Текст книги "Опыт интеллектуальной любви"

Автор книги: Роман Савов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Я предлагаю проводить ее, находясь в уверенности, что она откажется, но, словно назло мне, она соглашается. Неужели ей скучно идти одной?

Вокруг гуляют влюбленные. У некоторых в руках – нелепые замерзшие цветы. Все же я не купил цветов – хоть в чем-то угадал.

Не знаю, какие ассоциации приводят ее к мыслям о коте. Его зовут Мутант. У него нет двух лап. Она лично его кастрировала. Выясняется, что она подрабатывает этим.

– Да, Юля. Не повезет твоему молодому человеку, – говорю я иронично.

– Почему?

– Да кто захочет встречаться с девушкой, которая подрабатывает кастрацией? Мало ли что!

Мы идем мимо цирка, и я вспоминаю об одной из прогулок с Настей. Вот здесь мы целовались. Вот здесь я ощутил душевную пустоту и вспомнил, как в детстве мама приказала выбросить приблудившегося котенка. Я обнимал Настю, вдыхая аромат чьего-то мужского тела, которым была пропитана ее блузка, и думал о котенке. А теперь я иду по этим же самым местам с Юлей, которая кастрирует котов, любит Мутанта и ненавидит меня.

– Вот мы и пришли. Я живу здесь – она показывает деревянный домик в конце улицы.

Рядом с Еленой Евгеньевной.

– До свидания, – холодно говорю я.

Может быть, она не позвонит? И все будет кончено? Но так нельзя. Я это понимаю. Нужно будет закруглить тему по всем правилам.

– До свидания, – после долгой паузы говорит она и смотрит мне в глаза.

В них – любопытство.

– Созвонимся.

– Созвонимся.

Она разворачивается. Я иду в другую сторону.

Я ужинаю, а потом готовлюсь к урокам – некогда писать.

Я ложусь спать рано, как никогда, и не снится странный сон. Он начинается с непонятных мыслей о снах вообще. Возможно, Бог перемешал сны. Он дает нам сны старости в детстве, и наоборот, а сны из прошлого снятся, когда прошлое прошло, сны же из будущего снятся в настоящем, поэтому они и непонятны.

Стало быть, те сны, которые мы понимаем – сны нашего прошлого, а те, которые нет – будущего. Некоторые считают, что могут толковать сны, говоря о будущем, но это лишь частичное понимание замысла.

Сны следует перемешать. Можно задать своеобразную ритмику при помощи сна, который будет членить текст на главы.

Потом – смена экспозиции. Детство. Нет, уже нет. Но место действия – детство.

Песочня когда-то была очень зеленым районом. Во дворах домов росли сады, были эстрадные площадки, позволяющие наслаждаться искусством в тиши летних вечеров.

Одна такая площадка была и в бабушкином дворе. Рядом с ней были детские ясли и песочница, большая, как жизнь. Там были заросли крапивы и молодые вишневые деревья, с которых можно было сдирать и есть вкусный клей.

Заснув, я очутился именно на этой веранде, среди вишен. Кто я? То ли ребенок, который видит свое будущее, то ли взрослый, который попал в страну детства. Если честно, я так и не понял. Скорее всего, я был и тем, и другим сразу.

Я забрался на эстрадную площадку, прошел по деревянной лестнице за сцену, где обычно валяются лепешки кала, и нашел странную коробку. Большую картонную, напоминающую те, в которых продают телевизоры.

Я открыл ее и с ужасом и узрел там Настю. Унее не было ни рук, ни ног. Более того, тело было прозрачным, причем это было не человеческое тело, а что-то искусственное, ненатуральное. Внутри находилась сложная кровеносная система. Текла кровь. Единственно, что было в этой Насте настоящего – олова. Настя открыла глаза и посмотрела на меня сквозь болотную зелень.

Я закрыл коробку и потащил ее домой, стараясь, чтобы бабушка не увидела того, что я несу. Тайком занес в ванную. Спрятал под раковину, прикрыв ковриком, который обычно лежит на стиральной машинке.

Теперь я имею возможность заходить в ванную и наслаждаться ею. Могу любить ее беспрепятственно. Отголоски детских фетишистских мечтаний нашли свое реальное воплощение.

