Текст книги "Возвращение"

Автор книги: Роман Иванычук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Августин выпил рюмочку на Ивана Купалу, и мир, и люди стали добрее. Забылись фашистское лихолетье и сегодняшние ночные тревоги; летний расцветающий день поднялся выше в небо и рассыпал по выгону ярко-желтые горчаки, белые маргаритки, солнечные пятна на крышй. «Слушайте, люди, заговорите, и я скажу вам правду, по-человечески, пускай сегодня еще тяжело, но уже миновала беда из бед, и скоро станет жить легче!»

– Добрый день! – крикнул издалека Августин и, споткнувшись о кротовую нору, неуклюже приблизился к часовому и поклонился.

– Добрый день… – Часовой смерил взглядом смешную фигуру Августина с ног до головы.

– А я вот, как говорится, хотел спросить у тебя, нет ли закурить.

– Это можно. – Солдат вынул из кармана растерзанную пачку махорки. – Закуривайте.

– Гм… – произнес Августин, закручивая махорочную крупу в обрывок газеты, – раз ты угостил меня, и я в долгу не останусь.

Он вытащил из-за пазухи кисет, расшнуровал его и запустил внутрь корявые пальцы. Желтый самосад засветился между черными кончиками пальцев, как уголек.

Солдат насторожился.

– А чего же вы мудрите – табачку просите?

– Да я хотел, как говорится, потолковать с тобой. Ты должен лучше знать, когда Гитлеру капут будет и как мы будем жить после войны… А из такой пукалки Я стрелял еще в пятнадцатом году. – Августин нагнулся, приглядываясь к пузатому «максиму».

Солдату, видно, показался подозрительным этот разговорчивый мужичок, он положил в нагрудный карман горсточку желтого табака и, ступив на шаг ближе к Августину, сказал, кивая на дверь читальни:

– А ну, пройдем-ка со мной к начальнику.

– Ну, раз ты такой, – криво улыбнулся Августин, – то скажу тебе «с богом» и найду среди твоих же вон там, возле сельсовета, кого-нибудь более охочего до разговора.

Теперь мужичок стал еще более подозрителен часовому, и он проговорил уже решительнее:

– Идем, идем!

В эту минуту на пороге читальни показался молодой лейтенант, сошел по ступенькам вниз:

– Что случилось?

Августин узнал своего квартиранта, улыбнулся ему сквозь слезы. Лейтенант, бросив взгляд на часового, сказал Августину:

– Идите, дядя, домой. Тут пост, нельзя. Я скоро приду, тогда и побеседуем.

– Да я только поговорить хотел… Эх… – махнул Августин рукой и побрел снова в кооператив.

Продавец давал в долг, и после третьей рюмки Августин разговорился:

– Я к нему с добрым словом, а он…

Продавец оперся локтями о прилавок, нагнулся к Августину:

– А откуда часовой знает, кто вы?.. Я бы вам посоветовал – шли бы вы лучше домой и не болтали лишнего. Выпили немножко – да и на печь.

Неуютно стало на душе у Августина, ведь Копач это не Копач, ежели и поговорить не с кем. И он поплелся домой, обходя людей.

Из хаты вышла Копачева… (Нет, Копачева на такую роль не годится.) Из хаты вышла… ну, Явдоха.

– Ой, милая Явдошка, ты у меня одна такая, что выслушаешь и горесть и обиду…

Но у Явдохи напряглись на шее сухожилья.

– Где был, старый, чьи деньги пропиваешь?

– Як нему так ласково, а он, вижу, не верит… Ты вот скажи мне, сделал ли я кому-нибудь хоть столечко плохого, как грязи под ногтем?

– Чьи деньги пропиваешь, спрашиваю! – подскочила Явдоха. – Потрепаться захотелось!

Августин стоял посреди двора поникший – боже мой, да неужели все напрочь забыли, что есть на свете праздник Ивана Купалы, когда костры жгут, чтобы набраться на целый год тепла, венки плетут, цветы папоротника ищут? Или это все умерло за эту войну, и никому не хочется не то что сказать – услышать доброе слово?

Явдоха заперла двери – ночуй, мол, возле пса, пьяница, либо иди, откуда пришел. И Августин поплелся к собачьей будке. Пес настороженно поглядывал на хозяина и не вылезал.

