Текст книги "Гать (СИ)"

Автор книги: Роман Корнеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Ничего не помогало.

Повсеместным явлением стало рытье частных схронов и блиндажей. Количество паленого гладкоствола на руках у населения не поддавалось исчислению. В некоторых городках, сказывали, местная милисия из полурегулярных патрулей на глазах сколачивалась в натуральные банды, норовя начать возводить повсюду самопальные стены и рогатки в инстинктивной попытке отгородиться от опасности, в самой сути которой им было недосуг даже усомниться.

Провидиц уж никто и не слушал. Молчите, проклятые, заткнитесь, ну вас с вашими дурными предсказаниями. Провидицы, разумеется, все тут же заткнулись, а кто не все – того уж разыскивают в качестве пропавших без вести.

Болотные земли отнюдь не выглядели пороховой бочкой – они ею и были.

И ведущий к ней бикфордов шнур уже отчаянно тлел промеж клубов вонючего смога. Тлел у всех под носом, только руку протяни – обожжешься. Но не нашлось ни единого разумного голоса, кто бы сумел пробиться сквозь гомон беснующейся толпы, кто бы сумел угомонить риоты, предложить дельный план. Все были слишком заняты самими собой.

Покуда все не свершилось.

– Глядят ли жадные очи с надеждой в небеса? Ищут ли божественного спасения?

– Нет, не глядят, о ужаснейший!

Клубок беспросветно черных змей продолжал свой нескончаемый танец, рассерженно шипя на закат, туда, где еще краснел над низкими тучами красный диск уходящего солнца. И самый этот звук разрывал на лету испуганных птиц – их перья опадали вниз хлопьями мертвого пепла.

– Протягивают ли руки в бессмысленной мольбе? Взывают ли горние силы себе на защиту?

– Нет, не протягивают, о беспощаднейший!

Трехглавый волк лязгнул зубами, взвивая одним этим движением столь яростные воздушные вихри, что они еще долго бродили по миру, словно спички поднимая в воздух утлые людские домишки и унося их прочь, навстречу неминуемой гибели.

– Склонились ли смертные коленопреклоненными? Бьют ли, упавши разом ниц, поклоны земные?

– Нет, не склонились, о кровожаднейший!

Одноглазый великан с горящей булавой, закинутой на плечо, разгневанным жестом сжал свободную ладонь в кулак, так что раздавшийся хруст сухожилий тотчас передался холодной земле, загудев страшным эхом лавин и камнепадов в далеких горах юга.

– Разверзлись ли рты в истовой молитве? Истерлись ли зубы от скрежета до кровавых десен?

– Нет, не разверзлись, о гневливейшая!

Изъеденная по пояс снизу могильным червием косматая женская фигура качнула висячей грудью и словно ударом поминального гонга прокатилась по лесам и болотам волна замогильного холода, от которого кровь стыла в жилах, а кто послабее – разом падали наземь и больше не вставали.

– Как же так?

Клубок огромных змей, трехголовое чудовище, одноглазый монстр и сине-белая гора гниющей плоти оглянулись друг на друга, недоумевая.

Оттрубил рог, поднялось море, погибли земли, восстали мертвецы – все символы и признаки конца времен, загодя предсказанные, были явлены миру.

Четыре бойца потусторонних царств явились на битву к полям Курукештры, Махараштры и Стрэшень, а встречают их – лишь голодная выпь да глухой тетерев, который бы не прекратил своего самовлюбленного токования даже перед лицом Армагеддона.

Где асы и ракшасы? Где тусы и калебасы? Где пламенные валькирии, возносящиеся в небеса с трубным гласом, раскалывающим звездную твердь? Где бесчисленные армии смертных, готовых выйти на ратный подвиг и сложить свои головы у корней всевечного Иггдрасиля, дабы потом в посмертии без конца и всякого смысла пировать на тучных лугах недоступной слабым духом Вальгаллы.

На последнюю битву добра со здравым смыслом команда противника не явилась, ввиду чего ей засчитывается техническое поражение.

