Текст книги "Опыт интеллектуальной любви"

Автор книги: Роман Савов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

В ее словах послышалась злость, но Настя взяла себя в руки.

Я рассказал ей о "забавных" встречах с девицами, о тяготах полугодовой разлуки.

– Я уж вижу, как ты скучал. Лучше бы ты трахнулся с этой Павловой. Ну, надо же, целоваться с этой дурой.

– Без оскорблений. Она же не виновата.

Мы договорились встретиться на площади. По плану я позвоню с ее телефона бабушке. Если никто не ответит, у нас в запасе будет целая ночь.

Я смотрел в окно, размышляя ни о чем. Блаженное состояние. Когда думаешь ни о чем, значит, ничего плохого не происходит. Впрочем, и ничего хорошего. Резкий толчок. Звук разбитого стекла. Мы попали в аварию. Ни я, ни другие пассажиры даже не успели испугаться. Водитель с кем-то ругается. Но без злобы, только для проформы. О деньгах никто не заикнулся. Я вышел на улицу и осмотрелся. До места встречи было не больше пяти минут, а времени в запасе было предостаточно. Неторопливо можно добраться до остановки, подышать южным ветром, подумать.

Ее присутствие становилось все более привычным, но я не мог насытиться ею.

Я помог ей с верхней одеждой. С удовольствием понаблюдал за ее переобуванием – этот процесс завораживал.

Когда я уже хотел было предложить ей чаю с медом, раздался телефонный звонок. Первым импульсом моим было – не брать трубку, потому что кроме бабушки или мамы звонить сейчас некому. А выдавать свое присутствие совершенно не хотелось. Скорость моих мыслей ускорилась настолько, что они бойкой вереницей промелькнули до третьего звонка: "Бабушка все равно узнает о моем присутствии, а если звонит мама, то лучше ответить, а то она может и прийти. Да и что я теряю, если отвечу? Ведь не Настя же ответит?"

Я взял трубку.

Молодой женский голос ласково произнес:

– Алло.

– Да – да. Я слушаю.

– Вы – Родион?

"Неужели это заказчица? – мелькнуло у меня в уме. – Как она узнала этот номер? Может, это Мартынова?"

– Да…

– Я Настя. Звоню по поручению Сергея… Секундова.

– Да. Я слушаю.

– Я по поводу Шиндяковой…

Тут все встало на свои места. Я понял, кто звонит и зачем. Помимо облегчения я почувствовал жгучее любопытство. Я бросил взгляд на Настю, которая примостилась с ногами на диване.

– Я весь внимание. Говорите, – прошептал я в трубку.

– Вам удобно говорить?

– Да, да, конечно.

– А что именно вы хотели бы узнать?

– Для начала, где вы с ней познакомились?

– Мы учились на одном курсе в МАЭиП на юрфаке. Она была старостой. А я была в ее группе.

– И как она вам показалась?

Я подошел к двери и прикрыл ее. Настя не шелохнулась.

– Обычная девушка. Как все.

– И когда же она проявила себя? Ведь если бы она не проявила себя, ваш звонок не имел бы смысла.

Она почувствовала в моем голосе скепсис.

– Сергей говорил, что вам угрожает опасность…

"Даже так?"

– … будьте предельно осторожны. Она очень страшный человек. Если она еще не навредила вам, то будьте уверены, обязательно это сделает.

– Так что же произошло?

– Вы не торопитесь? У вас есть время?

– Конечно. С чего вы взяли, что я тороплюсь?

Я почувствовал, что раздваиваюсь. С одной стороны мне было все равно, что я сейчас услышу, а с другой я приближался к разгадке, и мне было стыдно перед Демонической. Мне было жаль, что все открывается так банально, в ее присутствии, в доме, который помнил два моих первых звонка ей. Я чувствовал себя и предателем, и наипреданнейшим возлюбленным одновременно.

– А где вы познакомились с Секундовым? Извините, что перебиваю.

– Мы вместе работали в "Голливуде".

– Где?

– В ресторане "Голливуд".

Я с недоумением понял, что ничего не знаю об этом периоде жизни Секундова.

– Извините еще раз. Продолжайте.

– Все началось с вечеринки. Представляете себе молодежные тусовки? Обычные для студентов. Ничего особенного. Она тогда была влюблена в одного парня. Его, кажется, звали Андреем. Фамилия…? Впрочем, не помню.

