Текст книги "Гать (СИ)"

Автор книги: Роман Корнеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Такие, знаете, меня теперь посещают мысли. Иной скажет – совсем дурной стал, опасен для обчества. И я скажу вам, что в чем-то он будет прав.

Не буду утверждать, что к подобным мыслям меня подвела моя учеба, или треклятый этот город, как бы не так. Но вот что я вам скажу точно – так это то, что мне срочно нужна смена обстановки. Окажись я подальше отсюда, уже одно это мне бы очень помогло. Забыть всю эту пустую жизнь, забыть про то, что были де когда-то такие «шесть эн».

Николаос, Никитас, Никифорос, Никандрос, Никанорос и я, Никодимос.

Проклятые и забытые.

9. На дальней станции сойду

Пальтецо, папироса

И в лицо осень

Полбеды, полдороги до солнца

Джанго

Что же эта треклятая собака воет, что заходится. Вертухай о четырех лапах и огненной пасти. Сколько раз ты был уже готов на рывок, сколько раз решался. Вот же она, дорога дальняя, казенный дом. Стоим на безымянном полустанке, остановка три минуты, уж и проводник отвернулся, и вохра целиком занята задумчивым бычкованием, самое время рыпнуться. Меня учили бывалые люди, я знаю секрет. Если просто рвануть по прямой – тут тебя сразу и срисуют, никуда не денешься. Но я не дурак, я бы сразу скользнул под железную юбку панцерцуга, туда, за колесную пару, припасть к шпалам, замереть тихо-тихо, пока железка не двинет. Это только с виду кажется, что там понизу натуральный ад на земле разверзается, главное не смотреть, главное зажмуриться, а так ничего, терпимо, пронесется над тобой махина, пронесется и исчезнет в туманном чаду, навеки оставив тебя наедине с собственными страхами, с полной неизвестностью. Но когда на тебя смотрят вот в упор так два адских угля, заранее обещая, как оно будет дальше, то какая уж тут неизвестность. И главное, с чего она ко мне прицепилась, собака страшная, псина проклятая, идет и идет, как в песне говорится, куда ты идешь, идиот. А что мне ответить? Я зачем вообще вернуться решил? Явно уж не затем, чтобы блохастых гиен огненных за собой по следу наблюдать. Но если отвечать честно на вопрос, скорее не зачем, а от чего.

Как там раньше говорили, дальше ленточки не пошлют? Заносила меня с тех пор нелегкая в твоем самопальном труде куда дальше и гораздо глубже. Что мне в итоге перепало с тех трудов, с тех странствий горемычных? Одних только чирьев на заднице заделано столько, что впору специальную выставку обустраивать современного, значит, искусства. Но оглянись по сторонам, беглый, произведи осмотр достопримечательностей, тот ли это полустанок, что тебе нужен? Два сарая да покосившийся забор, вот и весь пейзаж, нелепей некуда. Не потому ли шавка огненная с таким осуждением на тебя дышит, соображает, стало быть, легавая дворняга, что не тот тебе должок причитается, не сюда ты так долго пробирался, набивая в пути мозоли от чужого кирзового сапога на собственной шее. Как ты там стенал, бедолажный, нам де тут очень не рады, к нам де тут не слишком благосклонны. Совсем уж торчат отовсюду клыки, ничуть не облегчая твое и без ого шитое белыми нитками личное дело. А что, остался бы себе на болотах, ходил бы в риоты по субботам, слушал молодых да ранних, подлизывался бы к местной знати, все как положено.

