Текст книги "Гать (СИ)"

Автор книги: Роман Корнеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Шлеп! Звонкая пощечина плевка эхом донеслась обратно вверх по пролетам.

Славко не терпел своего папеньку, однако же и нарочитое презрение к его усилиям предпочитал проявлять исключительно по наружную сторону стоеросовой двери.

Впрочем, смачный плевок этот предназначался и этому дому в целом. Его обшарпанным стенам, его перепуганным жильцам, его старым затертым перилам, что видели уже столько эпох и проводили столько поколений, что не можно толком и упомнить. Да и что ему до них до всех, стоит и стоит, дом и дом. Ничем не лучше иных, разве что с претензией на старину.

Славко бывал как-то в других домах по случаю. Каникулы там или просто выходной. Всегда можно прихватить с собой пачпорт – и на вылазку. Ну, раньше можно было.

А там, конечно, все не так, где-то и бардака больше, а где-то – и орднунга. Кто-то отремонтирован с иголочки, а какой-то дом тоже вон, стоит развалиной, гордится свой древностью. Только у каждого та древность, выходит, что своя. Кому сто лет в обед, а кому и сто верст не крюк. И все очень собой гордятся. Только Славко к той гордости привык относиться скептически. От всякой гордости – в доме мыши заводятся, это вам Гладислав подтвердит. Плитка трещит, паркет скрипит, ставни дребезжат старческой немочью вставной челюсти. А кто не гордец, у того, глядишь, и в парадной прибрано, и житель не таится за пятью засовами, будто той засов кого из них хоть раз спасал. А то скорее и напротив – загнали сами себя в мышеловку и сидят.

И даже носа оттуда не кажут. Славко думал было второй раз плюнуть, но потом взглянул на часы и заторопился. Уж темнеет. Затянул на этот раз что-то папенька с нравоучениями. Так можно и вконец не поспеть.

Подумав так, Славко подхватился и помчал вверх по гулкому лестничному колодцу, стуча сандалиями и усиленно работая локтями.

Подъем был трудным, уж что-что, а сравнивать другие дома с ихним в высоту было бы весьма опрометчиво. Фиг бы с ней древностью, дом этот с некоторых пор под самые небеса, в самый космос простирается.

Вот всё у нас так, думал про себя, отдуваясь, Славко. В космос без лифта, зима без отопления, половодье без плотины. Зато туда же – гордость. Самый высокий дом на свете? Дык и колодец в нем самый глубокий. Смачно плевать да больно падать.

Но ничего, одолеем и его. Надо только дышать поглубже да на боль в квадрах поменьше обращать внимания. Это вам не через нижний лаз просочиться, на небеса кого попало не берут, тут покорпеть сперва надо. Через не могу, через не хочу, через сделал дело гуляй смело. Вот так, пыхтя, сопя и отплевываясь. Только бы успеть вовремя, а то как же, все наши там, а он нет.

Стоят наверное уже, ждут, выстроились, стали в круг. Только Славко-то и нет. Непорядок! Но ничего, мы смогём, сдюжим, вырвемся, одолеем, возьмем на рывок, вынесем в одну калитку. Дайте только продышаться от боли в боку!

На самый верх, к горнему чердаку, к небесным хлябям, Славко выбрался уже совсем на измор, хрипя и давясь горькою мокротой, что шла у него горлом с каждым выдохом, клокоча подобно некоей полузадушенной птице на току.

Это ж как надо над собой измываться. Никакого здоровья не хватит с этим папенькой. А ведь как бы могло статься в любой другой семье желательно совсем другого дома? Правильно, никаких тебе подзатыльников, никакой пассивной агрессии, никаких нравоучений. Все решается в нормальных семьях голосованием, кто за то, чтобы отпустить сыну погулять на все четыре стороны? Потому что запирать детей в дому есть преступление в глазах ювенальной полисии!

Схватившись за перила на верхней площадке, Славко сделал для верности пару шагов на подгибающихся ногах, прислушался недовольно к скрипучим своим коленкам да и махнул рукой. Некогда отдыхать, дела, дела.