– Бурко, дай хоть ты лапу… Слышь, дай лапу.

Пес свернулся клубком и повернулся в будке хвостом к Августину.

И тут старика взорвало. Он пнул пса ногой, тот взвизгнул и выскочил из будки, Августин бил его по спине палкой, и только когда Бурко уже еле скулил, Августин опомнился, отшвырнул палку в сторону и заплакал. Упал на колени, обнял пса и так, сидя, и заснул возле него.

В это время сын человека, которого мог бы вот так сыграть Копач, – тощий, в полотняных штанах паренек, тот самый, что в раннем детстве видел смерть последнего опрышка, тот, которого в сентябре тридцать девятого привел за руку в Первую городскую гимназию старый отец, который потом девять раз содрогнулся, когда расстреливали баудинстов, а вскоре сам очутился на грани смерти в подвале керамической школы, – пригнал корову с пастбища, неся в руке лукошко, полное земляники. Возле ворот, увидев офицера, остановился, сказал:

– Товарищ лейтенант! Идите сюда быстрее, видите, что я вам принес?

Начальник гарнизона взъерошил пареньку шевелюру.

– Чем же я могу отблагодарить тебя за твои вкусные подарки?

– Дайте разок выстрелить из вашего револьвера…

ПЕСНЯ ГАЛИ

Все это было в фильме, но не так. Нестор смотрел на Августина, который аппетитно закусывал вареником и вполголоса доказывал Копачевой, что из пустого человека ничего не выйдет, хотя бы он даже и родился в Вене, ведь пустое, как говорится, ни для работы, ни для еды, ни для уважения, а о рюмке – уже нечего и говорить, потому что за рюмкой каждый себя покажет, кто он: человек или свинья, а мудрый человек будет мудрым, даже если он торговал скотиной в Пацикове… Нестор слушал и с горечью сознавал, что та сцена вышла все-таки бледной.

А может, и нет… Но что-то вдруг случилось с Нестором. Он только что думал о том, что стал счастливым как никогда прежде, и это было правдой, ибо успех фильма в Городе принес ему большую радость: рукоплескания в зале были для него словно похвала матери. Такой похвалы, искренной, как материнская любовь, он еще не знал. Да… Однако за этим ощущением счастья было не только удовлетворение сделанным, но и страх, что он уже не сможет создать лучшего фильма. Но сейчас вдруг все эти переживания, которые было сковали его, как гипс скульптурную модель, разом спали, обкрошились, и он снова стал тем податливым материалом, который можно бесконечно совершенствовать.

Нет, это еще не конец его работы. Это только доброе начало. Ткаченко прав: Галя… Вадим Иванович… Копач… Перцова… Новый Город, которому удивился, очутившись в сквере… И два шахматиста в поезде, их он тоже не знает… Глаза Нестора, перебегая с лица на лицо, остановились на Косте, и какая-то мысль, как зарница летней ночью, засветилась в его сознании. Он услышал, как Галя произнесла: «Где вы сейчас, Нестор?», однако не отозвался, хотя каждое ее слово было для него дорого. Боясь потерять эту еще не оформившуюся мысль, он не отрывал глаз от Костя и вдруг спросил:

– Почему у вас сегодня порвались струны на банджо?

Кость положил вилку, тяжелым взглядом посмотрел на «милостивого государя» и пропел:

Порвались струни в моїй гітарі,

Гей, наливайте повнії чари…

В эту минуту настежь раскрылись двери – шестеро актеров и актрис с шумом ворвались в буфет, неся в поднятых руках шампанское.

– Эй, наливайте полные чары! – воскликнул молодой актер, который играл главную роль, а после демонстрации фильма выступал со своими экспромтами. – Наливайте, потому что нашему деспоту сегодня сорок!

– Сногсшибательно! – взвизгнула Перцова и вскочила с места. – И ничего мне не сказал! Неблагодарный…

Копачева всхлипнула:

– Ну, почему, почему такие люди тоже должны стареть…

– Не жалейте его, – успокоил Копачеву молодой актер. – Сорок лет – это самый буйный период молодости.

– Зато – последний в молодости, – бросил Нестор.