Неужели это было бы хуже чем вот так, нервно затягиваться при виде очередной церковно-приходской губернии ввиду ржавого окна плацкартного панцерцуга, стараясь при этом меньше дрожать, опустив кулаки в карманы поношенного полупальто и вообще привлекать поменьше внимания вагоновожатого. Тот, скотина, прекрасно осведомлен что согласно посадочному талону его дело – доставить мою тщедушную личность до самого конца, до самого тупикового тупика, какой только видывал свет. А ежели я растворюсь в пути, то самое оно начинать бить тревогу, а ну как прознает впоследствии начальство, что знал, а не донес, а пассажир каким шпионом на болотной зарплате сказался? Ты ж смотри, он только соттудова прикатил, паскуда такая, вражеская агентура! Так что подозрительное зырканье вожатого оно и понятно, это вохра в общем может быть занята чем угодно – она сторожит народное добро от покражи, ее задача груз в целости принять и в такой же целости сдать. Подпись, протокол, отпечатки пальцев. Другое дело эта конторская морда. Только и следит, только и пишет. Сколько раз в тамбур наведывался, сколько раз ходил по большому, сколько при этом извел казенной туалетной бумаги. Ну ничего, скотина, я тебе еще устрою геморрой на твою жирную задницу.

Уж бегать-то мы давно как стали горазды, нас только хлебом не корми, дай снова куда-нибудь сорваться, вдругорядь где-нибудь пошаромыжиться. Мы ж именно такие, получаем неописуемое удовольствие от крепкого осознания, что нет у нас ни родного дома, ни попросту крыши над головой. Опыт такой серьезный получен – врагу не пожелаешь. Откуда нас только не выгоняли, как только нас не обзывали – только крепче становимся, да?

Противно самому себе в этом признаваться, но въевшаяся за последнее время в мою шкуру манера держать скарб наготове и не жалеть об оставленном позади со временем не могла не стать моей второй натурой. Даже сидя по случаю в темном зале пустого синематографа, показывающего с белой простыни очередную залипуху про государя-амператора, чтобы он нам был здоров, я продолжаю машинально срисовывать все запасные выходы и маршруты отхода на случай, а вдруг пригодится. И, что интересно, регулярно пригождается.

Сами эти мои донельзя затянувшиеся покатушки на развалюхе-панцерцуге – это терминальная, ультимативная попытка унести ноги подальше от грозной поступи грядущего небытия. Такая замысловатая моя попытка спрятаться.

Ты ж погляди на вагоновожатого – у того уже и кожа с лица черными хлопьями сходит, фаланги крючковатых пальцев сухой костью ржавеют в темноте тамбура, а все туда же – норовит продолжать делать вид, что порядочек, осталось за пассажиром грамотно догляд держать и доклад творить, и будет все в нашей прекрасной державе прекрасненько. Стоячая овация, переходящая в самоистязание. По сути, проблемы тут только у меня, отчего-то упорно не желающего делать вид, что все в ажуре.

С другой стороны, так-то поглядеть, выходит, мне нигде не по нраву. Ни у ленточки, ни на болотах. Города не годны, деревни бедны. Чего я ожидаю увидеть, сверля тяжким своим взором расстилающуюся передо мной окрестность? Полустанок и полустанок. Вполне резонное ничего посреди багровеющего нечто. Только собака эта негодная портит всю картину.

Окончательно слиться с фоном не дает.

Ведь я ж чего хочу? Только лишь, чтобы меня оставили в покое. Дали схорониться от греха и по возможности переждать самое страшное. То есть попросту зажмуриться и шабаш. Что в этом может быть плохого? Глоток не грызу, кровь чужую кружками не пью, даже лепту малую трудов своих праведных на нужды все громче погромыхивающей за горизонтом государевой машины не вношу, благо и дружусь лишь только на последнюю поддержку штанов, больше мне ничего и не надобно. Но нет, не хотят меня оставить в покое, ни там, ни тут, все тыкают, все за глаза клеймят и во всех грехах по кругу обвиняют.

Ясно мне, чего я хочу. Остановить свой бег. Зажмуриться, заткнуть уши, оборвать всякую связь с помирающим миром и спокойно дождаться так или иначе неизбежного разрешения. Так почему даже этого мне не дают, почему не позволяют?

Вагончик тронулся, провожая понурую вохру по ту сторону небытия.

Ее-то адская гончая поди не тронет. Ей только мне потребно нервы портить и жилы тянуть. Ж-животное.

