрожающего. Но мне неспокойно.

Она смотрит сверху вниз, глаза в глаза – я вижу тревожащую мысль прямо перед собой. Наконец, она будто на что-то решается.

– Родь?

– Что?

– Поцелуй меня.

Ее колено на секунду явилось воплощением всех эротических фантазий, вобрало в себя все мечты, начиная с того самого памятного зимнего вечера. Мне было тогда девять.

Я почувствовал неистовое возбуждение. В тот же момент его почувствовала и Настя. Я начал ласкать уже не только колено, но и бедро, забрался под колготки, под трусики, наклонился, желая забраться под юбку, окунуться в ее запахи… Но в этот момент сзади раздался бестолковый подростковый смех, пьяный и нахальный.

Как это выглядит со стороны? "Мен" в длинном пальто задирает юбку развратного вида девице и пытается вылизать ее на глазах сидящих сзади?

Я закрыл глаза и унесся в пустоту физического удовольствия, в котором была тень – тень моего страха и стыда. Мне хотелось, чтобы все побыстрее кончилось. Может, она нарочно мучает меня? Мстит? Когда она попробовала наклониться, я с силой вернул ее на место. Она безропотно покорилась. Я чувствовал приближение, чувствовал отсутствие любви: и ее ко мне, и моей к ней. Тем не менее, я обхватил ее за талию, просунул руку под юбку, потом под край колготок, добрался до сокровенного, оказавшегося горячим и влажным, а время, между тем, остановилось…

Удовольствие, особенно сексуальное, бывает разных видов. В какой-то книге было написано, что радость женщины – отдаваться, а радость мужчины – вожделеть. Я признаю эту теоретическую выкладку, но представить ее, хотя бы и приблизительно, не могу. Ясно, что Настя получает удовольствие совсем иного рода. Да дело и не в этом. Мое удовольствие теперь болезненно. Если довести его до крайности, теперешнее удовольствие, можно составить представление о психологии женщин. Удовольствие женщины должно быть острым в своей пассивности, в своей слабости. Но говорят, что оно сильнее мужского.

Она прижалась ко мне с блаженным видом:

– Кисыч, я похожа на кота, который объелся сметаны.

В ее фразе не было никакого фривольного смысла. Метафора без пошлости. Может быть, используя ее впервые, она вкладывала в нее иной смысл, но, доведя до привычности, добилась исконной чистоты.

– Кисыч, я люблю, когда ты такой.

– Какой?

– Безмятежный.

Она провоцировала меня. Я знал, что она хотела услышать, но я сдержался, и не стал произносить ничего.

Вот сто лет одиночества. Вот волна второго расставания накрывает нас, вот я вспоминаю этот вечер, ее лицо, ее по-детски опущенные ресницы. И нам никогда больше не быть вместе… Я отогнал наваждение. Странно, когда я с ней, я не могу думать о смерти. Мне кажется, что мы бессмертны.

Она смотрит пристально.

– Может, зайдешь?

– Ты что, шутишь?

– А что? Таня говорит, что соскучилась. Да и мама будет рада…

– Неужели ты не можешь понять, что чувствую я?

– До свиданья, Кисыч! – она резко разворачивается и идет, не оглядываясь.

Я сдерживаю порыв броситься следом. Не я виноват в случившемся. У нее был полный карт-бланш, индульгенция на любой грех. Единственно, чего у нее не было – права на ошибку.

– Не хочешь встретиться со мной завтра в поликлинике? А потом мы могли бы купить шампанского и апельсинов, пойти к бабушке.

Она молчит довольно долго.

– Где мы встретимся?

– Ты представляешь себе интерьер поликлиники?

– Да.

– Третий этаж. Кабинет 118.

– Во сколько?

– Приходи к двенадцати.

– Хорошо.

– Тогда до завтра.

– До завтра, Кисыч.

