Текст книги "Гать (СИ)"

Автор книги: Роман Корнеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Да уж, с возрастом всяк человек становится упрям. Это в юности еще можно зачинать новые дела, бросать старые привычки и вообще проявлять излишнюю разборчивость, тут не то, там не тут, а когда у тебя с утра – подагра, на обед – артрит, а до ужина можно попросту не дожить, тут уж не до новых планов. Играем как умеем, других нот не завезут, некогда и некому.

Издревле старушечья доля – сидеть у разбитого корыта и величать себя владычицей морскою, причем весьма на последнем настаивать. Ну не скажешь же себе – дура была в девках, дурой и помру, никак нет, самомнение не позволит. Самомнение и злопамятность.

Уже пора было бы давно забыть и забить – на старые обиды, на былые прегрешения, закопать по-христиански всех мертвецов на погосте, замкнув их в оградку и три раза сплюнув, чтобы не вылезли, самой же отправиться по делам, внуков нянчить, или что там еще бывает у людей. Но нет, стой тут и жди, сутуло глядя, как неумолимо поднимается тебе навстречу тьма, густая, жирная, сочная, плотная такая хтонь, и в сладком своем предчувствии потирай сухие ладошки, не то с радостью, не то с гордостью, я же говорила!

Ну надо же, какое достижение великое. Все говорили, по кругу, каждый что горазд. Кто угадал, кто нет, кто не дожил, а кто еще коптит небо. А вот какая теперь разница?

Разве что взять и разом вернуться, вскинуть вверх кулак у стены Желтого замка, да и кликнуть со всей силы – выходи, паскуда, биться будем раз на раз! Как же, выйдет он. Помнится, даже имени сквозь редкие зубья процедить не сподобился даже при прочтении скоропостижного некролога. Так, мол, и так, гражданка Давидович Илона Марковна давеча помре смертию храбрых, спотыкнувшись на пороге о ступу наследную, от прабабки оставленную, такое вот хреновое у нас домохозяйство нынче. Стыдно, граждане над убогонькой смеяться. Что говорите? Не засылали ли мы убивцев к революционно настроенной женщине? Да как вы такое могли придумать? Можно сказать, надгробием своим указанная госпожа больше вреда государю привнесла, чем всей своей предыдущей карьерою. Вот у камлателя Сало хотя бы спросите, он подтвердит! Кхе-кхе.

А между тем очень помнится до сих пор тот день, чем он начинался, и чем закончился. День рождения то был, вы с паскудой в один день родились, в одну тревожную ночь, в одной-единственной постели из единой утробы. И вот по итогу как вас с ним раскидало. Пока мертвечина наша коронованная под звуки фанфар принимала поздравления от послов и лесть от ослов, неприметная женщина средних лет, но уже отчего-то сплошь седая, возвращается к себе домой в крошечную холостяцкую квартирку, потому как славы ей стяжать было лень, некогда и незачем. Но встречает она там в прихожей не троих голодных котов, но здоровенного детину с ножом. И звали того детину, как показали результаты независимого расследования, Влад чел Сокол, впрочем, официально, по документам значился он на следствии под именем Васислава Карасика, преотличное имя для душегуба на зарплате, незаметное, два раза прочитаешь, и только лишь на третье припомнить сподобишься.

Давно то было, а как вчера, сколько ни старайся, вовек не забыть тот вечер. И тускло блеснувшее лезвие, и два ряда золотых зубов у него во рту.

С тех пор гражданку Давидович всякий в Желтом замке почитал за мертвую, кто ломая копья о причинах ее скоропостижной гибели, а кто и попросту позабыв. Это самый удобный способ надолго затаиться, когда тебя на тот свет уж всем честным народом спровадили.

