Текст книги "Возвращение"

Автор книги: Роман Иванычук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

– О, это уже другая пара галош! – произнес Копач и зевнул во второй раз.

– А что ты думаешь? – воскликнул маэстро Стефурак. – Это он меня вывел на сцену!

– Видите, вам было легче. Вас дядя за руку тащил в театр, а мы с вами бедного Нестора за воротник выносили – из театра.

– Да не укоряй уж… «Бедного Нестора»! Ему государство дало науку, готовенькое под нос поднесло, а мы… Да что там говорить… Ну, а в нашем Городе театральная жизнь не угасала. При филиале «Бес1ди» существовал свой любительский кружок, было какое-то помещение, так сказать – база, и сюда изредка приезжал львовский театр. Тут Гриневецкий ставил кДовбуша» Федьковича, сюда однажды наведался Микола Садовский, ставил «Бурлаку» Кропивницкого, «Суету» Тобилевича, а в «Наймичке» играла сама Мария Заньковецкая! Это уже было на моей памяти, тогда и я был нарасхват. Правду говорю тебе. То, что я пробовал играть Гриця, – это, конечно, глупость учинил, но комиком я был хорошим, от дяди этот талант унаследовал. Среди актеров-любителей никто лучше меня не играл Стецка в «Сватанье на Гончаровке» и возного в «Наталке». Из-за меня, не вру, перессорились однажды режиссеры кружков из Станислава, Стрыя и Черновцов…

– В это-то я верю, – снова перебил Стефурака Августин. – Если человек что-то может, то от желающих, скажу по правде, нет спасу. У нас, в Залучье, была не какая-то там большая шишка, а так себе, обыкновенная Олена Езунина, но от парней и даже женатых отбиться не могла, а потом уже и не отбивалась. Как-то встретил ее староста, да и говорит: «Доколе ты, Оленка, будешь проститутничать?» А она всплакнула, вытерла фартуком глаза и отвечает: «Да разве я виновата, пан староста, что меня человеком считают?» Так и вас, а то как же…

– Ты уже кончил? – скривился Стефурак.

– Пока что кончил, – ответил Копач и зевнул в третий раз.

У Стефурака пропала охота рассказывать дальше, он понял, что жестоко просчитался, надеясь найти в лице Августина благодарного слушателя. Сказал:

– А остальное ты уже все знаешь обо мне. Ибо незадолго до того, как ты приплелся в Город с этой своей дурацкой козой, я стал директором нашего Городского театра.

– Вот видите, каждому свое. Но оба мы очутились в нашем Городе и не раскаиваемся… Я, Иван Бонифатьевич, очень внимательно вас слушал, а сам так думал: вы вот написали книжку, это, как говорится, не каждый умеет. Но, мне кажется, хотя я и не читал, ведь всего никто не способен прочитать, об этом кто-то должен был уже написать. А мне, простому театральному человеку, хотелось бы такое услышать, о чем знаете только вы, потому как прожили, слава богу, почти сто лет, так должны что-то знать – больше, чем ученый. И хотя это может быть только ваше, но ежели подумать по мужицкому разумению, то и не ваше. Потому как принадлежите вы театру, и каждое ваше… приключение это уже кусочек его истории…

– Э-э, Августин, я вижу, ты не такой уж этот… как я думал! – обрадовался Стефурак. – Так у меня тут описано не одно приключение. Но то, о котором я хочу тебе прочитать… Нестор о нем в фильме даже не намекнул и в разговоре почему-то не хотел вспоминать, но оно было… И кто знает, может, как раз из-за этого случая он такой теперь честный в искусстве. Ибо еще в детстве понял самое главное – цену человеческой совести. А все остальное – второстепенно… Жаль, если уехал, я так и не поговорил с ним… Я описал этот случай. Ты только слушай и не перебивай меня своими немудрящими репликами, а еще очень прошу: не зевай.

ОЙ, ПУЩУ Я КОНИЧЕНЬКА В САД…

Визит Отто Вехтера в Город был явно неудачным. Расстрел девятерых парней из баудинста произвел совсем не тот эффект, которого ожидал губернатор дистрикта Галициен: на призывной пункт, где набирали добровольцев в дивизию СС «Галичина», явилось только несколько фольксдойчей и сынков полицаев, попытка запугать население провалилась. Вехтер был отозван, а вскоре из Кракова направился в свой последний вояж по городам округа сам генерал-губернатор Ганс Франк.

