Текст книги "Гать (СИ)"

Автор книги: Роман Корнеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Парад, как и само по себе участие в нем, для самого фандома представлялся высказыванием совсем иного толка.

Парад был для тех, кто на собственной шкуре познал, что значит быть частью фандома. Для тех, кто не боялся выражать принятие собственной природы, даже если был далек от собственного идеала. Для тех, кто не стеснялся носить на себе символы принадлежности к фандому, даже если они вызывали у живцов страх или осуждение. Для тех, кто не жалел времени и сил на то, чтобы создавать, обсуждать, анализировать и восхищаться собственным телом. Для тех, кто не искал смысла жизни, а находил в ней – такой – всю возможную радость и вдохновение.

Парад был для тех, кто понимал, что фандом – это не просто собрание единомышленников, не просто субкультура, пускай со своими правилами, традициями, ценностями и историей. Для тех, кто уважал разнообразие и толерантность внутри фандома. Для тех, кто не считал себя хуже других, кто умел не бояться, но искренне наслаждаться собственными порывами, собственными грехами. Для тех, кто не боялся делиться своим восторгом, но не навязывал его другим. Для тех, кто не стремился к славе или признанию, а просто хотел разделить с другими то, что разделить нельзя.

Парад был для тех, кто любил фандом. И фандом любил их взамен.

Муха осторожно покосилась, украдкой заглядывая под капор, кто там шагает по сторонам? И тут же, разглядев мелькающие багряные пятна в пелене бурана, тоже поспешила ускорить шаг.

Да, иным сестрицам фандом представлялся своеобразным способом уйти от реальности в вымышленные миры, терминальной формой эскапизма, отвлечения себя от бытовых проблем, скучной рутины и бесцельности жизни. Но попадая в фандом, они сразу избавлялись ото всей этой блеклой мишуры, именуемой проживанием простой человеческой судьбы, но лишь только оказавшись по эту сторону красного капора, переступив черту, пересекая грань, Муха ощутила, наконец, что на самом деле скрывается за красной разлетайкой. Что таится в трепетной толпе парада.

Ведь если подумать, зачем вообще столь яркий цвет. Да, он прекрасно смотрится на белом фоне свежего снега, но это в неурочном мартабре. А так-то на коричневом фоне вечно раскисшей болотной землицы сочетание получается весьма мрачное, равно как и крайне грязное. Сколько раз Муха возвращалась в родную келью за толстый засов по пояс в бурых пятнах, больше похожих – да, на ту самую кровь, но уже куда позже.

Как было сказано у классика – и лишь гораздо позже смерть становится романтичной.

Но Муха не боялась смерти и до перехода. Она боялась жизни, которая не принадлежала ей. Она боялась того, что ее судьба была заранее определена теми, кто не знал ее, не понимал ее, не любил ее. Она боялась того, что ее мечты и желания были ничего не значащими иллюзиями, которые разбивались о холодную реальность. Она боялась того, что ее голос будет навсегда заглушен шумом толпы, которая не слушала ее, не ценила ее, не уважала ее.

Поэтому она выбрала фандом. Однажды сделав шаг, она отыскала то, чего не могла найти в мире болот. Она познала свободу. Познала себя, свою истинную сущность, свою лучшую версию.

Поэтому она шла на парад каждый раз, когда его назначали. Потому что парад был демонстрацией выбора, ее актом самовыражения, ее праздником. Потому что парад был ее жизнью, ее смертью, ее воскресением.

Накидывала разлетайку, опускала пониже капор, задерживала на секунду дыхание и, зажмурясь, бросалась вперед. Дальнейшее действо уже было не настолько принципиальным, как этот первый шаг, пусть вызывая фейерверк разнообразных чувств – от неконтролируемой паники до щенячьего восторга – но все эти чувства были куда как вторичны по сравнению с этим первым порывом. Открыться, раскрыть себя внешнему миру, предстать перед ним такой, какой она не могла себя проявить, даже запершись в собственном обитом красным бархатом данже, в тишине и тесноте, в концентрированной, кощунственно безопасной атмосфере, пропитанной собственным страхом и собственной болью.