И если в детстве я затаскивал в ванную мамину обувь из кладовки, то теперь у меня есть иной фетиш – Настя.

Мама спрашивает бабушку, где Родя. Бабушка отвечает, что я еще не пришел – она не слышала, как я прокрался. Мама открывает дверь в ванную. Она должна заметить меня, но я стою, плотно прижавшись к стене, поэтому, человек, если только он смотрит прямо перед собой, не может увидеть никого. Вот и мама не замечает. Зато замечает коробку.

Она открывает ее и видит Настю. Потом смотрит в зеркало и видит меня.

– Что это? – спрашивает она тихим голосом, от которого волосы встают дыбом.

Я молчу. Я решаюсь молчать до конца. Даже если меня сейчас будут убивать, я не скажу ни одного слова.

– Выброси это немедленно. Выброси эту дрянь.

Мама отсоединяет трубки капельниц и сливает в унитаз то, что по ним текло.

Это не кровь, как показалось мне на улице. Это что-то желтоватое.

Потом она протягивает коробку мне.

Я выхожу на улицу, подхожу к мусорному баку и выбрасываю ее вместе с ее содержимым…

Просыпаюсь я сам. Меня не будит звонок.

Но я просыпаюсь не в поту, не в болезни. Несмотря на то, что я продрог, я удивительно хорошо себя чувствую. До звонка две минуты, то есть я проснулся одновременно с будильником – биологические часы вновь включились.

Весь день проходит под эгидой странного сна, дающего ответы на вопросы. Вот только я эти вопросы решил еще до того, как мне все это приснилось.

Ровно в девять часов вечера, минута в минуту, я набираю номер.

После обычных приветствий я рассказываю Орловой сон, заменяя Настю на Юлю.

В середине моего рассказа меня самого охватывает ужас: я представляю, как рассказ воспринимается ею.

Тишина. В трубке слышно тиканье моего будильника.

– Я так понимаю, после этого сна мы должны прекратить отношения? – странным голосом говорит Юля.

Ее голос заключает в себе информацию о том, что ей, быть может, и не хотелось разрывать их. И даже сейчас она ждет от меня отрицательного ответа.

– Да.

– В таком случае – прощай.

– Прощай. Извини, что так вышло!

В трубке раздаются гудки.

Я думаю о том, плачет ли сейчас Юля.

Потом я облегченно вздыхаю и набираю номер Черкасова.

– Саня?

– Родо?

– С Юлей все кончено!

– А что-то начиналось?

– Что-то – начиналось.

– А что случилось?

– Я рассказал ей сон…

Он сердит. Ему не нравится, что я так легко бросаюсь отношениями.

А Аня, которая присутствует рядом, целиком на моей стороне. Она всегда поддерживала меня в этих бесконечных спорах.

– Больше я тебя ни с кем знакомить не буду, – говорит Саня в сердцах, но сам же начинает смеяться.

– Ладно, давай я тебе завтра позвоню, а то сейчас не хочется больше обо всем этом ни говорить, ни думать.

– Звони.

Жизнь налаживается, если только начинаешь регулярно высыпаться.

Отца выписывают. Мама привозит его домой, но это происходит без меня: я на работе. Проводя уроки, я думаю о степени человеческой свободы: должен ли был я отпроситься, чтобы съездить к отцу, или поступил правильно, выполняя учительский долг? Если учесть представление о бесполезности собственной работы, то я допускал две ошибки сразу: я работал, чувствуя, что от моей работы нет никакого толку, и я не сделал то, в чем видел проявление долга. Впрочем, отец тоже поступал настолько же неправильно. Событие, происшедшее с ним, закономерно. Он сам выбрал путь, но его выбор затронул и нас, а он в своем выборе не учитывал наших интересов, действуя своевольно.

Одна только мама действовала в соответствии с дхармой. Она всю жизнь действовала в соответствии, платя за однажды сделанный выбор.

