Текст книги "Гать (СИ)"

Автор книги: Роман Корнеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Ну и главное – радиоточка радиоточкой, за обедом прослушать вполуха, но главный бенефит в позиции верховного камлателя состоял в праве на папочку, которых, как известно, в Желтом замке было заведено ровно три. От охранки, от министерства обороны и от него, верховного камлателя.

И шли те папочки по цене самородного золота, потому как ложились перед докладом непосредственно на стол государя-амператора. Как говорится, что положено на стол, то не вырубишь топором. Многие, ох многие готовы были прямо сейчас, голыми руками вырвать Милошу кадык за то, чтобы не то что получить право подложить в папочку единственный листок, а попросту заранее взглянуть, что там вообще написано.

Есть такая народная мудрость – кто предупрежден, тот вооружен. Оно, конечно, референты текут, как сито, разного рода утечки и вбросы составляли львиную долю всей внутренней политики Желтого замка, но кто знает наверное, какой референт пишет в стол, а какой – государю на стол. А вот верховный камлатель Сало, например. Знает, но не скажет.

Уф.

Утирая крупные капли пота с залысин, Милош тщательно следил, чтобы на бумаги не капнуло. Государь-амператор такого не любит, брезгует. Да и расплывись по случаю чернила, кто знает, какой эхфект сие может произвести на единственного читателя. Сакраментальное «казнить нельзя помиловать» тебе детской сказочкой покажется.

Милош, моргая подслеповато слезящимися глазками, с осторожностью помановел в воздухе листком, просушивая чернила. Теперь все звучало в точности согласно свежим постановлениям священного синода.

Убить бы гада-референта. Чуть не подвел начальство под монастырь.

Впрочем, чего на олуха злиться, Милош и сам, сколько раз бывало, сбивался с ритма, не поспевая за вечно колеблющейся линией партии и правительства. Да и не мудрено ли не уследить, это ж сколько времени нужно свободного только лишь на то, чтобы вызнать кого вчерась пинком под зад пнули и за что конкретно, это громкие посадки у всех на слуху, а сколько втихаря под шумок падает из окна служебной квартиры прямо в ловкие рученьки замковой охранки? То-то и оно, что никто толком не знает.

Кроме собственно Милоша да еще пары человечков. У него работа такая – не столько говорить, сколько знать. Знать, чтобы не сболтнуть случайно лишнего, знать, чтобы не ошибиться с наездом, знать, чтобы вовремя отъехать, ежели момент, значить, еще не подходящ. Тут, в Желтом замке, все на тоненького, для самой крохотной операсии требуется хотя бы высочайший кивок, да и то поди знай, только ли тебе государь-амператор кивнул, и если не мы дадим заднюю, то кто тогда даст заднюю? Вот то-то и оно.

А референт, если подумать, существо маленькое, расходный материал. Пиши, что велено, в надежде, что чуйки хватит не ошибиться и на этот раз пронесет. Что бывает с теми, кого не пронесло, все поутру на позорных столбах круг замка воочию наблюдают под вороний грай.

Главное, чтобы не по нашу голову тот грай.

Милош поежился и глянул на часы, что тикали, как это и положено по статуту, на правой его руке. Вроде успеваем.

К сожалению, даже в Желтом замке незаменимых нет. Пока ты вертишься, покуда ты полезен трону, тебя на газовом фонаре не подвесят. Но это только пока. А потому – верховный ты камлатель или нижний стряпчий, поспешай быстро, а поспешая поспешай – еще быстрее.

В общем, запыхался Милош на бегу в высочайшую приемную, аж вспотел. И главное на виду у черни, тьфу, это ж какая стыдоба – при халдеях так лицо терять, только лишь молясь, чтобы кто из своих по дороге не попался. Вот уж кому тогда головы не сносить, пускай они все и делают вид, что в пол смотрят, а так всяк же на твое место сволочь под спудом метит.

Вот и приемный покой, тут уже можно выдохнуть и оправиться, ежели высочайшие императорские секретари заметят его вящее поспешание, так это и хорошо, значит, трудится человек, пыхтит, радеет. Не просто так штаны просиживает.