Здесь, на время парада, Муха могла себе позволить быть собой, не рискуя при этом захлебнуться собственным ароматическим секретом, утонув в нем с головой. Там, в одинокой темноте данжа, фандом только мечтал быть собой, здесь же, во взбаламученном потоке снежного бурана, они все буквально купались в собственном «я», сокрытые от посторонних глаз не каменными стенами, но лишь оторочкой капора.

Шаг, шаг, еще шаг, поступь собирающихся на парад сестриц с каждой новоприбывшей становилась все плотнее, все ритмичнее.

Р-раз. Р-раз. Левой. Правой.

Ау-у!..

Муха прыснула себе в рукав.

Смешно. Фандом никогда так не делал во время настоящей охоты. И себя выдашь, и живца спугнешь. Но тут, на параде, каждый раз бывало такое, что кто-нибудь из сестриц начинал вдругорядь подвывать в голосину. Для смеха, для пущего вызова, пусть у зевак разом уйдет душа в пятки. Живец существо простое, инстинктивное. Существует одним днем, одной реакцией, одним паническим позывом. Пускай потешится осознанием своей временной безопасности. На параде он себе может такой позволить.

Муха заметила краем глаза, как несколько сестриц покачали головой под широким капором.

По всему видать, фандом старой школы. Они еще помнят времена, когда одно лишь появление багряной разлетайки на улицах болотных городов вызвало бы такой переполох, что только и делать, что ноги уносить. В сестриц плевали, бросались в них камнями и палками, пытались их травить собаками, а уж какими только помоями не обливали! Инстинктивное поведение, желание защититься от того, что не понимаешь, а на самом деле – на базовом уровне – подсознательная попытка избавиться от невыносимого для них запаха.

Да, секрет есть секрет. Крепкая, едкая смесь ароматических соединений, которую не отмоешь, от которой не избавишься. И от которой у живца разом стынет кровь, встает дыбом шерсть и подкашиваются лапы. Защитная реакция жертвы. Только и выбора было – бей или беги.

Не будем их осуждать, вздохнула про себя Муха. Живцы существа простые, если не сказать примитивные. Всему-то их приходится учить.

И ведь, глядите, понемногу научили. Муха равняет шаг с сестрицами – шеренгами, колоннами! – а живцы вокруг только стоят и глазами лупают, дивясь на это зрелище. Но не все живцы такие безучастные. Некоторые из них, особенно молодые и любознательные, не могут удержаться от того, чтобы не подойти поближе, чтобы рассмотреть этих странных существ, которые настолько отличаются от них самих. Они замечают, как изящно двигаются сестрицы, как грациозно носят свои багряные наряды, как легко и смело ступают. Они чувствуют, как сестрицы искренне радуются жизни, как сестрицы любят и уважают друг друга.

И тогда живцы начинают задавать себе вопросы. Почему они такие разные? Почему они такие прекрасные? И почему они не могут жить вместе с ними, в гармонии и дружбе? И почему они так боятся сестриц, ведь те вовсе не делают им никакого зла?

И тогда живцы начинают меняться. Они становятся более открытыми, более добрыми, более любознательными. Они начинают видеть в фандоме не чужих, но друзей. И впустую начинают надеяться, что однажды они, быть может, тоже станут частью фандома.

Ха, вновь усмехнулась про себя Муха, глупенькие!

Впрочем, напомнила она себе, не все живцы такие. Есть и те, которые никак не желают меняться. Которые не хотят понимать. Которые не хотят любить. Которые хотят только бояться и ненавидеть. И которые готовы на все, чтобы уничтожить то, что им не по душе, что бы там они ни говорили вслух, да даже и самим себе.

И помнить об этом должна каждая из сестриц. Фандом – на самом деле никакая не субкультура, не движение, не политическое течение, не социальное происхождение и не род занятий.