Это были тревожные дни. Каждый уже знал, что речей, парадов, шествий больше не будет. Начнутся облавы, аресты, насильственная вербовка в дивизию.

Кое-кто из старших гимназистов, пока еще мало шныряло патрулей, успел выскользнуть, потом Город закрыли, и молодых – от семнадцати до тридцати лет – задерживали на улицах, отправляли на вербовочные пункты.

За день до приезда генерал-губернатора в Городе взяли заложников. Неподалеку в горах находились ковпаковские отряды, и фашисты боялись нападения.

В душную и темную камеру – в один из подвалов бывшей керамической школы – ввели Стефурака.

Тьма присосалась к зрачкам. Он стоял посреди камеры, все еще не в состоянии осознать, что, собственно говоря, случилось, почему именно его… Потом, как слепой, протянув вперед руки, ступил шаг, другой-. В потемках зашевелились тени, кто-то застонал, кашлянул, чья-то ладонь прикоснулась к его плечу.

– Идите за мной, – услышал Стефурак знакомый голос, – тут разостлано мое пальто, есть еще где лечь. Ибо к вечеру, кто знает, сколько еще наберется таких, как мы.

– Кто вы? – всматривался Стефурак в высокую фигуру узника. Глаза начали привыкать к темноте: над головой – низкий свод, камера узкая и продолговатая; маленькое зарешеченное оконце, затянутое войлоком, впускало клочок неба с ладонь, под стеной, слева, сидели молчаливые тени. – Кто вы, пане-товарищ?

– Неужели не узнаете? Вы для меня в театре всегда бронировали место в ложе. Теперь у меня есть возможность отблагодарить вас.

– Страус! – ахнул Стефурак. – Профессор Страус! Ой, простите, я забыл, что у вас другая фамилия…

– О-о, – потряс сжатыми кулаками профессор – таким жестом он сопровождал обычно наиэффектнейшие цитаты из немецких классиков. – О, если бы у меня в аусвайсе было написано Страус… А впрочем, не-ет! Они распинают теперь и самого Гейне… О боже, я всего в жизни боялся, кроме книг, а не избежал самого страшного – гестапо!

– Если вы заложник, то, может… – Стефурак попытался утешить Страуса и себя самого.

– Мы все, мы все заложники, коллега. Мы ими родимся. Нам даруют жизнь для того, чтобы мы боялись ее потерять. Чтобы от страха за нее не давали воли непокорному духу… Какой я был осторожный! Как заботливо загонял свой дух в ветхие фолианты, чтобы он не вырвался на свободу, ибо за его даже самый скромный взлет надо платить жизнью… Но убогим был этот мнимый простор кованой клетки. Я увидел, как убивают, и мне стало стыдно, что в такое страшное время я нахожу в поэзии Гёте одно лишь эстетическое наслажденье, а не гнев, не боль, не протест. И я сказал на уроке…

– Кто-то донес?

– Наверное. Почти в каждом классе учатся сынки фольксдойчей. И чтобы не производить лишнего шума арестом известного германиста, меня взяли теперь якобы как заложника. И скажу вам: я боюсь не самого акта насильственной смерти, а ее глупости, ненужности, противоестественности…

– Не служите панихиду, профессор. – Стефурак опустился на разостланное пальто. – Если вы сказали такое слово, что разозлило врага, то определенно оно тронуло и чье-то юное честное сердце… А это уже кое-что значит. Да я за каждую смелую мысль, провозглашенную со сцены, готов сто раз умереть!.. Правда, для меня все это тоже неожиданность. Забрали прямо с репетиции. Видно, и моя работа стала им поперек горла… Ну, а кто, кто теперь вложит в уста моих актеров пафос вольнолюбивых призывов Назара и Гната?

– Да, да, вы правы. Я одного ученика благословил в актеры. Вы знаете, он у меня на уроке прочитал на память монолог Карла Моора на немецком языке. И как прочитал! Это прирожденный талант. И я сказал ему: иди в театр. Может, он и придет к вам. Если… Если выберетесь отсюда, приглядитесь к мальчику. Его зовут Нестором. А другой, сорвиголова и двоечник, услышав мою крамолу, поклялся бороться с врагом. При всех поклялся. И исчез, нет его… Вы правы, наверное, не пропали даром мои слова, и мне не так уж безнадежно жаль жизни…

– Да не каркайте. Франка никто не убьет, и нас выпустят.