Ну ничего, мы с тобой еще расквитаемся. Дай только срок освободиться из пут сложившейся ситуасии. Я же, если подумать, огнепсину эту ничуть не боюсь. Чем она мне может послужить угрозою? Клыков, как у ней, я уж повидал немало за последние деньки этого гнилого мира, и были те клыки прилажены не на глупую собаку, у которой и намерения того – разве что голод свой лютый утолить случайным прохожим котом. Но у графьев болотных тех клыков – полон рот бывает, в три ряда без прорехи, и с куда более худшими интенциями. Если так подумать, даже местный урядник куда более чистосердешный человек, хоть в целом и скотина. Этот хотя бы не притворяется, что сейчас научит тебя высшему пониманию человеческого бытия, а просто и без прикрас начинает вымогать у тебя денег, причем делая это скорее из общей любви к искусству, нежели из высшего чувства справедливости. Но за ленточкой всё не так, там из тебя попутно душу вынут, причем сделают это исключительно согласно букве закона. Ознакомьтесь, господин, с уложением, вот тут в пункте три подпараграфа шестьдесят черным по белому сказано, что лишняя пара носок вами в чемодане была провезена незаконно и должна быть всяко конфискована, вы имеете полное право оспорить данное решение в суде, спустя положенный срок он вернет вам стоимость утраченного имущества, если признает действия распорядителя незаконными. А теперь кру-угом, шагом марш!

Здесь же любым законом, смеясь, вполне честно и незамысловато подотрутся, даже стараясь при этом сделать вид, что что-то там исполняют. Тут, как говорится, все честно, тут с ранних пор, как водится, не закон, а кистень. И какие теперь могут быть претензии? Никаких. Потому я и спешу убраться из городов подальше, подобру-поздорову, покуда цел, вот только и в релокасии этой неказистой должно соблюдать известную осторожность и даже опаску. Всякий знает, что на достаточном удалении от городов серая пустота полустанков постепенно и неминуемо оборачивается каменистой пустошью сухой приполярной тундры, где не то чтобы полустанков да верстовых столбов – иной раз ежиной норки от горизонта до горизонта не рассмотреть.

А стоят там, будто бы, одни только редкие дольмены из окатанных древним ледником валунов – свидетели растворившихся в непроглядной древности веков, могилы неведомых завоевателей на перекрестках забытых кочевых путей. Разве что эти камни помнят те далекие времена, когда тут еще росли тысячелетние леса, водились сохатые лоси и саблезубые олени. С тех пор по тем местам ватагой пронеслось туда-сюда столько лихого народу, что ничегошеньки от седой старины не осталось, а только черная жижа сочится там из-под земли и бороздят небеса вымершие синие киты в образе столбовых облаков.

Как говорят в народе, кому куда, а мне туда не надо. Уж простите.

А потому кровь из носу, а надо мне с борта ентого панцерцуга снисходить, как бы косо на меня ни поглядывал иной вагонопровожатый, даже будь он в образе огненной собаки, у, волчья сыть, у, сучий потрох.

Когда-то в детстве у меня была мечта. Оказавшись однажды у бабули с дедулей на даче, я неожиданно для себя почувствовал такой прилив бодрости и восторга от единения с окружающей природой со всеми ее комарами, лесочками, речушками, камышами, грибами и растущей повсеместно волчьей ягодой, что меня за уши невозможно было оттащить из лесу, я сутками куковал в одиночестве у быстрого ручья или готов был час в один конец на скрипучем велосипеде с неудобной высокой рамой мотаться до дамбы и обратно только лишь затем, чтобы набрать там красивых топленых в воде коряг. Тогда-то у меня и появилась мечта вот точно так же жить в свое удовольствие наедине с природой, а людей вокруг не видеть вовсе.

Надо отметить, неожиданным образом обернулось в итоге то мое желание. Сколько раз я возвращался в полудикие места и сколько раз сбегал оттуда, споткнувшись о местный дикий люд, холодные уличные туалеты и необходимость пять верст зимой тащится до дому по бодрому морозцу или огульной жаре от места поломки чертового панцервагена. Никогда бы я не подумал, что случится так, что я снова решусь бежать от комфорта городов в сельскую глушь, как собственно даже и в страшном сне не помыслил бы я о том, как обернется в итоге дело. Не мое личное, не настолько я еще самолюбив, а вообще всякая вселенская судьба живущих на этом свете. Как говорится, никакого воображения бы не хватило.