– И что же?

– На этой тусовке Андрей начал ухаживать за моей подругой. За Викой. А потом она поговорила с ним…

– Шиндякова?

– Да.

– Как поговорила?

– Устроила скандал. Подралась с Викой. Угрожала Андрею. Через неделю его избили на улице.

– Вы думаете, она была в этом замешана?

– Я уверена.

– Почему?

– Она сама потом так говорила.

– Вам?

– Всем.

– А потом?

– Потом была нехорошая история со студенческими деньгами.

– Какая?

– Группа собрала деньги преподавателям на подарки. Деньги эти были у старосты, то есть у нее. Крупная сумма. Тысяч около пятнадцати.

– Вы по стольку собирали?

– Да. Тогда собрали много. А она с этими деньгами исчезла.

– И вы не возмутились? Вы же все – будущие юристы… были. Разве не так?

– Все растерялись. Не ожидали. А она нагло в глаза всем сообщила, что никаких денег не было.

– А группа? – я раздражался все больше и больше.

– Кончилось все тем, что на нее пожаловались в деканат. Ее то ли отчислили, то ли она ушла в "академ".

– А потом? Вы виделись с ней потом?

– Она некоторое время бегала за Андреем.

– А он?

– Он – от нее.

– А как же история с деньгами? Она выплатила?

– Насколько я знаю, нет. Остерегайтесь ее, потому что о ней ходят и другие слухи.

– Какие?

– Я точно не знаю.

Наш разговор становился все бессвязнее. То ли она сказала все, что хотела, то ли почему-то начала нервничать. В ее голосе было столько участия, что это казалось подозрительным. Я подумал, что Секундов, вероятно, спал с ней.

– Спасибо за звонок.

– Не за что. Будьте осторожны. А еще лучше – не связывайтесь с ней вовсе.

– Спасибо за совет. Учту.

– Пожалуйста. Обращайтесь, если что, за информацией.

– Хорошо. Спасибо. До свидания.

– До свидания.

Мне ужасно захотелось пить. Я пошел на кухню и начал пить прямо из носика чайника.

Настя стояла около открытой двери балкона и смотрела на полную луну, висевшую прямо над соседней пятиэтажкой. Теплый ветер проникал в комнату, тормошил ей челку.

– Настя?

Она повернула ко мне заплаканное лицо.

– Ты знаешь, кто звонил?

– Догадываюсь.

– Ты ничего не хочешь сказать?

– Нет.

– Когда мы расстались, я долго пытался понять, кто же ты на самом деле. Я и сейчас этого не знаю. Может быть, даже ты сама этого не знаешь. Я пытался найти ответ в психопатологии Ясперса, в беседах с Секундовым, вспоминал все, что знаю о твоем детстве, но все тщетно. Интереснее другое. Не то, какая ты, а почему ты такая? Ты сама это знаешь?

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду, Кисыч. Пожалуй, я пойду.

– Мне кажется, что ты путана. У тебя нет случайных связей. Скорее всего, у тебя есть ограниченный круг клиентов. Но как ты к этому пришла – вот вопрос. Почему Таня не такая?

– Оставь, пожалуйста, сестру в покое.

– Может быть, ты дашь мне ответы на мучающие меня вопросы?

– Зачем? Ведь ты же для себя все решил. Ты изучаешь меня, а это значит, что ты меня не любишь.

– А для тебя это так важно? Ты же – Манон Леско. Тебе не все равно, люблю я тебя или нет?

– Представляешь, не все равно.

Она начала причитать:

– Ты меня не любишь… меня никто не любит… я одна… мне так одиноко… я одна…

– Успокойся. Все могло бы быть сейчас хорошо, если бы ты не совершила тогда той досадной ошибки. Дернул тебя черт лгать так непродуманно. Я всегда тебе говорил, что лгать надо наверняка, без сбоев. И эта история с беременностью. Признайся, что ты все это выдумала? Ну, признайся.

Ее слезы мгновенно высохли. На меня смотрели спокойные злые глаза.

– Ну, и скотина же ты!

– Браво! Ты уже не материшься! Какой прогресс!

Она лезет ко мне со своими когтями, но я заламываю ей руки. Потом броском с подстраховкой опускаю на пол. Я начинаю ее раздевать. Она сопротивляется. Потом говорит совершенно спокойно:

– Родь, перестань. Я не хочу.