Но иные старушки бывают упрямы. Ты их в дверь – они в окно. Соколику же нашему его же нож поперек горла пришелся. Не сразу, конечно, тут уж честь по чести. Сперва отпевание, затем похороны. На поминки народу пришло – не протолкнуться. Гроб несли лучшие люди города, доктора, профессора, медицинская сестра, интеллигенция, в общем. Многие плакали. Речи произносили – тоже любо-дорого, пели осанну, рвали на себе волосы. Куда, мол, мы без покойной теперь. Ты туда, а мы тут. Но потом все-таки закопали и быстро разошлись. Сказать по правде – удобно получилось, нарочно не придумать, разве бывает сподручнее бороться с нежитью в потертой короне да на золоченом троне, кроме как ожившей мертвице, егойной же единоутробной сестрице, снулой старой девице, заштатной единице, безвременно почившей шальной вонаби-императрице.

Тьфу ты, аж произносить про себя такие слова противно. А ведь и правда, некогда на старуху Давидович бывала и посерьезнее проруха, к ней не с топором от охранки штудентов втихаря подсылали, а натурально молились, почитая вероятной наследницей престола. Что уж там, не сложилось. Оно тебе надо, подобное счастие? С другой стороны, в отличие от отморозка Карасика, штудентик-то наш дельный парень оказался. Христо Тютюков носился по городам и весям с оказией натуральным электровеником, государевы шпики да сыскари за ним ничуть не поспевали, даром что туп был штудент, как пробка, а заделался он под руководством Илоны свет Марковны акционистом мирового масштабу. То муде к брусчатке прибьет, это классика, там парадную воротину подпалит охранке – тут уж перформанс поновее и позначительнее, здесь свина копченого в колючую проволоку замотает да на псарню вохре подбросит со значением. Знатоки только языками цокали от удовольствия. Кто ж такое удумал поношение, неужто анонимный маляр Бенксий снова шалить изволят-с?

Да куда там, это для нашего сельского часу высоковато слишком выходит. Тут ценят искусство от сохи-с, от сердца, так сказать, к солнцу, для своих, для посконных.

И нечего тут нос кривить, мол, банальщина знатная. Такие времена, работают нынче исключительно акции прямого действия, крюком справа в челюсть, затем с локтя в лоб, так чтобы искры из глаз посыпались. Как с душегубцем Васиславом, он же Влад чел Сокол, получилось.

Сложнее всего было его не почивать уложити, а пояснить потом охранке, куда это их ценный кадр подевался после дела. Но в наши скорбные времена и не такие дела делаются, было бы желание. Перевертыш, артист разговорного жанру, лицевой танцор имени оперы и балета, за деньгу малую тебе и споет, и спляшет. Ария пасюка, с выходом вприсядку.

А потом, мол, – сразу на дно, согласно служебной надобности, вот и объяснительная приложена, ушел, мол, на дебриф ниже радаров. Тэчека. Целую, ваш агент Соколик.

И ведь поверили в итоге, ироды.

Куда сложнее было избавиться от тела. Тащить его тушу сюда, на самую верхотуру, в нощи да в одиночку – занятие несподручное само по себе. И ведь никому не доверишь, не поручишь. Чуть не надорвалась тогда, и главное, что за пошлятина. Классический сюжет – Тимоклея, убивающая сваво насильника кверху ногами. Бульк. Занавес.

С тех пор тебе сюда являться даже и в голову не приходило. Холодно тут и страшно. И дует. И погадка на седую голову сыплется. Да и времени сколько прошло, миновало. Было бы можно кого сюда с посылкой нарочным отправить – только бы тебя тут и видели. Мертвые формально мертвецов всамделишных не очень-то по жизни привечают. Знать думают о смерти, как святоотцы положили: обернись, мол, и вспомни, что ты человек. Ну или был им когда-то.

Эх, было бы славно и справно направить сюда Тютюкова, хотя нет, этот не справится, тут ум быть должон. Значит, пускай будет Иштван Подыбайло, бывший борзописец амператорских газет, а в миру самопальный поэт, подвернувшийся тебе по случаю, да так ловко подвернувшийся, что уж и забыл поди о своих былых сомнениях. Этот бы справился. Ненависть на дне его подслеповатых глаз сверкала даже белым днем, однако умел, собака, держать себя в руках, и в отличие от тупой исполнительности штудента Тютюкова оказался донельзя изобретателен при работе в поле.