Перемещаться по горизонтали после восходящих виражей по ступенькам удавалось с трудом, колотая плитка пола все норовила уйти куда-то вниз, как на качелях, р-раз, провал, дв-ва, подъем. Уф, ну и утомительное же это дело. Впрочем, руки хотя бы слушались как обычно, так что тяжелая заржавелая дверь, ведущая к чулану, поддалась без особого сопротивления. Знать, здесь и без Славко постоянно кто-то шастает. Хотя казалось бы, поди ты сюда доберись, попробуй. Впрочем, здешний проходной двор Славко ничуть не смущал. Сам-то он здесь никогда ни единой живой души не встретил, потому и дверь не заперта – почто ее запирать, коли никогошеньки и нету. Парадокс, если подумать, но пущай он дворников беспокоит.

Впрочем, почем Славко знать, что тут и правда никого. В полумраке чулана, особо сгустившемся под вечер, не то что особо скрытного постороннего – собственных вытянутых в темноте пальцев не приметишь. Ух, страшновастенько. И главное, фонарик даже не включишь, не для того он ему даден, театр теней по чердакам разводить. Ты иди, не думай – чувствуй, вспоминай. Ты уже бывал здесь, ты знаешь, зачем сюда явился, так к чему все эти гримасы и запоздалый испуг в глазах. Вперед, часики-то тикают!

А вот и они, светящиеся стрелки на левой руке указывают тебе путь во мраке ничуть не хуже туристического путеводителя. Здесь налево, а потом еще налево, а потом будут ступеньки на самый верх.

На этот раз заржавелая дверная ручка никак не желает поддаваться его усилиям. Славко мычит, потеет, с кряхтеньем давит сырое дерево, поминутно принимаясь чихать от забившейся в ноздри чердачной пыли. Заело что ль? Нет, так не пойдет.

И только так, отойдя на пару шагов, и с разбега ринувшись вон, все-таки вышибает внезапную преграду на своем пути, разом обнаруживая себя размахивающим руками в поисках опоры на самом краю пахнущей дождем и старым гудроном крыши.

Как высоко-то!

Судорожно вцепившись дрожащими пальцами в торчащую здесь невесть зачем ржавую арматурину. Славко несколько раз с усилием выдохнул, успокаивая дыхание. Спокойствие, только спокойствие. Главное теперь не думать, что было бы, сделай он хотя бы лишний шаг туда, в прогорклую бездну городского неба.

А что, здесь даже и красиво.

Сквозь сумеречную хмарь печного дыма, непременно населявшего небо, в этот вечерний час уж начинали понизу тихонечко прорезаться россыпи газовых огней похожих улиц, сдобренные рядками слабеньких домашних лампочек, сиротливо светивших сквозь голые беззащитные стекла квартирных окон верхних этажей. Как тихо. Даже и не скажешь, что здесь уже готовится, набрякает, зреет какое невозможное злодейство.

Да, Славко?

Славко твердо кивнул сам себе и тут же засобирался туда, в дождливую даль на дальнем западном скате крыши, где была назначена встреча. На часы можно уже даже не смотреть – если бы опоздать, это было бы уже куда как заметно. Но никогда еще Славко не отставал от графика, не отстанет и теперь.

На месте. Утвердившись обеими ногами на самом краю ската, надлежит как следует покачаться с носков на пятки, убедившись тем самым в основательном собственном размещении. Потом понюхать ветра – нет ли ненужных порывов, не собьет ли случайный шквал в самый ответственный момент грядущее священнодействие. И лишь затем перенести вес на загодя выставленную вперед правую опорную ногу.

Запасенный фонарик сверкнул в его вытянутой руке подобно светоносной шпаге, уткнувшейся в клубящуюся небесную мглу. В этом картинном салютовании не было на самом деле никакого смысла, однако этот дурацкий «ангард» Славко повторял с завидной регулярностью, как будто иначе ничего из их затеи не выйдет. Глупый Славко.

Однако тут же с окрестных крыш сорвались в небо ответные лучи. Яростные, слепящие, злые. А какими им еще быть. Добрыми? В очередной раз с силой выдохнув, Славко качнул своим световыми мечом, находя свою цель – соседний обреченный дом.