Подходит к окну. Поправляет одежду.

– Ну и дурак же ты, Кисыч! Вечно отпускаешь меня в самый неподходящий момент…

Лежим на полу, прикрывшись одеялком, помнящим мое детство. Она встает, накидывает на плечи свитер и выходит на балкон.

На кафеле холодно. Ночь тиха и таинственна.

– Ты изучал и изучаешь меня, но ты меня не любишь и никогда не любил.

– Ты права, но не вполне. Когда я позвонил тебе в первый раз, я думал, что смогу исправить тебя, если ты в меня влюбишься. Я действительно играл роль, но играл честно. Даже сам во все это поверил. Только не помню уже перехода, когда игра стала реальностью. Я полюбил тебя. И сейчас люблю. И в дни разлуки умирал с тоски. Хотелось к тебе. А ты гуляла с эмвэдэшниками.

Она молчит. Думает себе о чем-то и курит.

– С кем ты разговаривал по телефону?

– С твоей бывшей сокурсницей.

– С какой?

– По юрфаку. Зовут Настей. Фамилию не знаю. Мой телефон дал ей Секундов…

– А… Секундов…

– Он думал, что этот звонок поставит точку.

– А…

– Она, между прочим, рассказала о тебе много забавного, впрочем, ничего шокирующего, ничего, что я не мог бы предположить. Если честно, мне все равно, что я еще узнаю о тебе. Я привык жить с двойной моралью. Когда я с тобой, я забываю о принципах. Ты, кстати, иногда этим пользуешься.

– Кисыч, ты не любишь меня.

– Люблю.

– Что она еще рассказала?

– О растрате денег.

– А, об этом!

– О твоей любви к Андрею.

– А вот это ложь!

– Она утверждала, что ты еще долго преследовала его потом…

– Лжет. Она сама была влюблена, как кошка. Теперь я вспомнила, кто она.

Ее голос становится злобным.

Мне становится не по себе.

– Кисыч, ты меня любишь?

– Ты знаешь.

– Обещай мне тогда одну вещь.

– Какую?

– Ну, ты обещай!

– Обещаю.

– Обещай, что не будешь испытывать меня, проверять или как ты еще это называешь…

– Ты сама вынуждаешь делать это. Своей ложью освобождаешь от моральных обязательств. Даешь карт-бланш. Обещай, что не будешь больше лгать.

– Все. Я пошла.

Я гляжу на нее и начинаю хохотать. Настя останавливается, бросает на меня взгляд и улыбается.

Мы любим друг друга еще и еще. А потом засыпаем прямо на полу, прикрывшись одеялком, на котором изображены оленята.

Мне снятся кошмары: приходит бабушка, застает нас… Я несколько раз просыпаюсь и смотрю на часы. Кажется, я так и не уснул.

Половина шестого. Она собирается быстро. Одевается. Никакой косметики. Домашняя и заспанная. Симпатичная и юная.

На улице холодно и морозно. От южного ветра нет и следа. Опять болит горло. Кажется, время обернулось вспять. Мы снова идем от моей бабушки ранним утром. Я снова провожаю Настю до остановки. Снова сажаю на маршрутку, поцеловав на прощание. Когда я подхожу к дому, солнце уже золотит окна. Я раздеваюсь, укладываюсь и засыпаю. Мне снится ранняя осень, осинник, в который я захожу с отцом, и трава, усеянная оранжевыми шляпками грибов. Во сне я переживаю и счастье, и ощущение его скоротечности.

Опыт третий. И снова умерли, но уже навсегда…

– Здорово, Родион.

– Привет, Андрюха.

– У меня плохие новости… Женек погиб…

Мы называем мертвых покойниками, словно завидуем их умиротворенности и бездеятельности, отсутствию необходимости бороться с враждебными обстоятельствами.

Еще несколько недель назад мы сидели в кафе у Образцова, а вот сейчас я с Гансом в "Бочкареве" вспоминаю, как вместе тягали ящики, а Корнюшина уже нет в живых. Время неуловимо, и Туркин это понимает, поэтому нам хорошо, а может быть, нам хорошо потому, что мы живы? Только рядом со смертью понимаешь преимущества жизни.