Но если взглянуть на ситуацию с другой стороны, то продолжают елозить друг о друга змеи, ничуть не затупились клыки, по-прежнему пылает на плече дубина, а ядовитая слюна родового проклятия все так же тянется кровавой струйкой от уголков рта полумертвой богини.

Ничего не изменилось. Просто им некому противостоять.

Что ж. В таком случае, пеняйте на себя.

10. Ромовая баба

Разбитый ковчег всплывает со дна —

И вечно жить нам, и вечно плыть нам:

Искать счастье там

Монеточка

– Отставить!

Злотан бахнул кулаком по столешнице, так что фаянс подскочил и полетели на пол со звоном приборы.

– Не сметь при мне так рассуждать!

– А что такого? – на Иштвана громогласный окрик не произвел ни малейшего видимого впечатления. – Я тут с вами уже всю попу отсидел, скоро пролежни образуются.

– Тебе что, просто скучно стало, писака ты недоделанный?

Злотана такая злость разбирала, казалось, что его сейчас кондрашка хватит, и без того рожа опухшая, а тут и вовсе багровый весь стал, глазенки вылупил, ножками сучит, кулаками стучит, загляденье.

– Дык если и скучно? Тебе за то какой резон беспокоиться?

– Беспокоиться? А ну дай мне свой блокнот поганый! Дай сюда, я сказал! – с этими словами Злотан подскочил, перевесимши пузо через столешницу, и принялся нахально шарить у Иштвана за пазухой, сколько мог дотянуться, тот в ответ вяло отмахивался и хихикал со щекотки. – А, ну вот!..

Сграбастанная потертая книжица в чужих руках смотрелась нелепо, но Иштвана это как будто не беспокоило вовсе.

– Так, что тут у нас, последняя запись – семнадцатого мартабря! Сто лет в обед. И что же мы там пишем, ну-ка, ну-ка…

– Отдай, христаради, – вяло возражал Иштван.

– «…производственные мощности слабы, им нечего противопоставить…»

– Да заткнись ты, право слово, и так тошно, – Иштван неспешно обошел стол, двумя пальцами брезгливо отобрал блокнот у Злотана и с таким же спокойствием вернулся обратно. – Да, надоело мне тут заседать. Бесполезное это, выходит, занятие.

– Бесполезно⁈ – всплеснул руками Злотан и тут же внезапно успокоился, как будто разом соглашаясь. – Да, бесполезно, да, скучно. Но ты пойми, это все не повод делать всяких глупостей!

– А что тогда повод?

– Ну я не знаю, – пожал плечами плечами полковник. – Конфликт с соседями, проблемы в семье, в конце концов, финансовые затруднения. Вот скажи, с-скотина, – с оттяжкой прошипел он, – у тебя есть сейчас финансовые затруднения?

– Да нет у меня ничего, что ты прилип ко мне, как банный лист. Соседи – такие же, как я, бедолаги с той стороны ленточки, семьи нет, деньги пока есть, – тут почему-то Иштван громко шмыгнул носом, словно и правда начиная самого себя отчаянно жалеть.

– Так чего тебе еще надо, доходяга ты такой!

– Смысла хочу.

– Это чего такое? – не понял ответа Злотан.

– Смысла самому собственному существованию.

– Четыре буквы «с» подряд, – мстительно заржал полковник.

– Да ну тебя, – обиделся Иштван. – И вообще, ты так говоришь, будто тут для таких, как мы – одна сплошная малина, сиди себе на заборе, груши околачивай да ногами помахивай.

– А нечто нет? В моем квартале за неделю – за неделю, Карл Великий! – открылось четыре кофейни. Сорок сортов, обработка разная, обжарка, аромат такой, что с ног валит за версту! Угадай, кто держит?

– Кто?

– Да все наши! Подхожу, спрашиваю, как дела, ржут такие – местный народ в первый же день кофе второй сварки спрашивать повадился, говорит, мол, полезно для сердца. Мы им, говорят, спервоначалу бесплатно нифеля отоваривали, чо нам, жмыха жалко, но потом сообразили, и вдвое дороже нормального кофе стали подавать, да с шутками-присказками, заговором, декаф – чтобы хер стоял. Соображаешь? Тут же непуганый идиот массово проживает! Здесь чтобы у тебя не срослось дело, надо совсем под себя ходить и слюни пускать. А ты говоришь, не малина. Да она самая! Только не говори мне, что тебе совестно на дураках наживаться или тебя взгляд косой смущает.