О, а это кто тут у нас. Сам министр обороны и наперсник государя-амператора по кормлению комаров генерал Пыр во всех его обычных регалиях – в парадном мундире с галунами и бакенбардами! Одних медалек цельный иконостас. Милош постарался не выдать лицом своего неприязненного к генералу отношения, как говорится, нам с ним еще работать и работать.

Генерал Пыр, как было памятно всему двору, получил свое воинское звание непосредственно по наследству от безвременно почившего родителя, ни минуты не служа, однако же давно минули те времена, когда его почитали местным дурачком, за глаза называя «фанерным маршалом» да «генералом-адмиралом», с тех пор как начались все эти государственные визиты на рыбалку, позисии генерала Пыра в Желтом замке заделались прочнее камня.

Однако же, тут же с удовольствием отметил Милош, министр обороны сего дня выглядел спамши с лица и вообще как-то бледновато.

Интересно как, подумал Милош, мысленно записывая себе заметку в секретный блокнот. (Эх, если бы он себе такой мог позволить, всё на память, только так, никак иначе.) Генерал Пыр никогда не был склонен к особым сантиментам, и единственное настроение, в котором он бывал замечен вне присутствия государя-амператора – тут-то все вели себя строго по уставу – радуясь, – была лютая злоба к любому, перешедшему ему дорогу. Тут же вельможный министр отчего-то мелко трясся и попеременно то краснел, то бледнел, в общем, вел себя так, будто болотных поганок загодя переемши. Милошу тут же стало до чертиков любопытно, с чего бы так.

– Доброе утречко, господин министр! – молодцевато окликнул Пыра Милош, обмахиваясь для прохлады папочкой.

– Болотным партнерам можно дать последний шанс с тем, чтобы предложить им заставить их пойти на мир и выполнить соглашения-у-ленточки, а в противном случае мы должны принять решение, о котором сегодня говорится! – невпопад протараторил генерал и перекрестился.

Милош в ответ замер, мучительно соображая. Что этот любитель рыбалки такое несет?

– Генерал, говорите прямо, в каком еще «противном случае»?

– В случае признания зависимости! – отчеканил генерал, после чего от него на Милоша пахнуло таким перегаром, что тот невольно попятился. Пыр прямо с утра был что называется вдрабадан.

– Вы бы остереглись, господин министр, государь-амператор у нас не пьющий, он такого не любит.

Но генерал Пыр даже не попытался вытянуться при упоминании Самого во фрунт, как обыкновенно делал, кажется, даже у зеркала в собственной ванной. Он только тяжко вздохнул и покосился на папочку у себя в руке, такую же, как у Милоша, только мятую и всю в каких-то подозрительных пятнах.

– Думаю, в ближайшее время у нас с тобой, верховный камлатель, будут проблемы покрупнее алкоголизму.

И снова дыхнул, чем окончательно выбесил Милоша.

– Если вы только что говорили о признании вашей алкогольной зависимости, то давно пора, но я все равно не понимаю…

– О, слушай, Сало, ты же сейчас на подачу, да? – без обиняков перебил его генерал. – Хотя да, куда же еще. А мне как раз надо бежать, у меня поверка личного состава, можно будет тебе папочку разок доверить? Под честное ноябрятское слово, а?

– Папочку? – опешил Милош.

– Ага, да ты не менжуйся, камлатель, все будет в шоколаде. Ты папочку отдай, а на словах соври что-нибудь, ты у нас мужчина сообразительный.

– Вы не очень-то резвитесь, генерал, – просипел недоумевающий Милош. – Совсем берега попутали?

– Кто тут берега попутал это еще бабка надвое сказала, ну так что, берешь?

И папочку протягивает.

Милош вцепился в нее скорее машинально, инстинктом голодного хищника, нежели по доброй на то воле. От таких шансов не отказываются.

И уже секунду спустя от генерала и след простыл.

Чудеса, пробормотал, озираясь, Милош.

Сжатая в его испачканных чернилами пальцах папка смотрелась теперь, по здравому разумению, натуральной адской машиной, как будто нарочно верховному камлателю подброшенная.

