Текст книги "Гать (СИ)"

Автор книги: Роман Корнеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Ворон знал, что спасения не будет.

Тот максимум, на который еще можно было хоть как-то рассчитывать – долговременная фиксация статус-кво, заморозка ленточки в текущем положении, прерывание всякого инсургентского трафика через зону соприкосновения, пока анжинерные части продолжают все глубже вгрызаться в заливающую позиции жидкую грязь, пока уплотняется строй охранных монолитов.

Пока ворон не останется окончательно прижатым меж неуловимых границ своего и чужого, где справа и слева – одинаково беспощадный мрак безвременья.

Немного предсказуемый финал. Вряд ли он кого-то удивит, еще маловероятнее – кого-либо расстроит. Если вдуматься, такова судьба любого охранника вымышленных границ на карте. Границы не станут подстраиваться под чужие нужды, они живут собственной логикой, двигаясь без оглядки на постороннее, им плевать на будущность самого грозного летуна на свете, сколько он ни исполняй чужие приказы – конец один.

«Смена курса, смена курса, смена курса».

Послушно закладывая крутой вираж, ворон даже не подумал засомневаться.

Да и толку в тех сомнениях – еще секунду назад торил ворон привычный путь, и вот уже гудящие воздушные потоки несут бритвенно-острые крыла куда подальше, навстречу неизведанному. К добру ли, к недо́бру, какая кому разница.

Только забилось чуть сильнее холодное черное сердце бездушной черной птицы. Только цепче вцепились в заболоченную землю беспросветные очи.

На этом собственно разведка закончилась. Началась разведка боем.

Но какова цель?

Пугающе быстро надвигалась незримая ленточка, щекоча будто бы привычные ко всему нервы, царапая своей призрачной границей глазное дно, однако впереди по-прежнему не было различимо ни единой вещественной, значимой детали, достойной столь смелого виража.

Ни топающего на прорыв по колено в грязи инсургента, ни даже белеющего на фоне повсеместной черной плесени костяка падшей лесной твари, что могла бы сойти за выделяющийся на общем фоне объект. Такое же ровное, непроглядно серое полотно ощетинившихся в грозовые небеса мокрых сучьев. Даже бесконечное зеркало гнилых болот, по слухам разливающееся где-то там, по ту сторону незримой черты, до самых альпийских предгорий, даже оно еще было ничуть не заметно. Такая же знакомая грязь, родная гниль, обыденная плесень, все те же привычные монолиты.

Стоп.

Пламенный мотор враньего сердца судорожно дернулся и пропустил такт.

Так не бывает. Монолит острой эбонитовой спицей чернеет исключительно в нашем тылу, олицетворяя собой неизбывную память былого, обороняя все то единственно незыблемое, на чем стоит, на что опирается наша истинная, наша всесильная правота.

Не может монолит стоять по ту сторону ленточки, то было бы попранием столь нутряных основ, что ворону загодя, от самой подобной мысли становилось тошно.

Неужто это дальнозоркий глаз ворона подводит его в самый тревожный час? Но нет, никаким внезапным мороком нельзя было объяснить тот факт, что далекий надзиратель вел сейчас крылатого разведчика в точности туда, где сквозь плотный мрак сгущающегося предвечернего тумана проступала тонкая игла чужого, вражеского монолита.

Значит, не показалось. Вот почему прозвучал приказ смены курса, вот куда несут ворона гудящие кромки крылий. Туда, за ленточку, навстречу неизбежному.

Что ж. Есть. Так точно.

Сжавшись в плотный комок бритвенных лезвий, ворон построил атакующий курс и доложил надсмотрщику в последний раз.

Острая черта ленточки мелькнула внизу и пропала, оставив впереди единственный доступный ориентир. Скоро оборвется последний сигнал обратной связи, и тогда останется лишь держаться базовых директив выхода на цель.

Механизм обратного отсчета взведен и запущен. Теперь обратного пути не осталось.

«Атакую цель, атакую цель, атакую цель».

9. Моя оборона

Как надену портупею, так тупею и тупею.