– Все в мире относительно, Нестор, все относительно. Если спросить о вашем возрасте уважаемого Стефурака, то он назовет вас ребенком, если же спросить о том же ребенка, то он может назвать вас дедушкой. Если снимать сверху телевизионную башню, то на экране она покажется комнатной антенной, если же снимать снизу пакгауз, то он покажется небоскребом… За ваше здоровье, юбиляр!

– О, – поднял руку Нестор, – слава богу, ты кончил витийствовать, но хорошенько поразмысли и сам над этим. Мудро сказано. Разве мы все иногда не стремимся, чтоб нас фотографировали в фальшивых ракурсах? И разве не принижаем мы иной раз то, что создали другие, и не завышаем иногда оценки своего «я»?

Его слова обрушились на всех неожиданно, как слепой дождь на разморенных солнцем пляжников, и все встрепенулись и замолчали, один только Августин Копач, который всегда был самим собою, никогда не лицедействовал и по самой своей природе не знал, что такое поза, продолжал давно начатый рассказ:

– …Прибежал он ко мне и кричит в лицо: «Твой пес разорвал моего кота!» «А я при чем? – отвечаю ему. – Я же пса не подговаривал, или, может, как говорится, у меня собачий ум?..»

Августин замолчал, потому что стало слишком тихо, и он сам не поверил, что его могут так внимательно слушать после которой уже чарки.

А потом откуда-то, как нежный побег, проросла песня, печальная, как ветка плакучей ивы:

Чому-сь не прийшов, як місяць зійшов,

Як я тобі казала…

И только через какое-то мгновение присутствующие поняли, что поет Галя, склонившись на плечо старого Стефурака.

…Почему ты не пришел?.. Я давно тебя ждала и заждалась. Ты мне всегда снился, хотя я никогда тебя не видела, и был ты не таким – совсем другим. Твое лицо я узнавала каждый раз, но только во сне, наяву вспомнить не могла. Знала я про тебя от папы Стефурака. Он часто рассказывал о пареньке, влюбленном в артистку Завадовскую, а ты думал, что это твоя тайна? Наивный, ведь знаешь, что в нашем Городе не существует тайн… Знала об этом и Завадовская. Ты был еще ребенком, а она любила только одного и с ним пошла на смерть. Но пожалела и тебя: чтобы не причинить тебе неизбывной боли, дала Городу меня, так похожую на нее, – чтобы ты мог отыскать, Я училась в той же самой школе, что и ты, – ее построили через десять лет после пожаров, – и как ты мог так надолго забыть отчий порог своей almae matris, что не наведался ни разу?..

…Почему я не наведался ни разу?.. Я долго не хотел возвращаться туда, где было распято, растерзано, растоптано мое детство. Так жутко было в Городе: черные пятна высохшей крови на рынке, трупный смрад, которым тянуло из Шипитского леса, и пустота, когда исчезла из Города твоя мать. А потом моя детская беззаботность прикончена была навсегда в фашистской тюрьме. Потом умер отец. Умер именно тогда, когда надо было жить. Он так хотел увидеть эту новую послевоенную жизнь: как расспрашивал о ней тогда, на Ивана Купалу! Но слишком много бед выпало на его долю – износился до времени. А мать, которая из-за нужды и забот никогда не сказала отцу ласкового слова, стала совсем беспомощной без него и угасла, – я учился тогда в десятом классе. Пришел домой, а она сказала: «Учись теперь один…» Вот я и ушел, чтобы больше не возвращаться сюда, в Город, принесший мне столько бед. И исполнил ее наказ – о, как я учился! Чтобы только найти себя и заполнить пустоту на месте проклятого мною самим детства. Я еще не знал тогда, что это детство все время будет жить во мне и когда-нибудь больно во мне заговорит. Я хватался за все, что попадало на глаза, часто фальшь принимал за золото чистой правды, заблуждался, находил, терял, и когда пришел к старой-престарой истине – простоте, детство, тяжелое, но правдивое, заговорило во мне, и тогда я понял, что с него, именно с него, начался я. Оно вернулось ко мне живым цельным образом, я лелеял его в душе, в мыслях, в воображении – пока не создал вот этот фильм. Почему же я не приехал, чтобы сверить с жизнью истинность этого образа? Боялся разрушить его. А теперь вижу, что он так же далек от подлинной жизни, как и я – от своего детства…