Это физиология. Это голод. Это лютый звериный голод, который однажды одолевает каждую из сестриц. И когда наступает время выходить на охоту, тут уже становится не до сантиментов. Друзья, сочувствующие, соблюдающие нейтралитет или тайные, а даже если и явные враги – все они становятся просто живцами. И та черта, которая во время парада так чудесно истончается – в тот же миг начинает пылать багряным цветом капоров и разлетаек. Багряным цветом их глаз.

О, не сомневайтесь, не тщите себя надеждой, в момент, когда природа берет свое, живец для сестрицы больше не человек. А только цель, цель тем более желанная, поскольку доступная. И этот парад должен был напоминать фандому главное – есть мы, а есть они. Есть хищник, есть жертва. Что бы между ними ни происходило вне охоты. Как там, в защитном каменном мешке данжа. Как тут, на публичной маршировке парада.

Они же, – тут Муха позволила себе на секунду недобро оскалиться, – они пускай смотрят на яркие багряные пятна разлетаек среди завихрений снегового бурана и успокоенные расходятся по домам. Сестрицы в своих нелепых одеждах всегда на виду, такие заметные, такие нестрашные. Такие привычные. Чего их бояться, правда?

Ау-у!..

Муха в голос расхохоталась, заводя шагающих рядом. Фандом смеялся вместе с ней. Сегодня можно.

Темнейший настороженно повел плечом, в задумчивости проследив, как по бархатной ткани черного плаща прошелестела небольшая снежная лавина. Прошелестела и пропала.

Сыро сегодня, как бы не застудиться. В его возрасте важно было следить за собственным здоровьем. Впрочем, покуда не стемнеет, все одно благоразумнее оставаться на месте, каменной горгульей нависая над шумной толпой, что без устали бесновалась внизу с самого раннего утра.

Зачем он сюда вообще забрался? Что хотел разглядеть, чего хотел от увиденного?

Темнейший лишь покачал седой головой в складках скрывавшего лицо капюшона, давно миновали времена, когда он удосуживался задавать подобные ненужные вопросы. Отвечать даже самому себе.

Но в глубине души темнейший помнил ответ. Он понимал, что его привело сюда, на этот чужой праздник, который он никогда не любил и не понимал. Он знал, что он искал в этой толпе, которая его боялась и ненавидела, что он надеялся увидеть в этом мире, который он отверг и который отверг его.

Темнейший искал ту единственную, которая когда-то посмотрела на него не с отвращением, а с состраданием. Которая некогда подарила ему не презрение, а улыбку. Не проклятие, а благословение. Единственную, которая когда-то сказала ему не «пощади», а «спасибо».

Он надеялся увидеть ее снова. Хотя бы на мгновение. Хотя бы издали. Хотя бы в толпе. Хотя бы под этим дурацким кровавым капором.

Он пробирался сюда ночами, чтобы потом весь день из тени наблюдать за бесконечным морем охотников и жертв, танцующих внизу свой ритуальный танец. И не находить никого, кто стоил бы хотя бы его жалости.

Как же им не повезло.

Темнейший любил лишь однажды. Любил всей силой своего одинокого сердца. Всей глубиной своей мертвой души. Всей страстью своего обезображенного тела, хотя доподлинно знал, что его любовь никогда не станет принадлежать ему всецело. Что она никогда не полюбит его в ответ. Что она никогда не простит его. Что она никогда не поймет его до конца.

Шли годы, декады, столетия, менялись времена. Темнейший, едва сдерживая горький смех, вновь и вновь следил за этими плясками внизу, думая лишь о том, что он должен ее забыть. Что он должен ее простить. И он знал, что он не сможет этого сделать. Никогда.