Вот ведь угодил в передрягу. И так говно, и эдак не малина. Держать в руках секретный документ и тут же с ним не ознакомиться – это противоречило бы всем бытовым инстинктам царедворца Желтого замка, но что же там такое внутри написано, что даже фанерный маршал ускакал от нее, как от огня, только пятки сверкали?

Дрожащими пальцами Милош, воровато оглядываясь, потащил на себя из папки самый верхний лист, как только он умел – даже не раскрывая папки, так что любопытствующей охранке из доглядных гнезд едва ли бы даже показалось что необычное, ну верховный камлатель, ну прохаживается в ожидании приема, а что подмышкой как-то странно теребит, так в этом замке у каждого первого вши, а у каждого второго – клопы кусучие, сколько рясу не вымачивай в дихлофосе, вонь есть, а толку от того – нет никакого.

В общем, пара ловких движений, и листок из генеральской папки перебрался аккурат в папку самого камлателя.

Которую открывать не только не зазорно, но даже и потребно – вдругорядь какую оплошность вспомнишь в последний момент, так ты носом не хлюпай а перепроверь. Дело государственное!

Так, ну это понятно, входящий-исходящий, слушали-постановили, докладывает посольский урядник такой-то, хрен с редькой, получите-распишитесь, в личные покои государя-амператора нарочным по особым поручением, совершенно секретно, да давай уже к делу, писака ты штопаный!..

И только тут Милош наконец запоздало сообразил, что именно он читает. Да как же… да погодите, братцы, это же ему, верховному камлателю, не дале как через неделю вот с этим в эфир по радиоточке через спутник вещать. Теперь понятно, куда так торопился адмирал-генерал.

Пальцы Милоша разом перестали дрожать, став холодными, как инструмент на столе похмельного прозектора. Раз, и одним движением листок переместился на свое законное место, два, и верховный камлатель Сало уже принял своеобычную личину – едкая смесь угодливости и самодовольства. Что ж, прощай теперь сто лет как присмотренный ленный манор у горного озера, что далеко на юго-запад за лесами и болотами.

Милошу на этом месте резко захотелось нажраться. Чтобы в дым, в слюни, до низкой точки, до состояния риз. Но секундная слабость быстро отступила. Это мы еще успеем, на это у нас теперь будет масса времени и еще дофига новых поводов. А пока надо действовать.

Точнее куда там. Еще битый час верховный камлатель продолжал насуплено подпирать стену высочайшей приемной в ожидании, пока его позовут, а папочка засаленная меж тем всё жгла и жгла ему бочину, казалось, насквозь прожжет. Когда же наконец халдей призывно замахал из-за приоткрывшейся двери, давай, мол, быстрее сюда, то оказалось, что никакого государя-амператора на месте нет – только что убыли-с по малым делам. На громадной красного дерева столешнице со знаменитым пресс-папье в форме мыши, которым его святейшество, согласно легенде, электрически голосует на собственных выборах, еще не просохли потные отпечатки двух крошечных ладошек.

– Кладите на стол, верховный камлатель, государь-амператор с косметических процедур вернутся и все прочтут.

Милош с величайшим облегчением уронил обе папки на стол и тотчас выбежал вон, на ходу ориентируясь по солнцу, в которую внутристенную галерею ему нырять. Желтый замок с годами не только не приучал собственных жителей к загадочной своей архитектуре, но напротив, только еще больше всех запутывал. Так, к посольскому приказу, кажется, будет сюда, налево.

И правда, стоило отсчитать пару пролетов, сразу замелькали повсюду срамные гербы болотных фамилий, только успевай креститься от сглазу. Однако дальше все пошло куда ловчее – Виславину светлицу здесь всякий халдей знал и дорогу напомнил бы, не приходя в сознание, однако же, ко стыду своему и скрежету зубовному беглой Златы, дверь эту верховный камлатель знавал даже слишком хорошо, чтобы теперь заблудиться.

К слову о Злате, поморщился Милош, даже и в этом проклятая демонюга оказалась права. Как почувствовала, загодя свинтила, только пятки сверкали. Будет теперь на Милошево золото гудеть по светским раутам, муженька пропащего между слов вволю поругивая. Может быть и за дело, что уж там сожалеть.