Стоило ему предоставить хорошую вводную, как он начинал творить форменные чудеса, пробираясь в такие места, что для бывшего перебежчика на болотные хлеба казалось бы делом немыслимым. Его уже видели вхожим в опочивальню Самого, и непосредственно камлатель Сало с ним за ручку, бають, здоровается да втуне совет держит, просит в простоте звать его Милошем. В общем, незаменимый кадр наш Иштван, но увы, сегодняшнее дело – не про его честь. Тут надобны иные таланты.

А вот, кстати, верховный камлатель тебе бы тут знатно пособил, что уж там кривляться, и ты бы, милочка, с поклоном эту помощь приняла, всё меньший грех на душу, которая и без того чернее черного, за годы трудов праведных из подполья вся сажей изнутри измазана на два пальца толщиной. А на этом ухаре давно уже клейма негде ставить, он как в Желтый замок с ногами полез, так весь целиком им и пропитался. Этот бы совершил сей обряд, не поморщившись, только бровью бы повел, и вот вам, получите на руки, распишитесь, не обляпайтесь.

К счастью для всего этого прогнившего насквозь мира, не настали еще времена, когда ты, Илона Марковна, опустилась бы до общих дел с такой, как Сало, бесстыжей нечистью. Да рядом с этим поганцем сам легендарный двуликий Магнус Ражий смотрелся бы таким стерильным непредавателем, что только не уставай подноси. Потому стоять тебе здесь самой на черном ветру из темных замковых подвалов тянущем, уж сутки кряду в черный зрачок колодца пялясь и невесть чего оттудова выжидаючи.

Хотя почему это вдруг «невесть»? Если стоишь ты здесь, значит, совсем уж дело дошло до ручки, до предела, до нравственного императива, до экзистенциальной угрозы. Исчерпаны все прочие инструменты, развеялись все надежды, пали прахом былые планы. Жирная, тугая, беспросветная тьма, медленно поднимающаяся тебе навстречу, на этом фоне уже не кажется такой уж непроглядной. И эта сегодняшняя неопределенность сама по себе начинает казаться тебе чем-то вполне приемлемым и даже любопытным – что-то да будет, еще никогда не было так, чтобы никак не было.

В веском, бескомпромиссном отличие от того, что тебе видится теперь впереди при банальном прочтении утренних газет, горячий привет щелкоперу Иштвану, пускай ему икается. Там ты видишь исключительную тоску, гной, боль и истинную, глухую беспросветность. И поскольку там, в логическом продолжении нашей текущей реальности тебе не по нраву исключительно всё, вывод тобою был сделан однозначный.

Двум смертям не бывать, одной не миновать, сколько уже можно судить да рядить, тем более, что ты уже этой порой помирала. Мертвой и похороненной гражданке Давидович кровь из носу был надобен справный, ультимативный, железобетонный, непробиваемо тупой план, ей нужна была на руках брутальная сила, которая бы самим своим наличием склонила бы чашу весов хотя бы обратно в состояние былого шаткого равновесия в пику современной потенциальной яме безнадежно накатанной колеи, по которой всё в этом мире катилось под откос времени навстречу близкому обрыву.

Этот мир обрек себя на погибель и теперь доживает последние дни, готовясь в корчах и всеобщей агонии похоронить под своими гнилыми руинами все живое. Его пожирают изнутри его собственные демоны, он умирает, а ты еще надеешься на чудо. И на чудо уповаешь.

Взмахнула старуха разбитым корытом, да и отшвырнула его, проклятое, прочь. К чертям собачьим все эти ваши статусы квы. Партия и без того уж досадно затянулась, не в мочь дальше терпеть эту занудную цугцвангу, где всяк окромя государя-амператора с досады скрежещет зубами, а поделать ничего не может. Да и этот козел с дырочками уж поди всю попу себе на троне отсидел, ожидаючи, когда можно уже будет идти на рать.

