Текст книги "Гать (СИ)"

Автор книги: Роман Корнеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

В их мерцании чувствовалась некая загадочная изнанка, как будто это явление не было частью неживой во всех смыслах этого слова природы за гермодверью, но обладало характером, волей, цельностью живого существа.

Вот и сейчас, только покончив с заветной банкой персиков (и по-хозяйски притарив остатки сиропа на завтра), я собирался уже вновь приступить к суточной норме переборов, как в смотровой щели снова замаячило.

Мерцание это всегда занималось красноватыми сполохами на бетоне, как бы подзывая, иди поближе, сейчас начнется.

Хоть какое мне развлечение. Сидеть, скорчившись над наборной панелью, на колченогом стуле, пытаясь не заснуть – это, если хотите, та еще пытка, иногда от этого всего хоть вой. А тут какое-никакое, а развлечение.

Свистопляска снаружи между тем лишь начинала набирать силу. Кровавый закатный багрянец сменялся ржавой рыжью костра, та, в свою очередь, понемногу уплотняясь, становилась в итоге почти белой, и тогда вдруг начинало казаться, что это не свет пробирается ко мне из тьмы, а напротив, это в бесцветном, статичном, газоразрядном свете мечутся недалеко от моего бункера какие-то мелкие черные тени. Юркие и злые, они будто дурная мошкара роились где-то тут, совсем рядом, лишь благодаря неведомому оптическому обману оставались вне моего поля зрения.

Это, я знал, была кода. Скоро призрачный костер угаснет, растворившись в небытие, будто и не было его.

Я вздохнул и отвернулся.

Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот девять. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот десять. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот одиннадцать.

Зачем меня продолжает мучить эта запредельная квазижизнь? Только лишь затем, чтобы напомнить мне, что вне моего склепа по-прежнему существует чуждая моему прежнему опыту, подчиненная непонятным мне законам вселенная, пускай мертвая, но все равно живая?

Слишком большую цену я платил за это лишнее, бесполезное знание. Ну есть. Ну пришла, ну ушла.

Скорее бы это зарево уже погасло.

Но оно, против моей воли, не только не желало сегодня ослабевать, но обратным образом, только становилось плотнее. На него уже почти невозможно было смотреть, мои сощуренные веки заливало слезой, превращая огненный столп в радужный фонтан летящих во все стороны электрических искр.

Там, в самом сердце огненного столпа, что-то двигалось.

Двигалось не так, как обычно ведет себя огонь, тем более призрачный. Так ступает вперед существо из плоти и крови. Но какое существо из плоти и крови может уцелеть в этом огненном аду? До моих ушей доносился оттуда, снаружи, яростный рев дикого пламени, он словно наждаком сдирал изнутри оболочки моей пустой черепушки, я же в ответ был способен лишь судорожными движениями продолжать вращать истертые до голого металла колесики наборных дисков. Только не бросать, только не останавливаться.

Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот двенадцать. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот тринадцать. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот четырнадцать.

Щелк!

Не пытаясь даже осознать произошедшее, трясущимися руками я провернул штурвал направо до упора, готовый сейчас же с головой нырнуть в это безудержное, сверкающее горнило. Пускай оно спалит меня дотла именно теперь, в миг моего триумфа! Пусть я умру истинной смертью прямо сейчас!

Но пламя угасло, словно его и не было. На месте же того сгустка потусторонней жизни осталось лишь крошечное, вполне живое и заинтересованное существо. Снаружи меня ждала моя Зузя.

5. Харон останется

Вот твой билет, вот твой вагон

Всё в лучшем виде, одному тебе дано.

В цветном раю увидеть сон —

Трехвековое непрерывное кино

Высоцкий

Машинист любил свою работу. Свистит пар, громыхает шатун, стучат поршни, прогретый панцерцуг аккуратно, понемногу, избегая боксования, начинает применять свою покуда сдерживаемую, уходящую в свисток тягу к тандеру и дальше по составу, через череду автосцепок натягивая сотню тяжеленных вагонов в одну напряженную дугу, что уходила в туманные дали лесной просеки.