– Да ни черта меня не смущает, – махнул рукой Иштван.

– Тогда что? Не пишется тебе? Так тебе и там, за ленточкой, чегой-то не писалось. Ты каждый вечер только и сидел пьяный, панцерцуги проходящие на пальцах считал, что я, не помню что ли?

– Ты не понимаешь. Точнее, понимаешь, только зачем-то придуриваешься.

– И чего это я такое понимаю? – прищурил глаз Злотан.

– Ненадолго это все. Скоро здесь точно такая же ерунда начнется.

– Ерунда?

– Ерунда! – теперь уже Иштван позволил себе стукнуть кулаком по столу, но аккуратно, покосившись по сторонам, как бы не привлекать внимание прочих посетителей.

– Это ты про эрцгерцога что ли? Курфюрста убиенного?

– И про него тоже. Ты же слышал эту офигительную историю, якобы злоумышленника схватили там же под Сараевым мостом, да без суда тут же и подвесили сгоряча. Как говорят в народе, «служил Гаврилушко бомбистом, Гаврило богу душу дал».

– Ну да, и что с того?

– А то с того, – в запале мотнул головой Иштван и тут же заговорщицки понизил голос, – не верю я в эту ерунду. Подросток только из села свалился с потолка нам на голову и замочил наследника Его Высочества. Доказательства? Граната не той системы! Вот и все доказательства. Да только меня не проведешь, я военкор со стажем, да ты и сам должен понимать, полковник, как такие дела делаются. Отряд коммандос входит и выходит, вот понятые, вот подставные, получите, распишитесь!

– И давно ты у нас конспиролухом заделался? – с сомнением потер небритую челюсть Злотан.

– Ты мне ваньку валять бросай, все ты понимаешь. Давно – не давно, а дело не в конспирологии, я чисто по фактам иду, без завиральных теорий про синих мужиков. Ленточка осталась прозрачной, и кто там нынче бродит, то один наш друг кадет Варга знает, только хрен кому расскажет. Разве что своим собратьям из ленных маноров. Куда нам с тобой, мил человек, ходу нет и не надо.

– И не надо, мы в красных пальто не ходим, – с серьезным видом подтвердил полковник.

– А потому уж извини, но я нынче стал человек сильно не верующий. И помяни мое слово, начнется вскоре здесь, да и по всей равнине от южных гор до самой тундры нездоровый кипеш. В котором я лично если и собираюсь участвовать, то на своей собственной стороне.

– Это на какой такой «своей»? Какая у тебя может быть своя сторона, если ты обратно через ленточку собрался?

Но Иштван даже не моргнул в ответ на подначку.

– Ты еще не понял? Главная и, пожалуй, единственная ошибка, которую в текущих обстоятельствах можно совершить – это всерьезку примкнуть к одной из сторон. Запомни, полковник, нет никакой «ленточки», нет никакого «там» и «тут». Эти нарочитые дихотомии совершенно бессмысленны, потому как…

– Погоди, я что-то запутался.

– … не перебивай, пожалуйста, – отрезал Иштван, засовывая заветный блокнот поглубже во внутренний карман. – Вопрос серьезный. Нет сейчас вообще никаких «сторон». Сторона сейчас у каждого должна быть одна. Своя собственная. Ты же не слепой и не тупой, ты видишь, что творится!

– Ну так просвети меня, не томи, – насупился в ответ, дернув глазом, Злотан.

– Перед нашими глазами начинает разворачиваться самый натуральный конец света, без «бэ», в масштабе один к одному. Этот мир обрек себя на погибель и теперь доживает последние дни, готовясь в корчах и всеобщей агонии похоронить под своими гнилыми руинами все живое.

– Дядя, скажи, ты совсем дурак? – полковник аж поморщился, явно ожидая от собеседника чего-то совершенно иного.