На войне как на войне

Малой

Ты главное, мил человек, не подумай, что кадет Варга всегда такой хмурый ходил, спервоначалу-то он как прибыл в расположение, ребята только рты разинули – откуда такое чудо. Ростом на голову выше даже господина фельд-оберста – а уж рядовой состав болтался у него где-то в районе пояса – он своей белозубой улыбкой вызывал самим своим видом нечто вроде гордости за строевую службу, если такое в наши дни вообще возможно. Помню, как зайдет в казарму, тут же ну анекдоты травить братве на радость, только со смеху все покатываются. И на утренней гимнастике не сачковал – скинет китель и давай колесом ходить да гирю выжимать. Всеобщий любимец сразу стал, в общем, что и говорить, чинам нашим только и оставалось, что зубами скрежетать от злости.

И главное все бытовые передряги ему нипочем: проблемы завоза дров или прорвавшая посреди плаца говенная жижа из канализационного люка – только и повторял, усмехаясь, ничего, братцы, мол, год да два, переживем и эту напасть. При этом смешно так шмыгал носом.

Службой своей при этом Варга едва ли не гордился, даром что кадет, и видал он эту самую службу в гробу, дайте только срок протянуть, да в города с военными привилегиями возвернуться. Каждый раз, разводя посты, как сейчас помню, речи дивные толкал нам, оболтусам, про стойкое преодоление тягот и лишений, а также о защите границ от супостата. Сам при этом будто бы веря собственным словам, а не как штатный пономарь бу-бу-бу с похмелья. На моей памяти с таким апломбом выступал разве что заезжий леворуционер с брошюрами за мир, да только того ненадолго хватило – фельдфебеля его быстро к стенке поставили. А тут как бы речи дозволенные, но тем удивительнее их было слушать, подобное рвение в армии сам знаешь, живет недолго.

Но кадет Варга держался. И между зуботычинами рядовому составу за безделье и косорукость проявлял он, можно сказать, чудеса солдатской смекалки и командирской премудрости. Однажды целую минометную роту от неминуемой смерти спас – вовремя заметив у самого снарядного ящика неловко затоптанный окурок, от которого уже бикфордов шнур запалился. На марше тоже не зевал, когда надо подводу добудет, когда след – прокорм сухпаем или хотя бы чаю горячего заставит кашеваров разогреть. В общем, не мелкий полугражданский на отвяжись недокомандир, а прям отец солдатам.

Стрелял кстати отменно. Из прости господи казенного штуцера белку в глаз на спор укладывал – с двух сотен шагов, чтобы не соврать. На постое к нему потом подходили ребята, выспрашивали, он же только в рукав прыскал. Я, говорит, в юности на кружок ходил, юного ноябренка, там-то и выучился. А сам табельный «браунинг» на поясе поглаживает, значит, как родного.

Ну как же, ноябрятские кружки, расскажите нам.

По форме всегда тоже одет бывал. Трезвый, свежевыбритый, на все крючки застегнутый, одеколоном разит – за полсотни шагов слыхать. Когда только успевает прибираться, кадетам денщика-то не положено, в общем, были бы мы девки, уже текли бы по нему да глаза друг дружке за него выцарапывали.

Таковой уж он был, кадет Варга.

Случались, конечно, всякие звоночки, все-таки служба войск – это вам не мед и не сахар, тут любому порой станется худо, хоть волкам из лесу подвывай, особенно вечерами накатывает. Отойдешь так ближе к отбою за бруствер по малой нужде, а он себе там стоит, с «браунингом» в руке, будто что-то высматривая, и только бычок догорающий в усах у него тлеет, лицо так нехорошо подсвечивая снизу, будто демоническим огнем. Что ему при этом там чудилось в темноте – поди знай. Да только стоило рядом с ним чем-то шумнуть, как тут же он спешил забычковать в каблук да и поспешно покинуть позицию.

Однако, повторюсь, до какого-то мгновения в числе «запасников», да и кадровых унтеров, слыл кадет Варга у нас в полку единственным приличным человеком из всех чинов, с которыми мы, строевые, вообще имели дело.