Было несказанно приятно чувствовать под руками дрожь послушного ему механизма, машины могучей и потому почти что живой.

Это только на взгляд человека несведущего, а быть может даже гражданского, тьфу, панцерцуг есть банальный паровой котел с присущим ему парораспределительным механизмом о пяти пар движущих колес, не считая бегунков и поддерживающих пар, способный при помощи огня, воды и медных труб совершать поступательное движение достаточной силы, дабы таковая мощь, будучи приложенной к подвижному составу, перемещала бы того порожняком или груженым из точки «а» в точку «бэ» с достаточным на то основанием.

На деле в работе машиниста скрывалось куда больше бытовой магии, нежели воплощенного в железо анжинерного промысла.

Панцерцуг в безумном мире служил не столько средством передвижения, сколько той единственной опорой, на которую можно было положиться человеку, желающему не сойти с ума, не свихнуться, не двинуться кукухой. Там где рушилась сама собой любая инфраструктура, где пропадали с лика земного целые поселки, погружаясь за ночь в зыбкую пучину гиблых болот, где перегрызали друг другу глотки люди и где исходила мокрыми язвами брошенная где попало скотина, там ветки железнодорожных путей стояли так же незыблемо, как и сотню лет назад, а все почему?

Потому что при каждом панцерцуге железным правилом было держать анженерную бригаду с набором приснащений. Поваленное дерево распилить, подмытую насыпь досыпать, изгнившую шпалу сменить, заржавелую стрелку расклинить да пересобрать.

Жеде, что ни говори, продолжало держать марку, восстанавливая порушенное, ремонтируя поломанное, склепывая разрозненное, создавая порядок из хаоса и возвращая в человеке веру в то, что будущее приближается не напрасно, и должное тщание способно привнести в него не только безнадегу саморазрушения, но и некий грядущий миропорядок.

Машинист верил, что тот будет подобен его панцерцугу. Промасленный, закопченный, но идеально выверенный в своей механической красоте и столь же механической грации.

И будет он лететь вперед подобно ему же.

На ощущении, на голой интуиции, без которой и анжинер – не анжинер, и механик – не механик, а уж тем более – не машинист.

Когда под рукой начинают с дробным перестуком трепетать могутные железа́, за кадр отступают всякие знания и представления о том, как это все должно работать. Никто ничего никому не должен. Но работает!

Потому машинист всегда относился к своему панцерцугу, к его медным трубкам, латунным рукояткам, стальным заклепкам, к его цилиндрам, бакам, радиаторам, затворкам и тяжкой внешней броне, как к вполне живому и очень привередливому существу, от которого можно ждать любой неожиданной выходки, но который все равно любишь, к которому относишься, как к чему-то родному.

Ну же, милай, трогаем помаленьку!

Два коротких свистка белесым облачком пара оплывают позади, оставляя сортировочную станцию во тьме и одиночестве. Теперь вокруг его панцерцуга постепенно ускоряющейся лентой равномерно разматывается лишь подсвеченная мерцанием ходовых огней бесконечная кромка черного леса.

Чего машинист только там не видел, каких только ужасов не желал бы позабыть, однако и ужасы те, и память эта оставались для него не более чем смутным эхом чего-то реального. Реальным же для него был только панцерцуг.

И это не он катался из точки «а» в точку «бэ», напротив, само окружающее пространство как бы безвольно проскальзывало вперед-назад относительно горячечно-теплой брони, недаром такой толстокожей, дабы запертые внутри демоны могли себе позволить весь этот бытовой солипсизм со степенным перестуком колесных тележек и ходуном автосцепки.

А демонов внутри хватало.

Опустив загрубелую рабочую ладонь на затертую до полированного блеска поперечину, машинист тотчас начинал ощущать эту сокрытую в панцерцуге квазижизнь.

Каждый машинист рано или поздно, если он и правда хорош в деле, научается распознавать ее следы за грохотом мертвых механизмов и ревом пламени топок.