Забрав в ремонте часы, я прихожу домой. Никого. Можно позвонить Насте, сказать, чтобы она приехала, и совокупиться, но мне не хочется. Я предпочитаю лежать на диване, вспоминая, как мы с Сержом после Орехового озера слушали Е-Nomine, ожидая великих свершений и великого же счастья. Разве могли мы подумать, что счастье выглядит так? В мире, облаченном в смерть, существует только один способ победить – умереть. Если невзгоды или лицезрение сломленных людей, людей старых или больных, к числу которых со временем будем принадлежать и мы, становится невыносимым, пусть нас утешит мысль, что все умрут, сравняются друг с другом в великом чуде, имя которому – небытие.

Как это было уже не раз, осмысление смерти началось гораздо позже похорон. Да и сами похороны оставили смутное впечатление.

Я в парикмахерской. Мерно жужжит машинка, и мои мысли обращаются вспять. Вот мы встречаемся на Шлаковом. Радость встречи. Мы же были бойцами одного фронта. Отсутствие Лысого, который не выносит похорон, расстраивает. Берия, сосредоточенный и тихий. Ганс, открывший объятья. Лысеющий Кошмарик, привезший Нину Андреевну на недавно купленном "Opel"'е.

Как и всегда перед похоронами люди меняются. Я не вижу себя, но догадываюсь, что и я другой.

Прощание.

Споры его матери с его же сестрой о том, нужно ли открыть гроб. Лицо Жени. Спокойное, смуглое. Действительно, будто загорел. И в уголках рта типичная люциферовская усмешка.

Родственники, которых он не любил.

Подозрительно спокойный отец. Ни слез, ни беспокойства. А Женя говорил, что отец начал сдавать. Мать, которая говорит, что он только собирался пожить для себя.

Вот его бывшая жена. Выглядит молодо, но внешность у нее менее броская, чем у любовниц, которые стоят рядом. Может быть, она даже знакома с ними.

Мы трясемся в катафалке. Хотим помочь донести гроб, но слишком много родственников, которые сами спешат выразить участие.

Берия грустно бормочет, что "справятся и без нас". Нам не дают даже засыпать землю.

Весна уже прошлась и по листьям деревьев – кладбище зеленеет первой салатовой листвой.

Поминки. Мы пьем водку. Леха с кег подливает и подливает. Но, наконец, шепчет, что лучше уйти. Я говорю об этом Берии. Тот кивает. Еще немного. Еще ровно столько, сколько требует вежливость.

Сидим на остановке, когда к нам подходят другие "лишние" люди – две его любовницы. Берия зовет их к нам. Они пьют по стакану, говорят, каким он был хорошим человеком, и уходят.

Леха с ненавистью шепчет что-то им вслед. Он пьянеет и говорит все больше. О нежелании работать с нами, о том, что у нас на ленте он ничего бы не делал. Он хочет критики.

Рассказывает о своей молодости. Об армии. О том, как он, не нужный никому, пробовал работать и экспедитором, и продавцом, но ничего не выходило. Ото всюду на него сыпались насмешки. Потом женитьба. Рождение сына.

Он пытается исповедоваться. Сказать, что он был, как мы, но жизнь его изменила.

Мы молча слушаем.

Солнце, достигая зенита жжет, как летом.

Расходимся, пьяные и задумчивые. Я с Гансом – на одну остановку, Берия с Лехой – на другую.

– Жалко Женька, – философски замечает Ганс.

– Какая странная смерть. Вот уж не угадаешь…

Мы ждем троллейбуса. На улице почти нет машин. Я вспоминаю детство, когда это было обычным. Как и в детстве, я стою на прежней остановке, такое же весеннее лето, такая же изумительная погода. Я не чувствую смерти. Покой одолевает.

– С вас 90 рублей, – говорит парикмахер.

Я расплачиваюсь и иду в Кремль.

Нас неодолимо тянет сюда. Может быть, не нас, а меня?

Этой весной мы приходили сюда поздно. После моей работы я шел домой, ел, созванивался с ней. И если у обоих не было дел, мы встречались, прогулочным шагом добирались сюда и замыкались в створку любви.

Я овладевал ею в кустах стоя, когда было грязно, на огромном бревне в зарослях какого-то кустарника, когда стало почище, на траве, не боясь озеленить одежду, когда весна стала напоминать лето.

