Текст книги "Гать (СИ)"

Автор книги: Роман Корнеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

До квартиры гауптмана добрались не сразу. Сперва с полдороги пришлось возвращаться за дежурным – коменданту хватило бы наглости следственную делегацию в личное помещение не допустить. Но в итоге все нужные люди нашлись (некоторые даже не слишком пьяные), сыскались и запасные ключи – переться в морг за вещами господина гауптмана, чтоб ему на том свете икалось, по благоразумном суждении выглядело не самой фартовой идеей.

В общем, к тому моменту, когда фельдфебель Нейедла, пошире расставя ноги для пущей важности, установился в геометрическом центре квартиры господина гауптмана, за окном успело уже изрядно стемнеть.

Вокруг, разумеется, царил сущий свинарник. Господин гауптман состоял в давнем и прочном разводе, а денщика, разумеется, к личным вещам не допускал ни при каких обстоятельствах, так что и прибирались тут примерно никогда.

А где же сам денщик-то?

Оглянувшись, фельдфебель Нейедла обнаружил то, что давно должен был сообразить без всего этого дефиле. Денщик смылся. Возможно, путем прихватив с собой кое-что из того самого наградного ящика.

– Господин комендант, дознанию все очевидно. Беглеца – в розыск, сюда никого не пускать, дверь я сейчас опечатаю. Место преступления, это понятно?..

Произносил подобное фельдфебель, а сам только морщился. Ни черта это не объясняло. Ну разве что искомый денщик спер у подпившего дневального штуцер, прокрался за господином гауптманом, да поскользнулся в грязи, застрелив его снизу вверх в упор, причем так ловко, что никто во всей бригаде даже выстрела не услышал, после чего дал деру с награбленным, да и штуцером в придачу. Впрочем, чего только дознаватель не навидался в этом богом забытом месте, впору поверить что…

Только тут Нейедла сообразил, что его уже никто не слушает. Более того, сгрудившиеся отчего-то в дальнем углу помещения сапоги как-то особенно тоскливо пырят куда-то в сторону, лишь бы не за спину фельдфебелю. Только бы не в сторону двери.

Только тут Нейедле хватило ума одним прыжком развернуться, при этом зачем-то отчаянно, в бесполезном защитном жесте выставляя впереди себя зажатый в вытянутой руке щербатый стек.

Тот ни во что такое в итоге не уперся, и это составляло отдельный удивительный факт.

Потому что буквально в метре от дознавателя, издавая протяжные сиплые звуки, стоял собственно покойный господин гауптман. Фельдфебельский же стек аккурат уходил в раскуроченную насквозь головизну свежепреставившегося.

В глупейшем положении оказался фельдфебель Нейедла в тот момент, я вам доложу. Такого никому не пожелаешь, даже бригадному дознавателю.

Ну, а дальше случилась уже натуральная вакханалия.

3. Шатуны

Она не греет никого

Она не светит никому

Она приводит всех к заветной цели

Бутусов

Дубак сегодня какой.

Ты в очередной раз зябко поеживаешься, пытаясь не замечать тянущий холод, карабкающийся от посиневших копыт к самому сердцу. Это спазматическое дрожание пронизывает тебя насквозь, напоминая скорее затяжной приступ, нежели защитную реакцию изможденного тела на условия внешней среды. К холоду и сырости ты привык, сколько дней, недель, месяцев ты вот так бродишь серой тенью между лежащих вповалку замшелых стволов, давно пора смириться с сыплющим сверху дождем, хлюпающей под копытами грязью, трущимися о саднящие бока сучьями, неустойчивым гнильем валежника. Эта привычка уже давно стала твоей второй натурой, сколько ни пытайся припомнить, когда было иначе – все бесполезно, даже отрывочных образов не порождают мучительные усилия в твоей тупой башке. Однако хотя ты смирился с неизбежной промозглой хмарью мертвого леса, теплее тебе от этого не станет. Теплее и суше.