– Вислава!

– Чего тебе, окаянный?

Вышла она к нему в своем амплуа – в одном халате на мокрое голое тело. Милош чуть не плюнул в сердцах. Ни черта ее жизнь не учит.

– Собирайся скорее и уезжай, бери с собой только то, что сможешь унести в руках.

– Это с чего такие новости? – она сверлила его взглядом, пытаясь углядеть подвох. И все никак не находила.

– Такие новости. Деталей я тебе не скажу, не хочется на дыбу прежде времени. А только не тяни ни мгновения и держи в голове, что все твои верительные бумажки и подорожные теперь будут – только подтереться. И вернее всего, придется тебе пешком через лес идти, через ленточку, но тебе такое не впервой, да? В дороге свяжись с хахалем своим, кадетом Варгой, пущай проводит, целее станешь.

– Сколько раз тебе говорить, не хахаль он мне, – начала по привычке Вислава, но тут же заткнулась, видя, что дело серьезное: – Значит, решено окончательно?

– Да, – кивнул сам себе верховный камлатель, – обратной дороги уже не будет.

– Ну, прощай тогда, камлатель.

– Тебе тоже не хворать, – с этими словами Милош вышел вон и никогда больше Виславу не видел.

7. Василиск

Королева-гадина

Себе чепчик гладила,

Утюжочек подняла —

Короленка родила!

Родила – хохочет,

Ой, кричит, потеха!

А к исходу ночи

Умерла от смеха

Ном

Рейсовый панцерваген, весело подпрыгивая на колдобинах, не спеша подруливал к щербатой бетонной коробке панцервокзала. Водила – весельчак и балагур, работавший тут по лимиту, как это обыкновенно водится на дальних рейсах, ничуть не уставая продолжал вещать немногим пассажирам, в основном обращаясь к сидящей справа на первом ряду паре – одна полная, жизнелюбивая старушка, другая сухая и какая-то вся блеклая женщина лет сорока семи. Это были мать и дочь, что ехали с самого начала и потому прослушали к тому моменту все возможные путевые байки, и теперь сочувственно кивали рассказам о столичной жизни:

– Вблизи Желтого замка, бабоньки, будьте настороже, тут хоть и охранка кругом, и городовые, а лихой народ все едино озорует, потому как много очень кругом раззяв стало. Покуда кто на красоту желтокаменну пялится, его самое время обокрасть до нитки. Так что держите мошну под подолом, и дальше центральных улиц – ни-ни, еще попомните меня за добрый совет, нечего вам там делать.

Старушка понимающе поддакнула водиле, но в последний момент перед самым прибытием чего-то вдруг спохватилась, принявшись шарить в сумке, что у нее с собой была, как будто что-то забыв и вспомнив.

– Али пропажа какая, бабоньки? – сочувственно спросил водила, с усилием выкручивая руль к остановке.

Однако дело разъяснилось проще – старушка с широкою улыбкой уже протягивала водиле большое красное яблоко, со словами:

– Кушай, сынок, на здоровьице, а мы уже пойдем, внуки ждут. Носков-то им, поди, на три года вперед навязала, пряник большой спекла, варенья наварила, пущай покушают! – говорила она с той искренностью и откровенностью, на которую, увы, городские жители не способны.

– Спасибо, мамаша, дети-то поди высоко забрались, раз внуки близ Желтого замка обретаются, – с уважением принял подарок водила.

– Ой да какой там, – усмехнулась старушка, – нам еще после три дня на перекладных в другой город ехать, в фабричный барак. Но сперва, – тут она истово перекрестилась и сделалась насупленно-серьезной, – у нас дело тут важное. Подскажи мне, сынок, как тутова пройти к черному как ночь монолиту?

Водила посмотрел в сторону желтеющей в отдалении стены замка. Лицо его стало понимающе серьезным:

– Это там, где желания гадают на падучую звезду?

Старушка кивнула, поудобней перехватывая сумку.

– Это вам во-он туда, – махнул рукой, показывая, водила.