То ли из-за болезни, то ли из-за лжи, в которую я снова погрузился, я раздражителен, причем настолько, что даже постоянный контроль разума не сильно спасает. Шумы улицы давят, окружающая слякоть и социальное расслоение, на которое, кажется, намекает все, что только можно, ввергает в депрессию и тоску. Я берусь за "Мастера и Маргариту", но роман представляется примитивным. И даже неинтересным. Но ничего другого читать не хочется. Ни по школьной программе, ни для себя. Я вымучиваю Булгакова главу за главой, поражаясь изменениям в себе. Булгаков – индикатор. И еще мне почему-то не хочется идти к терапевту. Я чувствую физическое отвращение к тому, что увижу завтра в поликлинике.

Настя не придет. Щемящая тоска сжала сердце, потому что она единственный мостик, соединяющий меня со смыслом. Не стань ее сейчас, и бытие утонет в хаосе: "Большие рыбы пожирают маленьких".

Я надеялся, что встречу ее по дороге. Даже пошел пешком. Впрочем, не поэтому. Уж больно хороша была погода, а людей на улицах было на удивление мало.

Вот и еще одна зима осталась в прошлом, зима без Насти. Скоро закончатся занятия. А потом – каникулы, отпуск. Может быть, удастся уйти из школы. Потому что в ней я так и не нашел ничего настоящего? А где же в таком случае настоящее? Уж не на заводе ли? В Питере? В городе, который жив?

Насти не было ни около поликлиники, ни около кабинета. Я сел на самое видное место. Она должна была видеть меня со всех сторон, потому что на этаж вели две лестницы.

Я попробовал углубиться в роман. Не читалось. Во-первых, по этажу начали сновать до боли знакомые медсестры (или врачи – кто их разберет?) – женщины насколько молодые, настолько и красивые. И хотя для меня снова никого не существовало, кроме Демонической, в мыслях своих я оставлял за собой полную свободу.

Одна была очень высокого роста. Я окрестил ее про себя еврейкой. Стройная. Худощавая. С потрясающе красивыми ногами, которые совершенно не прикрывались белым халатом. Она сновала непрерывно из кабинета в кабинет (скорее всего, медсестра!), окуривая запахом дорогих духов. Бледное лицо вампира. Большинство мужчин провожали ее взглядами. Мне подумалось, что у нее наверняка имеется богатый любовник, а может, муж. И, скорее всего, она некомпетентна. Наверно, все вожделеют ее, но никто не думает о ее несчастье.

Несколько раз мимо прошла и Канунникова. С тех пор она сильно изменилась. У нее была другая прическа. Она была в брюках, а не в юбке – это портило ее.

Периодически мелькала какая-то блондинка, тоже почему-то знакомая. У этой были пышные груди, которые буквально вываливались из-под халата.

Когда время стало приближаться к двум, я подумал, что Настя не придет – и это уж теперь точно, а я не успею на прием в первую смену. А во вторую образуется новая очередь. Я буду сидеть здесь до вечера.

В кабинете меня встретили враждебно. Когда врач попросила повернуться спиной, я вобрал живот и расправил плечи, стараясь не сутулиться.

– Молодой человек, у вас ужасный кифоз. Надо что-то делать.

– Что такое кифоз?

– Искривление позвоночника.

Еще несколько лет назад, до армии, все восхищались моим телом. А теперь? Это из-за голода.

По дороге я ссутулился еще больше. Апатия. Вдруг мир потерял краски. Я удивленно поймал себя на том, что мне все равно, как я выгляжу. Мне не для кого было хорошо выглядеть!

Я пошел домой, надеясь, что на свежем воздухе грустные мысли исчезнут. Хотелось добраться до дома, поесть картошки с огурцами и дочитать, наконец, Булгакова.

Но звонок телефона разбил планы. Он раздался одновременно с просовыванием ключа в замок. Я не сомневался в том, что звонит она.

– Кисыч, ты пришел?

– Да, только что. Твой звонок застал меня на лестничной площадке.

– Я на Новоселов.

– А что ты там делаешь?

– Ты подойдешь? Тогда все и обсудим. У меня денег на счету мало.

– Хорошо.

– Только ты быстрей. Я уже вся продрогла.

– Считай, уже иду.

Я не стал есть. Просто оделся и вышел.

– Кисыч, как же я соскучилась!