Чувства мои всякий раз следовали одному и тому же алгоритму: неистовое влечение накапливалось за дни между свиданиями, достигая неистовой силы, вызывающей дрожь. Меня буквально трясло, когда я долго не виделся с ней. Я с нетерпением готов был затащить ее в любое укромное место, где можно было бы без помех изучить забытое за несколько дней тело. Мы не тратили времени на поцелуи.

Утолив страсть, усаживались на лестнице, либо на стволах поваленных деревьев, либо на траву, когда солнце успевало высушить ее.

У нас появились предпочтения. Мы шли, не сговариваясь, уже со знанием дела, и доходили до рощи… Около молодой березки, расположенной между болотом и посадкой, беседовали. Иногда читали. Мечтали. О том, что все наладится, когда я предприму хоть что-то…

Верила ли Настя в то, что я говорю? Во всяком случае, делала вид. Мы снимем квартиру, обустроимся на новом месте, где нас никто не знает. Это особенно важно – где нас никто не знает.

Иногда она не в себе. В такие минуты дает реалистическое описание будущего:

– Твоя мать найдет тебе невесту, ты женишься – и забудешь меня. Как в сказке. Все эти поездки в никуда – лишь самообман. Неужели ты не понимаешь?

Тогда я пристально смотрю в эти глаза, сливающиеся с молодыми березовыми листьями, а она скептически выдает:

– "Что вы на меня так смотрите, отец родной? На мне узоров нет".

Мы любим друг друга. Она – выражая протест против неустойчивого существования, я – нежелание отдавать ее кому бы то ни было.

Чем ближе лето, тем тяжелее уединиться в Кремле. Стайки молодых людей снуют там и тут. Вот и приходится изобретать что-то еще.

Мы заказали мясо, хороший кофе, вино.

Заказывали по отдельности, но с самого первого визита официантки, Настя начала вести себя примерно также, как вел себя Корнюшин в баре. Я сначала подумал, что мне кажется, но, вглядевшись в ее лицо, понял, что у нее начался "надрыв". Она вела себя так, будто я – жигало, причем в ее действиях, по-видимому, не было ничего неправильного, но чувствовалось, что она хочет унизить меня.

Я мог бы встать и уйти, но не был уверен, обстоит ли дело именно так. Может быть, мне кажется?

Во всем этом был какой-то ужасный диссонанс, который чертовски хотелось осмыслить. Чем дальше, тем с большим напряжением и беспокойством я ждал расчета. Во-первых, мне почему-то подумалось, что Настя может уйти, не расплатившись, а может уйти и без меня, не расплатившись. Маленькая месть. Во-вторых, она может дать мне сейчас деньги и попросить расплатиться. В этом случае, мои подозрения окажутся несостоятельными. Просто мираж. Или же она может расплатиться сама, продолжив игру в жигало. Но зачем? Из мести? Или это очередная ролевая игра? Я не понимал.

Когда саксофонист закончил композицию, зал начал рукоплескать. Настя первая вскочила с места. Я не встал. Напротив, воспользовался ситуацией, чтобы рассмотреть ее лицо. Оно выражало восторг, но не настоящий, а театральный. Настя также неожиданно села, достала зубочистку и начала ковырять ею в зубах. Я обратил внимание на отбитый кусочек верхней единицы, отбитый в том же месте, что и у меня.

– Что у тебя с зубом?

– С каким… зубом?

– Кусочек откололся.

– А, это? Как-нибудь сделаю.

Неожиданно для себя, я раздраженно добавляю:

– …это портит тебя.

Она даже не подняла глаз, продолжая спокойно чистить зубы.

Когда страсть Карениной к Вронскому стала проходить, Анна начала обращать внимание на появляющуюся лысину. Пустячок, казалось бы, но подмечено верно.

И неважно, что подлинный мотив – неприязнь к ней в связи с игрой в жигало. Важно, что первая ласточка уже пролетела.

– Пойдем?

– А десерт?

Я подозвал официантку. Она подошла, странно улыбаясь.

"Дура!"

Настя заказала мороженое.

Уже не спрашивая Настю, я подозвал девицу, желая попросить счет, но Настя меня опередила. Нарушая все правила этикета, она, торопясь, проговорила:

– Девушка, принесите, пожалуйста, счет, – и надула губки.