– Вот спасибочки, уважил, дай бог тебе здоровья, а мы пойдем.

Малоразговорчивая бледнолицая дочь ее с этого момента принялась отговаривать мать остаться у автобуса:

– Мама, ну зачем теперь идти? Видите, уже поздно, скоро темнеть начнет, – говорила она ровным, слегка раздраженным голосом, таким же бесцветным, как и она сама: – Теперь будет дождь, а мы с вещами, а ну как опоздаем на рейсовый, нас одних панцерваген дожидаться не станет.

– А не дождется – и бог с ним, – пробормотала старушка, делая широкий шаг наружу и неся при этом сумку на вытянутых руках.

– Мама, ну зачем вам это? Это ж заново себе душу травить. Мама, ну давайте останемся при вокзале.

– Вот что, девк, ты мине не учи, – гнула свое старушка, уже направляясь по узкому проходу между ржавых бортов гудящих на холостых оборотах панцервагенов.

Дочь, вздохнув, застегнула свой старомодный синий плащ, взяла другую сумку и последовала за матерью. Водила долго глядел им вослед, сощурясь, а потом махнул рукой, нацепил картуз и поскакал себе по лужам в сторону неказистой будки на въезде – отмечать путевой лист. Скоро у него был обратный рейс.

Мать и дочь тем временем продолжали уверенным шагом двигаться в указанном им направлении, будто бы на самом деле не впервой им было пробираться меж столичных снующих толп с увесистыми сумками, словно вело их вперед какое-то верное наитие, разве что знали они на деле, куда идут и чего там ищут, а спрос их с водилы был так, между делом, али соврет, сердешный, в душе надсмехаясь над убогими селянами.

Мелкий дождь уже вовсю моросил, асфальт кругом был мокрым, по широкому проспекту по левую руку от них проезжали плотным потоком личные самобеглые коляски, но пара на эту диковину даже не оглядывалась.

Старушка шла первой, ее боты бодро шлепали по придорожным лужам.

– Мама, хоть сумку-то дайте! – окликнула ее дочь, но та продолжала идти, не оборачиваясь и не отвечая.

Вскоре, впрочем, из-за серой, постепенно уплотняющейся мороси сквозь электрические искры и газовые сполохи городских огней показался и искомый монолит. Был он и правда беспросветно черен, нависая над городскими постройками и вытесняя на задний план даже вроде бы более крупный и величественный стоящий прямо за ним Желтый замок. Но эта воздетая в небо угловатая, но вместе с тем как будто сутулая тень, начиная с некоторого приближения, делалась настолько главенствующей частью всей архитектурной композиции, что становилось совершенно неважно, стоит тут рядом некий замок или давно порушен, главное, что стоит он. Черный монолит.

Старушка снова и снова, по мере приближения тянувшего их к себе идолища, истово крестилась свободной рукой, не обращая внимания на текущие по лицу капли, и были те капли больше похожи на плач.

В какой-то момент старушка принялась что-то себе под нос бормотать речитативом, сперва едва слышно, но постепенно ее голос креп и возвышался:

– … ну здравствуй, петушиное яйцо, лягушкой сиженое, змеями кормленное, говнами политое, болотами поитое. И вот лежишь ты, и лежишь, зреешь в себе, скоромного дня дожидаючи.

Старушка замолчала.

Мельчайший дождь еле слышно сыпал кругом, с карнизов в лужи капали крупные звучные капли. Асфальт вокруг нее блестел от воды. Тогда дочь за спиной у нее, вздохнув и как бы с чем-то внутренне смирившись, достала из своей сумки длинную флейту с полою тыквой на конце, из которой остро торчал корявый мундштук. Такими в южных странах факиры змей заклинают, гневя боженьку. Достала и подула туда, да только ни звука при этом не раздалось, и никакой тебе музыки, а только глухая, ватная тишина, от которой разом остановились вокруг все самобеглые коляски, и стихли клаксоны, и замерли прохожие, и даже птицы в небе, казалось, замерли на лету.