Стефурак присматривался к узникам, сидевшим под стеной. Их было трое. Двое, закутанные в один кожух, дремали. У третьего – со свежим красным шрамом на лице – были ясные, не омраченные страхом глаза. Он останавливал их то на Стефураке, то на Страусе, его безмятежный взгляд внушал и им спокойствие.

– Они сейчас начнут расспрашивать… – донеслось бурчание из-под кожуха. – Кум, слышь, снова лазят квартиранты… – Один высунул голову, откинул полу кожуха. – Давай за работу, слышь? – Он сбросил рубаху и начал шарить пальцами по швам. Вылез и другой и тоже разделся.

– Кто они? – прошептал Стефурак.

– Я слышал, как этот узник со шрамом, что сбоку сказал им: «А вы так стараетесь, что вас не только выпустят, а еще и барахло вернут». Я не совсем понял его слова, но, видно, попались на торгах в гетто.

– Гниды!.. А этот кто?

– Не знаю.

Стефурак помолчал, потом спросил:

– Интересно, много ли набрали заложников?

– Во всех камерах есть, – проговорил узник со шрамом. – Перестукивались… Да вы бейте, бейте своих вшей! – прикрикнул он на тех двоих. – Не разевайте рот на каждое слово. Знаю уже, зачем вас сюда подбросили.

– Хи-хи! – запел один. – Он все знает… Так, может, знаешь и где твои товарищи. Скажи немцу – бить перестанут… Девять у меня!

– Двенадцать! – воскликнул второй.

Вдруг лязгнул замок, открылась дверь, и в камеру втолкнули мальчика-подростка. Тот споткнулся и упал лицом на цементный пол. Страус и Стефурак вскочили:

– Дошло уже и до детей?!

Вошебои громко захохотали, но потом и они стихли: мальчик лежал навзничь и громко рыдал.

Узник со шрамом встал и, прихрамывая, подошел к нему, взял на руки, как ребенка, положил возле себя.

– Не плачь, – сказал он. – Слушай дядю Гарматия из Желобов, и тебе ничего не будет страшно. Я, парень, тут уже три месяца жду смерти, ко мне подсылают таких вот, – показал он на вошебоев, – и ничего… Страшна не смерть, сынок, а подлость. Тебя же выпустят: в чем и перед кем ты мог провиниться? Ну, успокойся… Лучше запоем, хорошо?

– Разве что реквием, – сказал Страус. – По себе…

Тихо, словно из подземелья, зазвучала тоскливая песня. Дрожала и с трудом вырывалась из больной груди узника, но крепла и, будто сама родившись из боли, убаюкивала боль, придавала сил певцу. Голос его креп и раздвигал стены тесной тюрьмы.

Ой, пущу я кониченька,

Ой, пущу я в сад,

А сам піду к вітцю на порадоньку

Отець мій по садочку ходить…

Это была песня свободы, и все потянулись к ней. Пел Стефурак, подтягивал и Страус, хотя услышали они эту песню впервые. И разлилась песня половодьем, и на миг не стало тюрьмы, а паренек смотрел в темноту зачарованными глазами, и растерянности уже не было на его лице.

– Schweigen!^[21] – гаркнул вахман в глазок.

В камере стцхдо. Гарматий. спросил:

– Как тебя звать, сынок?

– Нестор…

Паренек увидел, как у противоположной стены рывком вскочили двое и сквозь сумрак приблизились к нему: один круглый и низкий, другой высокий, худой. Оба склонились над ним, и Нестор узнал своего врага Стефурака и свое божество Страуса.

– Ты почему здесь? – спросили они в один голос.

…Нестор видел все из окна своего класса. Как раз началась большая перемена, ученики разбежались по коридорам, по двору. Нестор повторял Цицерона – готовился к сдаче экзамена. Й вдруг заметил: два гестаповских офицера подошли к парадному входу гимназии и остановились, широко расставив ноги. Через минуту в вестибюль вышел Миндик, щелкнул каблуками, выбросил вперед руку, о чем-то кратко доложил. У Нестора екнуло сердце. Восьмиклассник Миндик, тот, что принимал участие в карательных акциях в гетто, тот, что грабил цыгана во время колядования в бурсе, неспроста рапортует гестаповцам. Кого-то заберут пе-,ред приездом Франка. По городу уже пошли тревожные слухи: фашисты хватают заложников. Прямо на улицах, средь белого дня. Старых, молодых – не выбирают. Не пришли ли они за кем-нибудь и в гимназию?