Ну так пущай идет. Мы его на то на раз сподвигнем, было бы желание. Достаточно предоставить ему веские доказательства, что не совершит он промашки, стопроцентную так сказать перспективу обрисовать, план надежный, как болотные часы. И от таких знатных источников, чтобы ни на секунду не усомнился, паскуда. Пускай потешит свои самые главные нутряные надежды, пускай потеряет берега, уверует в собственную непогрешимость и всесилие. Только так его и можно с трона-то сковырнуть.

А дальше он сам наступит на все грабли, какие за столько-то лет вокруг старухой Давидович вдосталь, в три ряда насыпаны. Устанет нога.

Вот чего ты завздыхала, старая? Держи себя в руках, карга! Ишь, распустила нюни, не сметь, слышишь? Сколько раз уже думано-говорено, нет других шансов вкатить треклятый сизифов камень в гору. Потому стой тут и следи за уровнем поднимающихся снизу сточных вод.

Долго ли, коротко ли она там сочились да копились, слюна гадючья, слизь жабья, кровь рыбья, моча кошачья, течка сучья, конча конская, перхоть подзалупная, гниль земная, чесотка струпяная, сукровица трупная да черного козла молока, и вот настала пора ей в дело пойти, непроглядной, как ночь, страшной, как материнское проклятие и неизбежной, как смерть.

Тебе ли то не знать, старуха.

Гляди, что ты сотворила. Ты-ты, не оборачивайся, не вертись. С самой собой веди диалог, иные собеседники нам тут не потребны. И дело даже не в трупаке этом бесталанном, не во Владе чел Соколе, не в Васиславе свет Карасике. Случился бы не он, так кто другой. Потому как его роль во всем этом спектакле – исключительно быть тупым дрючком да пустой заготовкою. Болваном балаганным на твоей скрюченной руке. Бездушным паппетом марионетошным в бездушном балагане бытия. Тем более что поздно уже сомневаться, сколько теперь ни мечись кабанчиком, а все едино он теперь явится, обратного пути ему нет. Эта шарманка теперь остановится единственно с гибелью одного из вас – тебя самой или тваво проклятущего единоутробного братишки.

Али ты у нас готова собственную голову подставить под топор злой судьбы, а он пускай себе дальше коптит небушко? Будто оно и без того не закоптилось до беспросветности. Сколько уж годков солнца не видать, не слышать на белом свете.

Ыц то-то и оно-то. Не готова. Знать, прекрати трясти седыми патлами, отрицалово изображая. Поздняк теперь суетиться.

Вот он уже, булькает, подпердывает, голое чудовище, вздутый волдырь, склизкий слизняк, бледный хрущ, новорожденный мертвец, законсервированный солью замкового камня, засоленный до хруста слезами невинно убиенных, а потому преспокойно пролежавших на дне колодца в полной сохранности битых два десятка лет, ровно столько, сколько тебя, Илону Марковну, почитают не в живых.

Вылетай, соколик, выплывай, карасик, выползай, гаденыш, на свет божий.

Ну же!

Вспучился черный нарыв из колодца, вспучился родильным пузырем, напоследок напрягаясь, тужась, пыжась, рожа, дыша.

Давай, старая, видишь же, что самое времечко! Покажи смекалку, полосни пузырь когтями, расцарапай морду убивцу напоследок, помечая его той метой, что вовек не отмыть, вовсе не забыть, вовек не оспорить. Мету тяжкую, мету материнскую. У самой-то детишек боженька не послал, куда там, в политесы всю жисть играючи, ну так вот тебе дитя великовозрастное, стоеросовое, дубинушка народной войны, кровинушка коллективной вины.

Р-раз, и разошелся пузырь, разом на выпученные бельма вид открываючи.

Да уж, не красавец. Сказать по правде, встретишь такого при верном свете, так разом под себя опростаешься. Но ничего, не велика проблема. Отмоем, накрасим, напомадим, напудрим, в парик нарядим, штанов бархатных и камзол сверху натянуть – любо-дорого станет. При нынешнем дворе в Желтом дворце и не таких ужасов можно насмотреться. Не люди, а звери в человечьих обличьях на круглых столах заседают, и ничего.

Главное теперь не то, как ты смердишь и как выглядишь, главное, что у тебя вместе со слюной на словах изо рта проистекает. А тут мы нашему голему в уши-то и напоем, уж будьте-нате.

