Текст книги "Гать (СИ)"

Автор книги: Роман Корнеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Annotation

Этот мир обрек себя на погибель и теперь доживает последние дни, готовясь в корчах и всеобщей агонии похоронить под своими гнилыми руинами все живое. Он умирает, но еще на что-то надеется. Его пожирают изнутри его собственные демоны, но пока на земле остался хотя бы один живой человек, остается шанс, что хотя бы он увидит спасительный путь через гибельную трясину и выйдет, наконец, по ту сторону воцарившегося вокруг забытья.

Гать

Глава I

2. Дело о смерти гауптмана М

3. Шатуны

4. Убежище

5. Харон останется

6. Мать сыра земля

7. Приказ 34

8. Авиация и артиллерия

9. Моя оборона

10. Попытка к бегству

Глава II

2. Вой на болотах

3. Под водой

4. Кусь

5. Конгресс

6. Который живет

7. Фейерверкер Козлевич

8. Явка с повинной

9. Сумерк богов

10. Ромовая баба

Глава III

2. Портрет от руки

3. Неуловимый

4. Воронья слободка

5. День самовлюбленных

6. Третий приход

7. Черный квадрат

8. Над пропастью во лжи

9. На дальней станции сойду

10. Троя

Глава IV

2. Техномагия

3. Покидая Макондо

4. Волхв

5. Вдовья башня

6. Леввей, прозванный Фаддеем

7. Василиск

8. Огонь, иди со мной

9. Один Один

10. Топь

Гать

Глава I

1. Обелиск

Чтобы понесли, как лист сухой, ноги,

Как прикажет им невидимый ветер

А. Непомнящий

Ту-дун, ту-дун. Панцерцуг громыхал за окном так, что по колченогой тумбочке принимались суетливо елозить оставленные со вчера жестяные кружки. Иштван, поморщившись, короткими движениями принялся переставлять их – да хоть бы и прямо на пол, лишь бы не мозолили глаз, подпрыгивая и дребезжа. Сколько раз говорил, забирайте тару с собой, нечего тут у него кабак устраивать, но всей этой алкашне разве втолкуешь, каждый раз одно и то же.

Пару минут Иштван машинально следил за тем, как за грязным стеклом продолжали ковылять на север обитые ржавыми плитами тандеры и транспортеры, пока наконец за ними не потянулась бесконечная вереница контрольных платформ пополам с мотодрезинами. По ярким снопам искр, летевших из-под колесных тележек, несложно было догадаться – эти сняли с хранения, даже толком не смазав и не отодрав от ржавчины. Так доедет. Теперь на смену тяжкому грохоту пришел отчаянный визг стонущего металла, от которого толку – не развалится в дороге, и то хлеб.

Иштван, поморщившись, машинально схватился за челюсть, казалось, от этих звуков оставшиеся зубы зашевелились в изъязвленных деснах, норовя разом полезть наружу. И какого рожна они всё катаются, только вчера порожняк на юг перегоняли. Знать, наверху опять что-то затевают.

Хрустнув отлежалой спиной, Иштван машинально прихватил с собой блокнот и ссыпался в полуподвал барака, где обыкновенно заседала «пресс-хата», как ее в шутку называли завсегдатаи. Именно туда к середине дня сползались почесать языками те, кому было, что рассказать.

Как и ожидалось, рожи у всех были кислые. А чего радоваться, когда и башка трещит после вчерашнего, и в открытую для вентиляции подпотолочную фрамугу тащит уже не столько болотной тиной, сколько мокрой ржой да креозотом – обыкновенными ароматами, разносимыми всяким проезжим мимо панцерцугом. Хоть бы ветром потом раздуло, а не то, бывает, по подвалам этой дрянью еще неделю дышать.

– Что слышно, братушки?

В ответ машинально выругались, что, мол, какие мы тебе, Иштван, братушки. На опохмел часом не заначил? Поделись, жмотяра!

Качнув отрицательно головой, Иштван, тем не менее, на этом не успокоился, энергично принявшись расталкивать рассевшихся локтями в одному ему известном направлении. Туда, где в самом углу с привычно отсутствующим видом ссутулился, глядя перед собой, полковник Злотан.