– Быть может, я и дурак, но вспомни, отчего мы бежали сюда?

– Из тени черных монолитов выбраться?

– Так точно, – твердо кивнул, соглашаясь, Иштван, – да только посмотри вокруг, разве здесь, на болотах, они вообще для чего-то необходимы? Там, за ленточкой, людей буквально зомбируют, но здесь никого и зомбировать не требуется, здесь каждый день – свой цирк с конями, местному фандому что, нужны обелиски, чтобы дурить всем вокруг голову?

– Ха, они и сами успешно справляются, я тут одну деваху встретил в лавке, зацепились языками, она абзацами мне как по методичке шпарит повесточку, кто прав, кто виноват и что делать. При этом глаза такие… лубяные. Ушел оттуда как по подушкам, только и думал, как бы на отходе не спалиться!

– Вот. Именно это я и имею в виду. Люди дальше собственного носа не видят, мыслят штампами, добро и зло разделяют исключительно согласно принадлежности к той или иной субкультуре, стоит на секунду выпасть из рамок предписанного поведения или же одобренного способа мышления – сразу получишь заряд соли в бочину.

– А вот тут, братуха, ты маханул, – Злотан при этом принялся отчаянно трясти в воздухе растопыренной пятерней, будто пытаясь подобрать правильное слово, но то все никак не приходило на ум. – Одно дело неиллюзорный шанс в любой момент огрести в буквальном, физическом смысле. Ты в комендатуре под арестом бывал? А я бывал. Не рекомендую никому подобного сомнительного моциона. Тут же, ну, да, сомнительно все очень, с виду люди все приветливые, но на деле чуть что – а что это вы тут ходите, вынюхиваете, какие цветочки, что значит пахнут, здесь вам не рады, уходите! С одной стороны на рождество тут палят всю ночь, так что башка лопается, с другой – на своем собственном заднем дворе ты попробуй чаще раза в сраный месяц бибикю запалить – тотчас узнаешь, почем тут фунт изюму. Меня как-то раз на пешеходном переходе остановили, не уступил дорогу велотранспорту, так я заманался потом дорожному патрулю доказывать, что не верблюд, а это велосипедер сраный сам ехал на красный.

– Потому что культурная традисия такая. Нам это никогда не понять, нет чувства красной линии, тут ее можно перейти в любом месте и даже не заметить, ага.

– Да, но я же говорю, за такое здесь не только не убивают, но даже и сажают редко.

– Ага, попробуй на следующем риоте по приколу поднять плакат против засилья фандома. Я на тебя посмотрю, где ты будешь наутро.

– Ты как будто забыл, что бывает за плакат – за любой плакат, – с нажимом добавил полковник, – там, за ленточкой.

– В том-то и дело. Там я точно знаю, что бывает за плакат. И не стану вообще делать ничего такого, главное не высовывайся и будешь в порядке. А тут – формально – можно все. Показывай, где солнце, хоть с утра до вечера. Но на самом деле ничего нельзя, если ты не какое-нибудь специально одобряемое меньшинство. И самое главное, ты прав, – Иштван аж привстал, переходя на горячечный шепот, – ну не пишется мне тут. Все эти болотные красоты одну только тоску навевают, не мое это, понимаешь, не мое.

– Одолела тоска по родной говени?

– Да ну тебя, – обиделся, значит, сел на место и уткнулся в тарелку.

– Да ты не думай, я тоже тут не пришей кобыле. Не на своем месте как будто. Но ты пойми, это не повод всякую дичь творить себе на голову!

Но Иштван уже сорвался с крючка, замкнулся в себе и принялся на хронометр свой поглядывать.

– Где этот черт ходит, битый час его жду.

Полковник только тут на него вылупился, запоздало соображая.

– Эт, я не понял, ты и кадета сюда зазвал?

– Конечно! Он меня и выведет, а ты думал я сам в города сунусь? Мне что, совсем жизнь не мила? Давно мечтаю на подвал у самой ленточки заехать?

– Так, я пошел, мы так не договаривались!..

– Сидеть! – лязгнуло над ухом, тотчас обдав полковника ледяным холодом.