Все изменилось с началом того внезапного пополнения. И главное, ничего не предвещало – ну пригнали нас на станцию к прибытию панцерцуга, даже обычной команды строиться не было, разве что унтеры чего-то поголовно были как сами не свои, особенно внезапно нервничал кадет Варга, две пачки за неполный час ожидания поди извел, только и успевал одну от другой прикуривать. И тут, значится, останавливается перед нашим носом теплушка, а оттуда оно, пополнение.

Все в однотонных серых шинелях без знаков различия, бритые головы не по уставу мокрой непокрытой кожей под моросящим дождем блестят, и лица при этом у них такие, ну ты знаешь, сосредоточенные, одухотворенные. Готовы, сразу видно, за государя-амператора хоть сейчас послужить.

Ну мы, значит, провожаем прибывший личный состав в расположение, вроде под конвоем, а сами втихаря выспрашивать пытаемся – откудова такие будут?

А в ответ молчок, и только кадет Варга что-то про «монолит» пробормотал. Тогда-то мы и слыхать про такое не слыхивали.

С тех пор так и повелось – каждым днем новое пополнение, а кадет Варга – всё смурнее. Только и гадать оставалось, отчего так. Когда однажды среди бела дня на плацу крик подняли, никто уже и удивлен не стался – эка невидаль, кадет Варга верхом на серошинельном сидит и с двух рук кулаками тому лицо месит да ловко так, что только брызги сукровицы во все стороны летят. Что уж они там не поделили – кто знает, да только насилу их тогда растащили. Обоих, разумеется, на гауптвахту, чтобы всем прочим было неповадно, а наутро случилось то, что случилось.

Тебя тут, мил человек, тогда не было, потому откудова тебе прознать, как все было. А между тем денек был богатый на приключения. С утра побудка – кругом темень, не видно ни зги, земля ходуном ходит, поди пойми что творится, всех выгоняют на плац, а там эту штука в небеса уперлась по-над крышами бараков.

Черная как ночь, под самые облака возносится, а по ребристым краям будто бы синей искрой исходит, тлеющие огоньки так и бегают. И гул такой, ну ты знаешь, а тогда нам это дело было в самую новинку, все только в затылке чесали да перешептывались. Что за страсть такая, неведомая, да и откуда ей вообще взяться вблизи расположения. Про то, что такое уже давно и повсеместно, радиоточка-то помалкивала, да и на политинформации пономари излагали уж очень абстрактно – найдено, мол, самое наивернейшее средство против инсургента да супостата, теперь-то мы его враз-нараз одолеем, вот только бараки порушенные подлатать.

На рассказы эти никто всурьезку не реагировал, разве что ожидая очередных ночных нарядов по огневым точкам да неурочных учений под утро, когда «люстры» на парашютах в небо и до обеда на пузе лежать в грязи за бруствером, пока ноги от холодрыги отниматься не начнут.

В общем, предполагали то, что обычно ждет от любых начальственных бредней рядовой состав – привычной армейской подлянки. Мы уж и так ко всему привычны, по колено в гнилой жиже касками грязищи нами вычерпано – поди, если бы не наши с тобой труды, дык те болота за ленточкой уже бы тут рядом были.

Однако в тот раз случилось что-то совсем из ряда вон. Как, почему? Откуда в нощи взялся этот торчащий в небо монолит? И главное, если кто и в курсе, то все одно помалкивает. Господин оберст на плацу встал, как пень, уставился перед собой и едва слышно через весь плац хрипит про то, что победа близка и панцервагены наши быстры.

А причем тут, скажи на милость, панцервагены? Их мимо нас разве что по жеде катают на страх всякому агрессору. Мы же продолжаем сапогами говны месить в окопах, невесть что и невесть зачем тут охраняя.

Какая, скажи, нам с того монолита помощь? Ни ответа, ни привета.

Но кадет Варга про то сразу что-то, видать, слыхивал, потому как только отпустили его с гауптвахты, он сразу – прямо так, с сизым носом, знаем мы эту офицерскую «губу» с ее перегонным кубом в котельной – шасть из расположения в лес, только его и видели.