И даже наоборот, каждый раз, выходя в сыск, ты словно вынужден заново открывать для себя эти новые реалии, в которых каждый шаг дается тебе через силу, каждое движение одеревеневших мышц вызывает все новый болезненный спазм, так что сопротивляться при движении приходится не столько косной среде, жаждущей тебя окончательно погубить, поглотив без остатка, сколько уже бессилию собственной туши.

Твои копыта не желают ступать, твое рыло не желает подниматься от вонючей жижи, твои полуослепшие от вечного сумрака зенки едва различают что-то на пару шагов вперед.

Ты движешься на одной лишь механической воле к жизни, ты помнишь, что от результатов этого движения зависит само твое дальнейшее существование. Остановишься – вскоре околеешь, двинешься неосторожно, наступишь на нечаянный гриб – околеешь разом, вернешься ни с чем – останешься без пайки, а значит, назавтра так и так околеешь.

Движение – жизнь, врали философы, но для тебя эта бессмысленная максима приобрела вполне физическое воплощение.

Двигай копытами, меси глину, води башкой, всматривайся, внюхивайся, ищи, найди и вынеси.

Выживи.

Все твое существование сосредоточено на двух вещах. Сковывающей тебя ледяной сырости и тех самых грибах.

Ты не думаешь о том, откуда они берутся, ты не знаешь, что с ними делают там, позади, где остались сырая лежанка и полуголодная пайка, ты даже не до конца разумеешь, что из себя эти грибы представляют. Важно помнить лишь, что они убьют так же верно, как упавший прямиком на башку трухлявый ствол, стоит тебе лишь на миг забыться, отойти от предписанной последовательности действий. Сунуть свое поганое рыло туда, куда лезть не велено, двинуть туда, где быть не положено, сделать все иначе, чем предписано.

Сам этот лес тебе неоднократно и весьма доходчиво продемонстрировал, что бывает с подобными умниками. Они до сих пор там и лежат, врастая костями в разросшуюся ткань грибницы, сверкая во мраке пиками желтых клыков меж истлевающих костяных челюстей. Лежат, понемногу становясь декорацией этого леса. Теперь их копыта и бошки навеки стали частью пейзажа, в вящее назидание потомкам.

Охота на гриба не прощает. Его сыск – тонкое искусство.

Хоть и белеет он в темноте и даже немного светится в тепловом спектре, но заметить его в плотном лесном тумане возможно лишь за пару шагов, а определить заранее на глаз и вовсе нереально. Куда вернее ты услышишь в итоге под ногой легкий пластиковый хруст ломаемого капсюля, и уже буквально мгновение спустя вертикально вверх вдоль сжигаемых заживо копыт от шляпки гриба навстречу твоему изумленному рылу рванется фонтан огненных спор, защита от которых столь громоздка, что с тем же успехом можно пытаться двигаться через лес верхом на дизельном штурмпанцере.

Со всеми вытекающими из подобного подхода последствиями.

Но в любом случае, не твоей грязной заднице претендовать на такие изыски. Потому не рискуй, не пытайся что-то разглядеть, но води рылом по ветру, ищи следы, угадывай запахи.

В сыром, промозглом, стоячем воздухе они густым киселем растекаются на сотни метров в округе. Только не пропусти знакомый кислый аромат ржавеющего металла. И двигайся на него, сверяясь со случайным сквозняком. Он где-то там, твой вожделенный гриб.

Его следует точно спозиционировать, к нему следует осторожно подобраться, ловким движением копыт отгрести сбоку прикрывающий шляпку мох, аккуратно поддеть снизу крепления грибницы, одним мощным рывком вывернуть плодовое тело гриба из грунта, осмотреть щурящимися зенками на предмет видимых повреждений, затем аккуратно дезактивировать согласно инструкции.

После чего прежним курсом отойти в тыл для доставки реквизированного.

Это уже самая скучная часть.

Казалось бы, чего проще. Меньше отвлекайся на вечную чесотку под скрипучей сбруей, не замечай бурчание в вечно голодном брюхе и смотри не поморозь промокшие копыта, иначе ты так и так не жилец. А там уж остальное само собой сложится, как бывало раньше, так будет и впредь. Ты вообще не слишком привык задумываться о столь отдаленных абстрактных временах, как «раньше» и «впредь». Для тебя эти понятия едва ли существуют. А существует лишь забивающая дыхалку и перекашивающая рыло паника, когда минуты тикают, собираясь в часы, копыта стынут, кости ломит, а ни малейших следов гриба гнилые ароматы мертвого леса по-прежнему не приносят.