Никаким полковником, разумеется, тот не был, называли его так скорее по привычке, вместо прозвища, нежели из какого-то особого пиетета. Даже напротив, в бараке к Злотану отношение было скорее пренебрежительное, как к существу для коллектива в целом бесполезному, а потому не стоящему доброго слова. Полковник, впрочем, отвечал коллективу полной взаимностью. Но Иштвану было на это плевать, деловито подсев, он тут же схватил Злотана за локоть и принялся тому выговаривать сиплым шепотом:

– Что в сети слышно?

Полковник на пару секунд скосил на Иштвана пустой бесцветный взгляд и тут же снова вернулся к обычному своему созерцанию.

– Ну же, я знаю, у тебя в сидорах спутник есть, колись, что знаешь.

– Есть или не есть, какая разница. Ни рожна тут не ловит уже неделю. Накрыло нас. Наглухо.

Вот это уже интересно.

– Так а чего молчишь? Видел, опять бэ-пэ на север, только не свисти мне, что это никак не связано.

Полковник в ответ протяжно зевнул и только тут попытался высвободиться. Да только Иштвану его потуги без разницы – пальцы клещами сомкнулись на чужом предплечье.

– Задолбали вы со своими бэ-пэ. Ерунда это, ну гоняют их туда-сюда, а смысл? По мне так погоны и сами не знают, чего ждать, вот и суетятся, изображают бурную деятельность, чтобы по шапке потом не прилетело. Задницы себе прикрывают.

– А мы тогда что?

– А мы тут сидим и ждем, как ситуация прояснится. Во всяком случае я точно никуда теперь не тороплюсь.

«Теперь». Ох не понравилось ему это «теперь».

– Ты мне, полковник, зря очки втираешь. Я тебя вижу насквозь, хренли бы ты тут сидел, если ожидается какой-то кипеш.

Но Злотан даже не моргнул в ответ.

– А куда мне еще деваться. На юг все перекрыто, на север – тоже. А в болота я в такую пору даже врагу не пожелал бы соваться, да еще и в одиночку.

Иштван был готов поклясться, что заметил на этих словах какую-то недобрую искру в глазу полковника. Неужели тому и правда хватило ума… нет, не может быть, брешешь.

– Так, а ну пошли выйдем. Пошли, я сказал, двигай!

С этими словами Иштван разве что не пинками погнал вяло сопротивляющегося полковника вон из «пресс-хаты», подальше от лишних глаз. Лишь забившись в итоге в чулан, где сверх обычного кислого амбре пасло ко всему еще и гнилым тряпьем, и развернув Злотана лицом к прихваченной по пути коптилке, Иштван приступил, наконец, к допросу с пристрастием.

Сопротивлялся полковник недолго – по поджатому рту было заметно, что упирается тот исключительно из общей вредности. Но уже после пары наводящих вопросов детали общей картины быстро принялись вставать на свои места.

Твою мать. Ну и повезло же Иштвану вляпаться.

Ту-дун, ту-дун. Это уже бухало в груди сердце, с каждым тактом все крепче. Брешешь, собака, как есть брехло, ну же, что ты замолчал!

Синеющая физиономия полковника корчилась где-то далеко-далеко, туго спеленутая в недрах черного тоннеля, что на глазах скукоживался, делая происходящее с Иштваном чем-то далеком и сугубо неважным. И так, главное, тихо вдруг стало вокруг, только собственный пульс и слышен. Разве только что-то едва слышно шипит ему на ухо.

Полузадушенный хрип полковника все-таки привел Иштвана в чувство. А, ну да. Вернув потихоньку синеющего Злотана обратно на пол и слегка его зачем-то отряхнув, будто пыль стряхивая, Иштван некоторое время с интересном глядел в эти выпученные глаза.

Нет, точно не врет.

– Пацаны, не вы сегодня дежурные?

На всякий случай намертво зафиксировав рукав полковника в собственном кулаке, Иштван принялся основательно так, чтобы до любого идиота дошло, разворачиваться навстречу бодрому голоску вопрошающего.

– Нам бы похарчеваться!