Ну что, болезный, цыпа-цыпа, пошли за бабушкой, та тебе таких сказок нонче расскажет – закачаешься. Внимай исправно, и ждет тебя впредь слава земная во веки веков, аминь.

9. Один Один

Пропустите в мир, стаи волчьи!

Уступите путь, своры гончие!

Разойдись стена черной полночью —

Или дай мне стать лютой сволочью.

То ли зверем стать с серой шкурою.

То ли омутом с тиной бурою

Янка

С утра на докладе дурак-министр оговорился про землетрясение. Землетрясет мол, государь, кажный день, спасу нет, народ весь в страхе замер, а ну как обрушится чего. Вот зачем такое под руку ляпать? Теперь сиди и думай, кто опять злоумышляет. Сколько бы там прохфессора с академиев не твердили свою ерунду про тектонику плит, нас этими словесами не проведешь, знаем мы, чье там у них за финансирование, чтобы вражеские теории сподвигать. Оставил указаниев отставить панику, распространителей ложных слухов изловить, всех – в острог по статье об оскорблении величества. Ишь чего удумали, «землетрясение». Таковые водятся исключительно там, за ленточкой, у нас ничего такого отродясь не было, нет и не надо! А министра того я на карандаш, пожалуй, возьму, что это он мне с утра настроение портит. Будет теперь воздух портить на месторожденьях жижи, присматривая за каторжанами, как те политически перековываются.

К слову о каторжанах, за обедом вспоминал прадедушку. Все-таки паскудный был человечишко, чуть страну не развалил, да и шпиен был доказанный, не зря его тоже дважды ссылали при старой-то власти. Однако какой ни есть, а родная кровь, основатель династии, детишек любил, бревно носил, горки возводил, пруды разливал, вообще творил чудеса почище иных святых. Надо попам намекнуть, не пора ли прадедушку в великомученики произвести. Нетленное тело имеется? Так точно, вон, под желтой стеной в хрустальном гробу возлежит. За веру в Карлу и Марлу пострадал? Пострадал как есть. Ну, проповедь птицам писаря да штукатуры нарисуют, да хотя бы и в виде гобелена, с печатью о древности, все как положено. А что, будет у Желтого замка тесниться еще один храм господень, назвать его – покрова прадедушки на крови. Буду там на пасху со свечкой стоять, приурочим к первому мартабря, дню всех трудящихся и крестьянствующих. Покрасим красиво, в зеленый цвет, не забыть сказать, чтобы в болотный не смели красить, во-первых, мрачновато, во-вторых, непатриотично, а в третьих – на фоне замка снова получится кич.

Архитектора себе никак не подберу, чтобы волосы не крашены и без серьги в носу. Это ж срам один, с таким на людях появиться. Скажут, сбрендил совсем государь-амператор. В глаза такое не посмеют, конечно, произнести, а в мыслишках своих наверняка подумают, паскуды. Кому такое понравится? А без крашеных этих что ни построй – опять выйдет какая-нибудь ерунда посконная. Вот такая беда. Но ничего, покуда не сыщем, сойдет по классике – стены жженого кирпича, по углам штандарты амператорского дома, колонны дорические, портики готические, сверху маковка золоченая, главное сверху запретить сымать с небес птицей-перевертышем, а то знаем мы, что ни сымут, на вид всегда сверху торт-безе, никакой возвышенности, один позор.

Да если подумать, можно было бы взять и с серьгой. Цыкнул бы пару раз на челядь, они бы языки живо прикусили, да вскоре и сами бы, пожалуй, крашены ходить стали под хохлому да гжель, патриотично чтоб. Дело же не в самой покраске, и не в манере дурацкой себе всякие срамные места дырками компостировать, а в их общем вольнодумном подходе. Ты блин не выпендриваясь сделай, как сказали, чтобы симпатично и современно, эскизик согласуй, набросик утверди, и работай себе по смете, не забывая себе откладывать, но и с вышестоящими делиться. Так нет же, эти, которые с серьгой, все норовят начать морщиться, так, мол, уже не строят, фу-ты ну-ты. А тебе какое дело? Ты тут самый умный что ли?