Если из всего стука, скрежета и свиста, распространяемого по броне панцерцуга от носа до хвоста, выделить, изолировать музыку колес, ритм паровой машины, гудение пламени, рокот просыпающегося сквозь решетки прогоревшего шлака, то что останется? Новичок скажет, что разве что голодное урчание в животе самого машиниста, но нет.

Оттуда, изнутри вверенной ему машины, слышался некий особый ритм, который было ни с чем не спутать.

С таким звуком бритвенно острые стальные когти скрежетали бы по внешней броне панцерцуга.

Ведь зачем вообще нужна эта броня? Десятки тонн бесполезного груза, таскаемого поверх панцерцуга лишь во исполнение какого-то странного, вымученного ритуала. Нелепым приданым железной девы на выданье.

Что это за опасность, от которой долженствовало защититься расточительной шкурой, что укрывала панцерцуг и его содержимое со всех сторон?

Машинисту недолго пришлось в свое время гадать.

Да, вокруг бывало страшно, но это был иррациональный страх, доставшийся нам от далеких предков. Волки, медведи и пещерные львы были нашими врагами на протяжении сотен тысячелетий. Но в этом – пускай мрачном, пускай гиблом – лесу не водилось не только волков, но и вообще ничего живого, способного напасть.

Так от чего же мы спасаем наши панцерцуги?

От случайно упавшего ствола? Так они и падали-то на последней стадии гниения, рассыпаясь в сырую труху, даже не долетев толком до земли.

А вот с обратной стороны броневых листов, внутри панцерцуга творилось нечто такое, что требовало недюжинных усилий только лишь затем, чтобы сокрытые демоны не вырвались и не удрали бы в лес.

Панцерцуг оборонялся не от внешних страхов, он держал в узде внутренние.

Эти стальные когти скрежетали не с лица, они скрежетали с изнанки.

Потому машинист больше не задавался вопросом, зачем они вообще это делают – грузят в одном месте, разгружают в другом, механически исполняя традиционную для всего жеде задачу, а то и вовсе гоняют порожняком по кругу, только и успевая отсчитывать стрелки да повороты, гигантским копченым кадилом чертя на карте магические пассы и осеняя собой таинственное волхование больших дядь там, наверху.

Все это было неважно.

На деле главная функция дьявольской машинерии состояла в том, чтобы скреплять всей массой кованого железа саму расползающуюся ткань пространства.

Гнилые леса и дурные болота, мертвые поселки и полумертвые деревни держали вместе лишь рабочие руки ремонтных бригад и да, ярость сдерживаемых этими руками демонов.

Только скажите мне, пожалуй, люди добрые, откуда этим демонам взяться на борту? И почему панцерцуг по инструкции было строго-настрого запрещено глушить и остужать? Не оттого ли, что тогда и демоны те разом бы поутихли, а то и вовсе рассосались?

Машинист об этом размышлял куда чаще, чем о том, что торилось впереди.

А впереди между тем понемногу прорезался в парящем сумеречном полумраке под рассекающим тьму лучом центрального фонаря очередной полустанок. Его покосившиеся лабазы и мерцающие гнильем во тьме бараки ничем не выделялись из серой массы точно таких же, по сотне раз уже виданных пропащих местечек.

Машинист инстинктивно дернул за тягу свистка, предупреждая зазевавшихся бродячих собак, чьи пугающе ясные зрачки уже сверкали парами на путях. Фьють! Только их и видели.

Панцерцуг, загодя укрощенный, подкатывал к погрузочным платформам уже на излете хода, почти не требуя чрезмерного прижатия тормозных колодок. В этом тоже состояла особая тонкость, подкатить к полустанку не торопясь, вальяжно, с чувством, с расстановкой. Так прибывает ко дворцу княжеский кортеж. Без суеты, веско, как на параде. На месте той, ать-два!

Тьфу ты, вновь выругался про себя машинист. Опять он.

– Ну как дела, дядя? Все перевозишь?

– Перевожу, чего не перевозить. Работа наша такая, как есть.

Машинист отвечал в окошко с неохотой, по заведенному. Седой же смотритель в ответ лишь хитро щурился, потихоньку смоля в ладонь цигарку. Знает же, что нельзя, не положено, а все одно досаждает вопросами.