Это выглядит вульгарно.

Официантка принесла счет и в растерянности встала рядом со столом. Она не знала, кому его подать. Я с удовольствием наблюдаю за ее смущением.

Наконец, она все-таки решилась. Протянула счет мне, причем, лицо ее стало буквально пунцовым:

– Наверное, вам. Вы, все-таки, мужчина.

Я усмехнулся. Посмотрел на Настю. Настя внимательно изучала мое лицо. Я изучал изучающую. Она отвела глаза.

Я протянул счет Насте.

Она в сердцах пробормотала:

– Дура какая-то.

– Это ты ее смущаешь. Ты переставила роли. А официантка – девица неопытная, не знает, как себя вести.

– Пойдем, Кисыч.

В ее интонации сквозит усталость. Я помог ей одеться, чувствуя за спиной взгляд доведенной до замешательства официантки, перекинул плащ через руку и пошел к выходу.

Настя попросила постоять около туалета. Покараулить. Потому что дверь не закрывается.

Оказалось, что дверь закрывается.

Не дав Насте зайти в кабинку, я обнял ее и засосал. Одновременно поднял бордовую юбку, обнажив ноги в черных колготках и туфлях, всегда напоминавших старуху Шапокляк. Я овладел Настей стоя. Хотя каблуки были и невысокие, но мне пришлось встать на носки, отчего икры стали как ватные, а боль в натруженных мышцах, сводила с ума. Впрочем, это ускорило развязку. Мы кончили практически одновременно.

В дверь начали отчаянно молотить. Когда последняя судорога ее тела затихла, я зашел в кабинку, выбросил презерватив прямо в унитаз – маленькая месть за тот позор, что я пережил.

Настя зашла и закрылась. В этот момент в дверь опять начали молотить. Я засмеялся. Брюки я вымазал, хотя и был предельно осторожен. Я надел плащ, застегнулся, критично осмотрел себя в зеркале – никаких следов.

Чего нельзя было сказать о ней: раскрасневшееся лицо, губы, которые только что изведали поцелуй – казалось, на них все отпечаталось. Да и ноги явно подкашивались.

– Нормально, – сказал я, отсмеявшись, и открыл дверь, ожидая увидеть полную негодования рожу ста двадцати килограммового саксофониста – я почему-то решил, что в дверь ломился именно он.

Но никого не было.

Теплый ветер разлохматил волосы. Лицо Насти, умиротворенное и удивительно светлое, больше не казалось ненавистным. Я с удивлением подумал, что мне и самому не верится, что она могла учинить такое в кафе.

– Насть, зачем ты это сделала?

– Что сделала?

– Зачем устроила всю эту игру?

– Кисыч, ты о чем? – сказала она, кусая губы.

Уже прощаясь, я спросил, не хочет ли она сходить в театр. Мы целовались недолго, потому что вечера были холодными.

Я проехал на пятом не до Новой, а до площади Ленина. Билеты продавались в Театре юного зрителя, как это было указано в газете. В нашем драмтеатре шли спектакли, которые мы с Настей пересмотрели: либо вместе, либо по отдельности. ТЮЗ же хвалили. В газете было написано, что спектакли, с которыми приехали гастролирующие, заняли призовые места на каких-то конкурсах. Я подошел к афише, невольно видоизменяясь с каждым вторым шагом. Уж больно погода напоминала Машу, которая приехала из Сибири, чтобы заказать мне "Маленького принца".

Один шаг – и я иду покупать билеты на спектакль для себя и Насти, связь с которой я вынужден скрывать, словно я не живу, а играю в вульгарном мелодраматическом фильме. Еще шаг – и я, молодой, веселый, автор "Прелюдий", иду по этой же самой дороге под руку с Машей – заказчицей, которой нечего делать в это время дня. Норковая шапка надвинута на брови, подтянутое тело облачено в длинное пальто. Я теперешний, ослабленный, уставший, замученный запретной любовью, осознающий свое место в этой весне, которая опустилась на город, побуждая людей уходить из повседневности в простор страсти.

Стоп! Что это за мысли? Опомнись, Родя!