…Потом я училась в политехническом и уже знала, что режиссер Нестор – это ты; твое лицо я увидела на экране и в журнале, но снился ты мне и после этого тем, прежним, и я ждала тебя. Я закончила учебу, начала работать на нашем заводе в Городе и верила, что ты не забудешь отчий порог. Мы строили, творили, сами росли, но ты не менялся в моем воображении, а в твоей памяти, наверное, не менялся наш старый Город. Об этом ты сам сказал своим сегодняшним фильмом. Но хорошо, что ты вернулся, теперь ты увидишь нас по-настоящему, ты захочешь увидеть нас, правда? Ты пришел уже седой, и я давно стала взрослой…

…Это не ты говоришь, Галя, это я, размечтавшись, так думаю. У тебя была своя жизнь, она успела уже оставить след в твоих глазах, но я ее не знаю. Может, ты и слышала обо мне, может, и хотела встретить, но ведь вернулась в Город не ради меня. Верно, ради Стефурака и Вадима Ивановича? А потом, мы еще и сами не знаем: почему все возвращаемся к своему порогу. Но возвращаемся, и это хорошо, ибо так должно быть. Вернулся Кость, и ты, и я… И вот тот пышночубый мужчина тоже вернулся доиграть свою шахматную партию… Пой, пой, Галя.

Чому-сь не прийшов, як місяць зійшов,

Як я тобі казала?

Чи коня не мав, дороги не знав,

Чи тя мати не пускала?

Мелодия была гибкой и грустной, как ветка плакучей ивы, Нестор знал эту песню с раннего детства от своей матери, он радовался, что ее поет для него Галя, потому что всю жизнь ждал, чтобы этой песней упрекнула его когда-нибудь самая красивая на свете девушка. И хотя сознавал, что, вероятно, не ему адресует ее дочь дочери Сотника, ответил песней:

Та я коня мав і дорогу знав,

Мати мені не спирала,

Найменша сестра, бодай не зросла,

 Сіделечко сховала…

…Да, спрятала седло и подпруги, и я гонялся за неоседланным конем. Младшая сестра… Слава. Я долго добивался от нее, чтобы отдала мне седло, а она – неумолимая и жестокая – сделала это только тогда, когда я сам обуздал неоседланного скакуна. Поэтому я и опоздал. И, вернувшись, увидел, что не слава моя нужна, а труд, и я должен слиться с людьми, чтобы своей жизнью дополнить их жизни.

Гей, приїхав я до миленької

Та й став побіля двору;

Ой, вийди, вийди, моє серденько,

Най з тобою поговорю.

…Ты ничего обо мне не знал, ты тосковал по моей матери, не ведая о том, что она вместо себя послала к тебе меня, и я – посланница твоей любимой, ее продолжение, – должна узнать обо всех подробностях твоей жизни. Вот, например, я знаю, что ты когда-то отказался от своей первой роли, только бы не обидеть товарища.

…Ты этого не могла знать, Галя, хотя мне и хотелось бы, чтобы знала. Должно быть, уже тогда я понимал, что такое чистые руки. Я учился в Киеве, в театральном. Однажды ребята, товарищи по общежитию, разбудили меня утром:

– Вставай, кинозвезда! Тебя хочет послушать Сам.

– Это правда? Неужели я в сорочке родился?

Я вскочил, собрался и к девяти уже был у Самого.

– Вот вам текст роли, – сказал Сам, – посмотрите. И не дома, – остановил он меня, – садитесь вот сюда, и сейчас мы вас послушаем.

Я углубился в чтение и сразу «поймал бога за бороду», я тут же понял, как надо делать роль, и благодарил судьбу, что из десятков моих собратьев она избрала именно меня – мне тогда было всего двадцать четыре года.