Эти же девочки, они были лишь бледными тенями той, что не желала истираться в его тревожной памяти. Да, они тоже претендовали на то чувство опасности, что распространяла вокруг истинная носительница их родового проклятия. И они даже искренне считали себя царицами этого мира, охотницами среди жертв. «Живцы», так они называли всех прочих. Но только лишь тот, кто никогда не встречал темнейшего, мог бы хоть на миг сохранить в себе это глупое заблуждение.

Она, его царица, его богиня, его проклятие. Она его раскусила с первого же взгляда, и хотя она единственная не боялась его когтей и клыков, темнейший сразу понял, что именно ее он не сумеет обмануть.

Все те бесчисленные уловки, что обращали толпу внизу послушной глиной в сухих пальцах темнейшего, были бесполезны с той, что первая догадалась надеть багряный капор.

Что отвернулась, и что ушла от него к людям, предпочтя его им.

Темнейший горько вздохнул и вновь тяжело заворочался на импровизированном насесте. Увы. Но горе тому, кто обрадуется подобному повороту сюжета, сочтя по глупости своей, что уж теперь-то темнейший, потеряв всякий интерес к человеческому роду, оставит их в покое, играть в их игры дальше. Красное и белое море внизу волновалось, хохотало и кричало вразнобой.

Все ваши попытки уязвить темнейшего тем более бесполезны, что сегодня, как и вчера, как и завтра, он сорвется, сбрасывая укрывающий его плащ, ринется вниз, подобно седому ангелу мщения. И он отомстит, уж поверьте.

5. Конгресс

Страшно себе представить, что в головах у святых,

Я не очень в этой теме

Кровосток

Коллеги, давайте начинать нашу вечернюю сессию, проходите, профессор Босы, не стойте в проходе, прошу вас, проходите, места все подписаны, никто, как говорится, не забыт, ничто не… да, конечно, фуршет по завершении, не извольте беспокоиться! А меня слышно? Ф-ф!.. Техническая служба, подскажите, мы уже в эфире, запись идет? А, ну и отлично. Коллеги, кто присоединился к нам позже, повестка должна быть у всех в раздаче, если кто-то запутается в докладчиках, обратитесь к организаторам, вам обязательно помогут.

Итак, темой сегодняшнего заседания избрана коалиционная политика – да, профессор, да, проходите пожалуйста, – коалиционная политика Одновременного правительства, в частности, последние громкие решения по границе, которые на нашей текущей встрече, вне всякого сомнения, вынужденно стали одной из самых дебатируемых тем как в кулуарах, так и на малых встречах, так что мы не могли не вынести – что вы говорите? нет, не будите профессора – так о чем это я? Ах, да.

Безвременное правительство вынуждено – я подчеркну – вынуждено в своей прозорливой политике умиротворения вероятного противника исходить из прагматичных, иначе говоря достижимых целей. Некоторые не в меру горячные спикеры из числа умеренной оппозиции Его Высочества уже принялись давать громогласные интервью либеральной прессе, где, на мой взгляд, поспешили с выводами. Да, нам может показаться, что сам факт состоявшегося на прошлой неделе раунда переговоров – это уступка, но так ли это? В представленных вам брошюрах я сформулировал главный вопрос настоящего момента следующим образом: должно ли научное сообщество в нашем лице выступать с позиций беспристрастного наблюдателя или оно имеет право поддержать одну из сторон? Тут же отвечу – категорически нет, не имеет и не должно.

Пусть в нас бурлят эмоции, но это не первый и не последний кризис за последнее время, так стоит ли ронять лицо и бросаться в омут политических интриг? Да, Вневременное правительство не монолитно, и потому вынуждено идти на уступки консерваторам во имя поддержания стабильности Короны, однако объективные факты таковы – граница стоит, войска не движутся, что же касается волны так называемых беженцев, мы все понимаем, что те из коллег, которые нас призывают к ним прислушаться, во многом грешат против истины.

Так ли безупречны мотивы спикеров с той стороны?