Варга вольготно приземлился рядом, ловким движением обнимая Злотана за талию и быстро, как бы ненароком обшаривая его карманы.

– Да не дергайся ты так, земеля. Все свои!

– Собачья свора тебе «свои», – проворчал, натужно выдыхая, полковник.

– А ты не шипи, – бывший кадет в новенькой офицерской форме с галунами смотрелся непривычно, по-столичному. Махнув рукой половому, он принялся быстро диктовать заказ, получилось длинно, из пяти блюд, так что Иштван снова заскучал и полез за хронометром. И лишь только отпустив офисианта, Варга продолжил:

– Вопрос ваш решен успешно, есть добро доставить вас обоих на ту сторону.

Злотан аж подпрыгнул на месте.

– Каких еще двоих? Мы так не договаривались!

– Договаривались вы или не договаривались – мне плевать, – цыкнул зубом Варга. – Только вас отсюда теперь так и так попросят, раз процесс запущен. Орднунг! О, кстати, вы местный коктейль пробовали, очень рекомендую – убойная штука, вкусная-а… короче, тема такая – настойка на красных ягодах, брусника, барбарис, кизил, кто как делает, обязательно крепкая – сорок оборотов, не меньше, иначе не то. И в общем капаете 50 капель эцсамого, туда замороженной калины – с косточкой, как есть, и еще гренадина обычного, сиропом. Смешать, но не взбалтывать. Штука получается отменная – густая, но не приторная, крепкая, но спиртягой не пасет, и по ощущениям – будто выпил и сразу закусил, даже язвенникам можно, зуб даю! Название не помню, к сожалению, в общем, попробуйте обязательно, пока здесь, вовек не забудете.

Варга продолжал разливаться соловьем, живописуя чудеса местной ликеро-водочной гастрономии, а у самого при этом словно глаза постепенно разгорались, сперва немного, тусклыми совсем угольками, а потом все сильнее, сильнее, под конец речи светясь уже совершенно отчетливым рубиновым светом.

Злотан же с Иштваном молчали, сжав челюсти так, чтобы до скрипа, лишь бы не сорваться, лишь бы не сболтнуть лишнего.

Все последние дни я продолжал внимательно следить за Зузей. С некоторых пор она отчего-то сделалась чрезвычайно беспокойной, вызывая и во мне встречный отклик подспудной тревоги. Напряженно спрятанная между ног метелка хвоста, виновато прижатые уши и необъяснимая тоска во взгляде были для нее столь непривычными, что я поневоле втягивался в ловушку самораскручивающейся спирали – беспокойство пробуждало тревогу, тревога порождала страх, страх же мой поневоле передавался моей Зузе, существу чувствительному к любым моим эмоциям в той недостижимой степени, какая бывает лишь у беззаветно преданного создания.

С некоторых пор я сделался для нее не другом и не хозяином, не спутником наших бесконечных странствий и даже не тем последним якорем, что связывал ее пылающее сердце с утлой и бессмысленной реальностью, которая ее некогда породила. Породила и выбросила, как бросают ненужную вещь.

Однажды я остался для нее тем единственным, что еще отдавалось в преданной собачьей зузиной душе, тем единственным, что для нее по-прежнему существовало. Единственно реальным объектом в ее крошечной собачьей вселенной.

И потому все мое беспокойство, вся моя тревога, весь мой страх передаваясь ей с той же легкостью, с какой молния падает с небес на землю, норовя распылить на атомы всякого, кто встретится ей на пути.

Зузя умела реагировать на опасность единственным доступным ей образом – вцепляясь зубами в глотку. Но на кого бросаться в мире, где мы с ней вдвоем – одни-одинешеньки, забывшие о былом скитальцы среди пустоты окружающих нас гнилых топей. Неудивительно, что самозатягивающаяся петля сковывавшего нас страха в какой-то момент начала механически тянуться к единственной доступной ей шее. Моей.

И тогда я понял, что если у меня нет планов однажды оставить мою Зузю, мою несчастную многократно преданную Зузю в полном одиночестве, то мне необходимо поскорее что-нибудь предпринять.