Ничего, ни звука в ответ, ни скрипа, ни даже воображаемого высоковольтного гудения. Просто луч фонарика уперся в противоположную стену парой десятков этажей ниже. И туда же, доподлинно знал Славко, сейчас во всех сторон принялись бить такие же глупые фонарики.

Неизменное происходило в точно такой же нерушимой тишине. Ни грома, ни молнии, ни тяжкой поступи могутных ступней, занесенным над миром дамокловыми мечом крадущихся к своей беззащитной жертве. Просто с легким вздохом обреченный дом разом пропал.

На его же месте теперь чернело нечто иное. Граненым стаканом непроглядного обсидиана мерцал отраженным светом уличных огней неживой монолит, упираясь своей острой макушкой в самые небеса.

Дело было сделано.

Тотчас погасив ставший теперь ненужным фонарик, Славко засобирался в обратный путь. Теперь бы по дороге ноги себе не переломать. Да и папенька задержки тоже не одобрит. У них доме всё по-заведенному. А иначе как? Иначе никак.

Обернувшись напоследок, Славко хмыкнул про себя. Любопытно, что же случается с теми людьми, что жили в том доме. Впрочем, чего гадать, мы этого никогда не узнаем.

И с натугой захлопнул за собой чердачное окно.

4. Воронья слободка

Посмотри в глаза львов

Положи свой страх на ладонь

Не жалей ни о чем

Не ищи ничего

Присмотрись – и огонь!

Ангине

Драка назревала с самого утра. Старик Ходжра, по заведенной привычке, поднялся ни свет ни заря, первым делом раскочегарив примус и взгромоздив на него чайник со свистком.

Ему как всегда не спалось, потому идея почаевничать в столь ранний час показалась вполне резонной. Спустя пару минут тугая струя пара послушно ударила чайнику в голову, протрубив об этом всему честному народу. Старик Ходжра к тому моменту, кто бы мог подумать, уже крепко спал на своей табуретке в углу, уютно прислонившись к кафельной стенке. Надрывающийся свисток его обыкновенно тугое ухо ничуть не беспокоил.

В ответ на трели временно возомнившей себя панцерцугом бытовой посуды прибежал располагавшийся тут же за стенкой от общей кухни обер-ефрейтор в отставке Ибрагим Адемович. Прибежал как есть, в кальсонах и тапочках и с выпученными глазами. Подслеповато щурясь от резкого электрического света голой лампочки, одиноко царящей в паутине под потолком, он с разбегу подскочил к орущему изо всех наличных сил чайнику и тут же схватил его в охапку, желая немедленно прекратить какофонию.

Не тут-то было.

В первую голову отнятый из жарких примусовых объятий носатый бульбулятор вовсе не заметил такой с собой перемены, продолжая до одурения голосить ровно тем же ломающимся фальцетом и вовсе затихать не желая, но самая главная оказия случилась с самим господином обер-ефрейтором, только сейчас сообразившим, что голыми руками схватился за выкипающую через край железку.

Чайник тут же под яростный вопль Адемовича полетел в сторону.

Следующие пару минут в плотных клубах возносящегося к небесам пара метались три энергичных фигуры – прыгучим мячом скакал между стен разом опорожненный чайник, с воем носился в поисках хоть чего-нибудь холодного обер-ефрейтор, ну и наконец за ним уже бегал слегка ошпаренный старик Ходжра. Последний спросонья не очень соображал, что тут вообще происходит, но зато теперь инстинктивно желал сатисфакции.

Которая все никак не наступала. Он уже кого-то излишне прыткого схватил за штанину, но силушка уже не та, ты поди удержи супостата! В общем к тому моменту как кипятковый пар рассеялся, позволив обозреть батальную сцену во всей ее неприглядной красе, ситуасия уже окончательно перешла в партер.

Помятый чайник валялся на полу, растерямши всякий интерес к происходящему. Обер-ефрейтор наконец добрался до раковины и теперь сладострастно лил себе на ладони ледяную водопроводную струю. Но кого, в таком случае, схватил старик Ходжра?