Не складываются, в общем, отношения. А главное, ты их поди тронь, прикрикни в душевном порыве, отвесь в сердцах оплеуху по мордасам, тотчас вонь пойдет по всей державе, от одного срамного крикуна. Ой, обидели, ой, унизили! Тьфу.

Так что ничего, потерпим как есть, не облезем.

Все-таки не настолько все эти красоты и нужны. Вот с врачевателями-парацельсами куда хужей выходит. Поводят туда-сюда своим стетоскопом, обстучат молоточком до жестяного звона, в глазницу сохнущую заглянут с фонариком, присвистнут так со значением и тут же корябают что-то на своей латыни как курица лапой.

Ну натурально вредители.

Что ты там себе корябаешь, а ну как секрет государев? Не успевают безопасники из ближней охранки вычитывать их поганый почерк, черт там что разбери.

Однако же, в отличие от этих, с серьгой, без эскулапов с костоправами просто так не перебьешься. Дня не проходит, чтобы новый зуб не зашатался в желтой кости, недели – чтобы очередной позвонок не задребезжал жалостливым скрипом. Как говорится, это челяди у нас много, а амператор – един, и блюсти мое здоровье след ежедневно и еженощно, иначе беда в государстве будет.

Знаем мы этих лизоблюдов и прихлебателей, так-то они готовы тебе ноги мыть и воду пить, а стоит тебе прилюдно откашляться лишний раз или же ножку неловко подволочь, как тут же начнутся пересуды, а что это Сам совсем плохой стал, не пора ли метнуться кабанчиком да припасть к ногам самозваного наследничка. С-скоты неблагодарные, так сразу глазами и зыркают, никакого от их спасу. Потому с гиппократами надо тоньше, а на лечение смотреть ширше, чтобы не разбегались. Выписываю я их из болотных краев, если подумать, на безумный прайс, аж мошна государева кажный раз трещит и покряхтывает. Нет никакой мочи, то приборы им подавай, то сменные халаты тонкого шелка, то специальные шапочки из фольги, устаешь записывать. И главное, в родных местах же каждый второй коновал – народный академик, а все норовит пьявками лечить или лебеду жеваную прикладывать на компресс, да с молитвою. А мне, конечно, для поддержки штанов и окормления народонаселения такое самый раз выходит в политицском смысле, но я тоже не дурак такой родную кость подобным экспериментам подвергать. Я себя, судите сами, не на помойке нашел. Потому всю эту ерунду кушайте без меня, и вот я, кряхтя и отплевываясь, подмахиваю очередную расходную ведомость на нового спесиалиста.

И главное, обидно как, слов нет! Наши методы, старинные, проверенные веками междоусобиц, голодовок и чисток рядов, отчего-то сплошь бесполезны а даже и вредны, фуфломицин на вундервафле едет и быльем порастает, а на болотах, тьфу на них три раза, отчего-то с каждым годом увеличивается возраст дожития и множатся подверженные излечению болезни. Мне-то самому, конечно, удобно, что ни возьми, всякий мосол, член и орган можно подлечить, улучшить, ушить, пришить, отполировать, пересадить или запросто вырезать, на то и живее всех живых государь-амператор, не то что прадедушка покойный, от герпеса мозгового пострадавший, или наследничек егойный, хоть и горный орел был, а с сухой рукой и парой нательных галифе много здоровья не наживешь, отсюда и вся его теория заговора, оттуда и дело врачей.