А, нет, от этих – не поможет. Двоим молодцам, стоявшим на проходе с щербатыми алюминиевыми мисками наперевес, не хватило бы даже подобной злобы во взгляде. Юная поросль, мать их. Эти были приписаны к их репортерскому бараку респондентами от столичной молодежной газеты «Ноябрятская зорька». И с интеллектом у них даже на двоих было соответственно их рангу в бараке. Где-то вровень с полом. «Бузотеры рьяные, утром сразу пьяные…» Иштван оборвал себя на середине частушки, аж сразу кисло во рту стало после вчерашнего.

– Я похож на дежурного? А ну свалили отсюда! Оба!

Помявшись пару секунд в недоумении, мол, а чо сразу «козлы», ноябрята все-таки проделали долгожданную ретираду, оставив Иштвана наедине с…

Да вашу ж мамашу.

Оторванная с корнем холстина чужого линялого рукава сиротливо торчала в его пальцах. Полковника, разумеется, и след простыл.

Ну ничего, далеко не сбежит, жрать захочет, вернется.

Иштван вялым движением кисти выронил трофей на пол.

Зря он все-таки с полковником так. Кому понравится, когда тебя придушить норовят за правду-матку.

Еще бы вот понять, насвистел братушка или правду сказал.

С одной стороны, если он прав, то и дергаться теперь поздновато, с другой – полковник, пожалуй, в их пьяном бараке и правда был последним человеком, который бы по доброй воле остался вот так, загнанным в ловушку зверем день за днем пить горькую с другими алканами, только и глядя, как за грязной фрамугой чернеет с каждым днем небо, опускаются все ниже тучи, и не переставая считать последние дни.

Да и последние ли?

Какой-то он, чертяка, излишне расслабленный для покойничка. Не то чтобы ходоки в окрестных лесах обыкновенно славились своей неугомонностью, но вот, скажем, узнаешь, что ты в беде, твои действия? Разумной тактикой было бы – рвать когти подальше от этой треклятой станции, бежать, куда глаза глядят. Ну, во всяком случае Иштван точно бы дернул, не задумываясь. Не в болота, конечно, это правда, но всегда остаются варианты.

Однако сейчас он стоит и раздумывает, покачиваясь с пяток на носки гнилых армейских ботинок – другой обуви в бараке было не раздобыть в обмен даже на вожделенный спутник – и никуда не бежит.

Знать, полковник уже пробовал. То-то его почитай всю неделю не видать было. Уж за проезжую дрезину уцепиться у него точно хватит ума. Если как следует подпрыгнуть, говорят, током не вдарит. При должной сноровке и везении – почему нет. И кати себе потом вдоль жеде, главное когда спрыгивать будешь – в вольтовой дуге не изжариться. Панцерцуги дело такое, с ними шутки лучше не шутить, демоны не дремлют.

Вот только, знать, не решился полковник на подобный вояж верхом на мокрой броне. Или знает что-то, или попросту не решается. Хотя чего уж теперь решаться, если так уж приперло.

Или же нет?

Иштван устало потер запястьем нахмуренный лоб. А если все же свистит полковник, то есть заливает, врет как дышит, гонит пургу и ваньку валяет? Спьяну нынче что только не почудится, пока в нощи до ветру сходить потащит. Лес же вот он – всего в паре шагов за железкой, скрипит мертвыми сучьями, что там за его стеной, поди-знай.

Ну это ночью. Да поди ночью, вон, с лестницы так можно навернуться, костей не соберешь. А днем-то что за проблема свалить, зная местность? Часов пять ходу до ближайшей трассы, а там хоть на перекладных – армейского панцервагена за банку тушняка стопануть, хоть на своих двоих, помаленьку дальше на юг, где хоть солнце вдругорядь показывают.

Такая, знаете, странная фигня в небе висит, зыркает. Уж и забыть впору, как выглядело.

Иштван устало вздохнул.

Тут гадать бесполезно. Надо действовать.

Ту-дун, ту-дун. Это уже его ботинки пошли отбивать чечетку наверх по гнилым доскам лестницы, разом перепрыгивая через две. Ишь ты, заторопился. А главное куда спешить, для нашего брата респондента собраться – только подпоясаться. Куртку натянул, кармана проверил, на месте ли верный бло…

А где блокнот?