– Я тоже. А почему ты не пришла в больницу?

– Я была.

– А почему я тебя не видел?

– Не знаю.

Я представил себе тот подоконник, на котором она сидела. Сидела, и не видела. Мне даже показалось, что я мельком видел ее в поликлинике.

– Теперь тебе придется покупать все самому.

Я сначала не понял, о чем она.

– После двух беременностей я не намерена рисковать. Если ты хочешь быть со мной, тебе придется покупать презервативы.

Она говорила это буднично, думая о чем-то другом.

– Подожди меня здесь.

Я пошел в сторону аптеки, уже по дороге решив, что презервативы я здесь покупать не стану. После того урока это не представлялось возможным. Однако, как и Раскольников, я должен был произвести "пробу". Я зашел в аптеку, увидел большое скопление народу (в основном, пенсионеры), молодых фармацевтов, увидел глумливую очкастую девицу в халате, сидящую слева от двери, развернулся и вышел.

Настя стояла спиной ко мне на другой стороне дороги. Я подошел к рядом стоящему "комку" и попросил пять пачек презервативов и пачку сигарет.

Продавщица спросила, какие мне нужны: по 5 рублей или по 7. Я попросил по 5. Она спокойно достала коробку и предложила выбрать.

Отныне всегда буду покупать презервативы в ларьках!

Настя удивленно уставилась на меня, появившегося с другой стороны.

– Пойдем в магазин?

Оставшиеся десять минут мы шли молча. Все напоминало почему-то Бунина.

Я возбудился, когда помог снять ей дубленку. Юбка и зеленая кофточка очень ей шли.

Я поставил чайник. Настя удивилась:

– Зачем?

– Согреемся.

Я откупорил шампанское, помыл фрукты.

Настя была по-прежнему задумчива. Казалась рассеянной.

Бокалов у бабушки не было, поэтому пришлось налить шампанское в стаканы. Еще раз меня кольнуло под сердце – уж больно пошлой была встреча. Если Настя действительно занималась не только массажем, происходящее должно было напоминать ей "работу". И грань между мной и клиентом делалась зыбкой.

– Пойдем… в комнату… – неуверенно предложил я.

Я взял стаканы. Настя не выпила даже половины.

Освобождая руки, я поставил шампанское на подлокотники, а потом повернулся. Наши глаза встретились. Мы были серьезны. Что-то происходило, но это что-то было не на поверхности, его нельзя было выразить, оно было тайной.

На меня смотрит совершенно незнакомая женщина, женщина, о которой я ничего не знаю.

Я взял ее за руку и сел вместе с ней на кровать. Настя села как-то угловато, словно тоже не знала, что делать. Я взял ее за плечи и уложил на спину. Возбуждение достигло небывалого уровня.

Я склонился к ее уху и прошептал:

– Ты лежи, а я буду наслаждаться тобой. Ты позволишь? Я растерян. Я так давно этого хотел, что теперь не знаю, что делать.

Она молча смотрит. Все так же серьезно.

Я начал с ног. Как в далеком сне о любви к библиотекарше, я изучал ее ноги губами и языком, наслаждаясь нейлоном, запахом, наслаждением Насти, которая прикрыла глаза и унеслась в мир, где, быть может, мне не было места. Я добрался до ее бедер, обнаружив, что на ней чулки, а не колготки. Я попробовал вспомнить, видел ли я на ней именно эти чулки, но не вспомнил. Оставив сокровенное нетронутым, я поднялся выше, изучая ее шею, забрался под свитер без помощи рук, одним лицом, добрался до бюстгальтера, зубами стянул его вниз…

Потом разум мой помутился. Я окунулся в мир чистой эстетики, в котором не было места похоти.

Я превратил стаскивание юбки с ее бедер в культ. Я снял с нее одежду без малейшей неловкости. Я ценил каждую секунду. Теперь я знал цену времени.

Когда я довел ее почти до бессознательного состояния (при этом она не сказала ни слова!), настал момент совокупления. Я решил, что начало будет осуществлено без всяких ухищрений. Презервативом можно будет воспользоваться потом…

Но она открыла глаза, холодно посмотрела на меня и попросила достать все сейчас же.