Ты поневоле поддаешься этой панике, начинаешь торопиться, трясешь башкой, дрожишь всей тушей от страха. Вот так и совершают ошибки, которые в охоте на гриба недопустимы, с таким настроением лучше сразу поворачивать обратно, там у тебя хотя бы останется шанс.

Ну посуди ты сам, что с тобой сделают? Наорут, засадят сапожищем под брюхо, обзовут матом? Тоже мне, чай не сахарный, стерпишь. Дуб он и есть дуб. Лишат пайки – вот это уже опасно, знать завтра тебе станет еще холоднее, копыта будут сильнее подгибаться на каждом шагу, а страх будет цепкими сучьями вцепляться в тебя с самого начала твоего выхода. Но это никакой не конец. У тебя еще будет шанс ощутить знакомую струйку далекого аромата…

Стой.

Ты явно чувствуешь его уже сейчас.

Нет, не начинай недоуменно трясти седой щетиной, твое рыло тебя не подводит. Это он, гриб.

Вожделенный, долгожданный, заветный, благословенный.

Какова была бы твоя доля, как бы сложилась твоя судьба, если бы не было их на свете? Что вообще ты умеешь, на что способен, кроме сысковой охоты на гриба? Быть может, без нее тебя бы просто не было на свете. Не «уже», а вовсе. Кому ты вообще нужен помимо твоего призвания? Если так подумать, на грибах держится само твое бренное существование. Не в смысле прокорма, в смысле смысла. Ядерной, нутряной твоей сути.

Сыскать и скрасть гриба на охоте.

А кто думает, что существуют на свете иные смыслы и иные призвания, тот дурак или что похуже – враг и подлец, сбивающий с панталыку малых сих.

Таковы твои мысли, пока ты крадешься на полусогнутых, с каждым шагом чувствуя, как распаляется в тебе стылая кровь, как теплеют копыта, как обостряется чутье рыла, как прозревают зенки, как светлеет в башке.

С этого мгновения ты становишься воплощенной целью – исполнить свое предназначение, забыв про страх, стыд, стужу, вонь мертвого леса, стоны поваленных стволов, крики наглого воронья и все прочее, что окружает тебя в обыденной жизни. Ты готов повторить тот скромный подвиг, что привык творить ежедневно, сколько себя помнишь.

Стоп.

Что-то не так.

Ты замечаешь впереди деловое копошение, которое ни с чем не спутать.

Месящие грязь копыта.

Сверкающие в полумраке злобные зенки.

Клацающие от ледяной стужи клыки.

Хлопочущее насупленное рыло.

Ты словно смотришься в зеркало. Конкурент. Другой охотник на гриба.

Быть того не может.

Сыск требует сосредоточения и уединения, только лишь затем, чтобы скрасть единственный гриб, таким, как ты, приходится изо всех сил выкладываться, тут не до конкуренции, два сыскаря на одной делянке у самой ленточки разве что на пару сдохнуть сподобятся в этих лесах.

На то и придуман особый ритуал – стоит по ошибке либо недоразумению двум охотникам столкнуться рылами, так им надлежит тут же развернуться к лесу передом, а к супротивнику задом, да и двигать по прямой не менее чем три сотни шагов, да не просто так, а сверяясь с диспозицией, не допуская в дальнейшем совместного пересечения курсов.

Так положено, и ты ни секунды не сомневаешься, что это единственно верный путь. В конце концов, что поделать, но твой вожделенный гриб уже сыскан другим, и как бы ни хотелось тебе его скрасть, а уже поздно.

Ты понуро начинаешь маневр обратной миграции, пусть нехотя переставляя копыта и опустив рыло в грязь. Ты уже сдался.

И вдруг у тебя в башке что-то разом екает.