Иштван же его так точно с собой брал, без него он не ходок. Как говорится, с «лейкой» и блокнотом, под руку с обормотом. С тем же размашистым грохотом ботинки понесли его обратно в «пресс-хату».

– Слышь, уроды, где блокнот мой⁈

Дальше всё снова как в багряном тумане, только отлетают прочь по низкой дуге колченогие табуреты да сивые морды в непонятках таращатся.

Да вот же он. Тихо себе валяется у стеночки, никому не интересный. Но Иштвану было плевать на чужой интерес, у него был свой. Тотчас молча сунув потертую книжицу в карман и на этот раз надежно застегнув поверх нее молнию, он некоторое время так и стоял в темном коридоре, ссутулившись и чувствуя сквозь тонкую ткань куртки, как там, под прижатым к боку блокнотом, натужно ходят в такт сиплому дыханию его ребра.

Ну всё, успокоились. А теперь двигаем.

Но не тут-то было. Иштван с изумлением ощутил разом, как ноги его становятся ватными, колени предательски подгибаются, а по бритому затылку тянется за подворотничок щекотка жирной струйки соленого пота.

Ту-дун, ту-дун. Это разом дрогнуло под его ботинками сырое гнилье старых досок поверх земляного пола. Да так сурово дрогнуло, что ни с каким бронепоездом не спутаешь. Это било не ржавое железо тележки по стыкам разболтанных рельс. Эту как ни загрузи – получится несолидный звяк-позвяк, этим звуком инженерного небрежения можно напугать разве что выездную отчетную комиссию, уже за глаза подмахнувшую акт приемки.

Теперь же грохот стоял такой, что Иштван разом ощутил его как удар в диафрагму, складываясь пополам в спазматическом кашле.

Так вот как оно бывает.

Следующий же толчок окончательно повалил его наземь, заставляя уже всей бочиной проникновенно вторить земной дрожи, что своим тяжким ритмичным ходуном раз за разом вколачивала Иштвана куда-то туда, в самые жуткие и темные собственные глубины, где лишь сыра земля и старые кости пополам с гнилыми корнями.

Хре… на… се…

Сбивчивым сиплым шепотом Иштван реагировал на сопровождающее все эти земные конвульсии мельтешение. Кто-то вопил, пытаясь хвататься за ходящие ходуном стены, другие, кто оказался посообразительнее, уже яростными извивами ползли к выходу. Да, барак такими темпами явно не жилец, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что гнилым бревнам осталось стоять разве что пару несчастных секунд.

И тогда Иштван тоже подпрыгнул, засеменил, заелозил, отпихивая прочь чьи-то тянущиеся к нему из темноты руки. На выход, срочно на выход!

Раздавшийся вокруг треск прозвучал ружейным залпом, окончательно отрезая от Иштвана окружающие его звуки, оставив от них только тонкий писк ненастроенного радиоканала. Вот ведь угораздило, бывает же. Повезло, как говорится, как покойнику.

Иштван отчаянно тряс головой, словно пытался попутным хрустом шейных позвонков прогнать из головы этот мерзкий писк. Погоди, сначала надо сообразить, что с ним вообще сталось. Он вообще целиком?

Судорожные попытки ощупать себя некоторое время казались ему почти успешными, пока он наконец не подтащил к едва различающим хоть что-то в окружающем мраке глазам некий до странности знакомый предмет.

Мокрый изгвозданный ботинок, из которого до жути отчетливо торчала сломанная кость. Отчего-то именно эта деталь была лучше всех различима слезящемуся взгляду Иштвана.

– А-а!

В ужасе отбросив ботинок, он только теперь сообразил, что никакой боли или иного дискомфорта в ногах не ощущает, более того, не чувствует вообще ничего необычного. Конечности его были подвижны, а земля под ними наконец перестала ходить ходуном.

Уф. Еще разок для верности прощупав себя с головы до ног – ботинок на ногах было оба-два, как полагалось – Иштван, яростно отплевываясь от набившейся при падении в рот грязи, поспешил оглядеться. Не своя то нога, и слава богу.

Вокруг покосившегося их барака вокруг рассыпалась исходящая паром груда мокрой щепы, из-под которой были слышны едва слышные стоны. Каким-то чудом пусть гниловатый, но еще совсем недавно вполне крепкий деревянный брус размололо местами разве что не в труху.