Потом я заметил, что в кабинете Самого, в углу, сидит еще и третий. Это был честный и трудолюбивый неудачник, старше меня, которого мы называли Невезучим. Я понял, что отбираю у него роль. Нет, не только роль – отбираю у него последнюю надежду стать артистом. «И правильно сделаю, – с беспощадностью сильнейшего решил я, – сделаю этим для него только добро: он сейчас поймет, что пошел не по той дороге, и успеет еще выбрать себе другую, свою». Я встал, чтобы прочитать роль Самому, а Невезучий смотрел на меня не с укором, а с тоской по зря потраченным годам, по таланту, которого не удалось в себе пробудить, по умершей надежде… А сыграть надо было именно человека, который не может высечь из себя огонь, хотя и есть он, этот огонь, в нем; это была роль неудачника, а Невезучий не мог ее сыграть. Я вышел на середину кабинета и в эту минуту ощутил боль от сознания того, что сейчас произойдет. Не на экране, не где-то там, перед зрителями, будет убит нераскрывшийся талант, а здесь, в кабинете Самого, и это сделаю я. И я вспомнил слова Страуса о чистых руках и ругань лейтенанта Скоробогатого; я подошел и остановился не перед Самим, а перед Невезучим и прочитал роль. Когда я кончил, Сам встал, хлопнул ладонями и этим хлопком решил судьбы – мою и моего коллеги. Я подошел к Невезучему, унылому и обреченному, и сказал:

– Неужели вы не знаете, как делать эту роль? Ведь знаете – и лучше меня.

Я отдал ему рукопись и вышел… И Невезучий сыграл. Он блестяще сыграл самого себя и поверил в свои силы. Этого актера ты знаешь, Галя. Его тут нет, но в сегодняшнем фильме он играл роль Цыгана, которого грабят Миндик и Штибель…

…И поэтому ты так поздно пришел ко мне… или не поздно?

Ой, рада би я, ти мій миленький,

Із тобою говорити,

Та вчула ненька, вчула рідненька,

Не хоче м’я пустити…

…Это правда. Не отпустит она и меня. Я в тебе всегда видел бы ее. Разве согласилась бы ты стать чьей-то Тенью?

…Не знаю, Нестор, может, я слишком растрогалась сегодня. Такой вечер… Я увлеклась тобою, а вспомнила свое, и мне стало больно.

…Ты прекрасна, и я счастлив, что ты есть на свете. Что ты в моем Городе. Что в тебе – твоя мать. Что ничего не проходит бесследно. Благодарю тебя за твою песню, Галя…

Они смотрели друг другу в глаза, а старый Стефурак все время морщил лоб, должно быть, пытался что-то вспомнить, и тянулся через стол к Нестору.

– Как они спелись, что за пара!.. – снова вытерла глаза сентиментальная Копачева.

– Это еще неизвестно, как они спелись, – ответила Перцовичева. – Это будет видно потом.

Стефурак наконец нашел повод заговорить с Нестором. Нестор видел, как он тянется к нему, и опередил старика:

– Вам хочется знать, был ли я среди тех сорвиголов, кричавших: «Бейте его, это он играл Гриця!» Был, маэстро…

– Э-э, нет, я знал, что ты там должен быть… Я о другом… Почему ты не вспомнил в фильме о Германии? Неужели забыл: заложники, керамическое училище и его трагическая песня?..

– Разве можно забыть о таком, Иван Бонифатьевич? Но Гарматий… Он заслуживает отдельного фильма или только мучительной памяти.

СОЛЬНЫЕ НОМЕРА

– А помните, – Копачева тронула за локоть Стефурака: ее, растроганную дуэтом Нестора и Гали, потянуло на воспоминания, – помните, как это было в «Невольнике», когда вы играли слепого кобзаря? Неужели не помните? Ну, когда вы забыли слова песни и давай что-то там мурлыкать, а хористы стоят за кулисами и все ждут, когда вы начнете. Потом догадались, в чем дело, и запели одни. А в антракте вы как начали, как начали кричать – то на реквизитора, то на Августина: «Бандура же не настроена! Почему мне ее не настроили?» А эта бандура вовсе без струн…

– Было, было… – покачал головой Стефурак.

– Что было, то было, – заговорил Августин: он слегка подвыпил и был вполне равнодушен к тому, слушают его или нет и вяжется ли его рассказ с тем, что говорят другие. – Бывало, идет по середине Города паровичок, фыркает из топки черным дымом, ползет на Парище, как та черепаха, а по улице идут бабы с базара Машинист и кричит: «Садитесь, бабоньки, подвезу!» – «Э, разве что в другой раз, – отвечают бабы, – сегодня мы торопимся». А теперь уже паровичка нет – автобус ходит. И ничего…

– Ничего? – сказал Нестор. – А поставь вам сейчас паровичок вместо автобуса… Я и говорю: мы не всегда умеем справедливо оценить то, что у нас есть.