Эти болота разрушали, подтачивали наш с ней союз так же неизбежно, как гнилостная болячка постепенно разъедает тебя снаружи, а потом и изнутри, до потрохов, до костей, стоит тебе пару дней провести по пояс в болотной черной жиже. Спастись от нее ты можешь лишь одним способом – выбравшись на берег, обсушившись у костра и обложив себя целебными компрессами. Но сейчас не до компрессов. Нам бы сперва выбраться.

И тогда я дал Зузе ту единственную команду, которую она помнила. «Ищи!»

Как можно что-то найти в пустопорожнем вымороченном мире, населенном призраками? Но она искала, искала во все глаза, во все уши, подстегиваемая снедавшим нас обоих страхом. И однажды все-таки отыскала.

Ничего особенного, все те же застывшие призрачные фигуры, бормочущие себе под нос какие-то нелепицы. Все те же красные угольки столь жадных, но одновременно таких мертвых глаз. Даже эти клыки одного из призраков нас с Зузей ничуть не впечатляли. Тлен и гниль, ничего больше в них нам не виделось. Но я тоже, присмотревшись, заметил то, что почуяла прежде моя Зузя.

От них троих тянулась вдаль путеводная ниточка, которая однажды выведет нас с ней не только с проклятых болот, но и в целом – к долгожданному свету.

Мы оба, глядя на эту путеводную нить толщиной с тончайший волос, разом успокоились и стали ждать, что будет дальше.

Глава III

1. Свидригайловская банька

Почему ты еще не в тюрьме⁈

Значит, ты не опасен врагу!

Значит, ты – безобидная тварь!

Значит, ты – бесполезная мразь!

Изергиль

В самый разгар бесконечного мартабря, в привычно дождливое время, где-то под самое утро один молодой человек сухого телосложения выбрался из своей каморки, которую нанимал от жильцов в никак не именуемом здесь переулке.

Столь ранний моцион имел вполне резонную цель – благополучно избегнуть встречи с хозяйкой на лестнице. Хотя каморка его приходилась под самою кровлей пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру, квартирная хозяйка, у которой он нанимал эту каморку, всегда норовила проследить его шаги. Каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной двери, почти всегда настежь отворенной для лучшей слышимости. И всякий же раз проходя молодой человек чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, от которого он каждый раз морщился. Он был должен кругом хозяйке, потому и поднимался с утра пораньше, лишь бы не натыкаться на неприятные переговоры.

Не то чтоб он был так уж неспособен настоять на одолжении, совсем даже напротив; но с некоторого времени он пребывал в состоянии духа довольно злобном, так что опасался тотчас сорваться на крик, после чего остался бы вовсе без квартиры, а искать сейчас жилье ему было совершенно непозволительно. Он был раздражен своей бедностью, пускай ее и не стыдился; но даже стесненное состояние перестало в последнее время тяготить его, и без того склонного к ипохондрии. Бытовыми вопросами с некоторых пор он совсем перестал и не хотел заниматься. Никакой долг хозяйке, в сущности, его не беспокоил, что бы та ни замышляла против него с приставаниями о платеже, угрозами и жалобами. А вот сама по себе необходимость в общении с посторонними людьми – уже была способна поднять его ни свет ни заря.

Впрочем, лишь преодолев гудение тугой стальной пружины и захлопнув за собой парадную, молодой человек наконец почувствовал ту невозможную тревогу, и то заметное облегчение, что он только что испытал.

«На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь! – подумал он со странною улыбкой. – Это все от безделья. Лежать так днями на диване, перебирая досужие мысли, разве это дело? Устремления любые только и хороши, что своим деятельным воплощением. Взял себя за микитки, встряхнул как следует, и дуй вперед, как по накатанному пойдет. А если сомневаться да всего бояться, то никакие измышления не помогут, только хуже сделают. Судите сами, разве это серьезно? Совсем не серьезно. Выходит, одними фантазиями сам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй, что и игрушки!»