Да что же это…

Далеко впереди, почти на самом краю видимости, сквозь рваные клочья завиваемого в тугие воронки тумана посреди сплетения молебенно воздетых в небеса изломанных рельс возносился вверх непроглядно-черный сталагмит ребристого камня.

Стоит, как вкопанный. Будто всегда тут был, среди объездных путей и стрелок. Только отчего-то разом погасли все огни и затихло всякое движение, затихли даже стоны.

Прав был полковник. Где он там сейчас, спасает свою шкуру в сыром лесу или тоже стоит теперь столбом, глядя на плоды собственного пророчества. Да какая теперь разница. От судьбы не убежишь.

Иштван, покачнувшись тряпичной куклой, безвольно рухнул на колени.

Воздетый в набрякшие облака монолит уже начинал терять свою изначальную беспросветность, словно напитываясь понемногу остатками угасшей вокруг жизни.

Ту-дун, ту-дун.

В руце Твоего превеликаго милосердия, о Боже мой, вручаю душу и тело мое, чувства и глаголы моя, дела моя и вся тела и души моея движения. Вход и исход мой, веру и жительство мое, течение и кончину живота моего, день и час издыхания моего, преставление мое, упокоение души и тела моего.

Слова сами лились из него, чумного и нелепого, распластанного в грязи, утопающего во мраке. Значения эти слова для него особого не имели, Иштван механически твердил то, что запало когда-то в самые затхлые закоулки его памяти, быть может, только лишь затем, чтобы прозвучать вот так, нелепо, здесь и сейчас.

Ту-дун, ту-дун.

Ты же, о Премилосерде Боже, всего мира грехами непреодолеваемая Благосте, Незлобиве Господи, мене, паче всех человеков грешнейшаго, приими в руце защищения Твоего и избави от всякаго зла, очисти многое множество беззаконий моих, подаждь исправление злому и окаянному моему житию и от грядущих грехопадений лютых всегда восхищай мя, да ни в чемже когда прогневаю Твое Человеколюбие, имже покрывай немощь мою от бесов, страстей и злых человеков.

Верил ли он этим словам хотя бы сейчас, когда, казалось, тому была самая пора? Нет, ни во что он не верил. Этот мир со всеми его ужасами больше не походил на то примитивное и прямодушное мироздание, про которое две тысячи лет талдычили пастве церковники. В окружающей Иштвана реальности не было места примитивному покаянию и такому же незамысловатому воздаянию. С первородным грехом тут не рождались, но в дальнейшем грешили вволю и от души, ничему это не мешало. Ни жизни земной, ни погибели вечной. Гибли праведники, гибли грешники, безо всякой логики и всякого смысла. Гибель же душевную никто давно уже и вспоминать не вспоминал.

Врагом видимым и невидимым запрети, руководствуя мя спасенным путем, доведи к Тебе, пристанищу моему и желании моих краю. Даруй ми кончину христианску, непостыдну, мирну, от воздушных духов злобы соблюди, на Страшном Твоем Суде милостив рабу Твоему буди и причти мя одесную благословенным Твоим овцам, да с ними Тебе, Творца моего славлю во веки. Аминь.

Ту-дун, ту.

Метроном замер. Время остановилось.

2. Дело о смерти гауптмана М

Так зачем

Разрываются наши сердца:

Дурачка, морячка, бодрячка, старичка, подлеца, молодца,

Гордеца?

Кортнев

Ну, начинается.

Заслышав первые же слова недотепы-ефрейтора, фельдфебель Нейедла тотчас скорчил кислую мину, будто и правда проглотил какую-то дрянь. Сейчас ему будут врать, причем врать напропалую, без оглядки на хотя бы и малейшую достоверность сказанного.

– Вашбродь, как на духу! Я был тверезый! Я вообще не пью, вот те крест!

И тотчас размашисто перекрестил себе пузо, будто это что-нибудь поясняло.

В том-то и дело. Перед ним восседал, выпучив глаза, единственный на всю бедовую бригаду как есть непьющий сапог, но от этого его слова вовсе не становились весомее.