Не дале как вчера все мы были свидетелями большого риота, что собрали под стенами ратуши – да-да – те самые перебежчики. И какие речи мы там услышали? Какие призывы наши во всех смыслах дорогие гости из-за ленточки провозглашают? Чего, простите, требуют эти нелюбители «реал политик», хотя факт подобных «требований» уже сам по себе возмутителен? Правильно, незамедлительно прекратить всяческие переговоры.

Но коллеги, давайте будем рассуждать здраво, какую альтернативу переговорам они нам, простите мой совершенно не академический слог, втюхивают? Что это за загадочный «альтернативный план» у них на знаменах?

Правильно, открыть границы, как они формулируют, чтобы «спасти всех, кого еще можно спасти». Но наш вероятный противник только того и ждет! Даже здесь, в этом высоком собрании, наверняка отыщутся слепцы, готовые следовать подобной волюнтаристской тактике, так давайте же крупными штрихами опишем, к чему он немедленно приведет.

Итак, позвольте я буду загибать пальцы, для простоты, не сочтите, что я предполагаю, будто кто-то из коллег не умеет считать до пяти. Первое – срыв переговоров означает немедленный – немедленный! – коалиционный кризис, как минимум, Межвременное правительство лишится министров иностранных дел и сельского хозяйства, которые грозились уйти в отставку в случае нарушения межпартийного договора с правыми. Второе – будет поставлен под удар непосредственно премьер-министр Его Высочества, ведь именно он лично вызвался возглавить делегацию, и афронт со срывом переговоров будет ударом и по нему лично. Та самая умеренная оппозиция – при всей ее умеренности – тут же поставит на голосование вотум недоверия премьеру, дальше можете продолжить сами.

Итак, мы говорим не только о переговорах с вероятным противником, но об угрозе полномасштабного уже парламентского кризиса с возможными перевыборами, пока по улицам у нас бродят толпы тех самых крикунов, которых зачем-то именуют беженцами.

Но какие они, простите, беженцы? Скорее беглецы!

Которые вместо того, чтобы принимать деятельное участие в решении скопившихся проблем у себя дома, поспешили поднять лапки кверху и побежать – да, к нам, риоты здесь устраивать, учить нас тут уму-разуму. И главное какую, так сказать, аргументацию мы слышим от оппонентов, упрекающих Долговременное правительство в пораженчестве? Правильно, коллеги, нам навязывают немедленный разрыв всех связей, как будто там, за ленточкой, у власти прокаженные, буквально сказать, упыри и вурдалаки. Но вы видели тот риот, а так ли господа хорошие уж отличаются от собственных сограждан, оставшихся за границей?

Простите, снова позагибаю пальцы, если вы не против – клыки, когти, псиной несет, слюна капает, прививок ни у кого нет, ветпаспорта сплошь просроченные! Ну и кто тут после этого с кем должен сотрудничать? Скажите спасибо, что вообще пустили, я так считаю!

Впрочем, мы же не звери, господа, отдадим нашим гостям должное. Они стараются. Документы выправляют, на учет встают, на языковые курсы пошли. В целом, как отчиталось наше миграционное ведомство, эта волна беженцев отличается крайней законопослушностью.

И я верю этим данным! Вне всяких сомнений, лет через десять, максимум пятнадцать из них получатся отличие подданные Короны! Здравые, степенные, воспитанные, в конце концов, в уважении к общеболотным ценностям! А покуда, тут уж я могу только руками развести, покуда им следует лучше стараться!

Мы же, коллеги, со своей стороны готовы всячески поддержать их устремления к светлым идеалам дивергенции и мультиструктурализма, каждый день в стенах Карломарского университета при всяческой поддержке Академии открываются курсы кройки и шитья, равно как художественные мастерские и сообщества творческой лепки по глине и пластилину. Тем самым мы всячески демонстрируем, что каждому, кто готов активно вливаться в наше комьюнити, не угрожает никакая депортация и прочие воображаемые ужасы, которыми нас так любят попрекать некоторые любители риотов у ратуши.