– Как оно там, на том берегу-то, дядя?

Да какой машинист тебе «дядя»? Видишь, человек занятой, фуражка на голове форменная, курточка с шевроном, все честь по чести. Некогда машинисту с каждым встречным-поперечным лясы точить, стоянка три минуты, хватай мешки, вокзал отходит!

– На каком-таком берегу?

– А на противоположном!

И сам смеется, остряк.

– Не могу знать, нам-то тут делов навалом!

– А, ну тогда лады. Как надумаешь поговорить, ты ж только свистни, дело у меня к тебе, дядя, имеется.

С этими словами смотритель развернулся, вяло махнув над головой белой тряпкой да и был таков. Что ж, в такой глуши, пожалуй, сойдет за сигнал к отправлению.

С кряхтением и скрежетом когтей панцерцуг тронулся, машинист же все провожал оставляемую платформу со смутным чувством недовольства и узнавания.

Нелепый этот диалог между ними будто происходил не впервые.

И каждый раз, пытаясь выбросить нелепого смотрителя из головы, машинист опять, по кругу, принимался думать о том, зачем и почему вообще катаются по земле панцерцуги.

Только лишь затем, чтобы в их топках никогда не угасал огонь, а может быть, к тому, что где-то там впереди ждут прибытия пассажиров и грузов, без которых сгинет последняя жизнь, угаснет последнее стылое движение?

Сомнительно.

Машинист предпочитал думать, что единственный смысл этого самосозерцательного движения состоял в самом движении. Сколько ни маши демоническим кадилом поперек карты, жизни на забытых полустанках не прибавится. Он же видел, как гражданские и сапоги, едва сойдя по трапу на землю, начинают непонимающе озираться, соображая, что они тут потеряли.

А груз? Только и смысла в том грузе, чтобы давать работу панцервагенам и мотодрезинам, по-муравьиному нелепо растаскивающим его дальше, по обезлюдевшим заимкам и прочим расположениям. В обратном направлении тоже чего-то везли. Нелепо дребезжащий на ухабах ржавый лом, подобными ему были и возвращающиеся от ленточки люди. Опустошенные, выеденные изнутри, они готовы были раствориться в воздухе на правах легковесного призрака на случайном ветру. Машинист был готов поверить, что и растворялись.

Они словно все – впустую расходовались.

Вот тебе и весь смысл. Вот тебе и ответ на вопрос «зачем».

Однако не поймите неправильно, чужие беды и посторонние смыслы машиниста не беспокоили вовсе. Его пугала лишь очевидная перспектива того, что однажды даже наверху сообразят, что все это бесполезно, весь этот труд. И тогда жеде остановят. Как остановили в свое время всё прочее.

Ей-же-ей, могут, проклятые…

Ать!

Машинист в испуге отдернул мозолистую ладонь от поперечины, будто обжигаясь топочным нутряным огнем.

Это снова заскрежетали-заелозили с небывалой силой глубоко внутри демонические когти, сокрытые между топочных полостей. Стой! Опасность!

Ручка крана тут же была по инструкции переведена в шестое положение, резко понижая давление в уравнительном резервуаре и пересобирая схему в режим экстренного торможения. Послушный панцерцуг словно уперся в полотно и с обыкновенным для его немалой массы скрежетом принялся, рассыпая искры на десятки метров вокруг, сбавлять ход.

Машинист же, сколько ни вглядывался вперед, так ничего там толком и не сумел разглядеть. Мрак и мрак. Так чего же испугалась машина? Что такое почувствовала, давая знать своему не то хозяину, не то и вовсе рабу?

Вращать маховик стояночного тормоза было делом непривычным, панцерцуги за за что не глушились и никогда не простаивали, передаваясь от бригады к бригаде едва ли не на ходу, но тут случай нештатный, машинист, покидая состав, по инструкции обязан был задраить тормоза, не очень понимая, что творит. Но дело сделано, и вот он уже, подняв над головой для надежности аварийный фонарь, щурится вослед уходящему двумя стальными полосами полотну.