– Молчать! – машинально взвизгнул фельдфебель Нейедла, для пущей важности присовокупив к голосовой команде удар кулака по грязной столешнице. – Отвечать строго на поставленные вопросы!

– Так я ж это. Я только с радостью, вашбродь! Вы только маякните, разом подхвачу!..

С тяжким стоном фельдфебель потянулся за стаканом и одним движением проглотил остатки налитой туда коричневой бурды. За что ему только это мучение?

– Повторяю свой вопрос по складам, специально для тупых и ефрейторов. При. Каких. Обстоятельствах. Был. Обнаружен. Господин. Гауптман?

– Так я же и говорю, вашбродь, обстоятельства такие: шел в расположение, никого не трогал, а тут он лежит. Я подумал еще, мож случилось чего, господин офицер, важный человек, а валяется посреди дороги, как простой, простите, гешютцформейстер, по всему видать, плохо господину гауптману, а может, и напротив, слишком это, хорошо, гы-гы.

– Сгною, – тоскливо просипел фельдфебель Нейедла, методично занюхивая настойку рукавом.

– Дык я тоже подумал, что так оставлять нельзя, подхожу, я, значица, то есть поближе подбираюсь, а от господина гауптмана, ты не поверишь, вашбродь, а от него разит, как бы передать, особенно выразительно. Ну, думаю, обделались господин гауптман, только бы теперь не попачкаться. Я так-то не из брезгливых, но хозяйского мыла потом сколько придется извести!

Фельдфебель Нейедла только головой покачал. К господину гауптману можно было относиться как угодно, но свинья он был преизряднейшая.

– Дальше!

– А что дальше, – развел руками раскрасневшийся ефрейтор, – я так и эдак вокруг, ну не ногами же его благородие пинать, все-таки офицер. А тут и гляжу повнимательней, а он вовсе не в луже лежит. Ну, точнее, как не в луже, в луже, там вообще настила почти что и нет, вы же знаете, господин фельдфебель, я уже сколько раз обращался…

– Ближе к делу!

– В общем, господин гауптман изволили лежать натурально в луже собственных выделений. Как говорят в народе, в кровище и дерьмище. Тут-то я и сообразил, что его благородие самым очевидным образом стал героем.

– Чего-о? – фельдфебель Нейедла аж на стуле привстал от такой наглости.

– Я говорю, сыграл в ящик, дал дуба, двинул кони, склеил ласты, окочурился, в общем. Официальным языком говоря, отсутствие признаков жизни налицо.

Схвативши со стола фельдфебельский стек, следователь принялся, яростно брызжа слюной, бегать вокруг допрашиваемого, время от времени, чуть отдышавшись, сообщать перепуганному ефрейтору, что тот, с-скотина, отправится сейчас прямиком на гауптвахту за неуважение к почившему его благородию, равно как и, по отдельной статье, за воспрепятствование дознанию.

Когда багровый туман перед глазами фельдфебеля Нейедлы подугас, несчастный свидетель полузадушенным шепотом уже хрипел, схваченный за шиворот, что-то невнятное, мол, ничего не нарушал, вашбродь, тотчас окликнул проходящий мимо военный патруль и передал хладное тело господина гауптмана на поруки, все как положено, вашбродь.

Бессильно рухнув обратно на посадочное место дознавателя, фельдфебель Нейедла вялым движением помановел ефрейтору, вали отсюда, но не дальше предбанника, и лишь только дождавшись, пока туша непьющего уберется с глаз долой, позволил себе налить еще стакан сивухи.

Вот ведь дрянь-то. А что делать, без стограма никакого морального здоровья не хватит этих животных терпеть. Так, что у нас там дальше по плану?

– Йиржи, доктора сюда зови!

Бледный денщик тотчас веником смотался в приемную, вернувшись обратно на пару с одетым в перепачканный бурым медицинский халат вольноопределяющимся Шпорком. Выглядел тот неважно, и по расширенным зрачкам и нарочито спущенному рукаву левой руки фельдфебель Нейедла догадывался, что безвременная кончина господина гауптмана отнюдь не была тому причиной. Надо бы проверить при случае, как давно в бригадной больничке проводилась инвентаризация сильнодействующих средств. С-скоты, ничего им нельзя доверить, проворчал про себя следователь.