Я думал о тех усилиях, которые она прилагает, чтобы все успеть. Мне никогда не хватало сил выполнить все. Я устаю так, что не вижу в себе сил сделать что-то для бабушки или отца, а к завтрашнему дню нужно снова готовиться. И так – бесконечно. В эту круговерть обязанностей, которые обрекли меня на какое-то постыдное рабство, я попал сразу после института. Сейчас меня удивляют даже курсы английского. Как я умудрялся посещать их? Как умудрялся я встречаться с Настей, являясь рабом системы? И много ли изменилось со сменой работы? С расставанием? Все то же. Работа. Подготовка к работе. Работа. Подготовка. Бесконечная череда усилий. Интересно, другие люди живут в тех же условиях, сознавая все ту же несвободу?

Думая обо всем этом, я умудряюсь проверять тетради с упражнениями, которые выполняются шестым классом с потрясающей скоростью и с не менее потрясающей неграмотностью. Точнее, задания не выполняются. Они просто переписываются. Проверка требует нечеловеческих усилий. За какие-то пять минут я проверяю около десяти тетрадей, в каждой из которых нахожу не менее пятидесяти ошибок. Мой мозг разгоняется.

Одновременно я решаю задачи организационного плана: налаживаю дисциплину, пытаюсь успокоить Иноземцева, хлопаю по плечу Иванова, подсказываю что-то его брату…

И обдумываю проблему кармы…

Звонок падает на меня неожиданно. А мне-то казалось, что до конца еще минут пятнадцать.

Уроки в шестом классе сжимают время. Их бешеный темп не позволяет опомниться. И я благодарен классу за это. Если бы не они, я думал бы о Насте, решая перманентную дилемму с Дионисом и Аполлоном.

Беседа с отцом. Интересно говорить с человеком, который недавно видел смерть, с человеком, мозг которого поврежден. Интересно узнать, как нарушения переживаются субъективно. Он выглядит и говорит совершенно адекватно, но утверждает, что чувствует мир странно. Словно в тумане. Словно что-то не так. Словно во сне.

Я утешаю его:

– Это незаметно.

– Хорошо. Еще бы не хватало, чтобы было заметно. Тогда оставалось бы только вены вскрыть, – шутит отец, но шутка получается несмешной.

С его возвращением учащаются звонки. Люди переживают за него. Хотят с ним побеседовать. Отец просит меня говорить, что спит. Тем более, что он и в самом деле много спит. Мама говорит, это нормально, так и должно быть.

В выходной утром заходит Корнюшин. Он трезв. Мы пьем чай, говорим. Он печален. Запутался в лабиринтах своей не удавшейся (как ему кажется) жизни. Говорит о своей бывшей жене. О том, что встречался с ней. О том, что она работает в цветочном ларьке на площади Мичурина (!), о том, что он может познакомить меня с ней с тем, чтобы я ее трахнул (!?).

– Женя, ты в своем уме? Почему ты это мне говоришь?

– А что? – невесело смеется он. – Она симпатичная.

– Ты говоришь это, потому что еще любишь ее? И не можешь ей что-то простить? Это напоминает расковыривание больного зуба. Я правильно понимаю?

Он не отвечает. Улыбается люциферовской улыбкой. Сумма, накопившаяся у него, позволяет купить квартиру, но он не может решить, что же покупать – квартиру или машину? Его сестра обладает всем, а он – ничем. Он говорит о продаже дома на Шлаковом и разделе денег между сестрами и им. Родители, конечно, останутся с ним. Он привязан к ним навечно. Жизнь прошла, а он так ничего и не успел. Между тем, как сестрам досталось все: отсутствие заботы о родителях, дармовые деньги, машины, квартиры…

– Жень, о чем ты? У тебя крупная сумма денег, тебе бы радоваться, а ты…

– Крупная? Десять лет я только и делал, что копил. Я не позволял себе лишней кружки пива. Потом эта стройка в Москве, этот гребаный завод, это предприятие по сборке мостов. Ты знаешь, как падает зрение? У меня глаза гноятся каждый день, а мне не разрешают уйти на больничный. Да дело даже не в этом. Дело в статусе. Ты – учитель. Это понятно. А я кто? Грузчик? Рабочий? Я не знаю, кто я.

– Ты – офицер, летчик…

– Бывший…

Женя уходит, так и не решив основной вопрос. Я не дал ему ответа. Да он его и не искал.