И вот теперь как будто гляжу я за окно на сигающие вверх и вниз обвислые электрические столба, а происходящему ничуть не удивляюсь. Это же так логично – вспомнить былые времена, вернуться к сырым ароматам хвойного леса, к собиранию земляники в лукошко, а комаров – на лицо. И забыть все то, что творится у меня за спиной, забыть хотя бы на миг в тщетной надежде, что минует, пронесет, распогодится. Как-нибудь само по себе, без меня, без моих бесконечно малых, тщетных усилий.

Вот только не надо на меня так смотреть. Мол, знаменитый на всю пресс-хату Полковник сбежал, струсил, задал стрекача, ушел на рывок, вскинул лапки кверху и был таков. Мне ваша укоризна по барабану. Не буду кривить душой, мог бы я еще пошуршать, мог бы еще покочевряжиться. Вот только зачем мне это? Спасителем миров я становиться не желаю, моральным компасом ни для кого быть я тоже не намерен. Меня волнует исключительно собственное довольствие, выживание и будущность. А здесь, в самой глуши, мои шансы откровенно повышаются. Выкупить у деревенских за ящик белой дедовскую берданку да уйти себе в лес, на подножный корм. Чем, скажете, плохо?

Что мне помешает исполнить мой эскапистский план? Ну, кроме треклятой горючей псины, чтоб ей пусто было.

Чувствуя, как древний панцерцуг снова принялся замедлять ход, приближаясь к переезду, я машинально вытянул шею, вглядываясь в сизый полумрак по ходу состава. Где-то там ко мне приближался еще один полустанок, такой же безликий, как и все прочие до него. Надо брать себя в руки и решаться. Черт с ней, с собакой. Да я так устал от этого затяжного ожидания, что задам сейчас такого стрекача – ни в жизнь меня не догонишь!

Вот только такая напасть – судя по вывешенному здесь же в тамбуре клочку мятой газетной бумаги, как попало расписанной по трафарету, ближайшая станция отсюда скрывается еще в добрых двадцати минутах неспешной езды по громыхающим стыкам рельс, так чего же это мы столь замедлились? Ужели в недрах паровозной топки панцерцуга стало угасать адское пламя, ужели машинист решил придержать вверенных ему чертей, увидав на путях какое непотребство? Только этого мне не хватало.

Обернувшись на вагоновожатого, я верно уловил в его белесых глазах легкую дрожь сомнения. У этого-то ухаря, который маму родную сдаст за полтину, и сомнения? Да ни в жисть! Знать, случилось что-то действительно невероятное, раз скрипучий панцерцуг замедляется, замедляется и, наконец, окончательно встает – ровно поперек того самого переезда, едва развидневшегося в застилающем все вокруг тумане.

Вы бы видели при этом лицо вагоновожатого! Засопел, засобирался, жилетку свою засаленную поправил, пузо свисающее до колен с нутряным бульканьем подобрал и как подскочит, как побежит! Словно черти за ним гонятся, ей-бога.

Неужели настолько строга служебная инструксия на подобный случай? Маловероятно, что кого-то вообще волнуют эти самые инструксии непосредственно здесь, посреди ничего, ровнехонько на полпути в дремучее никуда.

И главное, куда рванул-то, паскуда? Не к голове панцерцуга, получать распоряжения, никак нет, сделал ноги ханурик наш туда, к хвосту, где уж точно ничего интересного не случилось, чтобы вызвать собой неурочную остановку.

Бам-м!

Колокольной мощи звук ударил мне в уши да так сильно, что разом их будто ватой забило. Только этого мне не хватало, без слуха разом остаться. Однако подвигал я челюстью туда-сюда-обратно, вроде прохрустело что-то там и разом отложилось. И что это за ерунда получается. Панцерцуг стоит, мимо меня через тамбур во все том же направлении второй уже оранжевожилетник протискивается, и все главное вокруг делают вид, что ничего особенного не происходит.