Ты разглядел, наконец, и необычную повадку, и странные телодвижения супротивного сыскаря.

Никто так не станет добывать гриба.

Не так их обихаживают, не так их извлекают.

Только теперь до тебя дошло.

Эти копыта, эти зенки, это рыло заняты только лишь одним. Они этот гриб деловито зарывают.

Сквозь застилающий мысли кровавый туман подступающей ярости ты толком не можешь припомнить, что тебе вообще известно о том, откуда здесь берутся грибы. Ну не произрастают же, в самом деле. Плодовое тело гриба плотное, отливает металлическим глянцем, внутри на ощупь теплое и, если прислушаться, внутри тикает, это хрустит от нутряного жара смертоносный капсюль, готовый извергнуть набрякшие свои споры.

Ежели по честноку, на вид скорее инструмент, снаряд, машина, нежели нечто живое.

Так почему бы не предположить, что грибы искомые, вожделенные – не самозарождаются во мху, а их сюда доставляют и, так сказать, высаживают.

Самая эта мысль будит в тебе лютую ярость.

Что ты такое, раз навеки застрял у ленточки, целую вечность носясь по кругу, выискивая и выискивая эти самые проклятые грибы.

Да, сыск гриба приносит тебе толику малую холодного хрючева, дает не сдохнуть с голодухи, но если бы не он, где бы ты сейчас был?

Быть может, далеко-далеко отсюда, там, где нет этой вечной промозглой грязи, тянущей из тебя последние силы.

И все из-за кого, выходит, из-за таких, как эта тварь, что суетливо хоронит сейчас в землю гриб?

Отчаянно взвизгнув на самой грани слышимости, ты подскакиваешь и стремглав несешься навстречу противнику. Твои клыки сверкают. Твои зенки вытаращены. Покрывающая твою башку седая щетина стоит дыбом, а копыта бьют сырую землю с таким дробным перезвоном, будто вознамерился начать из нее выбивать искры, что спалят, наконец, все это мертвое гнилье вокруг, раскатив огненный вал до самого горизонта!

Твоя башка тараном с разбегу впивается в ледяной бок замешкавшегося оппонента и тот, опешивши, катится в грязь, размахивая в беспорядке копытами и вздымая над собой тучи жирной, нажратой кровушки мошкары.

Он растерян, его зенки в ужасе и непонимании мечутся по сторонам, пытаясь сообразить, что же произошло, откуда вдруг нежданная угроза…

Кого ты обманываешь, ни черта он не растерян. Напротив, вглядись в это истекающее слюной наетое жирное рыло. Он давно тебя заприметил, еще на подходе срисовал и только делал вид, что занят своим грибом. Да и не откатился он, а скорее выскользнул из-под тебя в последний момент, точным движением припав на все четыре копыта и тараща теперь на тебя из смрадного полумрака свои налитые кровью зенки поверх сверкающих под ними белых оскаленных клыков.

Сытая, сильная, готовая к бою тварь.

Пригнув рыло к груди, головой вперед ты бросаешься на противника. Потом снова и снова. Но ты уже понял, что проиграл. У тебя нет против него ни малейшего шанса. Ты слишком слаб, слишком замерз, слишком голоден, слишком ошеломлен этой нежданной встречей. Твой единственный шанс состоял в том, чтобы атаковать врага сходу, наудачу воспользовавшись эффектом неожиданности.

Но это уже – лишь затяжная агония.

Ты отступаешь.

Хрипло дыша, исходя на слюну, срываясь на кашель, роняя в грязь клочья пены из раззявленной пасти, на подгибающихся копытах ты отступаешь.

Твоих сил уже не хватает даже на сохранение остатков собственного достоинства. Ты не бежишь, вздымая фонтаны грязи и яростно визжа от обиды вовсе не потому, что опасаешься за свой тощий обвислый зад, кому он нужен, у тебя уже попросту не осталось сил даже на паническое бегство.

Ты тащишься прочь, скуля и пятясь, но клыки твои по-прежнему обнажены, а зенки сощурены – лишь бы победитель не догадался, насколько ты сейчас слаб, и предпочел остаться наедине со своими прежними планами.