"Он не любит ее", – понимаю я. А люблю ли я Настю? Что такое любовь? Если ты приближаешь лицо любимой вплотную к твоему и осознаешь, что оно некрасиво – это свидетельствует о том, что ты ее не любишь? Или нет? Что является мерилом? Вот мне совершенно очевидно, что моя любовь к Насте совершенно выродилась во что-то непонятное. Но я переживаю расставание так остро, что не могу убедить самого себя в одной простой истине: "Я ее больше не люблю!"

– Алло?

– Привет.

– Привет.

– Не узнал?

– Ну, как же, узнал, – лгу я.

– Ну и кто я?

– Хорошо, я не узнал.

– Света.

– Какая Света? – ерничаю я, поняв, что это Мартынова.

Она смеется в трубку.

– Хватит претворяться!

Мы говорим ни о чем. Видно, ей одиноко в своем Касимове.

Едва я положил трубку, как телефон снова оглашает комнату звоном.

Я поднимаю трубку.

– Алло?

– Алло. Это Лена.

Павлова? Моему изумлению нет границ.

Она говорит о наличии свободного времени, об окончании насущных дел, о желании прогуляться.

В моем уме лихорадочно проносятся мотивы ее поступка: любовь, интерес, желание скоротать время, любопытство…

Чем больше мы говорим, тем больше разверзается пропасть. Она из другой жизни. Она не для меня. Я не люблю ее. Я не смогу ее даже поцеловать. И, тем не менее, я должен встретиться, чтобы понять: мои мысли о ней сейчас – истина.

Мною овладевает нетерпение. Хочется назначить встречу назавтра, чтобы ускорить конец. А есть ли уверенность в том, что именно конец? Она – чужая. И это ясно. Значит, конец.

Я сдерживаю нетерпение усилием воли и спрашиваю, когда бы она хотела встретиться.

– В воскресенье.

Сегодня – четверг.

– Где и когда?

Забавно, теперь я спрашиваю, а она отвечает. Мы поменялись ролями.

– На том же месте.

– Во сколько?

– В два.

Я думаю о нелепости назначения встречи с такими подробностями за три дня. За это время наверняка что-то изменится.

Мне приходит в голову, что я впервые называю ее сокращенным именем. Это придает общению интимный оттенок. Он тем более странен, что осознание безысходности как никогда ярко.

– Ну, ладно, пока. Мне надо готовиться к урокам, – заканчиваю я беседу.

– Спокойно ночи.

– Спокойно ночи.

Мы кладем трубки почти одновременно. Так, во всяком случае, кажется.

В час ночи меня будит звонок телефона. Проклиная Демоническую, я подхожу и шепчу: "Алло". В трубке молчание и тишина. Звонок повторяется, когда я задремываю. Я подхожу к телефону и отключаю его. Больше никто не побеспокоит меня: ни безносый убийца Гестаса, ни Демоническая. Спи спокойно, Родион Романович!

Воскресное солнце бормочет миру о наступающей весне. Лена держит меня за локоть. Мы идем от Кремля к площади Свободы. Нам не о чем говорить. Я-то знал об этом и раньше, а она, похоже, нет. Весна вливает в легкие тревогу. Хуже всего то, что продолжения нет и быть не может. Только ребенок верит в безграничность происходящего. Только ему планета кажется таинственной, а время бесконечным.

Со стороны площади появляется Юля Орлова. Она узнает меня сразу. Я внимательно наблюдаю за ее лицом, сдерживая себя, чтобы не расхохотаться: не потому, что кровожаден, а потому что состоялась на удивление глупая встреча, которая превратит и без того скверный настрой Юли в какой-то дикий кошмар.

На ее лице отображается беспорядочная игра: удивление, одновременно – ужас, проверка себя – "А не обозналась ли", ненависть…

Вот мы поравнялись. Я скашиваю глаза и ловлю ответный взгляд полный чудовищной ненависти. Мне приходит в голову, что я мог быть ей симпатичен, уж если она так сейчас ненавидит!

Интересно, пришлось ей себя сдерживать, чтобы ничего не сказать? Лена идет, мирно болтая. С улыбкой я переспрашиваю…

Я получаю удовольствие от созерцания двух девиц, не сознающих того, что сознаю я. Мы все пребываем в разных мирах, что не мешает анализировать, представляя рыдающую от злости Юлю, бесстрастную Лену, рисующую Сва, себя в весне, обдумывающего роман.