Настороженно поведя красными слезящимися глазами вдоль полосок отсыревшей в пылу борьбы, но по-прежнему схваченной чужой одежды, он обнаружил там лупающего сверху вниз вечного студента Веселы. Студент, видать, каким-то образом оказался на общей кухне в самый разгар кипеша, вот и попался под горячую руку. Выпустив чужую штанину, старик Ходжра отполз потихоньку в сторонку, стараясь сохранять остатки достоинства. А это довольно непростая задача, пока ты мокрый и жалкий лежишь в луже вместо того, чтобы попивать себе спокойно заварочку с сахарком, как это должно было происходить согласно генеральному плану.

– Вы случайно не это забыли?

Только попытавшись ответить, мол, молодой человек, отстаньте, старик Ходжра заметил, что внятная речь ему отнюдь не дается, и сразу же стало понятно, отчего.

В руках своих нахально ухмыляющийся Веселы держал утерянную в горячке стариковскую вставную челюсть.

Задыхаясь от злости на себя и весь окружающий мир Ходжра резким движением поспешил отобрать у студента белозубую пластмассу, отчего-то пнул напоследок ни в чем не повинный чайник ногой и тут же убрался к себе, непрерывно костеря «вконец охреневших сосунков». Грохнула захлопнутая дверь, после чего всё окончательно затихло.

– Как же он меня достал, старый, со своим чайником.

Это подал голос обтекающий Адемович. Выглядел отставник по обыкновению и без того помятым, сегодня же его сизая пропитая физиономия выражала особенную похмельную тоску. По нему сразу было видно, чего он в такую рань вообще пробудился. Сушняк утолить.

– Вы, господин обер-ефрейтор, зазря так на дедулю, – философски рассудил в ответ студент. – Он, можно сказать, еще при прежнем режиме воевал, видали его медали? Орденов чуть не до пят. Опять же, человек пожилой, можно его слабость понять, ну проснулся в такую рань. Чего бы чайку не испить?

– Да пусть этот ветеран себе свисток этот знаешь куда засунет! – не успокаивался, а даже наоборот, вновь принялся заводиться Адемович.

– Вы бы поаккуратнее с такими выражениями, – покачал головой Веселы, – ваши бывшие коллеги вас за такие слова и потащат в околоток, не спросят даже звания.

– А ты мне тут не указывай! И не совести! – вконец обозлился обер-ефрейтор, для вящей убедительности грохнув кулаком по ближайшей столешнице, но тут же поморщился и зашипел, сбивая весь назидательный эффект – кулак еще саднил от нанесенных чайником увечий. – Тебя вообще здесь не стояло!

– Опять с утра разоряешься, ментовская рожа? – это на кухню вальяжно вплыла мадам Чобану, вся как есть, в сапожищах, галифе и расхристанном френче, заняв собой сразу половину свободного пространства. Голос у нее был неприятно грубым от никотина, и повадка ее была такой же мужицкой. – О, ты еще и подранок нонче. Я тебе, отставной, давно говорю, завязывай с бухлом, а то однажды до синих чертей допьешься.

Адемович в ответ зашипел рассерженной кошкой, но на мадам Чобану ему идти было не с руки – росточком не вышел. Бывали у них прежде сцепки, дык нате же, отлетал каждый раз как рюха от ловко запущенной биты, только искры из глаз. Пришлось и теперь ему ретироваться, благо красные от кипятка ладони уже понемногу приходили в себя в результате целительной силы холодной ржавой струи.

Продолжая про себя яростно материться, обер-ефрейтор с пыхтением протиснулся мимо вздорной бабы и потопал к себе за стенку, шлепая по пути мокрыми тапочками.

– Устроили тут. Бардак, – веско заявила ему вослед мадам Чобану, но ответом ей была лишь очередная захлопнутая за собой дверь.

Студент Веселы тем временем ловко подхватил помятый в боях чайник, торжественно водрузив его на именной примус старика Ходжры, благо тот уже давно иссяк без присмотра.