Но господа, хоть мы и чтим декларации прав и свобод, но взамен желаем, чтобы никто из новоприбывших не смел ставить под угрозу тот миропорядок, что высочайше одобрен Его Высочеством, и уж тем более не позволим никоим образом ставить под угрозу стабильность кабинета.

Своевременное правительство вместе со всеми заложенными в него коалиционными соглашениями олицетворяет собой тот общественный договор, тот гражданский консенсус, который был с таким трудом выстрадан нашим болотным сообществом за последние десятилетия. И мы не можем себе позволить разбрасываться привычным образом жизни в угоду каким бы то ни было внешним факторам.

Коллеги, давайте вспомним, еще недавно мы с вами провозглашали чуть ли не конец истории, мол, идеальная форма правления сформулирована, остались вариации. И тезис этот, при всей его спорности, никто так и не опроверг! Но из этого следует очевидный вывод – всякая попытка сдвинуть баланс в любую из сторон, в угоду каким бы то ни было посторонним, а хоть бы и внутренним факторам, немедленно скажется на витальных показателях нашего с вами бытия, данного нам в ощущениях, самым плачевным образом.

Те же громкоголосые оппоненты из числа радикальной оппозиции Его Высочества, что годами твердили о надвигающейся катастрофе с кладом, мором и конем бледным, стоит нам хотя бы на секунду упустить бразды правления, немедленно получат ровно то, что так долго ждали. И первыми побегут жаловаться!

Там, где господа леваки видят спасение несчетных жизней от мифических опасностей, царящих за ленточкой, если вообще верить этим сообщениям и не почитать их за досужий вымысел – да-да, коллеги, я слышал возглас из зала «вранье», кого бы это восклицание не касалось, давайте будем следовать регламенту выступлений – так вот, если даже принять их за данность, но что мы получим, открыв границы? Орды немытых усташей со всеми их сомнительными методами ринутся к нам, требуя вмешательства в ситуацию по ту сторону укреплений.

Но каким образом предполагается это проделать?

Перевести, так сказать, всю промышленность на военные рельсы, надолго забыть об экономическом росте, перестать выделять ресурсы на дивергенцию и целиком увлечься поклейкой танчиков? Но как вы думаете, будут восприняты прерванный переговорный процесс и скопление панцерцугов у самой границы болот там, за ленточкой? Вы думаете, наши бывшие партнеры просто пожмут плечами, мол, с кем не бывает, и тут же одумаются?

Я слышу смех в зале, и я с ним всецело солидарен. Разумеется, этим мы лишь еще больше разозлим того, кто с нами ссориться, прошу заметить, никогда и не собирался. Если верить ему на слово. Да даже если и не верить – простите, а в чем резон подданным Его Высочества ссориться с соседом, пусть он на наш взгляд и, допустим, не очень чист на руку.

Чистота чистотой, а торговля, несмотря на все усилия господ перебежчиков с их риотами, да-да – взаимовыгодная торговля между нами продолжается до сих пор, кто бы там что громко ни орал. Потому что обрыв экономических связей между нами не выгоден ни одной из сторон, в том числе тем самым вечно жалующимся беженцам. Ах, пожалейте нас, денежные переводы затруднены, и что же? Вы же сами требуете разрыва связей, но персонально Имяреку лишний гульден бабуле на Рождество послать дозволь, где последовательность? Не есть ли это попытка поддержать режим?

Министр экономики и так из штанов выпрыгивает, пытаясь отделить экономических агнцев от козлищ, распределяя очередной раунд высочайших санкционных указов так, чтобы никто не ушел обиженный, и что? В результате опять все недовольны!

И недовольство это известно откуда растет. От непонимания. Непринятия. Нежелания смириться с простым фактом, что каждый экономический, политический или социальный актор нашего развитого, а потому сложным образом созависимого общества в первую голову бывает озабочен решением собственных проблем.