– Вольноопределяющийся Шпорк, это вы проводили вскрытие тела господина гауптмана?

– Я? – доктор отчаянно заозирался, будто не понимая, чего от него хотят. – А, да, я. Да там в общем-то и не было особой причины…

И замолчал, будто бы задумавшись.

– Причины для вскрытия?

– А? Ну, да. Смерть очевидным для любого идиота образом наступила ввиду механической травмы лицевой части черепа, проникающее пулевое ранение с входным отверстием в правой верхнечелюстной кости и далее насквозь через глазницу в область левой теменной кости. Месиво. Грубо говоря, господин гауптман стрелялись и с задачей в итоге справились.

– Стрелялись? То есть это был самострел?

Шпорк скучающе пожал плечами.

– Нет, ну, я могу, конечно, представить себе, что кто-то лежа в грязи выстрелом снизу вверх сумел исподволь пристрелить господина гауптмана среди бела дня, но мне куда вернее кажется, что дело было так.

С этими словами вольнопер взял в руки воображаемый казенный штуцер, красивым размашистым движением развернув его прикладом от себя и деловито дернув большим пальцем спусковой крючок прямиком себе в лицо.

Фельдфебель Нейедла сощурился в ответ, прикидывая.

– Выстрел был произведен в упор?

– Все верно, от него, помимо прочего, паленым воняло. Ожог мягких тканей.

– Орудие кто-нибудь осматривал?

Шпорк в ответ неприятно осклабился. Вольнопера они такие, особенно которые врачи. Каждый мнит о себе невесть что.

– Не могу знать, я медик, мне эти ваши железки без интересу.

Что ж. Его правда.

– Мы с вами еще не закончили, расположения до особого приказа не покидать.

Доктор пожал плечами и все так же бочком, прикрывая туловом палевный рукав халата, двинулся на выход.

– Йиржи, патруль там еще сидит? Тащи сюда в полном составе!

Глядя на последовавшую за этой командой маршировку, фельдфебель Нейедла остро почувствовал, как у него снова готов разыграться приступ мигрени. Патрульные самим видом своим демонстрировали столь вопиющую никчемность, что, пожалуй, разговор этот с самого начала не стоило и затевать.

И без того не гренадерского роста, в допросную бравые сапоги заходили сутуло согнувшись, да еще и зыркая оттуда, как бы снизу, смотрелись чисто побитыми собаками. Причем побитыми за дело, осталось лишь походя выяснить, за какое.

Завалящий солдатский «пиксель» на патрульных висел мешком, так что рядовые выглядели сущими доходягами, да и приставленный к ним за командира капрал Прохазка выделялся на фоне подчиненных разве что чуть менее замызганным видом, а глазами зыркал скорее в смысле что бы половчее спереть с начальственного стола.

Более бесполезной кучки армейского сброда было себе представить фактически невозможно. Отставной козы барабанщики.

Тяжко вздохнув, дознаватель ткнул пальцем в капрала.

– Ты, как тебя, Прохазка. Что имеешь доложить по существу?

Тот послушно вытянулся во фрунт, ну, то есть встал, чуть менее обычного сутулясь, и тут же веско провозгласил:

– Не могу знать! Но если вашбродь намекнет, что именно его интересует…

Начинается. Фельдфебелю вдругорядь остро захотелось сивухи.

– Когда последний раз видел господина гауптмана живьем?

– Не могу знать! Мы господами офицерами по уставу не занимаемся! На то требуется звание не ниже прапорщика, особый сменный погон и бумага с предписанием.

Хитер, шельма – дурак, а не такой уж дурак.

– Хорошо, но ты его видел за время патрулирования?

– Не могу знать! Но, если в частном порядке, то видел. И знаете, вашбродь, шатались его благородие преизрядно.

Вполне ожидаемо.

– Имелось ли при господине гауптмане оружие, например, заряженный штуцер?

– Не могу знать! Заряженный штуцер от незаряженного поди и вплотную не отличить.

Тоже верно.

– Но штуцер при нем был?

– Не могу знать… – и только расслышав рычащий клекот, рвущийся из горла Нейедлы, тут же сменил пластинку: – Вашбродь, ей-богу не было при нем ни штуцера, ни даже завалящего нагана!