Я стою перед афишей, выглядящей такой старой, будто бы я изучаю репертуар прошлого столетия. Я ищу пьесу, которая удовлетворяла бы нескольким условиям: шла бы в ближайшее время, имела бы многообещающее название, желательно известного автора. Впрочем, вглядываясь в афишу, понимаю, что гастроли завершаются через 5 дней, а в выходной будет только одна пьеса – "Раба своего возлюбленного" Лопе де Вега. Я вхожу в театр, вспоминая Лену. Какие ассоциации связывают театр с ней?

Билеты стоят гораздо дороже, нежели я думал. Если бы не зарплата, которую я получил сегодня, я ушел бы ни с чем.

– Два билета на первый ряд на "Рабу".

– На первый ряд билетов нет.

– А на какой есть? Желательно, поближе к сцене.

– Возьмите на пятый.

Вежливость кассира поражает. Она говорит мягко. Не огрызается, как обычно.

– А места будут в центре?

– Да, двенадцатое и тринадцатое вас устроят?

Я смотрю на схему. Не так уж и важно, где сидеть. Я стою здесь сейчас, чтобы выйти с Настей в люди, а не чтобы посмотреть спектакль, в конце-то концов.

Обычные билеты драмтеатра, на которых стоит штамп – "Гастроли". От руки на билете написано: "Место проведения – ДК "Нефтяников"". Я в недоумении останавливаюсь.

Воспоминания относят меня в пивзаводскую зиму, когда мы с Настей не попали в цирк, потому что я взял по ошибке не те билеты.

Меня тянет вернуться и уточнить место, но просыпается чувство внутреннего сопротивления. Оно настолько сильное, что нет никакой возможности справиться.

Когда мама спрашивает, с кем я иду на спектакль, я отвечаю, что с Машей. В сложившихся условиях каждая знакомая женщина – мое потенциальное алиби. Я буду прикрываться любой как щитом, потому что иначе теперь нельзя. Я должен заплатить за любовь любую цену.

Около входа толпятся люди, значит, все правильно, и представление состоится.

Мы раздеваемся.

Зал набит людьми. Нет ни одного свободного места. Причем публика – явно не молодежь, солидная, респектабельная. Первый ряд заполнен людьми, у которых в руках розы. Настя шепчет, что нам бы тоже следовало их купить, но я скептически улыбаюсь.

Третий звонок – начало.

Лопе де Вега играла Тверь. Уровень мастерства поражал. По сравнению с ними рязанские актеры – группа недоучек.

Почти все – молоды. И очень красивы. И мужчины, и женщины. Я впервые ощутил зависть к мужчинам – их уровень в своей сфере деятельности, возможно, превосходил уровень моего в моей. Неожиданно. Я уже давно не испытывал ни к кому зависти.

Женщины были очень красивы в испанских нарядах. Все до одной.

Настя была потрясена.

Пьеса была наполнена юмором. Иногда ниже пояса, но с соблюдением чувства меры. Одно мытье в ванне чего стоило!

Иногда актеры выходили в зал и танцевали со зрителями. Насте безумно хотелось обратить на себя внимание. Моя ревность была совершенно нелепой, но при этом совершенно реальной. Я не ревновал к Черкасову, не ревновал к десяткам других, тех, с которыми она могла спать и спала, но я ревновал к актерам тверской труппы, актерам, которых она больше никогда не увидит. В ее восторге было слишком много эротического. Казалось, еще минута – и она испытает оргазм.

Ясно было одно – я очень угодил ей, взяв билеты.

Когда во втором акте несколько красавцев выскочили в зал, окутывая зрителей запахами конюшни (надо заметить, весьма приятными – кожа, пот, одеколон – здоровые чистые запахи разгоряченных тел), я бросил взгляд на нее: Настя в восторге аплодировала. Видно, она забылась окончательно – и спектакль поглотил ее.

Пьеса весьма напоминала ситуацию, сложившуюся у нас. Любовь, препятствия, господа и слуги. Барышня-крестьянка на испанский манер. Речь была стихотворной – это располагало.

Второй акт был, пожалуй, затянут. Самую малость, чуть-чуть. Это ничего не портило, наоборот, позволяло придти в себя, не сойти с ума, переживая волшебство.

Когда занавес опустился, люди встали, как один, и начали рукоплескать. Весь зал. Несколько тысяч. Такое я тоже видел впервые. Неодолимая сила подняла и нас. Актерам вынесли цветы, потом еще и еще… Вся сцена утонула в красоте.