Сделаем болота вновь великими – провозгласил Его Высочество в день своего тезоименитства и был невероятно прав в своей прозорливости! Как бы мы не сочувствовали господам мигрантам, но академическая наука в нашем лице не может возражать против естественного хода вещей. Человек есть существо себялюбивое и рожденное равным для счастья, а значит, ему свойственно больше думать о собственном, нежели об общественном благе. Кто из вас, коллеги, готов поделиться профессорской ставкой в пользу малых сих? А кто согласен променять преподавательскую карьеру на волонтерскую деятельность где-нибудь там, ближе к окопам? Вот то-то и оно.

Да, мы стараемся, формулируем, предлагаем встречные шаги, разворачиваем обширные программы помощи, стараемся минимизировать ущерб и прочая, и прочая. Но объявлять, простите, о полном разрыве контактов означает поставить себя в заведомо проигрышное положение, и это признают даже наши радикальные оппоненты, которые так любят взывать к таким ненаучным понятиям как «честь» и «совесть».

Коллеги, мы все ученые, мы обязаны смотреть на мир трезвым взглядом независимого наблюдателя, но присоединиться к этим радикальным призывам, поддержать его с высоты морального авторитета академической науки означало бы автоматическую утрату независимости университетской среды.

Ученый не может быть активистом, господа и дамы, наша роль во всем происходящем очевидна любому здравомыслящему человеку и настоящему ученому – наблюдать, изучать, предлагать варианты. А не идти на поводу у уличных горлопанов!

Потому что на взгляд независимый и непредвзятый – я настаиваю на этом – никакой особой разницы между понауехавшими и понаостававшимися на самом деле не наблюдается. Те и другие настолько далеки от постулируемых нами идеалов свободного болотного общества, что фактически неразличимы для неспециалиста, увы мне, во многом широко представленного в болотном политикуме. Это все слишком тонкие материи для в целом довольно примитивной механики документооброта министерств Его Высочества. И никакие попытки разделить неразличимое и совместить бесконечно далекое не способны привести ни к чему кроме всеобщего раздрая и помутнения общественного рассудка.

Всклокоченный метался по тихим улицам городка от дверей к дверям, от прохожего к прохожему, сновал заячьим скоком в свете газовых фонарей и электрических гирлянд, врывался в толпу празднующих или приставал вдруг к послушно следующему за гидом косяку досужих туристов.

На него не обращали внимания, разве что морщились и зажимали носы, если он приближался к случайному встречному с подветренной стороны – от всклокоченного отчаянно несло кислятиной и перегаром. Впрочем, всклокоченный и не особо настаивал на подобном контакте, при ближайшем рассмотрении его видавший виды перепачканный некогда белый плащ сновал по вечереющему городскому пленэру безо всякой логики, натыкаясь на живых людей исключительно по воле случая.

Да, он непрерывно исторгал из себя малосвязные речи, исторгал с силой и горячностью, производившей определенное впечатление на пугливых горожан, но те умудрялись выхватывать из этого шумного потока лишь отдельные малопонятные в отсутствие контекста слова вроде «волюнтаризм» или «геронтократия», в остальном же словеса всклокоченного пусть и были предельно эмоциональны, не могли доставить пусть даже и весьма заинтересованному слушателю хоть какой-нибудь связной мысли.

Впрочем, всклокоченного это ничуть не беспокоило.

Не обращаясь ни к кому конкретно, белоплащный витийствовал перед исключительно воображаемой публикой, время от времени указывая в пустоту растопыренными перстами, называя несуществующих собеседников «коллегами» и поминутно взывая их к согласию с вескостью собственных утверждений.

Воображаемая аудитория, в отличие от буквально шарахающихся прочь живых людей, внимала ему в известной степени благосклонно, во всяком случае словесный поток со стороны всклокоченного ни разу не прервался, не сбился с ритма, ни на мгновение не утратил уверенности тона или снизил градус риторического запала, даже когда на улицах окончательно стемнело, а последние жмущиеся к стенам прохожие окончательно рассосались.