– Доведет нас этот примус до беды, вот что я думаю.

– Это чего это? – не поняла мадам Чобану, отрываясь от собственных раскопок на верхних полках. В разлапистых ее ладонях теперь сиротливо размещалась избранная на закланье четвертушка векового «геркулеса» из старых запасов.

– Ну как чего, – рассудительно продолжал студент, – судите сами, вся квартира давно перешла на керогаз. Чуть дороже, зато безопасно. Экология меньше страдает, опять-таки.

– Ха, ну ты хватил, «экология»! – взревела белугой мадам. – Ты еще скажи, что ты у нас сторонник теории этого, как его, глобального потопления будешь!

– И ничего я не сторонник, – ничуть не обиделся Веселы, – но вы понюхайте сами, от этого примуса вонища каждый раз, как в керосиновой лавке! В коридоре бывает не продохнуть, сколько ни проветривай.

– Тут ты прав, – сама мадам пользовалась исключительно газовой горелкой, на которой вот прямо сейчас пухлой рукой водила в кастрюльке лопаткой, следя, чтобы не убежало. – Но Ходжра наш – скупой как черт, этот никогда не согласится потратиться, хоть ты с ним дерись.

Студент тут же представил себе плотный контакт этих двоих и невольно усмехнулся потешной такой ситуасии.

– Да скинулись бы ему хотя бы и на электроплиту! Подарок на годовщину леворуции!

– Не выйдет, – мадам Чобану задумчиво сунула деревянную лопатку в рот и на секунду зажмурилась, пробуя сахар. – Плитку он, конечно же, примет и тут же продаст. А сам так и будет небо коптить, как заповедано. Старичье не переспоришь, гвозди бы делать из этих людей!

– Кого не переспоришь? – на кухне, жмурясь, словно мартовский кот, просочился очередной квартиросъемщик – адвокат по бракоразводным делам Мирча Ангелов. Как и в любое другое время, он уже с утра был одет с иголочки и лоснился бриолином. Вошел и сразу сник при виде собравшегося коллектива.

– Не твое дело, иди себе куда шел, – тут же огрызнулась мадам, демонстративно поворачиваясь к адвокату собственным грандиозным тылом. Что-то у них там было еще от прежних времен, коли не врут, адвокат за нею ухлестывать пытался, да получил от ворот поворот. Или наоборот, изменщиком оказался, то дела были старые, темные, никто их уже толком не помнил, а скорее всего, и сами они старались не вспоминать, хотя характер их общения оставался таким как есть. Но Веселы отчего-то захотел в ту минуту себе поддержки, а потому продолжил:

– Вы, господин адвокат, рассудите, нам же тут старик Ходжра своим примусом каждый раз химическую атаку устраивает, не говоря уже об акустическом ударе!

Мирча Ангелов своими стрекозиными очками поглядел в ответ сперва на студента, потом на примус, потом на мятый чайник. А потом внезапно заявил:

– Предлагаю через это вчинить господину Ходжре коллективный иск!

Студент тут же в кулак прыснул, живо представив себе, как они всей толпой показаниев давать будут в околотке – так, мол, и так, газы сугубо удушливые! И ну стариковскими портками в качестве вещдока потрясать. Умора!

– А вы не смейтесь, молодой человек, – назидательно произнес адвокат, набивая собственный деловой портфель карамелью из особой банки. Сказывали, он их в присутствие от изжоги таскает, болезный. – Иска суть инструмент культурного гражданского процесса, а не вот это всё!

И тут же, под грозным взглядом мадам, единым прыжком умчался в сторону парадной.

– Вот же скотина! – проводила взглядом Ангелова мадам.

– Отчего же скотина? – как мы между прочим поинтересовался Веселы. А сам продолжает себе улыбаться в едва заметную щеточку едва пробивающихся усов. Впрочем, так, чтобы мадам не приметила.

– Оттого, пацан, – тут же гаркнула тетка ему в ответ, – что если человек родился говном, то говном он и помрет! – и без дальнейших комментариев уставилась в стену, будто бы желая оную стену собственным взглядом разом и просверлить.