Чем там он бишь занимался? Закапывал свой чертов гриб? Ну так пущай себе дальше закапывает, а гриб этот поганый, помяните твое слово, ты еще разъяснишь.

Главное теперь аккуратно унести копыта, да так, чтобы остались силы хотя бы на возвращение на родную подстилку.

Плевать, что голодный. Хотя бы отогреешься.

А завтра, ведь точно, завтра будет новый день.

Останавливаешься ты, лишь когда твой противник окончательно скрывается из виду, и даже довольное его посапывание совсем смешивается с предвечерним туманом, теряя связность и сбивая чувство направления. Уханье это теперь – такая же часть мертвого леса, как грай воронья или скрип теребимых верховым сквозняком сучьев.

Выбрось из башки и забудь. Ничего этого не было. Ты ушел невредимым, а это главное. Ободранные бока – не в счет.

Гриба жаль. Он был так близок. Ты был так близок.

А теперь всё.

Ты выдыхаешь, плюхаясь брюхом в грязь, не обращая внимания на стекающие по тебе жирные промозглые черные струйки.

Ты закрываешь глаза. За что, за что тебе это наваждение, что ты такого сделал, как согрешил, что оказался здесь, распластанным в грязи комочком погибающей плоти.

Нет.

Ничто еще не потеряно. Зенки твои загораются запоздалым наитием. Ты сыскарь, но сыскари могут не только покрасть гриба. Они способны и на куда большее.

С огромным трудом ты возвращаешь из памяти ухающие звуки – это голос инструктора доносится до тебя как из тумана забытья.

И только теперь ты наконец тянешь дубеющие свои копыта к клемме тангенты.

Дуб, дуб, я сорока. Как меня слышно. Прием.

Чего? Кто это в эфире?

Как он сказал? Сорока? А может быть ворона? Гы-гы!..

Да заткнитесь вы! Молчание в эфире, я сказал!!! Сорока, мать твою, Драгош, ты что ли?

Так точно, господин оберст, я.

И какого лешего ты там у ленточки светишься?

Есть наводка.

На водку у него есть, слышали?

Какого⁈ Да сказал же, свалили к хренам с канала!.. Какая наводка, сорока, говори по делу.

Вижу чужака, повторяю, вижу чужака.

Точно? Не свистишь? Я тебя, Драгош, давно знаю, ты у меня мастер художественного свиста!

Господин обер… в смысле, дуб, дуб, это сорока, не свищу, пишите координаты.

Оборвавшееся наконец шипение и улюлюканье эфира возвращает этому лесу присущую ему первозданную, поистине гробовую тишину.

Но тебе уже не до этого мертвенного спокойствия. Тебе больше нет дела ни до пропащего гриба, ни даже до сковывающей тебя ледяной стужи.

Ты разом обретаешь последние, невесть откуда взявшиеся силы. Ты знаешь, что теперь шансы твоего выживания – это уж точно лишь вопрос времени.

Ты задираешь тощий зад и принимаешься так отчаянно месить грязь всеми четырьмя копытами, что только комья вырванного болотного торфа летят в темнеющие с каждым мгновением сумрачные небеса.

Две минуты. Тебе дали две минуты.

А после этого квадрат начнет равнять арта. Причем равнять так, словно все грибы на свете разом решили опустошить свои огненные недра.

В каком-то смысле так оно и случится.

Так что беги, несись во весь опор, всадник апокалипсиса, конь блед, накликавший беду на свою дурную башку, у тебя еще есть шанс вовремя унести отсюда копыта.

Отныне твои мысли сосредоточены только на беге.

Галопом, галопом, раз, два, три, четыре, беги-и!..

Однако в последний момент ты все-таки оборачиваешься, провожая подслеповатыми своими зенками взмывающую к небу сверкающую точку, за которой тянулся призрачный след талых искр.

Путеводная звезда, вот ты какая.

4. Убежище

Нас здесь много вправо, влево, края не видать

Арлекины, Кавиеллы

Тот, кто нас развесил здесь, вернется чтоб нас снять

Это то, во что мы верим

Василий К.