Подумав так, молодой человек свернул по переулку, направившись к ближайшему мосту, причем сделал это скорее машинально, одною мышечной памятью, нежели по доброй воле, потому как, только уткнувшись носом в тухлую воду канала, а руками нащупав в полутьме мокрую свинцовую краску перил, он вдруг сообразил, куда его понесла нелегкая.

Первоначальные намерения его были совсем другими.

– Ай-ай, молодой человек, нарушаете, нехорошо.

– А?

Обернувшись на голос, наш герой сперва никого там не обнаружил, и лишь как следует приглядевшись, различил в туманном полумраке фигуру. Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, усатый, дородный, с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид. Ко всему, в этот раз был он щегольски и комфортно одет и в виде исключения смотрелся осанистым барином, почему-то предпочтя для столь ранней встречи именно такой образ.

– Иванович, не подкрадывайтесь так ко мне! – вскинул руками юноша.

– Для вас, товарищ Тютюков, я буду исключительно «господин Иванович», – сухо уточнил мужчина. – Мы договаривались о встрече еще на вечер, я вас по каналам ловить не нанимался.

Иванович с этими словами, придерживая левою рукой суконную шляпу, склонился к каналу и смачно харкнул в его туманные глубины.

– Надеюсь, вы не топиться сюда пришли? Потому как сумки с парным мясом, по дурной местной традиции, я при вас не вижу.

– Зачем вы здесь? – огрызнулся в ответ молодой человек, поглубже запахивая худой плащ.

– Ну как же, голубчик, – господин широко, во все зубы усмехнулся, как будто того подначивая. – Спрос с вас снимать. Судите сами, на явку не явились, вскочили потом в такую рань чуть не в одном исподнем, совершили попытку, стало быть, покинуть расположение. В наше время и не за такое спрашивают. Или у вас есть как объясниться, а, Христо? Или как вас там на самом деле кличут в ячейке. «Боцман»? – названный так Тютюков при этом невольно дернул головой. – Да пусть бы хоть бубновый валет, мне наплевать. Чего молчим, давайте разговаривать, покуда с вами по-человечески беседу проводят.

– Не мог я… не получилось вчера прийти, господин хороший, – и отчего-то при этом размашисто перекрестился.

– А вот этого не надо, жалостивить меня потом будете, в совсем другом месте. Так куда же вы это направлялись, скажите на милость?

– Сам не знаю. Сомнения одолели.

– Сомнения – это хорошо, сомнения – это правильно. Вам, Христо, по возрасту положено во всяком сомневаться. Но также вам положено – и тут я особо настаиваю – при всяком возможном сомнении советоваться со своим куратором. Прошу любить и жаловать, – с этими словами мужчина церемонно раскланялся, стараясь при этом по-прежнему особливо держать собеседника в своем поле зрения.

– Я сейчас не о нашем общем деле, господин Иванович, в нем я как раз ничуть не сомневаюсь. Тверд и морально устойчив, как нас учили вожди. Я в себе сомневаюсь. Тот ли я исполнитель и проводник линии Партии. Ведь ежели так посудить, кто я есть? Вчерашний школяр без особых талантов, таких, как я, долго ли сыскать? Да и поглядите на мое бытование, питаюсь нерегулярно, снимаю угол, работы толком нет. Чтение ночами да посещение собраний – пожалуй, единственное полезное, что я ежедневно предпринимаю. И тут появляетесь вы.

– Звучит так, будто вы не слишком крепки не в вере в себя, но в вере в меня. Это что же такое получается, давая вам пятерку аванса, я просчитался? Разбазарил фонды, допустил преступную халатность, не сумел просчитать вашу, товарищ Тютюков, минутную слабость, поставил тем самым под удар успех всей операции?

С этими словами дородный навис над хлипким, даром что роста они были почти одинакового.

– Ни боже мой! – вконец испугался Тютюков. – Даже и в мыслях такого не было!

– Вот и славно, – проявив недюжинную отходчивость, господин куратор тут же сдал назад, тем временем нащупывая у себя за пазухой нечто увесистое, – вот вам, держите.

Юноша с некоторым удивлением глядел на свои сухие ладони, машинально сжавшие крепкое, почти в локоть длиной, топорище. Холодный металл обуха тускло блеснул в отсветах далеких газовых фонарей.