Это было и неудивительно – глаза всклокоченного горели тем неугасимым огнем, которым может похвастаться исключительно взгляд истового фанатика, ни на секунду, ни на йоту не отступающего перед столь бессмысленным и мелочным аргументом, какой носителю белого плаща представлялась так называемая «объективная реальность».

Всклокоченный не столько не желал принимать на веру само ее существование, сколько отрицал само таковое целеполагание – отражать своим острым умом нечто вокруг себя. Во вселенной всклокоченного как будто существовал исключительно он сам и его белый плащ. Только эту данность воспринимал всклокоченный, только эту ценность он отстаивал перед призрачной клакой, что ежесекундно его поддерживала.

Впрочем, даже и эта поддержка всклокоченному не требовалась. Не поддержки он искал в своих дозволенных речах, но самовыражения.

Каждая сентенция, каждый оборот, каждое слово, каждый слог, каждая морфема в его исполнении была пронизана глубокой уверенностью в собственной непреложной ценности. Всклокоченный не столько выступал перед выдуманной публикой, сколько облагодетельствовал саму реальность вокруг, позволяя себе произносить сей сакральный текст, что звенел в тишине ночного неба, придавая осмысленность бессмысленности, наполняя сутью бесплотное.

В этом он видел свою роль в этом мире.

Роль волшебника, демиурга, волхва и предсказателя в одном лице. Взмахнув левой полой своего изгвозданного белого плаща, всклокоченный рассылал по миру стаи черных лебедей, взмахнув левой – насылал на своих не менее воображаемых оппонентов кары небесные, глад, мор и скрежет зубовный.

В его собственной вселенной всклокоченный был всем, наполняя ее через край тем подлинным всемогуществом, что бывает даровано лишь обладателям совершенного, ненапускного, патентованного безумия. И не было на свете никого, кто мог бы пошатнуть в носителе белого плаща выпестованную в нем за немалые годы единоличных скитаний по темным улицам уверенность в собственной непогрешимости.

Пока однажды, очередным промозглым вечером, когда дождливая морось поневоле переходит в мокрый снег, всклокоченный, по привычке яростно жестикулируя и ежесекундно меча громы и молнии в сторону воображаемых оппонентов, не потерял на секунду равновесие на скользкой брусчатке сонного городка.

Речи прервались с коротким сухим стуком. Так о камень разбивается перезрелая груша, припозднившаяся со времен позднего урожая, оставленная небрежным садоводом висеть среди голых ветвей на ледяном ветру. Случайный порыв. Глухой чавк. И затем тишина.

6. Который живет

О тех дня, что ушли. О днях, что сейчас.

И тех, что не придут.

Оставь, все оставь.

Ангелы здесь. Они нас берегут

Люмен

Чайник с напором булькает в углу, погромыхивая крышкой. Пойти его снять, пока вонючий чад паленой пластмассы не потащило под дверь. Соседи по чердаку хоть и угандошенные вхлам, сразу унюхают, припрутся скандалить.

Здесь кругом так заведено, работать в плотный контакт, сразу в кость, в пах, в зубы. Тебе бы тоже не было западло ввалиться, когда приход обламывают посторонним вонизмом. Ты нехотя, со скрипом в суставах поднимаешься и сквозь обволакивающую полутьму бредешь себе к горелке. Зачем тебе понадобился чайник, у тебя и чая-то нет. Ну, да.

Обернувшись, прислушиваешься. Хрум-хрум. Хоть бы кипятка дождалась, так всухаря наяривать. Ыть, снова голодная явилась. Ты пытаешься напрячь череп, что там у тебя оставалось про запас. Да и плевать, хавчик уж как-нибудь добудем. В тот раз смешно вышло, подрядился ящики таскать, а в ящиках тех – как раз лапша сухая. Ну, а накой ляд таскать то, что можно спереть, опять же удобно – ящик легкий, считай ничего не весит, как раз чтобы на поворотах ветром не сносило.