Бам-м!

На второй заход уже как-то полегче прошло, без хруста в перепонках. Привыкать к безобразию начинаю, что ли.

Вот только что вокруг меня происходит – по-прежнему без малейшего понятия. Акустическая аномалия на тамбурной площадке. Положение, как ни крути – глупее не придумаешь. Стою тут, ушами хлопаю, не бежать же вслед за этими, заполошными. Мне с мужиками всяко не по пути.

Бам-м!

Да что там, в конце концов, творится такое⁈ И вот я уже, вконец изнемогая от любопытства, высовываю свой холодеющий нос за боковину приоткрытой наружней двери вагона. А ну как там серой тянет или прочими вонючими газами? Однако ничего такого, никаких химических следов, приличествующих любой неполадке на жеде, не предвидится. Напротив, отчего-то воздух там, за пределами панцерцуга, не пасет креозотом и не шипит змеею, а только доносит настоянный, прелый аромат сырого леса. Как в детстве.

Чудеса какие, поймите меня неправильно, в них я ничуть не верю. Жизнь, знаете ли, отучила подобное принимать за правду. Скотство всякое, паскудство разное – это завсегда пожалуйста. А вот чтобы так, нет, не может такого быть.

Оно и правда. Только тут я увидел ее. Огненная шавка стояла там же, что и всегда ранее. Прямо передо мной. И глядела мне точно в глаза, низко прижав раззявленную пасть к земле и глухо рыча.

– Зузя, фу, свои это.

Какие такие свои?

– Проходи, мил человек, что стоишь. Панцерцуг долго стоять не может. Вот и пожитки твои уж принесли.

Оборачиваюсь недоуменно – и правда, вот они, мои два побитых чемодана. И никого вокруг. Тут я и понял, что дорога моя на этом и правда завершается. А начинается что-то совсем иное, мне покуда совершенно неведомое.

10. Троя

Жертвам научной фантастики

Вешают гири на сильные уши.

Если не веришь, сходи и послушай

О том, как поют соловьиные трели

Жертвы научной фантастики!

Тайм-аут

Да уж, дела творятся. Иштван который раз украдкой перекрестил живот и на всякий случай три раза сплюнул. И главное, никто из нас не молодеет, годы идут, столько всего дорог исхожено, столько сомнительных слов сказано, еще больше сомнительных дел сделано, но все равно каждый раз как лопатой по лбу такие новости. Эхма, вот так живешь-живешь, а потом раз, и уже либо хорошо, либо ничего. Такие дела.

И чего это его понесло? Сидел бы себе ровно, только ведь добрались, огляделись, выдохнули. Тут самое время обустроиться, вспомнить, наконец, с какого конца ложку держат, кота завести. В городе-то поди вкуснее, чем в пресс-хате, окруженной мычащими упырями.

Интересно местные отреагировали на наше возвращение. А ты чего, мол, вернулся, дружочек? А сами все отворачиваются, уроды.

А какой на деле у человека выбор, если на тебя если не с ножом, то с топором. Там друг дружке смотрят не в глаза, а на всё на гордо косятся, как бы кровушки попить вдругорядь, тут – своя напасть, всяк другого считает должным в строй поставить, по разряду определить. И попробуй только рыпнуться! Попробуй только оказать сопротивление! Пробовали, как же. Разом станешься для всех врагом номер один.

Как говорится, стоит выйти из зоны комфорта, тут-то самые чудеса и начинаются. Проще вон как этот обалдуй – выйти прямиком к желтой стене, к самому замку, и начать там орать дурниной – а подайте мне сюда государя-амператора, в народе, мол, бають, что он давно помре смертию, а правят нами с тех пор гули поганые – Плакатный, Бархатный, Лысый, Лохматый и Перелетный. Все едины с лица, только уши у них разные.

Пока орал, от него даже вохра замковая разбегалась в ужасе, только бы сделать вид, что не слышала того, что нельзя произносить. Аж охрип, так орал. Лицом посинеть успел, прибывшие санитары еле откачали. И главное ничегошеньки ему за то не было. Страна у нас свободная, здесь каждый может орать про государя-амператора, что хотит. Если молча и про себя.