Будильник я по привычке заводил на семь утра. Не то чтобы в этом заключался какой-то особый смысл – глядя в смотровую щель едва ли можно было как-то отличать день от ночи или рассвет от заката, даже сам смысл всех этих полузабытых слов у меня стал постепенно истираться из памяти, превращаясь в абстракцию, за которой скрывалась лишь сила привычки, железный механизм ритуала.

Ритуал в этом мире – то единственное, что способно удержать меня на грани безумия, придать смысл происходящему.

Зеленые фосфоресцирующие стрелки механических часов светились в полумраке бункера так назидательно, так уверенно в себе, что им невозможно было сопротивляться. Тик-так. Вечером завести, утром услышать привычное тарахтение. В этой повторяемости было сокрыто то единственное, что позволяло мне выживать все эти годы. В отсутствие за пределами моего сознания подобного железного, механического ритма я бы, пожалуй, давно рехнулся, а так, гляди, протянул отощавшую руку, прихлопнул ладонью пипку часов, те нехотя заткнулись, некоторое время еще настойчиво продолжая хрипеть внутри понемногу ослабляемой пружиной.

Подъем.

Зузя уже тут как тут. Облезлый хвост редкой метелкой елозит по линолеуму, слезящиеся глаза ждут, ну давай, хозяин, мы же сегодня погуляем.

Сегодня. Сего дня. Интересно, сегодня – это когда? Заглядывать в календарь я перестал еще в первый год моего заключения, да и смыслу в том? Стычэнь, май или листопад, какая кому разница. Прорезь бруствера продемонстрирует мне примерно ту же картину вечной осени.

Свистнув разочарованную Зузю, я побрел себе привычной тропой – сперва на склад.

Таскание ящиков с тушняком представлялось мне такой же привычной активностью, как и утренний будильник. Даже больше – если хотите знать, я с этого когда-то начинал.

Да, ваш покорный слуга в те далекие времена был скромным водителем грузового панцервагена, с которого весь спрос – сунуться с накладными на склад, дождаться, пока сапоги закинут ящики в кунг, да отвезти их потом по назначению. Так я и узнал про это место. Не то, чтобы оно и без того было особым секретным, но, право, так далеко в лес я бы по собственной нужде никогда не добрался даже до всего.

Но когда совсем прижало и люди принялись осаждать вокзалы, напрашиваясь на предупредительные выстрелы охранения, я оказался одним из немногих, кто знал, куда двигать.

Мой панцерваген до сих пор гниет там, сразу за воротами, по правую руку, ржавой грудой пугая меня в особенно сумрачные дни. Напоминая о моей ошибке.

В его просевшем кунге порой что-то копошится, бросая косые блики огней на понемногу зарастающую гнильем просеку вокруг моего бункера.

Если бы я тогда знал, зачем его спешно возводили именно здесь, то лишний раз подумал бы, прежде чем хвататься за казавшуюся в тот миг спасительной соломинку. Как есть схватил тогда Зузю в охапку и погнал.

С тех пор вот, всё таскаю ящики. Их тут много, и подвальная сырость не берет жирно промасленную жесть, ко всему для надежности покрытую рачительными вояками слоем олова. Я читал в инструкции, а для сапога инструкция, как говорится, мать и бать. Ха-ха. В общем, голод мне тут грозит разве что от вящей лени.

С каждой вскрытой банкой тушняка путь до ближайшего ящика от воротины бетонного пакгауза только удлиняется, потому будь добр с утра, пока есть еще сила в ногах, хватай очередной ящик и тащи с задних рядов к передним, отволакивая по пути опустевшую тару, чтобы ход не загромождало.

Я и хватаю. А Зузя послушно, пусть с неизменной тоской в глазах, трусит за мной следом. Не смотри на меня так, я знаю, я все знаю. И все помню.