Мы с ребятами сразу переглянулись, ну все, пошел в самоволку наш кадет, а может, и вовсе дезертировать удумал. Опять же, чего-почему непонятно, но вид у него в тот момент был самый решительный, фуражка набекрень, китель как попало застегнут, небывалое дело. И взгляд такой, недобрый.

Впрочем, на вечернее построение вернулся Варга. Мокрый, грязный, весь осунувшийся какой-то, стоит, носом шмыгает. Только никому уже чего-то не смешно.

А на следующий день, сам понимаешь, чудеса только продолжились.

Для начала что-то странное сталось с нашим доблестным пополнением. Ну, как сказать «странное», как будто до этого парни выглядели совсем уж обыкновенно. Но теперь впервые произошло то, что ты, мил человек, должно быть уже не раз видел – на утреннем построении случился форменный парад. Пополнение наше в полном составе встало вдруг во фрунт и промаршировало колонной туда-сюда по плацу, равняясь при этом на поднятие амператорского штандарта. Окончанием же репертуара случилось громогласное исполнение гимна, и главное душевно так, со слезой.

Мы только ушами стояли хлопали. Да что там мы, чины едва челюсти на плац не пороняли, а господин фельд-оберст и вовсе аж скупую слезу пустил, видать, впервые такое за всю карьеру военного командующего наблюдал не с агиток да в виде киножурналов.

И только кадет Варга, хмуро стоя в сторонке, как будто бы ничуть не удивлялся, пусть и качал при этом головой, происходящее явно не одобряя. И куда только весь его былой энтузиазм подевался.

Впрочем, инцидент этот все на время забыли, поскольку сразу после команды «вольно-разойтись» пошел по служивым слух, что штатный полевой спутник отныне недоступен до особого предписания. Необходимо разуметь, все как есть – надо или не надо – тут же сгрудились у кабинок автоматов, на повышенных тонах друг другу пересказывая потрескивающую тишину в трубке. А между тем у всех родные в городах, кто родился, кто крестился, градус недовольства поднимался с каждой минутой, уже полетели в грязь фуражки и зачесались кулаки, в общем, назревал бунт, служба войск без связи с домом есть тюрьма народов и радости с такого явочным порядком объявленного радиомолчания испытывать никто пожелания не изъявлял. Ну, кроме серошинельных, разумеется.

Эти как-то по одному да по двое уже собирались вокруг и нехорошо так на нас стали поглядывать. Осуждая, стало быть, за проявляемое малодушие в это непростое время. Градус конфликта нарастал с каждой минутой, однако до мордобоя стенка на стенку дела все-таки не дошло, ты не поверишь, усилиями эцсамого кадета Варги.

Сунувшись к самым горячим, он тотчас навис над ними с высоты своего роста и так веско, хоть и сквозь зубы, начал на нас орать политинформацию, мол, монолит этот секретный, враг не дремлет, связь будет налажена, там наверху виднее, до личного состава донесут, приказ был – всем разойтись, службу войск продолжить, кру-гом.

Ну, разойтись и разойтись. Тем более что все к тому моменту уж подостыли, а на рожон кому охота была лезть. Остаток дня, впрочем, провели довольно нервно, все постоянно озирались на чернеющий над бараками монолит, шушукались между собой, а самые ухватистые из числа интендантов да кастелянов, наущенные военной смекалкой, с утроенной силой против обыкновенного принялись запасать в подпольные закрома самое ценное – курево да сахар с маргарином – с целью дальнейшей перепродажи или же подпольной товарной мены.

Факт этот немедленно сказался на пищевом и вещевом довольствии, что тоже в полку было отмечено с ропотом, но ропотом понимающим. Знамо дело, среди лиц материально ответственных дураков нет. А кто бы не покрал, вот ты бы не покрал, раз такое дело?

К слову сказать, бузить все одно больше никто бы не сунулся, потому что все как один вчерашние смутьяны да зачинщики на утреннем построении уже как один присмирели, более того, ко всеобщему изумлению оказались они в одном ряду с марширующими привычный парад серошинельными. Такие же вышколенные, такие же готовые к трудовому и ратному подвигу, такие же подозрительные ко всякому бунту и всякой крамоле.