Почуяв неловкую паузу, студент Веселы тут же засобирался. Налил себе в графин воды за ночь отстоявшейся в трехлитровой таре, изрядно уже поросшей изнутри налетом, да и двинул в коридор. Но не тут-то было.

Из дверного проема на него уже перла, размахивая руками и клацая зубами, орава белобрысых братьев Бериша. Никто не знал отчего, но эти двое предпочитали изъясняться жестами, причем в основном скабрезного толка, отчего даже оставаясь по сути молчком, только хмыкая и пришептывая, они вдвоем как будто заполоняли всякое свободное пространство своими тычками и подначками. При этом всем жильцам было доподлинно известно, что со слухом и речью у братьев было все в порядке – сколько раз они живо реагировали на попытки злословить у них за спиной, да и обыкновенным матом послать – за ними бы не заржавело. Но вот имелась у них такая манера – только и делать, что постоянно неприлично жестикулировать.

Так и сейчас – попеременно охая и ахая, и непрерывно молотя воздух растопыренными пятернями, они своеобразным бесконтактным боем теснили потешно суетящегося Веселы, явственным образом находя в этом одним им понятное развлечение. Страшно было следить за эволюциями зажатого у студента под мышкой потного графина, кажется, секунда-другая и новой луже быть – полетит посуда на пол, как пить дать полетит.

– Так, молодежь, а ну угомонились, пока по шеям не надавала!

С этими словами мадам Чобану живо схватила обоих братьев за загривки и мелко-мелко так стала их трясти. По всему было видать, что их выходки давно уже вот здесь у нее были. Впрочем, оба брата Бериша как будто даже особо развеселились от такого поворота. Болтаясь на цыпочках, они втрое шустрее принялись молотить воздух, в том числе теперь и ногами – сказалась подъемная сила ручищ мадам.

Студент же Веселы этой заминкой не преминул воспользоваться, да и был таков вместе с благополучно уцелевшим графином. Тут уже мадам Чобану запоздало сообразила, что осталась одна воевать с ветряными мельницами, да с кряхтением братьев и отпустила, басовито при этом рассмеявшись.

Из всей местной шатии, братья Бериша, пожалуй, были самыми безобидными. На того же Веселы гляньте, все помнили, как студент кошачьей мятой мелко мстил соседям, привлекая к ним концерты уличных котов, а уж какой только гадостью он не мазал дверные ручки, так это и не упомнить. В общем, тот еще гаденыш. Эти же двое хоть и дурковали изрядно, зато до получки занимали легко, и долги потом прощали беззлобно, и вообще если бы не излишняя происходившая от них суета, были бы идеальными квартиросъемщиками. Так в этот раз, едва выпустив бесноватых на волю, минуту спустя мадам уж и обнаружила себя идущей в какую-то странную плясовую посреди мокрого пола кухни, только кирза сапог похрустывала. Уф. И все это в фактически полной тишине.

Остановившись усилием воли, мадам грозно сверкнула на братьев из-под потной челки – никак, зомбировали своим боевым энэлпэ, окаянные – погрозила им пальцем и тут же поспешила вон с тарелкой стынущего геркулеса.

На этом мизансцена разом сменила атмосферу – только лишь проводив безразмерные галифе, братья Бериша решительно остановились, перестав махать руками и вообще изображать припадочных. Настороженно прислушиваясь, они пару долгих секунд ждали возможного возвращения мадам, но, быстро подтвердив окончательную ретираду, приступили к началу удивительно согласованных действий.

Не сговариваясь и даже не глядя друг на дружку, они методично, скупыми расчетливыми движениями принялись по и против часовой стрелки обходить кухню по кругу, поочередно подходя к каждому шкапчику, каждому столу и каждой тумбочке.

Приблизившись на расчетное расстояние, каждый из братьев короткими движениями принимался перебирать всякую доступную кастрюлю, банку, ящик или коробку. Открыв очередное хранилище, они, в свою очередь, смачно и коротко туда плевали, после чего решительным движением продвигались дальше по списку.