Волочь ящик мне ой как непросто. Занозистые доски норовят вырваться из слабеющих пальцев, а ссутуленная спина дрожит натянутой струной. С каждым днем я теряю силы. Это единственное, что позволяет мне достоверно отмечать проплывающие мимо меня дни. Да оно и неудивительно, это только в дурной литературе на запасах сухпая можно полноценно существовать хоть вечность. На деле вожделенная «утка с черносливом» и «сладкий перец с мясом» мне попадается едва ли не реже, чем полузабытое сливочное масло. На одной же перловке можно легко протянуть ноги буквально за месяц.

Так что топай, таскай, ищи.

Сегодня мне повезло, попалась банка персиков в сиропе. Зузя, гляди, какая экзотика, порадуем себя сегодня. Даже дефицитный уротропин не придется изводить. Персик этот хоть и кислятина страшная и без запивки на голодное брюхо начинает разъедать измученные сухпаем желудочные стенки, зато от цинги спасает. Цинга у нас, выживальщиков – главная проблема по жизни.

Если не считать царящего вокруг мрака, от которого начинают болеть глаза.

На завтрак я, так и быть, включаю большую настенную лампу. Она уже заметно тускнеет и норовит противно мерцать – верный признак садящегося аккумулятора. Пожалуй, завтра запланируем работы с дизелем. Почистить, смазать, подтянуть ремень, заправить, долить воды, все по инструкции. Ну, и насладиться недолгим часом яркого, почти дневного света, заливающего все вокруг.

Самое поганое во всей этой праздничной иллюминации – то, что она скоро заканчивается. И потравиться выхлопом можно, и топливо палить нельзя – восемьдесят процентов заряда батарей – это как раз, чтобы протянуть еще неделю. Да, Зузя?

Зузя отвернулась, не желая со мной разговаривать. Обиделась, хотя пора бы уже и привыкнуть. Я бы и рад тебя выгулять, но увы мне, наружу нам с тобой никак не попасть.

Я помню тот звук так же отчетливо, как если бы услышал его прямо сейчас.

Щелк!

И затем нутряное сопение заходящих в пазы ригелей.

В первое мгновение я не осознал, что произошло, даже почувствовал некоторое облегчение. Уф, пронесло. Укроемся тут, пересидим, ты как, Зузя, уже освоилась?

Ее испуганный, жалующийся лай разом стал почти не слышен, через два метра армированного бетона и толстую сталь гермодвери звуки прорывались ко мне едва-едва, как будто из глухого подвала.

Так, погодите, чего-то я поспешил запираться, Зузя осталась снаружи. Погоди, сейчас впущу!

Но отчаянное дерганье рукоятей и попытки крутить ржавый штурвал ни к чему не приводили, только мерцал красным огонек на панели центрального привода. Только тут до меня дошло, что просто так разблокировать гермодверь мне не дадут.

Следующие полчаса я продолжал яростно орать и биться о тупое железо, пока моя Зузя срывалась на задушенный кашель снаружи.

Так вот нас и разделили, да, Зузя?

Зузя в ответ молча плакала.

Такой я ее запомнил. Плачущей там, по ту сторону смотровой щели. В последующие дни она уходила и возвращалась, но делала это все реже, пока однажды совсем не пропала, отощавшая и облезающая.

Что там с ней творилось, пока я оставался внутри? Какие ужасы ее терзали? Не знаю.

Знаю лишь, что с тех пор большую часть свободного времени, не занятого поддержанием моего бункера в работоспособном состоянии, я тратил на методичные попытки подобрать код.

Семь цифр в коде. Две тысячи комбинаций в день. Семьсот тысяч комбинаций в год.

Чтобы перебрать все, мне понадобится максимум четырнадцать лет с матожиданием порядка семи, если действовать методично.

Я знаю, я столько раз перепроверял.

Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот она. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот две.

Удобно пристроившись на специальном стуле, прислонившись плечом к железу гермодвери, я механически, на одной моторике, не вовлекая и без того квелые свои высшие нервные центры, продолжал перебирать свою дневную норму. Код, рывок, код, рывок. Красный зрачок продолжал мне в ответ все так же ровно подмигивать, не обращая особого внимания на мое присутствие. Он тоже давно ко мне привык.

Забавно теперь вспоминать, как меня пугало первое время то, что осталось снаружи.