Всем прочим только и оставалось пожать плечами и по возможности не попадаться к серошинельным на глаза.

А глаза те, я так скажу, стали презлые.

Я с одним таким столкнулся нос к носу по случаю на посту – аж чуть под себя не опростался со страху.

Каков бывает обыкновенно взгляд нашего брата служивого? Полусонный, ленивый, сам-друг солдатик старается смотреть в пол и не прочь улизнуть при случае. Лишнее внимание ему ни к чему.

Но эти – теперь, после появления в небе черного монолита – смотрели тебе в самую душу, и глаз их при этом всем принимался гореть каким-то нехорошим огоньком, будто бы подозревая тебя в чем-то, даже не так, не подозревая, а будучи в точности уверенными, что ты, братец, наверное предашь государя-амператора за глоток болотного самогона, что все из леса таскают.

При встрече с подобными воззрениями в армии у кого хошь душа в пятки уйдет. Вот и я не слишком долго думал, как только был отпущен на поруки вольноперу из санчасти, тотчас двинул, не будь дурак, прямиком разыскивать кадета Варгу.

А Варга тот меж тем совсем смурной стал. Стоит, тростью в задумчивости грязь под ногой ковыряет, не подходи к нему. Но я все-таки подошел, так, мол, и так, херня творится, господин кадет, что скажешь на это утверждение? А он ко мне оборачивается и такая тоска у него на лице, словно человек уже и с жизнью своей успел только что попрощаться.

Ты, говорит, во все эти дела не лезь – целее будешь.

И пошел прочь, не оглядываясь. Вот ровно с тех пор такой и заделался. Какая там гимнастика, какой тебе анекдот вместо политинформации. Стал как все прочие чины, кто кого перепьет – такое себе соревнование.

Да только нашего брата не проведешь – сказывают ребятушки, сколько раз заставали его за бруствером в обстоятельствах более чем подозрительных, а проще сказать, что и весьма компрометирующих. Как будто переговаривался он там с какими-то мутными гражданскими типами, а стоило чуть шумнуть, раз, и нету никого, сам же кадет Варга только и делает вид, что вот запросто ему до ветру сходить понадобилось.

То есть ясен пень, что дело обыкновенное, кто из служивых с поселковыми али лесовиками дела не имел, выменять чего, или по срамным девкам прогуляться, каждый тут при своем интересе, но времена так-то настали смурные, всяк подозрителен заделается.

В общем, коли так, вскорости кадета Варгу день на день свои же солдатушки бы и сдали в комендатуру полковым дознавателям под теплы рученьки, а там уже пущай им особисты занимаются, то их дела.

Сам посуди, не ты сдашь, так тебя сдадут за недоносительство, зачем зря собственной шеей рисковать да на этап нарываться, как говорится, наше дело простое, служивое. Однако можно сказать, что в итоге кадету Варге и тут повезло, потому что когда начались в расположении и вовсе странные дела, то всем нам как-то резко не до него сталось.

Ты, мил человек, поразмысли.

Просыпаешься с утра, а в бараке снова люди пропали. То один, то другой. И не просто пропали, а, как бы, со следами борьбы. То пятна крови на полу засохшие, то царапины на обшивке стен такие, ну, знаешь, будто кого-то волокли, а он при этом сопротивлялся, ногтями буквально во всё вокруг вцепляясь, словно свою жизнь кто-то пытался спасти.

Тишина при этом, никто во всей казарме ни сном, ни духом, ни ухом, ни рылом. Как такое может быть, вот ты скажи?

И главное эти, серошинельные, ходят себе, как ни в чем не бывало, и как-то подозрительно весь день на тебя облизываются. Кто такое стерпит? Вновь начались запоздалые драки, гауптвахта полковая как-то за один день переполнилась, только знаешь что? Можешь не отвечать, вижу, что и сам догадался, наутро всех смутьянов отпускают – и все они как один тут же принимаются маршировать по плацу в серых шинелях. С песней!