– Э, да я ведь о другом. Автобус ходит, как говорится, быстрее, да смеху нет. А я, скажу вам по правде, люблю посмеяться. Даже над смертью. Все вы знаете, что я – театральный человек, а мой сосед знает, что я еще и столяр. И вот приходит он ко мне и говорит: «Мастер, сделайте мне гроб, чтобы у моих не было из-за меня хлопот, когда умру!» – «Еще и себе-то не сделал, – отвечаю, – а я на два года старше вас». А он как ляпнет: «Видите, какой вы сосед, не лучше вашего пса, который у меня кота задушил».

В зале брызнул смех, только Перцова не смеялась, она и не слушала болтовни Августина. Снова думала о том же самом, вообще за эти два дня она передумала немало. Да… Этот Нестор, который сидит с трубкой в зубах, такой уважаемый и сосредоточенный, растревожил ее сонную жизнь своим приездом и своим фильмом, разбудил все то давнее, полузабытое и вроде бы никому не нужное… Перцова давно смирилась со всем: и с тем, что ни на кого уже не производит впечатления ее гимназический аттестат, и что никого больше не интересуют ее приятные воспоминания о визитах молодых священников и самого отца-профессора Баранкевича.

Покорная своей судьбе, она даже перстень прятала от чужих глаз и спокойно торговала пивом, но вот теперь все взвихрилось, все снова предстало перед глазами, и она должна все это по-новому оценить. Ведь что такое кокетничанье учеными словечками? Разве это мудрость? Слышали мы сегодня такую мудрость от Миська Два Пальчика. Да, эта Копачева иногда злая как оса. но в этот раз, извините, у нее таки было основание. А что такое перстень? Перцова снова вспомнила, как он достался, и ей вдруг стало стыдно перед самой собой и перед этими людьми. Она заложила руки за спину и, закусив от боли губу, стащила перстень с пальца. Слава богу!.. Пусть пропадет он пропадом, думала она, засовывая его в карман фартука, и тут же промелькнула другая, скорбная мысль, что никто никогда не видел у нее на руке обычного обручального кольца… Ну, а что такое аттестат и этажерка с книгами? Они еще не свидетельствуют об уме их хозяйки, и что такое роман с отцом-профессором Баранкевичем? Разве кто-нибудь в молодости не грешил? А вот талант человека – это подлинная ценность, и если его у тебя немного, гордись тем, у кого его больше, – ведь настоящий талант принадлежит всем, не только одному человеку. Но гордись достойно, а не смотри на него телячьими глазами, как эта Копачева.

– Чего вы на него вытаращились, как на боженьку, – толкнула она локтем соседку.

– Потому что есть на кого, – отрезала Копачева.

«Что есть, то есть, – согласилась про себя Перцова. – Особенно если сравнить Нестора с этим кругленьким балбесом Миськом. Вот он снова вертится в кресле, небось не терпится поболтать».

– Если он сейчас начнет разводить турусы на колесах, я ему заткну рот вареником, – сказала Перцова.

– Вы что, сдурели? – шикнула Копачева. – Так он для того и приехал, чтобы что-нибудь нам рассказать.

– Да я не о Несторе… Вы, извините, сейчас похожи на неоперившуюся гимназистку, которая впервые; увидела молодого преподавателя, и не латынь у нее в голове, а всякие глупости. Я о Миське…

Нестор поглядывал на Перцовичеву, слышал обрывки ее язвительных фраз в адрес Миська и думал: «Неужели она и впрямь изменилась? Или умеет приспосабливаться? А что ее угощение – неужели искреннее? Должно быть, да… Только, милостивая государыня Анеля, вряд ли вы осознаете, что истинная хозяйка тут не вы – Галя. Молчаливая юная дочь – героини Гоголя. А вы, хотите этого или нет, все-таки – пережиток прошлого, который, возможно, и не вредит, но и не несет никакой активной жизненной функции. Впрочем, вы – колоритная фигура. На переломе эпох во все времена были такие трагикомические типы…»

А Мисько пил себе «сольно», и на душе его становилось все лучше и лучше… Ощущение своей ущербности по сравнению с Нестором, которое он хотел заглушить то краснобайством, то сознанием близкой перспективы иметь собственную машину, сгладилось теперь выпитым. Мисько вспомнил, что кроме всех достоинств, которые у него есть, он еще и поэт, а Нестор не поэт. И он встал и объявил:

– В честь моего дорогого коллеги я прочитаю вам цикл своих лирических стихов!