Иштван не сдержался и тяжко вздохнул. Поначалу все даже подумали, ну, какая же дичь, видать потому и не тронули, что человек явно не своем уме. Кто по здравом размышлении будет такую крамолу прямо у желтой стены произносить? Хотя лучше бы он там, ей-бога, причиндалы себе к брусчатке ржавым прутом приколошматил, старинный обычай, понятное дело. А тут как?

Все только ходили гадали что будет. А ничегошеньки и не было. Да только на второй день пропал наш орун охальный. Пришел себе домой, лег запросто спать, а на утро пропал, как не было, поди пойми. Только слухи с тех пор ходили самые разные, что вохра его приморила, что напротив, взяли его в самый замок на роль советника, мол, уверовал государь-амператор, что только этот челик могет ему правду-матку в глаза сказать. Чушь, конечно. Ну посудите, или уже там гули на троне в очередь сидят сутки через трое, или ты на самом деле советник. Что-то одно.

Однако в итоге нашелся спустя неделю наш герой, весь лохматый и седой. На панцерцуге привезли, со значением. Никто не верил, пока собственными глазами в гробу не увидал. Такая, знать, его судьба. Вот и подумай теперь лишний раз, прежде чем рот невзначай открывать. Первыми, что интересно, заткнулись давние знакомцы Иштвана – прикормленные городские шакалы пера, которые обыкновенно ни в чем себе не отказывали. Ну то есть, про покойного они конечно прошлись, не снимая грязных сапожищ. Псих ненормальный, казачок засланный, но как-то в целом скучно, без огонька, без задора. А вот своеобычную шарманку про взвейтесь-развейтесь – как отрезало. Неделю спутник молчал, радиоточки изнывали от безделия. То ли темник никак не могли утвердить, то ли бухали все по-черному. Одна барышня чернобровая так и вовсе заявила – бобром траванулась, совершая ритуальный сплав на байдарках, никак не могла выйти на связь. Но как бы то ни было, в городах сразу обчественность почувствовала некоторую тревогу. Ходить все стали будто на полусогнутых, а кто и до того говорил в основном заговорщицким шепотом, те вовсе перешли на многозначительные подмигивания.

Иштван смачно сплюнул в канал и посмотрел на часы. Что-то старая карга задерживается. Не к добру это.

Сам он и до того случая все для себя понял. Да и что там понимать, скажите, если стоит выйти на прошпект, мимо тебя непрерывной грохочущей колонной несутся панцервагены. Что везут – непонятно, государева тайна, да только по всему видать – не пакетированный ромашковый чай в тех кунгах гулко громыхает. Громыхает там лютая смерть в товарных количествах. И направляется она тоже совершенно понятно куда. На ущения.

Тут Иштван мелко затрясся, как будто в падучей. Такой у него нынче смех стал.

Это согласно известной максиме главного замкового камлателя Сало – кто смеется, тот не страшен властям предержащим, ибо суть безвольны и слабы. Опасаться след тех, кто уже не смеется совсем.

Иштван умело сочетал в себе то и другое состояние, затаив после тех похорон в душе черную злобу, а для внешнего наблюдателя продолжая свою показную, а потому поверхностную фронду, до сих пор отчего-то не запрещенную в публичном поле. Да если так подумать, вполне понятно, отчего. Лишний пар должен выходить в свисток, иначе он станет совсем неконтролируемым, как там, перед желтой стеной. Тут одному крышу сорвало, а что будет, если весь город так орать выйдет? Государь-амператор наш не дурак, завсегда знает, где вожжи натянуть, а где и отпустить мальца. Ненавижу.

Иштван понимал всю бессмыслицу этого своего настроения, но ничего поделать с ним не мог. Стоило вечером только смежить веки в поисках нощного отдохновения, как тут же все его мысли устремлялись в знакомое русло – псина шелудивая кадет Варга как-то не то в пьяном бреду, не то в ином помрачении сознания сболтнул промеж разговора, что де под желтой стеной оставлен спесиальный проход, через который государь-амператор время от времени пробирается инкогнитой в город, послушать, что народ говорит. А поскольку инкогниту нарушать не след, вход в тот проход ничуть не охраняется, только нумерологический код стоит, который един государь-амператор знает.