Ты вот зря на меня с таким подозрением смотришь, хоть я и пьяный сейчас, а дело говорю, ничего мне не кажется. Именно так, день за днем, ночь за ночью, нашего брата в полку становилось все меньше, те же, кто как я вовремя сообразить успел, постепенно стали подобно кадету Варге, тише болота, ниже бруствера, глаза лишний раз не поднимать, против чужого слова не перечить, в разговоры ни с кем не вступать, строем ходить, как все, и на всякий случай затворять за собой всякие двери на замок, а под подушкой на всякий держать сподручный молоток – случись что, таковым можно попробовать отмахаться.

А с кадетом Варгой мы с тех пор всего-то раз и говорили. Дело сталось в окопе второй линии, в самой дальней его части, иду я там как-то по своим делам, опасливо по сторонам гляжу, поскольку пуганый, а тут смотри – сидит, к опалубке прислонившись, вода по скату ему чуть не за шиворот течет, а сам в пространство уставился и на мое приближение даже ухом не повел. Думаю, совсем плохой стал, я так рукой у него перед лицом поводил, и тут он, не пошевелившись даже, мне и говорит:

– Как думаешь, сколько всего у нас живых душ осталось в полку?

Вот что на такое ответить. Поди их пойми. Маршируют все как один. Гимн исполняют. На поднятии штандарта амператорского величества весь строй стоит со слезой, грудь колесом, сопли пузырями. Только дай команду – тотчас готовы к подвигу. Никакому инсургенту и леворуционеру не сподобно веру в наш путь ногтем своим грязным поддеть да расколупать, все суть едины, все суть непобедимы. А живые те души или не совсем, какая мне-то разница?

В общем, не сложился у нас с в тот раз разговор, да и ты, мил человек, не приставай к нему с расспросами, не надо, я ж тебе в частном порядке, задушевно, ух, и ядреная у тебя выходит самогонка, любо-дорого, где достал? А хотя не, не говори, сейчас времена такие, меньше знаешь – лучше спишь.

Ты бы сам, кстати, закусывал, что ли, а то столько наливать за воротник – знаешь, здоровье не железное, а на утреннем построении с шага лучше не сбиваться, не поймут тебя серошинельные, ха-ха.

Я тебе, мил человек, так скажу, сразу ты мне приглянулся, по прибытии вашей команды смотрю – лицо у тебя открытое такое, располагающее, иди сюда, дай я тебя обниму, земеля!..

Э, ток ты погодь, я не в этом смысле, ты чего творишь, а ну отошел, у-у, сука, ты зачем же меня падла кусать, убью, падла, вот эцсамым молотком как есть порешу, не гляну, что свойский! К-ха, ишь, как кровища хлещет, ну ничего, до свадьбы заживет, братва, слышь, ребят, спасите, на помощь!..

10. Попытка к бегству

А молодой пожарный не умеет плавать,

Он с этой бабой утонул

Веня

– Ты дурак? – ударенный писака полетел под ноги Злотану и теперь хмуро возился в куче прелого листопада, явно размышляя, подниматься и давать сдачи, или лучше ну его, целее будешь. Так-то они оба в одной весовой, но у кого сегодня больше достанет злости в полноценной драке, еще поди пойми.

– Был бы умный, стал бы я тебя с собой звать, – промычал сам себе под нос Злотан, потирая нехорошо стынущий кулак.

Как бы нерв какой не защемить себе сдуру. Было бы донельзя обидно. Видел он таких спорых парней в пресс-хате, сначала всё разминать пытаются, на следующий день уже глянь, скособоченный пошел, на третьи сутки – уже онемение, затем отек, паралич ниже локтя, а через неделю к пьяному фельдшеру на операционный стол – газовую гангрену резать. Скажешь потом спасибо, что живой ушел.

– Ты при мне таких слов больше не произноси, хотя я-то что, вон, – Злотан вяло мотанул головой в сторону леса, – погон наш тебя жалеть не станет, сразу шмальнет, не побоится шухера.

– Да что я такого сказал вообще? – для виду продолжал возмущаться писака. Злотан ему даже отвечать не стал, побрезговал. Все-то он понимает, для вида придуривается.