И только единый свет газовых фонарей, кажется, продолжать жить своеобычной жизнью, блистая в водных отражениях, разве что сделавшись вдруг мертвенно-стеклянным, неживым, и как бы нарисованным на холсте старыми красками.

Сама же старушка как будто стала тут выше ростом, приосанилась, набрамши в грудь воздуху и вновь провозгласив нараспев:

– Вот ляжишь ты и ляжишь, яичко золотенькое ко Святой Пасхе, ко Христову дню. А чего ж и делать-то надобно, что ж нам поделать, ничаво не поделать. Только ждать и ждать, по домам сидючи да по сусекам скребясь. А мы и сидим, милай, и сидим, как предки положили, как святоотцы наказывали, как завещал прадедушка, и Карла с Марлой как присудили, вещий огонь кажнодень запаляя и десятину исправно платя, и тягло, и оброк, и налог на добавленную стоимость. Терпелив наш народ, терпим и благостен, доношу тебе, яичко скоромное, яичко тяжкое, яичко зрелое.

Говоря так, двинулась старушка, не отрывая стекленеющего взгляда от цели, под неслышимую дудку вперед мелким семенем, переступая едва-едва и как бы плывя над асфальтом, поребриком, брусчаткой, заливающей понемногу все водой, заскользила между повозок, помаленьку, пядь за пядью не только приближаясь к беспросветно-черному массиву монолита, но постепенно и возвышаясь ростом, сперва понемногу, а потом все заметнее. Речи ее меж тем также возвышались, переходя сперва на вой, потом на крик, а потом и на яростный визг, от которого хотелось бы зажать уши, если бы слушающие ее вдруг могли были пошевелиться. Но нет, только один участник этого спектакля достоин был главной роли, остальные же отныне бытовали простыми статистами.

– А ты лежишь и пахнешь как во гробе тишина, как пять сотен лет непрерывного сна, а мы плачем и терпим, сквозь скрежет зубовный и стон, что у нас песней зовется, да только не до песен нам и не до танцев похабных. А токмо до корпения над веретеном вертячим и жерновом тяжким, что только и едино сподобны ускорить течение застывшего времени.

Уф, набрала сызнова воздуха в грудь старушка, так что вихри воздушные от широких ее ноздрей потянулись к небесам, по пути втягивая в себе набрякшие хляби. Набрала и протянула вперед руку слепым жестом, как будто пытаясь ухватить впереди себя нечто, никому доселе невидимое.

– А мы-то что, мы ничего, мы не ропщем. Трудодень наш – во благо блаженное, а ночью боженька повелел спать-почивать, а не думу думать и не желать несбыточного. Трудись и постись, молись и вертись, как можешь, вот завет, вот совет да любовь Господни. Истинно глаголят святоотцы, кто сподобен терпения, то и будет царствие Его. А либералы, генералы и голы вечеринки истинно попадут все во ад и сгорят во геенне, всяк то по радиоточке слыхал, от верховного нашего камлателя, хоть блаженный, а дельный, хоть бредит да слюной на пену исходит, а правду говорит, кривду отгоняет!

С этими словами старушка как будто что-то невидимое ухватила скрюченной своей рукой, схватила, сжала и единым движением вырвала, продолжая сжимать пульсирующее толчками горячей крови нечто. В стоячем воздухе при этом где-то вдали, в самом сердце Желтого замка будто бы разнесся нечеловеческий вопль. Разнесся и пропал. Невидимый же предмет размером с переспелую грушу с сочным звуком плюхнулся в лужу на асфальте, и только кровавые капли потекли по воздетой руке, по локтю, смешиваясь по пути с дождевой водой и пропадая втуне красноватыми разводами.