Заблаговременно я уже приготовил все: в кармане брюк лежал один презерватив из трех, находящихся в пачке.

В последний момент я бросил на нее взгляд. Солнечный луч ворвался в комнату и осветил все.

Настя лежала почти полностью обнаженной, в одних чулках, в позе, весьма напоминающей "Маху" Гойи. И даже внешне была на нее похожа.

Было совершенно ясно, что она не беременна. Грудь ее была какой-то ладной. Я давно уже не видел ее, поэтому мне могло просто так показаться. Тело выглядело более совершенным, чем перед нашим расставанием. Или мое желание делало его таковым?

И главное – ее лицо. Таким я его еще никогда не видел. Никаких следов разврата.

Я прилег в ее ногах.

И снова я ощутил, что это – друга женщина, не та, что раньше. К горлу подошел странный комок, меня затошнило, но это была какая-то блаженная тошнота. Ощущение такое, будто сбылось. Желать больше нечего. Рай достигнут. Конец. Время остановилось. Похоть исчезла, будто и не было ее вовсе.

Я нежно склонился к ее лицу и поцеловал.

Мы были заодно. Все противоречия ушли. Не надо было больше ничего никому доказывать. Все открылось – мы обрели знание. Знание добра и зла?

Я пережил этот миг, ощутив в себе движение времени. Тогда я открыл глаза и посмотрел на нее. Она плакала.

Мы шли от Театральной к alma mater, когда стал накрапывать дождь. Было свежо и тепло. Зонт был, но не хотелось его раздвигать, хотелось вдыхать и вдыхать свежесть. Время отстало – оно всегда плетется позади влюбленных.

Настя спрашивает, что же мы будем делать дальше, и я не знаю, что ответить. Свежесть дурманит, и я хоть и не хочу верить в будущее, а все же верю. Воздух пьянит, и вера переполняет так же, как любовь.

Настя смеется так горько, будто плачет.

Она говорит о собственном одиночестве, в котором нет и не может быть ни меня, ни кого-то еще. Одиночество смерти. В этой пустоте нет и не может быть любви.

Ее холодность составляет резкий контраст с пробуждающейся природой. Природа воскресает, преодолевая одиночество, а Настя убивает меня на лоне воскресающей природы. Исида уничтожает своего Осириса.

Она говорит, говорит много, мешая правду с ложью, а я слушаю, заглядывая ей в лицо, прижимая ее, чтобы не потерять еще раз.

– "А Мамонтенок все держался за мамин хво-хвостик…"

– У меня есть для тебя сюрприз.

– Для меня? – испугалась она.

– Не бойся. Приятный сюрприз.

– В нашем положении приятных сюрпризов не бывает.

Я достал из кармана стеклянного мамонтенка, купленного в турлатовском магазинчике.

– Кисыч, какая прелесть… Мамонтенок.

– Это на память. О нас. Обо мне. О тебе.

Она обхватила меня за шею и поцеловала – нежно, без страсти.

Мы прогулялись до площади Мичурина, сделали круг, подошли к мосту, спустились. Я никак не мог насытиться ее губами:

– У нас второй медовый месяц.

– Да, если бы знала, что ты станешь таким, нарочно бы от тебя ушла.

В ее словах не было веселья. В них послышалось сожаление.

– …и что же произошло? – меня забавляла ее манера вести рассказ на грани фола.

– Ничего. Я не могла ни с кем быть в тот период. Слишком сильна была сердечная рана.

Она притворно вздыхает.

– Ты думаешь, я поверю?

– Мне нет дела до того, поверишь ты или нет. Я уже говорила тебе: наши отношения никогда не будут такими, как раньше. Неужели ты думаешь, что я не рассказала бы тебе о своих адюльтерах, если б они были? Мы сидели и пили пиво. Он мне не понравился. Пресный дурак – не более.

– А в это время я, наверное, провожал к твоему дому Павлову.

– Какую еще Павлову?

– Из соседнего подъезда.

– Эту недотрогу? Хоботов, ты мельчаешь.