Я предлагаю Лене сходить в "Шоколадницу", чтобы согреться.

В этот раз я не утруждаю себя. Точнее, я ее вообще не развлекаю. Она недоумевает, а я просто становлюсь самим собой. Мне надоело валять Ваньку.

Я не в костюме, а в старом велюровом свитерке.

Часто оставляю Лену наедине с мыслями, ибо жду, когда ж она поймет, что все кончено.

Долг галантности вынуждает предложить проводы, но ей хватает ума отказаться. Я вздыхаю с облегчением.

Подходит тринадцатый, из которого вполне может выйти на ночную охоту Демоническая.

Я напряженно всматриваюсь в лица выходящих, почти не обращая внимания на Лену, которая погружает тело во чрево автобуса. Он уносит ее в дом моих иллюзий. й хватает ума отказаться. умая о своем, я оставляю Лену наедине с ее мыслями. меня здесь и с Настей, то можно предположить, какая у меня репутация. ий ко

Я сажусь в кресло, стоящее рядом с книжным шкафом – моим и Тихонова – и погружаюсь в воспоминания. Мама. Настя. Тихонов. Блокнот. До меня доходит, что прошло совсем немного времени с тех пор: октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль. Всего пять месяцев. В ноябре все было кончено. Декабрь. Январь. Февраль. Всего три месяца. Даже не верится. А почему? Слишком много или слишком мало? Я понимаю, мне кажется, будто это было слишком давно. Причем эти события не кажутся более поздними по отношению, например, к событиям детства, когда я ночевал в сарае, на свежем воздухе. Это было так же давно, как и детство. Ни больше и не меньше. С другим человеком. Не со мной.

Тихонов рассказывает забавную историю, вернее, приводит ее в качестве примера, подтверждающего теоретические выкладки по психологии женщин.

Наверно, весна навеяла ему мысли. Февраль выдался теплым и солнечным. Он рассказывает о возвращении домой вместе с Зоей. Они расшалились, толкая друг друга, и упали в сугроб, причем Тихонов упал прямо на спутницу. В этот момент ему пришла в голову крамольная мысль и, вместо того, чтобы поцеловать Зою, Сергей спросил: "А может…?" На что получил резонный ответ: "А какой в этом смысл?" После чего они встали и спокойно продолжили путь.

Мы обсудили проблему сексуальных желаний, проблему Диониса и Аполлона, проблему Зои и Макса, Зои и Володи, Зои и Тихонова.

Все как с ума посходили от этой Зои. А она, между прочим, страшненькая. Одно и тоже у всех каждый день – уроки, домашние обязанности, снова уроки… И работа, и дом всем надоели. Надоели жены и дети.

– Сергей, а помнишь, как мы ездили на пятую базу, чтобы купить нашим одногруппницам конфеты на 8 марта?

Тихонов меняется в лице:

– Родион Романович, не вспоминай об этом позоре. Гони эти мысли прочь. Бр-бр.

Я смеюсь:

– Сейчас это уже не кажется таким ужасным. Просто воспоминание – и ничего больше. Когда-нибудь точно также вспомним и об этом вечере. Ассоциации – загадочные зверьки.

Тихонов пристально вглядывается в меня:

– Родя, ты все такой же. Тебя ничто не берет.

В его голосе я слышу горечь.

На улице настолько тепло, что я снимаю кепку. Тихонов, малость подумав, делает тоже самое.

Я разглядываю его аккуратно подстриженные волосы, вспоминая о том, как часто подстригался, когда работал на заводе. Сейчас это не нужно.

Мы идем по уже подсыхающему асфальту, на котором прорисовываются трещины.

В "Тортах" тепло и уютно. Мы заказываем чай с пирожными. Тихонов доканчивает первый стакан одновременно со мной.

– Ты что, научился пить горячий чай?

– Да, Родион Романович, я научился делать это.

Мы заказываем по второму стакану.

Тихонов сосредоточен и угрюм. Его гложут какие-то мысли. Не понять, какие. Вероятно, мысленно он уже дома.

На остановке мы стоим молча. Такое ощущение, что все слова, которые мы могли бы сказать друг другу, исчезли. Никакого пафоса.

Полной грудью мы вдыхаем весну.

Все собираются в учительской.