Ни зги не видать. И главное тихо так. Только теперь машинисту пришло в голову, какой же на самом деле невероятный шум создают в кабине эти нутряные демоны. Теперь же его окружила такая плотная, непроницаемая тишина, словно ваты в уши набило, да так туго, аж до свиста в натянутых перепонках.

«Голова, голова, это бригада, что случилось, что стоим?»

Если бы ему знать.

«Говорит голова, выясняю, заткнитесь».

Рация с обидчивым кряхтением послушно отключилась.

И только тут машинист расслышал. Не разглядел, а сперва именно расслышал.

Белый шум грозного прибоя.

Там, впереди него, уходящее во тьму полотно поглощала чернота, но не разреженная чернота сырого лесного воздуха. Там царило живое, плотное, агрессивное биение студенистого мрака.

Машинист стоял, ничуть тому не удивляясь, у самой кромки густой непроницаемой мембраны.

Как там сказал смотритель, «на том берегу».

А и чего тут диву даваться.

Машинист здесь был не впервые.

Что удивительного, когда в каждый рейс перевозишь в оба конца бесполезные грузы и заблудшие души. По ту сторону и на эту.

Работа как работа.

Так вот зачем в топках панцерцуга ярились, когтили броню демоны.

В том состояла их работа – разорвать завесу, пронзить преграду насквозь, протащив за собой километровый панцерцуг.

А иначе туда и не попасть.

Не выйдет. Знать, пробовали люди поумнее тебя.

Возвращался в кабину машинист едва ли не бегом, запыхавшись и сипло дыша. Главное не оборачиваться, иначе…

Иначе что?

Машинист тряхнул головой, соображая. Забыл, как есть забыл. А, ну да.

«Говорит голова, ложная тревога, на путях чисто, отбой».

В ответ в рации тотчас раздался забористый мат, анжинера терпеть не могли зряшных побудок. Ничего, как-нибудь переживут.

Машинист для солидности еще минуту повозился с рычагами и клапанами, в точности следуя инструкции, после чего разблокировал стояночный. С пением пара рванули вверх стрелки манометров, топки дружно взревели. Трогаем!

Панцерцуг как всегда плавно, по малой, втягивался в лес, ничем, действительно, и не сдерживаемый. Стоило и останавливаться, график движения нарушать. Машинист протяжно вздохнул, теперь после смены садись да объяснительную пиши. А чего писать? Так-то и нечего. Кто его знает, может, почудилось что.

Пока мимо тебя часами скользит одинаковый частокол мертвого леса, чего только не привидится.

А вот и следующая остановка, ничем не отличимая ото всех предыдущих и последующих, подслеповато щурящаяся неверным электричеством.

Машинист инстинктивно дернул за тягу свистка, предупреждая зазевавшихся бродячих собак, чьи пугающе ясные зрачки сверкали парами на путях.

Развелось их тут, доходяг. Шляются по путям стаями, на стоянке могут и кабели погрызть, проклятые. А ну кыш!

Панцерцуг, загодя укрощенный, подкатывал к погрузочным платформам уже на самом излете хода, почти не требуя работы тормозных колодок. Подкатил и встал, шипя и отплевываясь.

Седой смотритель с цигаркой в зубах, вроде знакомый, где же он его видел?

– Ну как дела, дядя? Все перевозишь?

И чего им всем не сидится, вечно лезут к машинисту со своими досужими разговорами. Не видно что ли, человек занятой, серьезный. Тьфу. Но машинист сегодня был в настроении, и потому пусть свысока и поморщась, все-таки седому ответил:

– Перевожу, чего не перевозить. Работа наша такая.

6. Мать сыра земля

Крабы, рыбы, чайки, совы, мыши, змеи, рыси, волки.

Все придут ко мне

Tequilajazzz

Пора. Агнешка натужно взгромоздила ступку на колченогий стол, принявшись затем суетливо носиться вокруг, собирая нехитрые свои снадобья. Там семян в ладонь уронит, тут травинку сорвет. Терпкий аромат потревоженного сухостоя уже отчетливо давал ей в голову, разносясь по утлой каморке и светясь при свете коптилки легкими, завиваемыми сквозняком в спирали пылевыми хороводами. Надо бы оконце приоткрыть, а не то прихотливые эти пляски скажутся вовсе не так, как было задумано.