– Но мы же не так договаривались?

– Следовало вчера вам, Христо Тютюков, быть в присутствии. И теперь-то чего. Теперь приходится действовать по обстоятельствам, – делано вздохнул усатый барин, для важности достав из нагрудного кармана жилета часы, прослушав перелив мелодии, и лишь потом вернув брегет на место. – Впрочем, если у вас какие-то другие планы – вы же куда-то шли, когда я вас окликнул – в таком случае я ни в коем случае не настаиваю.

И с такими его словами тяжело уперся взглядом в лоб молодому человеку. Так может смотреть лишь только направленный на тебя ствол заряженного револьвера. Христо, кажется, даже почудился при этом скрежет проворачивающей барабан собачки.

Он тут же бросился отрицать любые по поводу себя подозрения:

– Что вы, господин Иванович, ни в коем разе, я совершенно свободен, я прямо сейчас готов, только скажите, отчего выбран для подобного дела столь грубый, хм, инструмент?

– Свежая оперативная информация, – сухо процедил дородный, сопровождая эти свои слова сложенной вчетверо бумажкой. – Тут все детали, адрес, только я вас очень прошу, не ошибитесь дверью, а то хлопот потом, за вами прибираться, – и при этом неприязненно поморщился.

– А, да, конечно же, не извольте сомневаться, – заторопился юноша, неловко мешая самому себе топором спрятать листок в карман.

– Христо, господи ты ж боже ж мой, – тут же зашипел Иванович, – да спрячьте же инструмент за подкладку! И придерживайте его там, а то вывалится, чего доброго без ноги так останетесь!

Тютюков, проделав требуемое, стоял теперь понуро, поминутно шмыгая носом. Его потихоньку начинало колотить в ознобе.

Напоследок оглядев подопечного, дородный вновь смачно харкнул – на этот раз себе под ноги, и на этом с единым дуновением ветра исчез в тумане. Молодой человек вновь остался наедине с собой.

И чего было впадать в расстройство, к чему было сомневаться? Прежняя договоренность вновь стала маячить перед Тютюковым так же прямо и просто, как висят порою иконы в красном углу – висят и смотрят на тебя неизысканным взглядом вечноживущих. Плевать им из-под оклада на то, что ты там сам себе удумал, на планы твои смертные, на испуг твой телесный. Они-то уже бессмертные. Плевать.

И на долг твой перед хозяйкою, и на сомнения тяжкие в собственной способности на верный поступок. Правильно говорит этот самый Иванович – может, и не годишься ты, Христо Тютюков, человек младых лет, на свершение. Будто кто кого спрашивает, выбор дает.

Опасливо добыв из кармана сложенную бумажку, молодой человек, подслеповато щурясь, принялся читать написанное. Он помнил это место – огромный, в пять этажей доходный дом на дальнем конце канала, но по левую руку. Богатое место, аж с двумя дворами и двумя воротами, не для простых постояльцев, тут идти-то ничего совсем, поди меньше тысячи шагов будет. Тем лучше, а то вдруг снова приступ сомнений.

Изрядно сутулясь, Тютюков бросил свою нерешительность и четким гимназическим шагом зашагал в указанном направлении, более даже не оглядываясь по сторонам. Ежели за ним и была какая слежка, то теперь могли быть разве что шпики Ивановича, коли не он сам, а избегнуть уж его-то глаз представлялось теперь молодому человеку возможностью крайне невероятной. Уж пробовали-с, пусть и совсем спонтанно, но видишь же, как впоследствии все вышло.

Искомый дом меж тем уже надвигался из утреннего тумана на Тютюкова гигантским уступчатым кораблем. На таковских, верно, бороздят полярные просторы смелые исследователи белого безмолвия в поисках таинственного северо-западного прохода, а в самом его сердце долженствует биться демоническим котлам паровых машин. Там из чертей, говорят, через добычу неудержимой гневливости потусторонних пленников найден заокеанским капиталом безграничный источник рабочей силы, противоречащий всякой карломарской экономической теории и потому доказанно непостижимый человеческому уму.