Я лихорадочно подписываю книги латинскими пословицами. Книги вместо открыток, пословицы – вместо поздравлений. Времени не хватает. Мой собственный некрасивый почерк раздражает, но действие неумолимо одолевает время.

– Вас уже ждут, – заглядывает возбужденный Володя.

Он относится к мероприятию слишком серьезно. Интересно, что он подарит Зое? Тихонов готовит речь.

Я говорю о символическом значении надписей. Тихонов кивает – мол, такого еще никогда не было. Я показываю глазами – так и должно быть!

Дамы лезут с просьбами о переводе. Кто-то обижается. Кто-то очарован. Но все согласны – такого подарка никто не ожидал.

Приносим торты. Тут уж все ахают.

Делается чай. Казенные граненые стаканы пахнут жиром.

На остановку я иду с Максом, который говорит о своей ненависти к школе, о желании зарабатывать деньги, о невозможности закосить от армии другим способом, о возможностях, которые носятся вокруг, но которые невозможно ухватить. В его глазах тоска.

Она опаздывает, как всегда. Я жду в пустом полутемном коридоре, думая, что никто сюда не придет, что не будет никакого прослушивания. Какому идиоту может придти в голову устраивать мероприятие в семь вечера, когда в университете никого нет? Аудитория освещается, и невидимые нити связывают невидимых людей узами таинственности в пустом здании бывшего института благородных девиц.

Настя опаздывает. Она могла бы не приходить вовсе.

Настя просит выслушать ее отрывок. Каково же мое удивление, когда оказывается, что она отказалась от "Мастера" и читает "Черного принца". Монолог. Бредли Пирсон о любви и творчестве.

Я понимаю, что все это – лишь сон. И сразу же просыпаюсь. Три часа ночи. На работу еще не скоро. Сейчас можно опять лечь, будучи абсолютно уверенным, что выспишься. Есть ли разница между недосыпом из-за похотливой самки и недосыпом из-за компьютера? Наверно, нет.

Всю весну по утрам я думаю над стихотворением безумного Батюшкова, пытаясь обнаружить в нем ключ. Эти стихи не кажутся произведением безумца – напротив, все строго рационально в своей иррациональности. Натуральный сюрреализм.

Я все пытаюсь создать что-то свое, о смерти, воплощенной во время, о времени, воплощенном в смерти, но дальше откровений Батюшкова не удается ступить. Зачем писать то, что уже написано? Извечный вопрос всех авторов. И главное, для кого?

Я слышу голос Ани. Потом Саня кричит:

– Замолчи, дура.

– Заткнись, упырь.

Слово "упырь" постоянно вызывает у меня смех. Мне все кажется, что они забавляются, шутят, играют друг с другом в скандалы. Уж больно ненатурально все выглядит. Интересно, у меня с Настей это выглядело по-настоящему? И чем настоящее отличается от театрального? Искренней убежденностью в том, что можешь идти до конца? До расставания? Какая серьезность убедит в том, что все по-настоящему?

– … речь идет о сестре Ани…

– Родной?

– Двоюродной.

В разговор встревает Аня:

– Она девочка серьезная, поэтому веди себя, как следует!

– Кто она?

– Учится в мединституте.

– Красивая?

– Симпатичная.

– Одна?

– Помнишь, охранника?

– Которого Аня называет Хатчиком?

– Да, этого урода…

Аня снова встревает:

– Не смей называть его уродом, сволочь!

– Заткнись, Енот!

– Саня!

– Ну?

– Вы успокоились?

– Да мы и не ругались. Это наша обычная беседа.

– Так что с девицей?

– А что?

– Как ее зовут?

– Маша.

– И медведи?

– Так что у нее было с Хатчиком?

– Трахались они, – встревает в разговор Аня. А этот педераст ее бросил. Попользовался и бросил.

– И что она?

– Ходит сама не своя. Секса ей не хватает. Но ты ее сразу же в постель не тащи!

– Аня, прекрати!

– А что?

– Она, конечно, не Настя. Она девочка тихая, домашняя…

– Как могла домашняя девочка связаться с Хатчиком?

– А что ты имеешь против Хатчика?

– Он красивый, на гитаре играет, деньги у него водятся. Что ты имеешь против?