Потом из ворот вышел с высоко поднятой головой, прижимая к груди сжатую в кулак правую руку, величественный Страус. Увидев гестаповцев и Миндика, он не остановился, а только замедлил шаг, будто споткнулся, и пошел дальше не оглядываясь. Миндик кивнул головой, гестаповцы быстро зашагали за профессором.

Нестор прилип к подоконнику, словно его привязали. Он видел, как Страус вынул из кармана документ, как упирался, когда его вели к машине. У Нестора точно отнялись руки и ноги, но он собрался с силами и оторвался от окна. Страх за любимого учителя, за самого лучшего и самого мудрого на свете человека, переборол собственный испуг, и Нестор стремглав бросился по лестницам-к выходу.

– Страуса взяли! Страуса взяли! – кричал он.

Растерянные учителя останавливались, ученики бежали за Нестором, но за ворота выскочил только он один.

– Zurück^[22] —крикнул Миндик и потянулся к карману. Ученики остановились, Миндик схватил Нестора за воротник, смерил его ненавидящим взглядом.

– Ну, теперь ты уже у меня поколядуешь! – толкнул паренька вперед и, выхватив из кармана блестящий браунинг, прикрикнул: – Vorwärts^[23], а не то сделаю тебе пиф-паф! Прекрасно, есть еще один заложник. – И повел Нестора в гестапо.

…Нестор вскочил, стал, опустив руки. Именно в такой позе он останавливался в гимназическом коридоре даже во время самой неистовой шалости, когда рядом проходил Страус, именно так он вскакивал с кресла в театре на галерке, когда появлялся директор, вылавливавший безбилетников.

Ему стало легче на душе – он не один тут, в тюрьме.

– Erzählen Sie mir… – горько произнес Страус свою обычную фразу, которой всегда начинал урок, и замолчал, опустив голову на грудь.

– Профессор! – выкрикнул сквозь слезы Нестор. – Профессор, я расскажу… я буду отвечать вам, перед вами… за вас… где бы вы ни…

– Каждый будет отвечать за себя, – покачал головой Страус. – Мы очень скоро предстанем перед самым тяжким экзаменом на аттестат зрелости…

– Ну, не падайте духом, профессор! – ударил в сердцах Стефурак ладонью по колену. – Надо думать о жизни, надо каждое пережитое мгновение, даже тюрьму, использовать для дела. Отовсюду извлекать опыт, детали. Потом ваше пребывание в заложниках выльется в знаменитую серию красочных эпизодов, которыми вы на уроке захватите утомленную вашей германистикой аудиторию и пробудите силу духа у ваших учеников!.. Гарматий, слышишь, Гарматий, я возьму тебя в театр, в хор, ты знаешь, какой у тебя голос!

– Хорошо, директор, – усмехнулся узник. – Я выступал солистом в сводном хоре на олимпиаде в сороковом году. Вы были председателем жюри. Почему тогда меня не заприметили? Ой, тяжкая у нас сейчас репетиция. И слишком неакустичный зал. Не знаю, сможете вы меня взять или нет, но песню мою не оставьте тут…

И он тихо запел:

Ой, пущу я кониченька

В сад…

– Чудесная песня. – Стефурак помрачнел. – За что тебя?

– Колонну запрутских активистов отбили… Десятерых шуцподицаев казнили.

– Освободили коммунистов?

– Да… Я недооценил врага. Заночевал в Желобах, с собаками там и нашли. Что так смотрите? Удивляетесь, что до сих пор жив? О других хотят выпытать. А у меня, как назло, память отшибло. Ни одного вспомнить не могу.

Загрохотала, открываясь, дверь.

– Гарматий, на допрос! – крикнул вахман.

Узник встал, кривясь от боли. Проходя мимо Стефурака, прошептал, кивая на вошебоев:

– Будьте осторожны, это – подсадные утки…

Мертво стало в камере. Нестерпимо медленно тянулось время – самый страшный враг узника. Вошебои продолжали свое соревнование:

– Восемнадцать!