Мне хватает ума в такие дебри не лезть. Научспецы покуда ценные – его не тронь под страхом смерти, пущай себе колупаются в своих лабораториях, мы с ними работу так и так проведем, вправим мозги почище деревенского попа на тризне. Да, это тоньше надо работать, не как тут некоторые иные, сразу норовят подследственному сапогом в дыхалку заехать. Так никаких спецов не напасешься. Потому подобные вещи я доверяю одному лишь верховному камлателю Сало с его писарским приказом. Эти кому хошь мозг помоют, но аккуратно, нежно, исподволь, без агрессии и членовредительства. На то и радиоточка в кажный дом – послушаешь так вечерок-другой вещание, наутро глядишь и проснулся новым человеком, где все как заведено: враги – злоумышляют, государство – процветает, ценности – ценятся, а духовность уж так раздухарилась, что скоро к нам научспецы задарма в очередь выстроятся на переезд, лишь бы разрешили. Потому лови момент, покуда тебе за такое-то удовольствие еще и денег приплатить готовы, по доброте душевной, согласно внутреннему нравственному императиву.

И это работает! Сегодня как раз после обеда в качестве моциона вешал на шею медальки троим таким. Лицо держат строгое, мол, знаем себе цену, но и лацканы подставляют не без удовольствия, и к поцелую руки подходят с пониманием, поклон – ни пяди ниже положенного по статуту, но и не выше, прошу вас заметить. И оглядываются все на зал так со значением – глядите, мол, замеряйте близость к телу. А мне что, мне и не жалко. Медалек этих чеканит монетный двор по мешку в неделю, а само мероприятие только в радость – лишний повод показаться челяди, зыркнув эдак глазом, чтобы знали, что государь бдит, государь знает. Вот ты, собака, что сделал для государя в свои годы? Случайно попавший под строгий огляд чиновник тут же на глазах съеживается, скукоживается, весь сразу плывет и чахнет, только и думая теперь не о злоумышлении, а как бы не опростаться нынче при всем дворе.

Через бумажную переписку такого ни в жисть не добьешься. Хоть ты им кол на голове теши. Только лично. Только глаза в глаза. А как иначе это провернуть, кроме как согнав в кучу, выстроив по рангам и различиям, и ну по ним очередями глазом зыркать, чтобы разом до каждого дошло, у каждого меж лопатками взопрело. У кого от радости, а у кого – от нутряного стылого ужаса.

А по одиночке устанешь им аудиенциев давать, это уж удел совсем избранных, вроде того же Сало, вот до чего я не терплю его рожу, в глаза бы его не видел, но нет, этого надо держать близко к телу, и чтобы отчет за каждый чих был!

Я потому и радиоточку себе в опочивальне завел, кажный вечер слушаю по часу и более, с карандашиком записываю. А ну как ляпнет, вражина, перед всем честным народом что нелепое. Приходится следить, кроме меня некому, хоть дело это и хлопотное, а важное, не опричной же охранке такое доверять, там парни хоть и бравые, но все как есть – от сохи, служить им мозгов хватает, а вот в политике ни черта не смыслят. Я одного такого, верного да проверенного, постельничьего из личной стражи, на генерал-губернаторскую должность как-то от скуки поставил, да только дело сразу не задалось – половину чиновной братии тот быстро пересажал, вторая сама разбежалась, и вот стоит мой соколик посреди присутственного места и жалостливо так прислугу выкликает, чтобы завтрак ему подали. А ответствовать-то и некому. Пришлось из столицы присылать десант, таких же, как он, борцов за скорейшее восстановление крепостного права. А так-то их не напасешься! Ну и воровал, конечно, как не в себя, тут уж что попишешь. Вот скажите, почему так, если верный, то сразу прохиндей? И ладно бы воровал по-умному, с прибылей, так нет же, в губернаторском особняке к концу мартабря оказалось вывезено все то, что не было приколочено!

Пришлось отзывать касатика, а что тут поделать. Теперь у меня в администрасии корпеет, папочки мне пишет, по вечерам же мы с ним болотные ликеры, бывает, по старой памяти принимаем, вспоминая былую совместную службу на болотах в посольском приказе, эх, были времена, золотые денечки! Я, если хотите, по тем временам буквально скучаю. Хорошо было, покойно, не нужно было поминутно беспокоиться о том, как у меня же из-под попы кажный первый трон-то норовит разом выхватить.