Сырой туман послушно сунул свой нос под скрипучий ставень, тотчас потянув мягкие лапы вдоль сруба, по половицам и далее через черный затоптанный порог в светелку, заставив Агнешку зябко поежиться в ответ – за окном было все так же промозгло, будто и не рассветало сегодня вовсе.

Смех да и только. А то как же, рассветет тут тебе, здрасте. Тут в лесах скорее дождешься визита папского нунция со свитой, нежели случайного прогляда косого солнечного луча между ставен. Да оно и ладно, если подумать. При такой-то мгле куда меньше всякого дурного народа окрест шататься рискует, ни тебе суеты, ни тебе ранних побудок.

Впрочем, беспокойства Агнешке и без того не занимать.

Идет, касатик, идет.

Улыбаясь собственным мыслям, она уже меж тем принялась деловито работать локтями, наполняя свой домишко привычным глухим перезвоном старого камня о чугунный пестик. Ступка на вид выглядела древнее столетних бревен, из которых был сложен сруб, как будто сама изначально вовсе для подобных целей не предназначалась.

В локоть ширины и столько же высоты неправильный кособокий куб серого каменного монолита выглядел плодом усилий многих поколений женских рук, что терли и терли без устали концентрическую вмятину на верхней грани, с годами углубляясь сперва на пядь, потом на полную ладонь, покуда ступка не стала такой, как теперь. Гладким, сподручным, полированным изнутри вместилищем для любого порошка или снадобья, которому надлежало быть изготовленным к применению.

Для одного лишь каменюка не предназначалась – всякие мукомольные дела Агнешка творила в подполе, где темнел такой же старый жернов – оно и ловчей, иначе отмывать ступку от снадобий своих Агнешке приходилось бы столь тщательно и с опаской, что проще дождаться, пока само развеется. Тут же как, день-два постоит ступка под дождем, всякий травяной дух из нее вымоется и сгинет, но до того лучше к ней лишний раз даже не прикасаться.

Готово.

Агнешка деловито ссыпала мелкую фракцию в граненый стакан да залила все теплой водой настаиваться. Самый раз, судя по звуку приближающихся шагов, самый раз.

Шаги те она завсегда слышала с утра пораньше, когда ночная мгла еще только начинает потягиваться меж дерев, скрипя старыми костями и понемногу собираясь холодным гадом ускользнуть подальше в лес, уступая свое место совсем иным пришельцам – телесным и двуногим.

О, этих Агнешка знала хорошо, каждого по имени, каждого по приметам.

Кто добрый, кто злой. Кто Радек, а кто Кубусь. Каждый со своей историей, каждый со своей судьбой. Хотя уж какое ей на то дело, до их судеб. Для нее все они были на одно лицо.

Все они топали по сырому лесу к ней, к Агнешке, словно та их чем-то манила. Манила да заманивала.

Тут Агнешка горестно вздохнула. Да была б ее на то воля…

Впрочем, что греха таить, давно минули те времена, когда Агнешка серчала на непрошеных гостей. Идут и идут, все напасти от них. Теперь эти ранние визиты казались ей почти что в охотку. Какой-никакой а распорядок. С утра завтрак, потом обед, затемно – ужин, так заведено, так расположено. Не будешь же ты обижаться на рассвет или закат.

Вот только не бывает тут боле ни рассветов, ни закатов. Одни только незваные гости.

Ну так добро пожаловать, ро́дные!

Агнешка встала на пороге во весь свой малый рост, подбоченясь.

Приближающиеся эти шаги она начинала слышать исподволь – кажется, еще и сам друг ситный не сподобился сообразить, куда это его разом понесло, еще и знать не знает, пошто он вдруг засобирался, а в голове у Агнешки уже забухало-заскрежетало сырой портупеей по старому ржавому железу. С таким звуком приближается судьба, а вот чья она, самое время разъяснить.