И планомерная, слаженная работа братьев в это тихое, беззвучное мгновение произвела бы на случайного свидетеля такое логичное впечатление, что братья Бериша подобным образом производили набег на кухню отнюдь не впервые. Уж больно лаконичны были их движения, уж больно машинальное, совершенно безэмоциональное действо ими производилось. Так делают привычную работу, едва ли производящую на мастера какой-либо эмоциональный эффект.

Да никакого эффекта и не требовалось. Обычная рутина, к какой быстро привыкаешь. Пришел, сделал, ушел, пока никто не видит.

Главное в этом деле что? Правильно, ничего не упустить. Всем сестрам по серьгам, от каждого по способностям, каждому по потребностям, как отцы-основателя завещали. И пусть никто не уйдет не обиженным. Справедливость? Если хотите, да.

Сомкнулось кольцо обхода на самом вкусном – огромной кастрюле суточных щей мадам Чобану, что ждала своего часа еще с прошлой ночи, успев попутно провонять своим непередаваемым амбре всю квартиру. О, над этой кастрюлей братья методично трудились долгую минуту, и лишь плевками тут дело не ограничилось. Одной только поваренной соли ушло почти полфунта. Размешивать пришлось буквально вдвоем, большой деревянной лопаткой, пока не перестал раздаваться при коловращении предательский песчаный хруст о стенки. Красота!

Братья Бериша слаженно отступили на два шага – полюбоваться собственным батальным полотном, гибель Помпеи и взятие Трои в одном. Подняв ладони, братья не сговариваясь вслепую шлепнули друг друга открытой ладонью. Сделано.

– А-а!.. – это был никакой не крик, это раздался как будто сдавленный, еле слышимый сипящий стон. Разом присев на полусогнутых, братья нехотя, заранее предчувствуя неизбежное, повернулись на пугающий звук. Всё верно. Мамам стояла в дверях, раззявя слюнявый рот и пытаясь исторгнуть из себя хоть что-то членораздельное. И никак не могла отыскать в себе на это сил. Так и не дождавшись должного звукоизвлечения, она с резким хакающим выдохом сунула одному из братьев в рыло, отчего тот разом полетел вверх тормашками, задев на излете траектории многострадальный чайник.

В следующую же секунду на кухню уже влетел, вереща как резаный, старик Ходжра. На лету схватив несчастную утварь, он разом опустил ее на голову второму брату. Еще пару мгновений спустя на кухне были все. Обер-ефрейтор в отставке Ибрагим Адемович сошелся на кулачках со студентом Веселы. Домохозяйка Тодорова вцепилась в патлы портнихе-надомнице Папуцис. Аккордеонист Поцелуй бился с толстым кондитером Таммом. Под ногами им вторили, вереща, малые дети. До комплекта не хватало лишь ушедшего по делам адвоката по бракоразводным делам Мирчи Ангелова.

Драка назревала с самого утра.

5. День самовлюбленных

Я бежал исполином боли

По тропе от себя бегущих

Не желающих длиться более

Веретено

К высочайше ниспосланной нам государем-амператором Тяпнице обыкновенно мы начинали готовиться основательно, то есть загодя. Где-то за месяц, никак не позднее, всякие творческие коллективы, садово-огородные товарищества или поселковые советы начинали свой сход. Каждый тащил, что было. Потертый кумач старых портьер, не пригодившийся в хозяйстве лежалый ватман, фанерные снеговые лопаты, оставшиеся с полузабытой зимы, старые складские поддоны, скрипучие колесики от детских самокатов и пенсионерских продуктовых сумок – все шло в дело, все пригождалось в едином народном порыве.

Далее для всех нас начинался затяжной период коллективного созидания – владевшие навыками каллиграфии выводили, слюнявя кисточки, плакатную типографику, знающий, с какого конца держать дедовский ржавый молоток, изводил казенный запас гнутых гвоздей, остальные тоже не стояли без дела – целыми днями резали, клеили, шлифовали, принайтовывали, скирдовали и развешивали просыхать.