– Двадцать шесть!

Страус сидел на разостланном пальто, молчал; Стефурак прохаживался по камере.

– Да уж было бы не жаль, если бы кто-нибудь, эх-эх… – разговаривал он сам с собой. – А то можно так и в самом деле ни за понюшку табаку пропасть.

– В природе ничто не пропадает, – сказал Страус. – Нас вывезут в Шипитский лес, – и знаете, какие потом летом уродятся лесные орехи… Но ты-то как сюда попал? – обратился он к Нестору.

– Я бежал за вами…

– Добрым человеком вырастешь, юноша… А в театре должны работать только добрые люди.

Нестор исподлобья взглянул на Стефурака. Тот остановился и долго всматривался в паренька.

– Тридцать два!

– Сорок! – донеслось из-под стены.

Стефурак пристально смотрел на Нестора и никак не мог совместить его, теперешнего, с тем безбилетником, который так осточертел ему в театре.

«А все-таки, – упрекнул себя режиссер, – почему я не подумал, что паренек, так рвущийся в театр, несет в душе нечто иное, нежели тот сорванец, что перелезает через забор, чтобы попасть на футбольный матч».

– Нестор, – произнес он тихо, – ты уж прости меня… Клянусь Мельпоменой, на каждый спектакль бронирую тебе ложу.

– Мою забронируйте, директор, – вздохнул Страус.

– Профессор, перестаньте!

– Нет, нет, я знаю… Самых осторожных всегда подстерегает самая жестокая судьба.

– Пятьдесят.

– Шестьдесят три!

– Да замолчите вы! – не стерпел Стефурак.

– Посмотрим, не будете ли и вы завтра так же лупить вшей на своих манжетах. Проф-фессора! – заворчали вошебои.

Взволнованный Нестор подошел к Стефураку. Он еще не мог побороть удивление, что находится теперь на равных правах с самим директором театра – недосягаемой персоной, самым лютым его врагом и большим мастером своего дела.

– Удивляешься? – прочел его мысли Стефурак. – Тюрьма, как и смерть, уравнивает всех…

– Директор, – замялся Нестор. – Я… я… давно не видел Завадовской. Почему она не играет?

– Завадовской? Ее уже нет в театре.

– Как – нет?! – вскрикнул Нестор.

– Нет, и все, – развел руками Стефурак. – Исчезла Оленка.

Нестор долго стоял неподвижно, он не мог сразу постичь смысл этих страшных, убийственных слов, а когда постиг, то розовое марево рампы, к которому он так упрямо тянулся, погасло, и театр, и весь мир сразу утратили свои чары, он тихо опустился посреди камеры на колени, обхватил голову руками и так сидел сгорбленный, без всхлипа, без плача, и тяжко было смотреть на это немое отчаяние.

– Разве вы не поняли, директор? – сказал через минуту Страус, показывая на Нестора.

– Понял… Но где же Оленка?

– Молодежь решительнее нас. Так и должно быть. Я же вам говорил: из моего класса исчез гимназист Генюк.

– Генюк? Василь? – переспросил Стефурак. – А-а, теперь для меня кое-что прояснилось…

– Девяносто!..

– Сто!

Ночью в камеру, словно мешок, бросили избитого, окровавленного Гарматия.

Вошебои спали, а может, прикидывались спящими-. Стефурак, Страус и Нестор кинулись к Гарматию. Он был жив. Они положили его на пальто и молча сидели возле него, прислушиваясь, дышит ли он, а когда их веки начал было сковывать сон, чисто и тихо прозвенела песня:

Ой, пущу я кониченька

Ой, пущу я в сад…

– Боже, дай мне такую силу в последнюю минуту, – проговорил Страус.

Нестор что-то шептал и гладил слипшиеся от крови волосы Гарматия.

…А сам піду к вітцю на порадоньку…

– Так есть ли в мире сила, чтобы убить его, нас, всех! – заскрипел зубами Стефурак.

Отець мій по садочку ходить,

За поводи кониченька водить…

крепла все сильнее песня.

– Schweiqen! – гаркнул вахман в глазок.

– А вот и не замолчу, нет! – крикнул Гарматий и потерял сознание.

Утром после завтрака – жесткого хлеба с половой и воды – Гарматия снова вызвали на допрос. Идти он сам не мог, и два вахмана потащили его под руки.