– Ну, он же ее бросил?

– Сволочь потому что. Но обаятельная сволочь.

Я слышу звуки борьбы.

– Саня, – зову я в трубку, – Саня…

Но у них надолго.

Я жду пару минут, и кладу трубку.

Он перезванивает.

– Родо, сам понимаешь, жить с ней невозможно.

– Замолчи, Упырь.

– Заткнись, Енот.

– Ты говорил, что она не рязанская.

– Кто, Маша? Они лет десять назад переехали в Рязань – квартиру купили.

– Что, богатая семья?

– Отец работает в военкомате, мать – врач.

– Понятно.

– А где живет?

– Сам у нее спросишь при случае.

– Только не трахай ее сразу! – кричит в трубку Аня. – Все-таки она моя сестра.

Ее дикий смех вибрирует в ушах.

Саня начинает ругать ее так, что мои уши, отвыкшие от мата, вянут.

Я кладу трубку.

Еду на встречу с Машей, одевшись максимально прилично. Не для нее – для себя. Я в костюме, длинном пальто и норковой шапке. Подтянут и сосредоточен. Недавно подстригся. А главное, мне наплевать на эту встречу. Если раньше я ждал секса в перспективе, то теперь секс мне не нужен вовсе. Их было уже так много, всех этих Свет, Лен, Насть (кстати, как это угадала Людка в своем письме!), что интерес мой пропал. Мне интересно, как себя будет вести Маша, какой она окажется: умной или не очень, красивой или страшненькой, грамотной или нет, но результат встречи, ее отношение ко мне – не важны. Сейчас интерес вызывает только диалектика – и ничего больше.

Я опять покупаю розу.

Как же это все надоело!

Маша оказывается невзрачной мышкой. Если ей и понравилась роза, то она не подает виду. Я вижу ее насквозь. Я вижу, как ею будут пользоваться и дальше: пользоваться и бросать. Маша не из тех, которых любят! Мы расстанемся безболезненно. Я даже встречусь с ней еще раз, чтобы у нее не сложилось впечатления, будто она из тех, которых бросают, не успев познакомиться.

Я веду ее в "Шоколадницу", хотя это уже не смешно. Официантки бросают на меня любопытные взгляды.

На улице я начинаю мерзнуть. Подмораживает. Или я заболеваю? Маша советует выпить "Колдрекс", когда приеду домой. Добрая девушка.

В маршрутке, подняв глаза, я замечаю Васю, который внимательно смотрит и улыбается. Его сопровождает девица, та самая, которая была на Новый год. Он кивает на Машу, подмигивает. В лице сочувствие. Он отождествляет меня с собой. Товарищи по несчастью.

Фильм вспоминается ненавязчиво, доставляя удовольствие. Картины всплывают, будто я в кинозале. Писатель уезжает на заработки, а одновременно и за вдохновением в Америку. Жизнь с женой – рутина, дочь уже взрослая. В Нью-Йорке он снимает недорогую квартиру, но в приличном доме. По соседству с молодым человеком. У писателя с трудоустройством не очень, поэтому он начинает просить деньги в долг у соседа, и тот дает, пока суммы невелики. Во время очередной просьбы предлагает помощь другого рода. Открывает "тайну" своей профессии который я удостоился посмотреть в Наро-Фоминске. первых, нужно ли мне встречаться с ней еще раз, и во-вторых, фильм – он жигало, дамский любовник. У писателя выбор невелик: или он уезжает обратно во Францию, или становится жигало, потому что с работой ничего не выходит. Он выбирает жигальство. И не потому, что змей-искуситель хорошо поработал, а потому что почти пожилой человек, хотя и красивый еще, потому что жизнь не удалась. Он окунается в новый мир, где женщина платит, где секс поначалу доставляет удовольствие, а клиентки если и не красивы, то интересны.

Сосед помогает и с кокаином, потому что наркотик позволяет поддерживать потенцию. Француз становится наркоманом, но не замечает этого.

Наконец, наш герой влюбляется в коллегу – элитную проститутку. Она его за "муки тоже полюбила, а он ее за состраданье к ним". Они сходятся. Начинают жить вместе. То он ревнует, то она его. Они уже не в состоянии разобраться, любят ли друг друга, не в состоянии понять, где просто секс, а где работа. Под его влиянием она становится кокаинистской.