И вот в сумеречном полубреду кажется Иштвану, что пробирается он в полумраке в тот самый ход, и сидит там, поджидаючи, только зубовный скрежет в темноте раздается.

Глупость, скажете? Глупость и есть. Только никак не оставляла Иштвана эта безумная мысль. И бог бы с ней, с мыслею, ну допустим, разузнал ты, пробрался, стоишь такой, поджидаешь. А дальше что?

Вы вы, леворуционеры, такие, беззлобно выругался сам на себя Иштван. Однобокие недотыкомки. Ругаться все горазды, зубами скрежетать, а как доходит до дела, сразу принимаются запоздало чесать репу, что это мы такое непонятное себе выдумали. Вот ты что, хочешь в замке заседать, за желтою стеной? Оно тебе там намазано? Нет. Вот и прекращай всю эту ерунду!

– Не так-то это просто, молодой человек.

Иштван чуть не подпрыгнул от испуга. Нельзя же так к людям подкрадываться!

– К чему это вы, мадам Давидович? – а сам через плечо старухе заглядывает, будто невзначай, не следует ли за ней кто. И тут же видит в тумане неловкую тень каланчового роста.

– Вы моего паренька только не пужайтесь. На вид диковат, но в деле ловок. Особенно по части работы топором. Так ведь, Христо, чтобы не соврать?

Спрошенный Христо в ответ только неловко повел плечами. В сыром воздухе тут же раздался резкий сухой хруст, словно бы от сломанной ветки, попавшей под тяжесть случайного сапога.

– Я просил приходить в одиночестве, – только и пробурчал Иштван.

– Стара я стала совсем, – приторным голоском затянула старуха, – вот так споткнусь по случаю, даже и опознать меня некому будет в приемном покое. Нужон мне компаньон на прогулках, жизненно необходим, уж потерпите, молодой человек.

Нашла тоже «молодого», продолжал раздражаться Иштван.

– Вы что-то такое говорили про «не так-то просто».

– И продолжаю настаивать, – ухмыльнулась в ответ старуха, – вы же о том, как вам бы хотелось обо всем подобном позабыть да и жить себе своею жизнею, я угадала?

Вот уж в угадайки с каргой Иштван ни за что бы играть не стал. Себе дороже выходит.

– Как будто у меня есть какие-то альтернативы.

– Вот и Христо мой так раньше говорил, так ведь, штудент Тютюков?

Снова сухо хрустнуло.

– Что-то неразговорчивый он у вас какой-то, – в притворном сочувствии скривил лицо Иштван.

– Жизнь у него тяжелая выдалась, но ничего, разговорим, как есть разговорим! – старуха Давидович при этом проделала в воздухе замысловатый жест рукой, как будто этим что-то объясняя.

– Жизнь нынче у всех тяжелая, – не унимался Иштван.

– У всех да не у всех. Вот ваша, скажите на милость, чем таким плоха?

– За исключением того, что приходится целыми днями следить за поминками и посадками в тщетной попытке сообразить, когда уже придут непосредственно за мной?

– И какой им смысл за вами-то проходить, неуловимый вы наш?

– За исключением того, что я нынче безработный бывший беглый журналист, не по своей воле возвращенец из-за ленточки, пьющий, слабый на передок, но власти предержащие совершенно не любящий? Да еще и разговаривающий вона разговоры со всякими подозрительными личностями? Ну совершенно никакого смысла!

Иштван сам замечал, что с каждым словом все распаляется, но ничего с собой уже поделать не мог.

– А вы не с той стороны зашли, молодой человек. Скажите по-честному – почему мы с вами вообще беседуем? Неужто не смогли бы вы там, за стеночкой, развернуться? Показать, так сказать, мощь слога и раж молодецкой удали?

– Нахрена мне это надо? – только и огрызнулся в ответ Иштван.