Бросили Гарматия в камеру перед обедом. На его теле не осталось живого места – все в свежих и запёкшихся ранах. Гарматий не дышал. Страус взял его руку – пульс еще бился.

– Убили! – простонал Нестор. – Убили!..

Гарматий шевельнулся, открыл глаза и чуть слышно прошептал запекшимися губами:

– «Ой, пущу я кониченька в сад… а сам піду к вітцю на порадоньку…» Возьмите мою песню.

И умолк.

– Возьму, – Нестор припал головой к груди Гарматия.

Августин вытирал слезы. Стефурак читал, шмыгая носом.

– Мне вы об этом не обмолвились ни единым словом, – упрекнул Копач Стефурака. – Я только знаю, что вас брали заложником.

– А что было рассказывать… Сколько людей погибло, но мы все-таки вышли. Франка не убили… Нестора отпустили раньше, а нас потом. Но перед освобождением всем заложникам привили противотифозную вакцину. Какой гуманизм у палачей, удивлялся я, все-таки помнят, что сидели мы во вшивых камерах. Но это не были противотифозные уколы – нам ввели здоровые бациллы. Страус, как тебе известно, умер. Я выжил. А Нестора с тех пор я не видел. До вчерашнего дня.

– Я видел его в последний раз на похоронах профессора, – вспомнил Августин. – Страшно было смотреть на него. Черный был, а я и не знал почему, Сколько вдруг свалилось на его голову! Он не плакал, только мрачным взглядом провожал гроб, а когда его опускали в яму, взял комок земли, но не бросил, а губы все время беззвучно шевелились.

– Наверное, пел своему профессору реквием – песню Гарматия…

НА ЗАВОДЕ

Кость Американец поправил фуражку, принял независимый вид, с подчеркнутой молодцеватостью вынул из внутреннего кармана паспорт и подал в окошко на проходной. Два раза он уже приходил на завод и каждый раз должен был ждать, пока куда-то там позвонят, пока разрешат пройти, а вот теперь он имеет готовый пропуск – пусть не совсем пропуск, но документ, уравнивающий тебя со всеми людьми, что спешат один за другим, крутя выкрашенную в белый цвет вертушку. Он прошел по двору мимо нового блока цехов и уже не как посторонний, а до-хозяйски, оценивающе окинул взглядом высокое из бетона и стекла здание, причмокнул:

– Сногсшибательно, сказала бы Перцова!

Вспомнив Анелю, он тепло улыбнулся. Привык уже к ней. Да, надо будет после работы зайти похвалиться и чарочку опрокинуть.

Костю было приятно идти по заводскому двору, хотя он тут и не впервые. Вот хорошо знакомый двухэтажный домик с флигелями и балкончиками, похожий на музейный экспонат, среди новых корпусов. Теперь на нем висит табличка «СКВ», а ведь это же бывшее помещение той знаменитой фабрики братьев Бискупских, что изготовляла плуги и соломорезки. Здесь Кость еще маленьким пареньком не раз подрабатывал как грузчик.

Сколько же времени прошло, даже страшно подумать! Какой промышленный гигант вырос из кузницы! Сколько поколений рабочих и инженеров выросло тут, а его, Костевы, годы, так бесплодно пролетели на чужбине. Кем он мог бы стать, если бы не пустился в заокеанские странствия?.. Да что уж теперь гадать… Хорошо, что хотя бы в старости сможет доказать себе и людям, что еще нужны его руки.

«Но погоди, Кость, ты еще не был у директора, и на работу тебя никто еще не зачислил…» И он повернул к административному зданию.

– Добрый день, заморский музыкант, – ответил на приветствие Костя Вадим Иванович, не поднимая головы от бумаг. – Так вот, пора браться за дело… Вы фрезерный станок видели когда-нибудь?

– Такое скажете, что хоть поворачивайся и уходи. Разве я вам не говорил?.. Да мне за ним стоять – что кассиру на вокзале выдавать билеты. Я же первоклассный слесарь.

– Ну, если так, то идите к Галине Васильевне, она вам расскажет, что и как…

– Спасибо, товарищ Скоробогатый! – поклонился Кость – Но… Я не знаю, кто такая Галина Васильевна.

– Начальник производственного отдела. А разве вы не знакомы – это же Галя, Стефуракова…

– А-а, – даже хлопнул себя по бедрам Кость. – Она – Васильевна?