Но артисты – то ли они не услышали, что конферансье объявил свой собственный номер, то ли с умыслом – начали скандировать:

– Со-ло на бан-джо! Со-ло на бан-джо!

Кость Американец отрицательно покачал головой, прикоснулся к банджо, но инструмента в руки не взял, и снова печаль тенью наползла на его сморщенное лицо. Нестор не сводил с него глаз и, когда шум стих, сам попросил:

– Сыграйте, Кость…

Но Американец и на этот раз не согласился.

Моментом затишья воспользовался Мисько. Он вскочил и. стоя на цыпочках, чтобы казаться выше, выбросил руку вперед, а взглядом мечтательно полетел в безграничность мирового простора, и этому мечтательному полету не мешали ни шум гостей, ни плюшевые шторы на окнах:

Там, за рекою, запах сена

И маков алый цвет…

Я обнимал твои колени,

А ты сказала: «Нет».

Зачем промолвила ты «нет»,

К кому теперь пойдет поэт,

Печаль свою разделит с кем?

Ведь сердце извелось в тоске!

О, так, как я тебя любил,

Никто, никто на свете

Не сможет повторить тот пыл —

Ни средь зимы, ни летом^[18].

– Так, может, весной или осенью все-таки кому-то удалось? – бросила Перцова.

Неизвестно, как реагировали бы на ее реплику гости, но в этот миг ворвался в буфет высокий мужчина с лицом патриция и захлопал в ладоши.

– Браво, браво! Я конфискую у вас это стихотворение и завтра же положу его на ноты. Оно не является, так сказать, образцом глубокомысленной поэзии, но ритмика его очень мелодична… Товарищи, имею честь представиться: композитор Паламарский!

– Я пишу так, чтобы понимал народ, – заявил обиженный Мисько.

Нестора передернуло. Он решил было про себя не вступать ни в какие дискуссии, однако не утерпел!

– Неужели ты думаешь, Мисько, что интеллект народа на уровне этого твоего стихотворения?

– Пардон, пардон! – взмахнул рукой Паламарский и схватил стоявший перед Миськом полный стакан. – Мы говорим, так сказать, о ритмомелодике стиха. Так я хочу поднять этот скромный тост за настоящую лирическую поэзию, за прекрасное искусство десятой музы и… – он галантно поклонился Перцовой, – и за вкуснейшие в мире украинские вареники!

– Виват, композитор! – воскликнул Августин Копач. – Выпьем за эти пироги, о которых поют: «Любил казак дивчину и с сыром…»

Перцова поклонилась Паламарскому и язвительно спросила:

– А эта песня тоже ваша?

– Что касается ее – то уж нет, – фыркнул Паламарский, – но минуточку внимания: я хочу пропеть уважаемым гостям мелодию моей новой песни. Минуточку… До-ми-ля-соль… Гм…

Колись весна така була,

черемха цвіла,

Кущами квітів

слалася на нас..

Перцова встала и, заломив руки, пропела вторую половину куплета:

Від любощів і пахощів

душа п’яніла,

Як в казці був такий

чудовий час…

– Это, так сказать, – смутился Паламарский, – моя обработка, я добываю из глубин веков жемчужины народных мелодий и выношу их на дневной свет…

– И ставите под ними свою фамилию, – добавила Перцова.

«Ну и въедливая же эта Перцова», – подумал Нестор. Он чуть не засмеялся, чем навсегда бы обидел Миська, который еще стоял в мечтательной позе, но в это время вдруг зазвучала песня.

Эта песня была о нем, Несторе, о его седине, прядью упавшей на глаза и напомнившей, что пора возвращаться домой, возвращаться и принести с собой то добро, что нашел на жизненных дорогах.

Нестор слушал, задумавшись: большая правда была в этих словах о далеких странствиях, которые каждого, кто честно их прошел, ведут в итоге к отцовскому порогу, и счастлив тот, кто в безвестности жизненных странствий сумел сберечь самый драгоценный изначальный дар – любовь и тоску.