– Ну а вдруг? – подмигнула старуха. – Врачи рекомендуют! Для дома, для семьи!

– Вы издеваетесь? – не верил своим ушам Иштван.

– Ничуть, – Давидович внезапно посерьезнела, чудесным образом превращая собственное лицо в камень. Водилась за ней подобная манера разом преображаться. – Если вы решили, что я вам внезапно ритуальный покус пришла предложить, то это вы не по адресу обратились, молодой человек.

И эти его шальные мысли карге были, стало быть, известны. Иштван почувствовал, что краснеет. Кадета Варгу, помнится, тоже будто перекосило всего от неловкого предложения. Ну что им всем, жалко что ли?

– Дело не в жалости. Вы, молодой человек, вовсе не понимаете, чего просите. Поверьте старой женщине, то, что я предлагаю вам сейчас, не идет ни в какое сравнение с тем, что вы там сами себе надумали. И знаете что? Пожалуй, я возьму на вооружение вашу же дурацкую фантазию.

– Это которую? – буркнул Иштван.

– С подземным ходом. Юмор в том, что стена эта ничуть не охраняется. Через нее каждодневно ходят туда и сюда сотни тысяч вполне обыкновенных людей.

– Так уж и обыкновенных, – фыркнул Иштван. Скажет тоже!

– Вполне обыкновенных. Кашеваров, уборщиков, полотеров.

– Вы хотели сказать «живодеров, подонков, казнокрадов»?

– И их тоже, – кивнула старуха, – но не только. Обслугой любой власти служат вполне случайные люди, даже порой и вовсе не состоящие в вохре, не говоря уже о чем повыше. Но угадайте, в чем между вами разница?

– Я терпеть не могу эту власть, им же – все равно, лишь бы платили?

– Именно! И вам надобно сделаться таким.

– Мне или вам надобно?

– Это уж как получится, – и недобро усмехнулась.

Как это там полковник Злотан повторял, «не красть и не лгать»? Да уж. Эх, полковник, жизнь наша порой стои́т куда крепче наших дутых да рисованных убеждений. Так что же это задумала гражданка Давидович со своим Тютюковым? Неужто хотят его, Иштвана, заслать за стену с тайною миссией?

– Сразу предупреждаю, господа хорошие, я на такое не способный.

– На какое «такое»? – продолжала издеваться старуха, склонив голову на бок.

– Я же вижу, что вы задумали. Да только ничегошеньки у вас не выйдет, потому что я боли страшусь, крови боюсь, а опричь всего прочего попросту не желаю зазря кочевряжиться, потому что пустое это дело, бессмысленное и шабаш.

А сам главное чувствует про себя, будто оправдывается заранее в чем-то нехорошем.

– Ишь, крови он боится. А кто покуса вот только что желал? На этом самом месте!

– Это другое, – решительно дернул головой Иштван. – Даже и не делайте мне вид, что не понимаете разницы! – кажется, он снова начинал злиться.

– Очень даже понимаю, – увещевательным тоном заворковала карга, – как же тут не понять, то себе, родимому, всласть, а то голову в пасть, отличить несложно.

На слабо берет, пожал плечами Иштван. На понт дешевый. Не на таковских напала, старая. Это вон скрипучему своему, как его, мастеру по топорам пускай внушение делает, а мы и не такое мимо ушей пропускали. Наше дело маленькое, только бы при своих остаться, зачем нам лишние затеи, к чему посторонние заботы? Ишь, сверкает клыками, косит багровым пламенем глазного дна, нечисть, а все туда же, совестить норовить честного человека. А саму третьего дня видели прямиком там, за желтой стеной, на высоком приеме, и ходила она там в обнимку не с кем-нибудь, а самим камлателем Сало. Как говорится, с кем поведешься, так тебе и надо. Пусть потом штуденту своему очки втирает, а мне и без того все понятно. Не хочешь кусаться? Ну так я и пошел по своим частным делам.

– Ишь ты, обидчивые какие все стали. А ну вертайся, молодой человек. Будем с тобой всерьезку говорить, – голос старушечий аж зашипел в спину Иштвану.