– Ну, идите, идите… Да, одну минуточку… Вы были, вчера в театре, когда выступал режиссер?

– О, я с ним целую позапрошлую ночь просидел, товарищ Скоробогатый. Это мудрый инженер. Он вчера, уехал, должно быть, ночным.

– Инженер? – уставился Вадим Иванович на Костя. – Ну что ж… Может, и инженер. А я не мог прийти. Если бы знал! Помните, в этом фильме – я успел вчера только на последний сеанс – есть такая сцена: мальчик хочет выстрелить в аиста, а молодой офицер выбивает у него пистолет из рук… Это, как бы вам сказать… Этот офицер – я. A-а, черт побери, вечно эта работа! Был же он вчера у меня, вот здесь, но ни я его, ни он меня не узнали. Ах, какая это могла быть встреча!.. Мальчик с лукошком земляники… Я так хорошо помню… Как сегодня… Так он уехал, говорите?

– Не могу сказать точно. Когда мы прощались, он еще колебался: ехать или нет.

– Ладно. Я позвоню в гостиницу. А вы идите, Кость, идите, я спешу в сборочный.

«Вот какие неожиданные встречи бывают, – думал Американец, идя по длинному коридору в производственный отдел. – За одни сутки. И ко всему этому Галя оказалась Галиной Васильевной…»

Галя ждала Американца. Ее только что вызвал директор в сборочный цех, так заодно она проводит и Костя к начальнику инструментального.

– Я вас оформлю потом, а сейчас идемте, покажу вам станок. – Галя закрыла кабинет и пошла впереди Костя по лестнице вниз. – Видите, а вы огорчались. Так когда на магарыч пригласите?

– Сегодня, Галина Васильевна, сегодня, – впервые обратился Кость к Гале официально. – Дайте только прикоснуться к фрезерному.

– Не надо, Кость, пусть я для вас буду и дальше Галей… Где же вы банкет устроите?

– Банкет не банкет, а по рюмочке у Анели выпьем. Придешь?

– До конца смены еще далеко – целый день, и мы еще не раз встретимся, – ответила Галя уклончиво.

Американец помолчал, потом остановился.

– Вы что-то хотите сказать? – спросила Галя. – У вас такой таинственный вид…

– Да вот взбрело в голову… Слушай, Галя, что бы ты сказала, если бы я взял да и женился? Вот было бы смеху, правда?

– А что тут такого? Я тоже еще думаю… – Галя осеклась, пораженная тем, что может об этом говорить так просто.

– Ну и сравнила! Я по годам старик, хотя в общем-то не слишком растрачивал себя в долгой своей жизни, а ты…

– У вас – по-другому. Захотите – найдете, – помрачнела Галя. – А мы должны ждать, как на вечеринке, чтобы кто-нибудь пригласил на танец…

– Не надо слишком перебирать.

– Что вы знаете, Кость…

– Ничего не знаю, но мне кажется, что хватит тебе в печали ходить. На твоем месте я этого режиссера не упустила бы…

– Да перестаньте! – вспыхнула Галя. – Что вы все – сговорились? Вот ваш инструментальный, – произнесла она холодно. – Видите вон того мужчину? Это начальник цеха. Подойдите к нему. Я ему уже о вас говорила.

Обескураженный Кость пожал плечами, виновато развел руки, круто повернулся и заторопился в инструментальный цех.

– Так ведь и разговоры пойдут, – пробормотала раздраженно Галина, глядя вслед Американцу. Но в ту же минуту слова Костя снова прозвучали в ее сознании. «Он прав. Сколько я еще должна жить одна?».

Она уже слышала это не раз. Сама молодость звала ее, но никто не пробудил в ней отклика – даже в мыслях не могла она допустить близости с кем-то, кроме Андрия. Одиночество как будто не тяготило ее. А теперь? Почему так естественно просто возник вопрос: «До каких пор?» Почему едва встреченный человек не кажется ей сейчас чужим? И совсем иначе, с искренней теплотой вспомнился другой… Его звали Марко. Андрия уже давно не было на свете. Но как возмутило ее тогда признание Марка: «Я буду тебе настоящим другом, Галя…» А теперь она будто вновь увидела пышноволосого юношу с гитарой, и ей захотелось знать, что с ним.