– Ты бы почаще из барака выходил, может, думалка бы хоть немного включилась. Она тебе для чего на плечах? Несмешные фельетоны на злобу дня кропать? Для этого много ума не надо. Впрочем, ты у нас калач тертый, не мне тебе рассказывать о силе невзначай произнесенного слова. Ляпнешь на предпоследней странице что попало, наутро вылетишь из пресс-хаты под белы рученьки, лес валить.

– Ага, а мы тут типа где? Знаешь поговорку – дальше леса не пошлют.

– Пошлют, и еще как пошлют. Стой тут, за мной не ходи, бога ради. Сунусь все-таки, потороплю нашего болезного.

С этими словами злой как черт Иштван сунул руки поглубже в карманы своего худого пальто и решительно двинулся в обход кустов, где скрывался и правда чего-то подзястрявший погон. Чтоб ему пусто было.

Однако увидев неприглядную картину, Иштван тут же пожалел о своей торопливости. Ничем он не лучше того писаки. Не лучше и не умнее.

Посреди небольшой прогалины на четвереньках, по локоть в бурой жиже, стоял его бесполезное высоченство. Господи, хоть бы шинель догадался снять, покуда совсем не прихватило.

– У-у, – над лесом тонким, надтреснутым голоском потянулся собачий вой. После чего разом звонко, сухо захрустело. Иштван тут же поспешил ретироваться. Как там писака пошутил – это инсталляция или акционизм. Вот именно, тут всё в комплекте.

– Ну, что там? – щелкопер уже окончательно пришел в себя и теперь гадливо улыбался Злотану навстречу.

– Ничего интересного, – отрезал Злотан, с размаху усаживаясь на трухлявый пень.

– А чего мы вообще ждем? Так можно хоть до утра тут сидеть, глянь, уже воронье по верхушкам собирается. Только и зыркают, интересуются.

– А ты у нас что, куда-то торопишься? Может, ты еще и дорогу знаешь, куда идти? – Злотан изо всех продолжал сдерживаться, чтобы снова не сунуть писаке в морду. Зачем он его вообще согласился с собой брать, блаженного.

– Я нет, а вот ты мне вроде как говорил, что все схвачено.

– Схвачено да заначено, – сплюнул в сердцах Злотан, – ты видишь, что творится? Три часа уже кругом ходим. И толку?

Поеденный комарами палец твердо указал вперед вдоль прогалины, где отчетливо что-то мерцало.

– Я эту конкретную поганку уже третий раз вижу. Спецом рядом с ней помету в прошлый раз оставил. Точно тебе говорю, мы ходим кругами, тычемся тут, как слепые котята.

Писака сразу поверил, по кислой роже видно.

– И что теперь делать?

– Тебе? – Злотан только плечами пожал. – Можешь взад возвращаться. Как раз дотемна успеешь, я думаю.

– Очень смешно, там меня как раз и примут под белы рученьки. Свои же погоны к стенке поставят. Или того хуже, отведут в кутузку, а наутро ясен пень, что там со мной будет.

– Вот потому сиди и жди, когда его высоченство соизволит оклематься. Потому что если кому и знать здесь окольный путь, так это ему. Он, к слову, если в сутках мерить, на гауптвахте по слухам недели две уже оттрубил суммарно. Ходок со стажем, пусть и не самый везучий. Ловили его, уж раза три точно ловили.

– И как же ему это удалось? Ну, в смысле мозги свои в целости сохранить, – с сомнением процедил писака.

Злотан только плечами пожал.

– Иди, полюбопытствуй, если самому невдомек, только поспеши, там поди как раз заканчивается.

– Нет уж, спасибо, – писака неопределенно помахал в воздухе рукой, – меньше знаешь, как говорится, лучше спишь.

– Вот то-то. А по всему выходит, что особого выбора как бы и нет, тут или ты в итоге со всеми маршируешь и монолиту поклоняешься, или же в лесу молодой луне поклоны бьешь, во славу предков, и на нее же после отбоя воешь. Ну, если тебя в рухнувшем бараке тупо во сне не придавит. О так-то можно и запросто в пожаре угореть.