По итогам таковых усилий весь необходимый для Тяпницы инвентарь был обыкновенно вовремя, хотя и не без авралов, что уж там, подготовляем к торжественному проносу, будучи аккуратно раскладываем вблизи проходной али парадной, у кого какое бытовало пригодное для того помещение. На этом страждущий единения град и мир обыкновенно замирал в ожидании вожделенного утра. Утра Тяпницы.

И не то чтобы нам спускали сверху какие-нибудь указивки – так мол и так, к проведению высочайшего дня будь готов – всегда готов! Никак нет, порыв есть порыв, самая атмосфера праздника составляла уже то ценное, ради чего стоило изо всех сил стараться. Ну посудите сами, иначе какой смысл? Сидишь ты на корточках битый день, флажки из цветной бумаги вырезаешь по трафарету. Глаза болят, спина ноет, да кому это все надо! Ан нет.

Пока каждый вдыхающий столярный клей корпеет, в егойной душеньке самозарождается той самый рычаще-мычащий восторг, который ничем не заменить и никак не подделать. Ну разве мы не самые прекрасные на свете в своей любви к нашей замечательной родине, нашему восхитительному государю-амператору, чтобы он нам был здоров? Да точно, самые прекрасные есть! И вот сидишь ты, откашливаясь, нюхаешь шибающий в нос концентрат народной, значит, любви, а про себя уже и песенку напеваешь, ногой эдак в такт подмахивая. Есаул-есаул, что ж ты бросил меня, поженить не поднялась рука. Народное творчество, любо.

Говения эти, впрочем, тоже излишне затягивать не след. Иные профсоюзы, знать, перебарщивали с предуготовлениями, а потом получали такой передоз столярного клея, что трудовой коллектив по итогам вповалку лежит, мыча и гогоча. Как таких на прошпект выпускать? Позор как есть.

Сухой закон перед Тяпницей вводится тоже не из ражей активности на местах и не из стремления выслужиться перед начальством, мол, все пьяные, а мы нет. Напротив, это уже сам будущий демонстрант, наущенный опытом, соображал, что праздник всенародный, единением славный, порывами трудовыми освещенный, негоже его портить непотребствами всякими.

Сами посудите, коли ты с утра на бровях, ты и с речевки собьешься, и слоган пропустишь, и плакат кверху ногами перепутаешь, в общем, срам один. Да и какое в этом удовольствие, когда все вокруг одухотворенные – слеза в глазу – шагают, а ты один вдрабадан, какой в этом смысл? Никакого!

Тяпница для того трудовому народу и дадена, чтобы восторг непосредственно изнутри, значит, проистекал. От слаженности усилий, от высоты идеалов, от широты свершений. Год прошел, что сделано? А сделано всего – масса!

Роспись плакатов, флагов, баннеров, перетяжек и передвижных инсталлясий в том и состояла – продемонстрировать, значит, всему честному народу успех созидательного труда. Пятилетку за три года, восьмилетку за пять классов и три коридора, за рупь за двадцать, дальше, выше, сильнее, выполнить и перевыполнить.

Цифры, конечно, рисовали какие попало, кому что в голову придет. Тут уж какое может быть чувство меры. Один городской морг как-то расстарался, превысим, написали на транспаранте, годовой план. И восклицательный знак еще на конце поставили. Скандал был преизрядный. Но в целом к содержимому, конечно, особо никто не придирался. Народный порыв зачем сдерживать бухгалтерией разной и грамотой срамной? «Пир, труп, рай», как говорится.

Однако же с утра пораньше в день августейшей Тяпницы хорошим тоном была церемония торжественного выноса, так сказать, в рамках начальственного надзора. Пять утра, самая прохлада, топ-топ рабочий сапог и разночинный туфля собираются воедино, покашливая да покряхтывая, но при этом бодрясь – Тяпница есть праздник всеобщего бодрствования – и деловито разбирая припасенное. Кто мощнее телом – будет толкать инсталлясию, кто приличен с лица – будет держать над собой плакат, а кого лучше припрятать с глаз долой – того задрапируют переходящим знамением. И вот, выходит, всем сестрам раздали по серьгам, выстроили в рядок и дали отмашку – гусиным шагом вперед марш.