Что же с ней сделал Нестор? Освободил ее от добровольных пут одиночества… Но для кого – для себя или для нее самой?

Встревоженная ощущением свободы, неожиданно нахлынувшей на нее и давшей ей право распоряжаться своей жизнью – бросать вызов прошлому, отдавая ему, как подачку, обещание доброй памяти, – Галя упрекнула себя в легкомыслии, черствости. Да, такой она себя еще не знала. Облегчение и горечь смешались. Галя быстрым шагом пошла куда глаза глядят, стремясь убежать от самой себя. Перешла двор, с кем-то здоровалась, проходила по цехам, забыв, в какой должна была зайти, не замечая людей. Стук, лязг были точно кстати, заводской шум плотно окутал ее, отдалив от всего окружающего, дав возможность углубиться в себя.

– Да, до каких пор? – произнесла она вслух. – До самой смерти?

Острая боль по утраченному еще раз пронзила сердце и утихла. А на месте этой тоски появилась пустота, в которую сначала робко просочилась, а потом тугой струей ударила жажда радости, утешения, счастья, ласки. Галя отчетливо увидела глаза Андрия, но не те, что все время взывали к ней из небытия, умоляя о верности и одиночестве. Нет, это были живые глаза, в которых раз за разом вспыхивал свет, будто они неустанно что-то искали и находили. Галя поняла, что смотрит на нее уже не Андрий, его давно нет, а Нестор. Смотрит и зовет к жизни ее – молодую, крепкую, здоровую. А за ним где-то очень далеко проступает силуэт буйночубого юноши с гитарой, говорящего с упреком: «Я мог бы тебе стать хорошим другом».

И она устремилась навстречу зовущим глазам Нестора, ища в них совета, но вдруг защищавший ее от окружающего гул машин разорвал скрип передвижного крана над самой ее головой.

Из кабины крана выглянула девушка, повязанная под подбородком малиновой косынкой, помахала рукой.

– Привет, Мартуся! – крикнула Галя.

Кран проплыл над головами людей в другой конец цеха, а Галя вдруг подумала настороженно:

«А разве не может случится так и у меня… Если бы я… Так, как у Марты? Нет! Но жизнь не сплошной праздник… Да и Мартуся – разве она могла тогда знать, что выбирает себе не Михайлу Аполлоновича, а всего-навсего Миська Два Пальчика!»

МАРТУСИНА ИСПОВЕДЬ

Как-то вечером, было это ранней весной, к Гале домой зашла неожиданная гостья. Неожиданная потому, что с Мартой Галя не дружила, жену Миська-конферансье она знала лишь в лицо. Мисько всегда, когда вел концертную программу, приходил в театр с ней. Марта сидела в ложе, отдельно от всех, чрезмерно пышно одетая, надменная.

Галя порой присматривалась к ней, пытаясь понять, откуда у нее – молодой да еще и не работающей – это высокомерие? Что она успела хорошего сделать, чем ей гордиться? А между прочим, не следовало бы над этим и задумываться – надменность порождает безделье или низкая культура человека. Однако в красивых глазах Марты – когда удавалось перехватить ее взгляд – Галя улавливала какую-то скрытую печаль, и тогда ей казалось, что эта женщина глубоко несчастлива.

После концерта Мисько входил к Марте в ложу, помогал ей одеться, и оба – она, стройная, с безупречной фигурой, он, круглый, одутловатый, на высоких «платформах» и все равно на полголовы ниже своей жены, – выходили из театра и долго стояли, ожидая машину на стоянке такси – в автобус они никогда не садились. Люди, проходя мимо, здоровались Марта отвечала чуть заметным кивком головы, Мисько же стоял возле нее набычившись, с выставленным вперед подбородком.

Такая манера – ждать такси, пока зрители выйдут из театра, – была Миськом давно и тщательно продумана. Ведь в зале его талант оценивала масса, а массе в театре аплодирует, как известно, всем. Тут же он принимал признание индивидуальное: лишь одного его из всей этой толпы узнают, кланяются, это видит Марта и небось преисполняется гордостью за своего мужа. Вот все прошли как тени – неизвестные, серые, – он же, городская знаменитость, стоит, заложив правую руку за борт пальто или пиджака, будто на своеобразном параде, а рядом – красивая, шикарно одетая, украшенная изысканными драгоценностями женщина, равной которой в Городе нет.