И ты глянь, как сосредоточенно пыхтит, касатик, шугая натужной одышкой мокрых белок по дуплам и жирное сытое воронье, поглядывающее да помалкивающее меж черной хвои. Эти точно возьмут свою долю, не так, да эдак. Им как раз чужие судьбы без интересу, они даже не голодные, так, полакомиться при случае самой мякоткой. Обвисшей щекой али глазным яблочком. Да и полететь себе дальше по делам.

Но Агнешке здесь оставаться и далее, не летать ей тенью по серому небу. Знать, грехи не пущают, отпустить не велят.

А вот и он, друг родимый, показался меж бурелома поваленных стволов, что привычно светятся холодным в полумраке, хоть немного развеивая царящий тут сумерк. Какой человек сунется в такое место? Только злодей, не ведающий, что творит, и дурак, не разумеющий, что творится.

Других здесь не бывает.

Остановился, сипло переводя дыхание. Вылупил зенки на Агнешку.

– Не заплутал чай?

– А?

Смотрит искоса, будто узнавая. Всегда они так.

– Я говорю, погода больно нелетная, бродить тут.

– А-а, – протянул задумчиво, а потом вдруг встрепенулся, что-то соображая, – мне бы обогреться.

– Обогреться – это можно, как звать-то тебя, молодчик?

– Гражиной звать, – и тут же поправился зачем-то: – Рядовой Ковалик.

Знать не соврал, не то что иные, те бывают горазды заливать. Рядовой, выходит. Ну бог тебе в помощь, рядовой.

– Заходи, коли так.

И поманила рукой, мол, иди, чего стал, али боишься?

Заходят в хату они все одинаково, напряженно сгорбившись, словно заранее ожидая подвоха, но внутри, быстро сообразив, что никого кроме Агнешки тут несть, тут же начинают по-свойски озираться, высматривая всяк свой интерес. Впрочем, тут же быстро соображая, что взять особо и нечего.

Так было не всегда. Самыми темными ночами к Агнешке приходит один и тот же сон, яркий, тошнотворно яркий сон, в котором явственно помнится по пробуждении каждая капля пота и каждая капля крови.

Не сон, но явь.

То был первый из них. Единственный, чьего имени она не знала. Не до имен ей в тот час было.

Пока крепкий бугай над ней насильничал, она думала отчего-то лишь об одном – если скрипучие дубовые ножки стола под ней сломаются, где она новые возьмет. Когда же он с нее наконец слез, она молча поправила подол и, сделав два шага в сторону, так же бессловесно вскинула да разрядила в багровую харю оба ствола старого отцовского обреза.

Безымянный рухнул, как подкошенный, колодой увалившись на дощатый пол, прямо как был, со спущенными штанами. Странное дело, живой и неживой, еще шевелится, елозит ногами, храпит, булькает, а сам уже – где-то глубоко по ту сторону.

Ух как она в тот раз умаялась, таща да закапывая. Чтобы поглубже. Чтобы не вылез.

С тех пор так и повелось – сны не уходили, дни становились чернее, тучи ниже, а лес – дремучее. Сама же Агнешка словно ждала чего-то, неминуемого и непреложного. Как те скрипучие ржавые шаги, что однажды послышались ей вдалеке.

Да, теперь это с ней будет всегда.

И так же отчетливо она поняла, что больше не станет никого тащить да закапывать. Бесполезно это, да и слишком хлопотно. Поди сообразят однажды за лесом на постое, что дело тут нечисто. Уходят в лес мужики да никак не возвращаются. Только комиссии с понятыми тут какой не хватало Агнешке. Ну-ка, продемонстрируйте, гражданочка, а что у вас тут за свежая яма нарыта-присыпана.

С тех пор минули годы и годы набрякшей в небесах черноты, а дознаватели к ней так и не заявились. Агнешка усмехнулась про себя да шмыгнула носом. За окном с утра подмораживало. Знать становится хуже.

– Что стоишь? Проходи, присаживайся.