– Он-то у нас за мужа, за отца бывал, сердешный, так уж заведено у нас со времен прадедушку. Сто лет как схоронили отца, сто лет, как осталась я без мужа, а оно и терпимо, оно и ладно, дрянь человек был, бузил, бил и пил, и насильничал, все как положено, так мы не роптали, да только как остались одни, тут же и горе было бы наше, как без догляду, как без порядку, крышу некому почистить, старый гнилой забор никак не починить. Но на то и радиоточка, чтобы хозяйству подмочь, чтобы народец направить. Заслушаешь с утра пленум, и сразу как будто силушка молодецкая в грудях наливается, любо-дорого! Сразу и колодезь расчищен, и сныть выполота, и сарай дровяной уж не так покосившись. И все помолясь, все перекрестясь, как есть – прекрасная жизнь мимо проходит, как в сказке! Это вам не поселковые алкаши, этим все чего-то не то, дрянь людишки, то колбасу им подавай за рупь за двадцать, то бумагу клозетную, не наше это, наносное, вражеское, болотное! Так ли, дочка?

Вопрос прогрохотал в стылом воздухе настолько неожиданно, что дочка, побелев лицом, чуть не выронила свой беззвучный инструмент из рук:

– Так, мама, так, – просипела она посиневшим горлом и вновь поспешила усиленно дуть в прорезь самодельного мундштука.

– Оттого и безблагодатность в народце, оттого и крамола, оттого и срывается пятилетка за три года, оттого и доволен враг, оттого и длятся народные страдания, весь подвиг трудовой и всяческие трудовые свершения втуне пропадают, всё грехи наши тяжкие и неверие! Но кто ропщет – тот враг вдвойне, хуже шпиена, ибо он не токмо сам не верует, еще и малых сих под крамолу подводит, согласно карломарской теории удвоенного времени! Но ты не думай, мы сдюжим!

Старуха-мать, выросшая уже ростом до семи локтей и подпирающая макушкой электрические провода, в этот момент разом осветилась голубым снопом коротнувших искр, с громким сухим треском, тем более удивительным в сырую такую погоду. С подобным звуком в лесу под ногой трещит жарким летом сухой валежник. Только когда же мы такое лето видали, всё дождь и дождь, и дождь.

– И на погоду мы тоже не ропщем, хотя и урожай погнил, и дом уже весь по пояс в черной плесени, потому как Бог терпел и нам велел, да и в чем тогда смысл бытия нашего смертного, смердного, смрадного, спёртого и пропитого, кроме как замолить грех и терпением своим искупить страдания Сына за Отца, а Отца за Сына, только лишь одним Духом Святым, только одним лишь Божественным подаянием! Мы уж и со сныти на крапиву перешли, а с крапивы на пырей, все одно нам мало, больше страданий! Больше тягот нам ниспошли, все переживем, всякое перетерпим! Лишь бы был бы толк, была бы цель! И мы уж слушаем-слушаем радиоточку, до мозолей на ушах, газетную вырезку вырезаем, стенгазету цельную ведем, да только мало все нам! Вот те крест, мало!

Тут стенания ее прервались на мгновение, когда растущая на глазах фигура схватила разом себя за горло и принялась крепко душить, не то в отчаянной попытке помешать произнесению дальнейших слов, не то напротив, в порыве оные слова из собственного горла насильно вырвать, ибо только с таким трудом они могли быть произнесены. С утробным хрипом старуха-мать боролась с собой на грани жизни и смерти, на что, впрочем, ее дочь не обращала внимания вовсе, продолжая натужно и неслышно сопеть в свою сопелку. И глядела она при этом не столько на черный монолит, и не на мать, а куда-то попросту вперед себя, бледная и сосредоточенная. Наконец, отодрав от себя тревожно сверкнувшие красным обсидианом когти и выхаркнув от усилия образовавшийся в горле сгусток, старуха мать-пошла на последний, решительный приступ. Ее горло клокотало так, что поблизости со свистом лопались газовые фонари и проседали рессоры повозок. Раздавшийся в тишине рык был истинно страшен:

– Нет наших больше сил, ожидаючи! Нет мочи терпеть и дальше! Сгорел сарай, гори и хата! К чертям ложный либерализм и человеколюбие! Пришли мы к тебе, простые бабы, испросить, заповедать, наказать! Колдуй-колдуй-колдуй, золотое яичко! Уж созрело ты и созрело, в полноте, в простоте, в пустоте, в густоте! Я вижу, я чую, я знаю! Ни греха в тебе нет, никакого поношения, истинное горюшко ты на страх супостатам, соберись, провернись и проклюнься, долгожданное, вознесись, опустись и разбейся надвое, нутро собственное показамши! Ибо невозможно уже терпеть, расплескалась синева, мочи нету от страха, а если не мы первые на небеса, а там уже место занято? Супостат не дремлет, супостат следит, супостат злоумышляет, истинно глаголет камлатель с радиоточки, с минуты на минуту возведет враг свои очи к небесам и покусится на святое, на землю нашу обетованную, на леса, на болота, на скрепы, на сортиры, на гендеры, на семью, на святых наших отцов, во гробах нетленно лежащих! И тогда конец всему, капец, карачун, крах, каюк, кабздец, капут, смерть, тьма и погибель адская!

Тут из глаз старухи-матери полились такие крупные слезы, будто двум пожарным гидрантам разом сорвало вентили – парящая соленая вода неудержимым потоком хлынула с высоты к основанию монолита, разом снося оттуда турникеты, поребрики и малые садовые насаждения, но камлания оттого лишь сделались энергичнее:

– И говорю тебе и говорю, молю, умоляю, вымаливаю! Негоже на печи больше валяться! К чертям ущения и парады! В зад себе свои хайли лайкли засуньте, ироды! Давай уже, не гневи, сколько можно тянуть резину, все эти ваши болотные «партнеры» это херня из-под коня! Они не посмеют, погрозят себе пальчиком и убегут, хвосты поджавши! Пора, яичко веское, пора, яичко могутное, пора, яичко снесенное да не сношенное! Пора восстать, ибо не бесконечно народное терпение, еще чуть, и не хватит больше силы! Просыпайся, говорю тебе, немедленно, огненный петух народного гнева, и бросайся в бой, как повелено! Дальше! Выше! Сильнее! Ну же, давай, давай, дава-а-ай!..

Рык перешел в рев, из кирпичных стен вылетала кладка, измочаленные деревья трещали, потеряв уж половину крон под налетевшим ураганом, в черный монолит поочередно били с разгневанных поношением небес голубые яростные молнии, и только мать с дочерью стояли, как вкопанные, каждая на своем месте.

Монолит тоже – даже не шелохнулся, видимым образом не замечая никаких призывов.

– Мама, пойдемте уже, и правда на панцерваген опоздаем.

Две женщины – старая и средних лет – огляделись посреди толчеи городской жизни, бросили прощальный взгляд на желтокаменный замок, плюнули дружно три раза через плечо от сглазу, подобрали сумки, и пошли в обратку, к коробке панцервокзала, не обращая никакого внимания на клаксоны повозок и резкие свистки городовых. Они здесь свое дело сделали.

Черный же монолит стоял себе как стоял. Мокрый полированный мрамор в серую прожилку на вид оставался холоден и безразличен к человеческим страстям. Если что-то и таилось в его недрах, оно не желало до поры показываться. Однако если как следует присмотреться, в самом основании некогда лишенного изъянов монолита проявилось теперь откуда-то чудо чудесное. Тончайший волосок трещины змеился от самого основания до вострого, непотребно воздетого в небеса кончика. Нечто внутри камня только что сделало первый шаг к пробуждению.

8. Огонь, иди со мной

Что бы ни случилось – всё к лучшему

Срубленные головы стремительно умнеют.

Реки подо льдом кипят светло и зло.

Выбитые зубы ослепительно скрипят.

О том как хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Летов

Стоять вот так, сутуло прислонившись к неровной желтой кладке было вовсе некомфортно, старость не радость. Ветер соленый снизу поддувает, птичья погадка на голову сыплется, пожалуй, что с большим удовольствием можно было сразу разместиться вон там, на краю замковой стены, сесть и ножки в пустоту свесить, при полном осознании тщетности бытия. А что, вид неплохой, а толку все так же чуть. Однако же в твоем возрасте поневоле приучаешься к терпению и бытовому неудобству, коли положила самой себе план, уж будь добра, в душу в мать, соответствуй. Даром что ли такой путь сюда проделан, годы и годы мытарств в юдоли скорбей и печалей, от которой всего и плодов осталось – что вот этот вид в никуда.