– Когда-то не так пели… – вздохнула Перцова. – Где-то наши романтические песни!.. Теперь уже другое поют… Но, скажу вам, извините, – снова повернулась к Копачевой, – не так уж и плохо!

Нестор встал. Его нахмуренное лицо просветлело. Под звуки этой песни в запутанном клубке мыслей высветилось главное: Копач, Перцова, Галя уже контурно очерчивались как персонажи нового фильма, и неразгаданным остался только один, может, главный – Кость Американец. И Нестор еще раз попросил Костя:

– Сыграйте ту песню, которая сорвалась у вас сегодня на сцене…

Кость не поднял головы. Тогда к нему подошла Галя.

– Почему вы терзаетесь, сосед? Ведь у вас все хорошо. Я забыла вам сказать… Только вы выбежали от Вадима Ивановича, оставив у него на столе чемодан со своим сокровищем, как он послал за мной в производственный отдел. Он ведь знает, что мы соседи. Когда я вошла, он сказал, покачав головой: «Что за нетерпеливый народ эти галичане! Надо ведь подумать, вот… Надо подумать, куда его… Скажи, пусть зайдет ко мне на той неделе!» Слышите, Американец? Завтра в девять приходите. Пропуск на вас уже заготовлен. Возьмете в проходной. Успокойтесь. Сыграйте свое соло.

– И мне то же самое сказал директор, – поддакнул Нестор.

– Соло… – проговорил Кость, и глаза его заблестели. – А вы и не заметили, что я весь вечер наигрываю на своем банджо. Гм… Должно быть, слишком тихо играл…?

Американец взял банджо в руки, ударил по струнам и рассыпал по комнате дробь живой коломыйки.

– Вы хорошенько смотрели? – нагнулась Перцова к Копачевой. – Он играл или нет?

– Так ведь сказал, что играет все время.

– Должно быть, мне уже нужны очки.

– И еще немножко слуха.

Кость пел, аккомпанируя на банджо:

Будь здорова, моя мила, бо я вже мандрую,

Підступися до коника, най тя поцілую.

Подай, мила, біле личко і праву рученьку,

Та най я тя поцілую, бо йду в доріженьку.

Ой місяцю-місяченьку, світи, не ховайся.

Хоч поїдеш, мій миленький, борзо повертайся.

То ли прощальный мотив песни, то ли поздний час напомнил некоторым гостям, что пора расходиться: первым встал Ткаченко.

– Когда вы к своим пенатам, Нестор?

– Может, и сегодня.

– Ничего подобного! – тоскливо простонала Перцова. – Я ничего и знать не хочу о вашем глупом, простите, райзефибере^[19]. Не съедено, не выпито, так для кого же я…

– А за него управимся мы, нам не к спеху! – хором заявили артисты.

Мисько был более категоричен. Он сказал, что Нестор не уедет из Города до тех пор, пока Мисько не получит машину, а это будет не сегодня-завтра. Тогда они оба съездят в столицу, и там Мисько сдаст экзамен на артиста.

– А дом на кого оставишь, Мисько, а свиней?

– Не волнуйся, Нестор, всем движимым и недвижимым имуществом ведает мама.

– Но ведь семья, Мисько, подумай, – забавлялся Нестор. – Неужели твоя жена, привыкшая к собственному дому, захочет жить в столичной тесноте?

Мисько воровски посмотрел на Галю и, приложив лодочкой ладонь ко рту, прошептал, став на цыпочки:

– Volens nolens^[20], сейчас я – вольная птица…

– A-а, ясно… Кость, – повернулся Нестор к Американцу, – проводите меня, будьте любезны.

Копачева всплакнула. Только Августин, самый рассудительный из всех, сказал:

– Кто должен ехать сегодня, пускай едет, потому что завтра, как говорится, может уже не уехать. Ежели бы я тогда, на второй день после лицитации, не забрал старуху в Город, то не было бы ничего из того, что есть, и был бы нынче Августин Копач не театральным человеком, а обыкновенным босяком.

Нестор подошел к Гале.

– Не вернетесь… – проговорила она.

– Возвращусь… Должен возвратиться. А если сейчас не уеду, то завтра наведаюсь к Ивану Бонифатьеви-чу, – сказал Нестор, и снова ему показалось, что зеленые глаза Гали стали огромным кругом, озером, морем…