Писака в ответ аж за бочину схватился. Помнит, шельма, как это бывает.

– Звучит так, будто «за красных ты али за комиссаров».

– Угу. Только я все-таки попробую проскользнуть на тоненького, главное тут чтобы без торопливости, чего и тебе советую.

С этими словами Злотан надолго замолк, доставая из-за пазухи лежалое яблоко, перочинный ножик, и принимаясь яблоко то методично чистить от чернушки и гнили, оставшееся небольшими ломтями, морщась от больных зубов, в рот себе осторожно засовывать. На писаку он больше не глядел, погрузившись в собственные мысли.

Дилемма эта и вправду была куда как непроста. Что лучше – заставляющая тебя целыми днями маршировать тупоумная нежить или вот эта ломающая тебя изнутри каждодневная злоба на всех вокруг, способная кого угодно свести с ума жажда чужой крови. Сказывают, там, наверху, на самом деле все такие. Не могут же и там… маршировать.

– Еще как могут.

– А? – Злотан чуть не месте не подпрыгнул. От этого холодного, какого-то как будто насквозь промороженного голоса всего всегда бросало в дрожь, но когда он еще и вот так подкрадывается…

– Я говорю, подъем, времени в обрез.

И так своеобразно потянул в себя воздух, словно не вдыхая, а залпом его выпивая, будто густой, наваристый, горячий суп.

Наверняка, в каком-то смысле так для него происходящее и ощущалось. Обоняние, етить.

– Они где-то здесь.

Попахивало это все дурной мистикой и досужим шарлатанством, однако Злотан не стал произносить этого вслух, за непроизвольное словоизвержение в их компании отвечал борзописец. Вот, пожалуйста:

– «Они» – это кто?

Ляпнул и тут же сник, прячась за спину Злотана. Обычный маневр бытового труса. Что он тут вообще делает? Ему же самое место там, с этими, серошинельными.

Но болезный погон даже не моргнул, пропуская подначку мимо ушей.

– Зачем тебе эти лишние детали. Я скажу так, не зря нас тут кругаля водит. Да и сами посудите, господа, стали бы вы сами так уж жаждать подобную компанию в святая святых допустить? Взгляните на себя, донельзя убогое зрелище.

С этими словами, не дожидаясь ответа, болезный двинулся по прямой в самый бурелом, только сучья затрещали.

Злотан пару секунд хлопал ресницами, соображая, что бы такое ответить, но потом, плюнув в сердцах, подхватил повыше полы и без того промокшего насквозь пальто, и быстрым шагом засеменил вдогонку, даже не вслушиваясь, что там позади делает писака. Знать, догоняет, что уж там. Оставаться одному в подступающих сумерках – это надо быть истинным, самозабвенным ходоком, к тому же не робкого десятка. Щелкоперы их нового барака даже в лучшие его годы таковым свойством ничуть не отличались, предпочитая реальным полевым заметкам плоды своего держащего нос по ветру текущей политической линии богатого воображения.

Впрочем, как его, Иштван, как ни странно звучит, был не из этих. Потому он здесь, а они все – там.

– Слышь, кадет.

– Чего? – погон продолжал себе сосредоточенно шагать, только остроконечное ухо заметно дернулось назад, прислушиваясь.

– Я говорю, тебе-то это все зачем? Я же вижу, ты уже приспособился к здешним порядкам, тебя-то не станут трогать, себе дороже.

Злотану показалось, что и без того вздыбленный затылок высоченства буквально заходил в ответ ходуном. Впрочем, ну точно показалось, в лесу сослепу и не такое привидится. Во всяком случае голос погона ничуть не изменился, оставшись таким же презрительно-холодным:

– Кто знает, как оно будет. Эти тоже, вишь, сообразительные стали. Как прослушают утреннюю политинформацию, словно какая искра в них теплиться начинает, мысли внутри теребить. Но наблюдать каждодневный этот шабаш – то еще удовольствие. Так что когда ты ко мне сунулся – я сразу для себя решил, что настала пора с концами двигать.