Ведь я бежал сюда от чего-то, правда? Какие-то мне виделись приближающиеся кошмары, раз я рванул в итоге сюда без оглядки, оставив за этой гермодверью все то, что могло со мной случиться там, в черноте мертвого леса. Вот только, что бы это могло быть?

Сперва я еще пытался додумать, выглядывая сквозь подступающий снаружи мрак хоть что-то, доступное моему разумению. Лелеял, тетешкал свои застарелые страхи, но постепенно потерял тому всякий смысл и всякое разумение.

Куда интереснее разговаривать с моей навеки потерянной Зузей, куда полезнее таскать ящики тушняка да заправлять капризный дизель.

А снаружи, что страшного может быть снаружи? Однажды там послышался какой-то звук, словно стон разрываемого металла. Я тотчас припал щекой к амбразуре, весь заранее трепеща, что вот же, началось, настало. Но нет. Ни нового звука. Ни хотя бы движения.

Если что-то во внешнем мире и происходило, это случалось помимо меня.

Моя же жизнь продолжала оставаться проста и безыскусна.

Так может, я зря стараюсь, стирая в кровь костяшки пальцев?

Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот три. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот четыре. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот пять.

Что меня ждет снаружи? Быть может, там и жизни-то давно нет никакой? Хоть и не помню я уже, чего там, в далеком и безвозвратно ушедшем прошлом, я опасался, одно мне казалось очевидным – мертвый черный лес едва ли может оставаться таковым только лишь по причине моего плохого расположения духа. Что-то день за днем изводило за толстенной гермодверью все живое, знать бы еще, что.

Да, Зузя? Зузя в ответ вяло помахала мне облезлой метелкой хвоста.

Куда больше неведения меня все это время тяготил тот факт, что меня могут найти другие.

Если мне хватило ума и сноровки сюда добраться, почему бы остальным не справиться с задачкой? А вдруг эта гермодверь, даже по глупости запертая изнутри, по-прежнему доступна и открыта снаружи? Я же сюда так и попал, просто потянул за рычаг, ощутив в ответ сырое дыхание подвального воздуха, вдохнув в первый раз столь привычный мне теперь спертый аромат склепа.

При первой мысли об этом меня пробил озноб. Что я буду делать, если сюда припрутся чужаки? Воображение мое тут же разыгралось, предлагая на рассмотрение небритого чумазого сапога с огнестрелом, так что я бросил все и принялся собирать по стеллажам бессмысленно разложенное там боевое железо. Потом мне самому стало смешно.

То, что могло бы явиться снаружи, наверняка не боялось всех этих пукалок, более того – я же сам всей душой стремился вырваться отсюда, так чего мне страшиться каких-то мифических пришельцев, что они могут мне сделать? Убьют, отберут у меня мой тушняк, выгонят из бункера прочь, так сказать, с голой жопой на мороз? Разве я и сам не готов хоть сейчас сменять все это на глоток свежего воздуха, на хоть какое-то представление о том, что там творится, наконец, на любую, хоть самую горькую правду по поводу того, что сталось с моей Зузей.

Потому я в очередной раз выбросил все страхи из головы и продолжил методично набирать.

Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот шесть. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот семь. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот восемь.

И все-таки вокруг моего склепа что-то происходило, вызывая беспокойство Зузи и пугая меня до чертиков.

Последние полгода, или сколько там – мне становилось все сложнее согласовывать мои хаотичные воспоминания во времени – через смотровые щели я все чаще замечал какие-то отдаленные неверные сполохи, будто то мерцали болотные огни, навевая мысли о всякой нечисти, воющей у самой трясины.

Мое убежище же тут и построили – чтобы охранять.

Кого от чего?

Учитывая тот непреложный факт, что гарнизон моего бункера так и не явился в расположение, не то дезертировав подчистую, не то попросту передохнув во время последнего в их жизни марш-броска, выходит, я здесь тоже не то чтобы в особой безопасности.

Однако постепенно я перестал бояться этих призрачных огней, даже начал испытывать по отношению к ним какую-то странную теплоту, дружескую интенцию узнавания.