И ладно бы это паранойя у меня была, как говорится, с кем не бывает, какие наши годы, а так ведь вы токмо поглядите на эти рожи! У каждого если не кровь с клыков, то слюна с языка капает. Кто-то мне бы и попенял, сам, мол, таковых вокруг себя и понабрал, а я так скажу – что поделать, если другие в Желтом замке ни в жисть не приживаются. Тепличные больно. Пробовал я тут как-то растениев декоративных разводить, суккулентов с сопрофитами, грунт специальный заказывал, лошадиные яблоки для удобрения, подкислял, защелачивал, привой-подвой, мульчирование, все дела. Полив – исключительно по распорядку, строго отстоенной теплой водой. Чуть ли не с градусником над ними ночами дежурил, а все одно – только отвернешься, глянь, уже и завял, а наутро совсем ек. Ну вот как с такими сладить? То им не то, это не это. Точно так же и люди бывают, как те архитекторы крашеные. А мне не в жопку его целовать, мне дело надо двигать. Народец чтобы не роптал, заводы чтобы чадили, рожь чтобы колосилась, а корова доилась. И желательно чтобы без моего особого на то внимания, у меня свой отдельный интерес есть, и в покосах да надоях он вовсе не измеряется. Так что с этими малахольными, бывает, повозишься-повозишься, да и плюнешь, отправишь всех разом на компост с глаз долой.

То ли дело наш человек: крепко сбит, ладно скроен, грудь колесом, хватка – железная, коли вцепится – ни в жисть не оторвешь, если только с мясом. Конечно вороват! Но зато и прост, как сапог, от него ни хитрецы, ни уловки не жди. Исполнителен, опять же, при общей тупости. Но вы подумайте, каким гоголем выглядит на подобном неказистом фоне да кто угодно, было бы звание приложено, посмотрит-посмотрит обчественность на это дело, да и решит взаправду, если не государь-амператор, то кто? Эти что ли? А мне перед простонародьем изгаляться лишний раз на кой надо – куда ловчей все обернуть так, будто и правда не тебя трон красит, а вовсе даже наоборот. Как это печатают в стенгазетах и вещают из каждого утюга, вот как нам повезло с начальником, уж и умен он, и прекрасен, а что глазница сохнет, так кто то вообще замечает! Эх, кабы быть в том и правда так уж уверенным.

По вечерам особенно моченьки не стало. Прогонишь, бывало, всех прихлебателей, кроме самого ближнего круга, ну, али посла какого для разговору призовешь скуку развеять, пущай у дальнего края стола посидит с толмачом в обнимку, а сам только сидишь и думку думаешь.

Страшно! Страшно мне, батюшки! На днях приснился сон вещий в руку – будто подхожу я к письменному столу в собственном кабинете среди белого дня, вокруг писаря и референты так и снуют, камлатель Сало за плечом бубнит надоедой, все привычно, все как надобно, а только обнаруживаю я повнезапно посреди широченной стоеросовой столешницы записочку такую неприглядную, будто бы нарочно здесь кем оставленную. И рука моя, трясясь, к записочке тянется, тянется, никак не дотянется, будто стол мой не стол, а поле широкое, степь козака. И вот я на цыпочках уже, как струна дрожа, записку цап, спешу развернуть ее, окаянную, а пальцы-то трясутся, непослушные, а все вокруг меня уже замерли и молча зырят, значит, на действия мои неловкие, Сало тот вообще через плечо уже мне свесился, записочку высматривая. И тогда я хватаю украдкой проклятую бумажку, и убегаю с ней в боковую комнатенку, где у меня на челядь всякий компромат по сусекам запасен. Так и называю я ее промеж дела – комната грязи. И вот я захлопываю за собой дверь, тяжело дыша, подношу лучину к самой бумажке, нетерпеливо ее разглаживаю и читаю:

«Амператор, бойся свою сестру, а ну как возвернется!»

Тут я от ужаса и просыпаюсь, весь в поту. Дурацкий сон, глупое поветрие, какую еще сестру, знать эту женщину не знаю, однако же никак не вылетает сей сюжет из моей беспокойной головы, так каждый раз и чудится мне, что войду я в тронную залу али рабочий кабинет, а там посреди стола – бумажка валяется. Спасу нет, до чего тревожная напасть.