Неожиданно он просыпается утром. Оказывается, он уже давно не с ней. Оказывается, он не просыхает от наркотиков. Оказывается, сосед ухаживал за ним, но больше этого делать не будет.

Когда он уже на грани гибели, когда его смерти ждут все, он неожиданно исчезает.

Сосед думает, что француз умер, но года через два тот является к нему, трезвый, не под кайфом, и приглашает в кафе, где и рассказывает о своем романе.

Он приехал во Францию, ушел от жены и начал писать, писать о том, как писатель играл в жигало, чтобы писать о жигало. Писатель – вечный лицедей, ничему не отдается полностью, даже, казалось бы, тому, чему не отдаться невозможно. Он – вечный разведчик. Работает только на свое творчество, даже когда забывает об этом. Итог – предельно достоверная книга

Сосед принимает книгу из рук человека, которому указал Путь, если только писателю можно указать Путь.

С женой, кстати, дело наладилось, и с дочерью тоже. Они уважают его. Он прошел через клиники, бросил наркотики, обрел уверенность и смысл, начал писать. Но ни жена, ни дочь, ни молодой сосед, ни пассия, которую любил, не поняли его. Все они были убеждены, что настоящий он – тот, которым они его знали, что он менялся все это время, пусть в худшую сторону, но менялся. Им-то казалось, что он менялся неосознанно, а оказалось – во имя творчества. На самом же деле они все заблуждались. Хитрец – писатель всегда сознавал, чем занят. И главное – для чего все это. Он никогда не был жигало, не был не-жигало, он никогда не забывал, что он писатель, даже когда ему казалось, что забыл. Писатель обречен на неизменность. Писатель – не человек? Фильм отвечает однозначно: да, писатель – не человек.

Я услышал звонок телефона, когда вставил ключ в замок. В надежде, что трубку повесят, замедлился. Однако некто настойчиво желал дозвониться. Им оказался Саня. Аня купила билеты (или ей достали на работе?) на спектакль "Подари мне лунный свет". Аня предусмотрительно взяла четыре, два из которых предназначались мне и ее сестре Маше. Таким образом, она избавляла меня от сомнений. Вторая встреча с Машей была неизбежна. Спектакль был в воскресенье, в три часа, то есть дневной, а не вечерний.

Была какая-то зловещая черта в том, что теперь я буду смотреть действо с женщиной, которая придет на спектакль впервые, которая не владеет воспоминаниями. Кто-то издевается надо мной? Безличная сила ввергает в чреду дурных повторений, заставляя заново проживать жизнь.

В ночь начался бронхит. Отвратительная слабость опутала тело, лишая его способности бороться. Я ничего не ел – пропал аппетит. Мне не было дела ни до спектакля, ни до Маши, ни до Ани.

В субботу, поспав после работы, я проснулся не посвежевшим, а таким же разбитым, каким и лег. Знобило. Я набрал горячей воды, взял томик Бодлера и лег в ванну. Озноб исчез. Вода остывала. Я читал те же стихи, которые когда-то читал вместе с ней, те, которые читал в поезде по дороге в Перкино на ее День рождения, первый День рождения, который мы отметили вместе.

"Я люблю ее. Мне никто не нужен. И если я и буду с кем-то, то буду несчастлив, потому что без нее я сирота. То, что я люблю, делает осмысленным все и во мне, и вокруг. Не имеет значения ни измена, ни расставание. Мне невозможно жить, когда ее нет рядом. И все эти месяцы я сознавал это, пытаясь бесцельно опровергнуть то, что было известно с самого начала. И дело здесь не в волевых качествах, не во мне, ни в ней, а в том, что нам друг без друга нельзя, и это решено не нами, решено окончательно".

Я бросил Бодлера под ванну, стараясь взять себя в руки.

"Родя, Родя, в тебе говорит болезнь. Ведь не было же мыслей до бронхита. Это как в сказке Андерсена "Потерянный рай". Следует только побороть минутную слабость. Ослабевшее тело не может сопротивляться бреду".

Но я уже пал. Еще не совершилось никаких действий, но личность предала себя. Отныне она будет действовать, подчиняясь другому "я", у которого иные цели.