Сел, как подкошенный. И руки, смотри, дрожат. Такого с ней еще не бывало. Знать, что-то изменилось там, за лесом да за ленточкой. Обычно ведь как – уверенности им в себе не занимать, то ли от безнадеги, то ли от общей безалаберности. Да и то правда, что терять тому, кто пошел в лес за своей судьбой?

Агнешка пригляделась. А глаза-то смотрят прямо, не бегают. Надо же. За всю эту темную пору первый пришел не наобум, не по мудовой хотелке.

– Ты, Гразя, чего хотел?

– Мне тут мужики говорили, дом, мол, в лесу стоит.

– Так-то уж и стоит?

Только головой помотал, поморщился. Не по нраву ему агнешкин шутливый тон. Ладно, мы можем и по серьезке.

– Ты мне, рядовой, башкой тут не крути. Говори по делу. Откуда сведения, что за оказия. Четко. Быстро. Три минуты тебе за все. Время пошло!

Надо же, гляди, пришел в себя, заголосил речевку, как от зубов отскакивать стало:

– Никакой оказии, слухи разные в казарме, только мне не слухи нужны, я по делу.

– Значить, наудачу сунулся?

Агнешка сверлила его черными глазами так, что впору дымный след зрачками оставлять. А он ничего, держится молодцом.

– А если и наудачу. Мне позарез из этого гнилого места убраться требуется. Покуда живой.

«Покуда живой», надо же.

– Дезертир, значит?

И снова башкой мотает, да что ж ты с ним поделаешь!

– Никак нет, говорят, что можешь ты так сделать, что никто меня и поминать не станет, был человек и нет человека.

Бывает и такое, чего греха таить.

– И зачем тебе это?

– Обернуться хочу, солнце снова увидеть.

– А кто тебе про то солнце наплел, рядовой Ковалик? Неужто тоже слухи?

– Но должно же быть где-нибудь солнце? Должно быть! Не может такого случиться, чтобы не было солнца больше! Хотя бы и в Африке!

Эвона как завернул. В Африку ему понадобилось. Да уж, дождей там да хмари вечной не сыскать. Только кому с того радость.

– Забудь.

– Что?

– Забудь про солнце. Тебе, Гразя, оно теперь без надобности.

Надо видеть эти глаза, как у побитой собаки. Аж сжатые кулаки побелели.

– Но почему? Неужели никак нельзя, я ведь не прошу ничего такого!

– А вот нельзя! Нельзя и все!

Тут рядового словно подменили, только что сидел на лавке мешком, и вот он уже согнулся перед Агнешкой, стоя на коленях на сыром полу, весь трясется:

– Да как же, матушка, я знаю, мне сказали, мне безо всякой шутки сказали, что можно! Не играй со мной, не притворствуй, не трави душу!

«Душу», да уж какую там душу, дружочек. Нет тут в лесу ни живых душ, ни мертвых, да и чего им тут делать-то.

– Вставай и уходи, Гразя, бесполезно меня просить-выпрашивать, обманули тебя. Не могу я тебе дать то, чего у меня нет.

Сказав так, Агнешка покосилась в сторону дурного отвара, дожидавшегося своего часа в привычном треснутом граненом стакане. Впервые с ней такое. Пожалела, стало быть, дала слабину, оставила последний шанс убраться отсюда живым.

Пожалела, ха.

Синеющие пальцы уже вцепились Агнешке в шею, прямо так, стоя перед ней на коленях в вычурной позе нелепого сатанинского моления, рядовой Ковалик в приступе исступленной ярости всею силою душил свою жертву. Свою госпожу. Свою спасительницу.

Все они одинаковые, чтобы о себе не думали, чего бы из себя не изображали. Одинаковые по своей природе, одинаковы до мозга костей.

Без устали сдавливая горло Агнешки, казалось, впервые за всю эту мудреную сцену гость понемногу начинал оттаивать, оживая, приободряясь. Хоть чего-то ему сегодня удалось добиться, хоть чем-то доказать собственную значимость на этом свете. Впервые за последние годы он истинно существовал, совершая нечто разрушительное, бессмысленное, но хотя бы действенное.

Побаловались и хватит.