– Ну, а выстрел? Выстрел ты хотя бы слышал, ваш бездарный патруль от места преступления в трех десятках метров околачивался!

Тут стоящие перед ним сапоги с капралом во главе неожиданно собрали волю в кулак и принялись в один голос твердить, как по написанному:

– А вот тут, вашбродь дознаватель, говорим как на духу – никакой стрельбы не было вовсе.

И главное все трое принялись так уверенно башками трясти для пущей достоверности.

Ей-же-ей, не врем.

С-скоты, сговорились.

Следующие полчаса фельдфебель Нейедла потратил на то, чтобы попытаться вразумить уговорщиков. Вскрытием (на трех листочках) потрясал, карами грозил, даже саркастические вопросы задавать под конец начал:

– И как же вы, соколики мои, полагаете, господину гауптману половину лица снесло безо всякого выстрела? Силою, так сказать, одной только мысли?

Ни черта не помогало. Трое продолжали упорно стоять на своем.

Пришлось этот балаган завершать.

Это был тупик, тупик беспросветный, как сама его жизнь.

Фельдфебель Нейедла выгнал всех из допросной, даже денщика Йиржи. Видеть его кислую рожу было невозможно.

Это что же получается. Его благородие господин гауптман, с утра пораньше по заведенной в бригаде привычке надравшись сливовицы, даже не закусывая, изволил покинуть офицерскую казарму, причем покинуть, прошу заметить, при полном параде, с галунами и аксельбантами.

Собрался стреляться? Так не в грязи же посреди кое-как закиданной старыми досками многолетней лужи, отслужившей в качестве прохожей и проезжей части уже которому завозу сапогов всех мастей.

И почему со штуцера? Казенный штуцер – штука сподручная в быту, гвоздя заколотить или в рыло кому прикладом сунуть. Воевать этой штукой хотя бы и с собственной башкой – занятие сомнительное даже для господина гауптмана. Особенно для него. Где он вообще это лежалое ржавьё раздобыл, скажите на милость?

Как и положено офицеру, для расставаниями с собственной жизнью у него так-то имелось в наличии энное количество табельного, равно как и наградного оружия – тоже, простите, с вензелями. И даже с парой наборных девятимиллиметровых патронов под серебряную пулю, на некрупного вампира, шутили в казарме, гы-гы.

Не смешно, ничегошеньки не складывается.

Куда в итоге подевался чертов штуцер?

Почему никто не слышал выстрела?

Ну не привиделось же им всем, право дело, такое крупное тело посреди дороги поди не разгляди.

Впрочем, а вот и правда, интересно, где сейчас почивает наградной арсенал господина гауптмана?

– Йиржи, плащ подай!

А дальше начался форменный цирк с парадом-алле и дрессированными медведями. Через весь плац от штабного барака к офицерским казармам маршировала колонна.

Во главе ее, насупившись и страдая от постороннего внимания болтающихся без дела сапогов, вышагивал широкими движениями самолично фельдфебель Нейедла в черном кожаном плаще, сжимая под мышкой свой непременный стек, с фуражки его текло за шиворот от ненавистного дождя, но дознаватель продолжал шествовать, гордо выпрямившись и не обращая внимания на щекочущие кожу ледяные струйки.

Сразу за ним подобострастно семенил бледный денщик Йиржи, ему было плевать на страдания фельдфебеля, но все эти прыжки и ужимки долженствовали продемонстрировать старания угодить начальству, коему косточки можно будет поперемывать и после отбоя, с нас не убудет.

Наконец замыкала кавалькаду бедовая патрульная команда во главе с волочащим ноги капралом Прохазкой, только и мечтающим нынче, чтобы потеряться где-нибудь по дороге. Вот только где тут, посреди пустого мокрого плаца, потеряешься?

Впрочем, внимательный читатель отметит, что вольноопределяющемуся Шпорку это деяние вполне себе удалось – сославшись на вечерний осмотр тот шустро сбежал в сторону больнички, заодно заполучив с собой еще и скучающего ефрейтора, даром что ценный свидетель. Будет сегодня судны от пациентов до вечера таскать. А вовсе это и не обидно. Всяко лучше, чем терпеть фельдфебельские крики.