На крыльце стояли актеры. Маленькая девушка, игравшая ту самую "рабу возлюбленного", накинула поверх испанского платья какую-то куртку и о чем-то оживленно беседовала с обступившими людьми.

– Хороша, правда? – неожиданно брякнул я.

– Кисыч, ты – старый кабель. Знаешь ты это? – возмущенно и весело пробормотала Настя, ни на секунду не отрывая завистливого взгляда от актрисы. Она подумала, что могла бы играть не хуже, если бы ветер был попутным.

Я взглянул на часы – без малого половина одиннадцатого. Спектакль шел три часа.

Песни и красивые танцы, которые мы увидели, до сих пор длились. Казалось, легкое опьянение долго будет создавать настроение.

– Может, прогуляемся?

– Давай, Кисыч, – обрадовалась Настя.

Асфальт подсох. Мы шли по Рязани, погрузившейся в сумерки. Тихо шли, чувствуя тепло друг друга.

За остановкой я прижал ее к себе и начал целовать. Потом резко повернул к себе спиной. Настя и сама была готова отдаться. Она делала все, чтобы помочь. Ноги скользили в жирной жиже, но мысль об этом исчезла, не успев начаться. Настя, чтобы сохранить равновесие, вцепилась рукой в ржавое железо остановки…

Весна бывает ласковой и радостной, а бывает тоскливой и сиротливой. Конечно, погода может лишь отражать настроение. Однако в проклятом городе с загаженными улицами немудрено увидеть безобразие.

Мы встретились с Настей в субботу. Она была в приподнятом настроении. У меня при себе были все необходимые документы – справка о доходах, паспорт, военный билет. Настя предложила устремиться на Дзержинку – там был хороший магазин, недорогой, а рядом – кинотеатр, в который можно было сходить после.

Магазин оказался маленькой комнаткой на первом этаже старой пятиэтажки. Вход был загажен пивом и рвотой. Странного вида подростки – то ли пьяные, то ли наркоманы, стояли на ступеньках.

В стеклянных витринах были выложены телефоны, около которых толпились все те же подростки. Телефонный бум охватил всех, особенно же – детей.

Настя моментально выбрала телефон за восемь тысяч для себя и за 4 – для сестры.

– Правда, красивые, Кисыч?

Я не ответил.

Девице, которая все это продавала, мы не понравились. Ей больше импонировали подростки.

Когда я подал документы и ответил на поставленные вопросы, она неприязненно посмотрела сначала на Настю, потом на меня – и ответила отказом.

Настя возмутилась до глубины души.

– Почему нельзя? Нет, вы объясните, почему?

Я начал вытаскивать ее на улицу, пытаясь умерить праведный гнев.

– Вот сволочь. Есть-то – нет никто! Да кто она такая! – никак не успокаивалась Настя.

Подростки с тупым любопытством смотрели вслед. В темных мозгах рождались какие-то дряблые расплывчатые мысли.

– Пойдем в другой. Не очень-то и хотелось покупать в этом гадюшнике.

Мы двигались по центральной улице, старательно обходя лужи и увертываясь от прохожих.

Неожиданно, будто вновь читая Бодлера, я решился.

– Настя, я передумал.

– Что передумал?

– Мы не будем оформлять кредит. Мне все это нравится меньше и меньше. Ты же видела, в какую клоаку мы попали.

– Это случайность. Сейчас зайдем в центральный офис. Там будет по-другому.

– Нет, мы туда не зайдем.

– Почему?

– Вот почему!

Я, как мне показалось, медленно достал справки из кармана и разорвал их на четыре части – крест накрест.

Она растерялась.

Я почувствовал приятный холод в висках. Облегчение. Свобода выбора. Поступок.

Пока длилось молчание (при этом мы стояли посреди тротуара, и прохожие были вынуждены обходить нас), в моем уме возникали и исчезали строки шекспировского сонета:

Любовь – мой грех, и гнев твой справедлив.

Ты не прощаешь моего порока.

Но, наши преступления сравнив,

Моей любви не бросишь ты упрека.

Или поймешь, что не твои уста

Изобличать меня имеют право.

Осквернена давно их красота

Изменой, ложью, клятвою лукавой.

А если жалость спит в твоей груди,

То и сама ты жалости не жди!

– Еще можно все восстановить! – прошептала Настя.