Текст книги "Возвращение"

Автор книги: Роман Иванычук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Окно его квартиры на втором этаже, по ту сторону улицы, светится. Склоненная тень Каролины качается на стене – она готовит ужин.

А Копачу вспоминается… Нет, не коза, чтоб ее черт побрал, коза взбредает на ум только утром. А по вечерам к Августину приходят тяжкие воспоминания.

Перед глазами Копача двигаются черные толпы людей, идущих на смерть. Одна за другой – каждый день. Плачут дети на руках у матерей, еле волочат ноги старики, идут исхудавшие девушки с большими от страха глазами, тяжело ступают понурые мужчины; задние тянут бочки с негашеной известью – на тачках; по бокам щуцполицаи со свастикой на рукавах и орнунгполицаи – с шестиугольными звездами.

А вот идет большая колонна – человек тридцать. Как сегодня видит их Августин. Он наблюдал тогда в окно, заклеенное крест-накрест бумажными полосами. Каждый вечер, когда возвращается с работы, видит их. По обеим сторонам около десяти фашистов с автоматами. Колонна проходит через пустырь, заросший густым ивняком, за которым спряталась Торговая площадь.

Идут мужчины в рваной одежде, кто с непокрытой головой, кто в шляпе. Вечереет…

Каролина сказала: «Отойди от окна!»

Но он не мог. Кто эти люди? Не из Залучья ли?

И вдруг какие-то тени – их было много – выскочили из-за Августиновой халупы, из ивняков. Как коршуны кинулись они на щуцполицаев. Послышались тупые удары, автоматные очереди. Колонна – врассыпную. На дороге – распростертые трупы. Сирена… облава… крики… В домах – обыск.

Так четко видит все это Августин каждый день… Только почему сегодня все время какая-то неясная догадка упрямо блуждает в мозгу, а в нужную ячейку попасть никак не может? Вот и сейчас. Была весна… Приезжал Вехтер… Заложники… Нет, заложников брали, когда приехал Франк. И их на расстрел не вели… Тридцать человек в сельской одежде…

– Гарматий! – воскликнул вслух Августин. – Это был он!

Копача потрясло его собственное открытие. Ведь он знает то, чего не знают ни Стефурак, ни Нестор. Они, видели Гарматия избитого, в кровоподтеках – жертву. Он же видел его в действии. Перед глазами Копача предстал отважный мститель, борец. И теперь рассказ Стефурака зазвучал для него по-иному – он стал звеном в единой цепи событий, на одном ее конце был Гарматий, освобождающий сельских активистов, на другом – Нестор, принимающий как дар песню Гарматия.

И Нестор об этом молчит! Но почему! Неужели безразличным стало ему это событие? Или он спрятал его глубоко в тайники своего сердца как реликвию! Стерлось в памяти или вызревает в душе, чтобы возродиться когда-нибудь в кино и потрясти старой болью человеческую память? Покрылось золой повседневных забот или хранится как запас, который нельзя расходовать до подходящего мгновения?

Почему не хочешь вспомнить об этом, Нестор? Неужели ты мог потерять по дороге звуки песни про кониченька? Или вырвался о г тебя твой конь, и ты уже не можешь его поймать? А комок земли, который ты взял со Страусовой могилы? Растерся в пыль и развеялся?

Да разве ты имеешь право забывать об этом, со своим талантом, наблюдая поколение Гали, Андрия, Мартуси? Почему не передал им песню Гарматия, а спрятал для себя, как скряга? Но нет… Ты ходил почему-то сегодня в бывшую керамическую школу… Я знаю: старая боль просто дозревает в твоем сердце…

Августин надвинул шляпу и быстро, как по утрам, перебежал улицу.

Что сказать Каролине? Ведь этих мыслей, что так нахлынули на него, он не сумеет высказать, потому что, как говорится: знаю, видел, а объяснить не способен…

Копач вошел в дом, постепенно успокаиваясь. Домашний уют всегда утихомиривал его взбудораженную раздумьями душу.

Каролина жарила на сковородке оладьи и вся так и потянулась к Августину, потому что знала, он должен был принести ей какие-то новости.

– Ну что, встретились молодые? – не утерпела она.

– Ежели кого-то ждет встреча, то от нее, как говорится, никто никуда не денется, – подошел Копач к жене. – Ты про Нестора и Галю? Не встретились сегодня – встретятся завтра. Он, вижу, и не собирается уезжать. Потому как зачем, ежели его тут ждет готовенький сценарий. Как с иголочки.

Каролина с глубоким уважением смотрела на своего мужц, который всегда был для нее первым авторитетом, а вот теперь он еще больше вырос в ее глазах, ведь видит же она по его лицу: Августин знает что-то такое, чего не знает никто, даже она – первая его поверенная. Да, еще больше вырос авторитет Копача, и Каролина даже слезу утерла, когда услышала его слова:

– Каролька, поищи в своих ящиках, где-то там валяются старые шахматные фигуры. Я сделаю из картона доску. Нестор обещал прийти ко мне на партию шахмат!

Нестор стоял на краю тротуара, собираясь перейти улицу. Он видел, как из Бляшного переулка, где жил Стефурак, вышли двое: разговаривая и смеясь, они подходили к углу Торговой и, когда вышли на свет фонаря, он узнал Галю. Очаровательная дочь Сотника с распущенными на плечах русыми волосами держала за руку пышночубого мужчину, и был он тем самым шахматистом из поезда, что допытывался у своего друга: «Скажи, я встречу ее?».

Нашел… Галю!

У Нестора в груди остро защемило, он отступил назад, Галя с шахматистом шли, разговаривая, перебивая друг друга, никого не замечая и, должно быть, не желая замечать. Перед Нестором все больше и больше распутывался клубок его замысла, он находил все новые и новые детали, теряя при этом, как всегда, то, что могло принадлежать ему лично.

Он смотрел им вслед, пока они не исчезли за сквером, и, горько улыбнувшись, произнес про себя:

– Вторично исчезаешь из моей жизни, дочь Сотника.

…В гостинице, когда Нестор укладывал вещи в портфель, зазвонил телефон.

– Режиссер Нестор? – раздался в трубке мужской голос. – О, как хорошо, что я вас еще застал. Вас беспокоит Скоробогатый.

– Скоробогатый? – переспросил Нестор. – Какой Скоробогатый?

– Подождите минуточку, Я живу рядом. Сейчас буду у вас.

«Нет, не может такого быть, – думал Нестор, держа руку на телефонном аппарате. – Откуда он мог бы тут взяться?.. Но кто же это мне тогда звонил?»

Через несколько минут открылась дверь, и на пороге возник директор «Сельмаша» – взволнованный, запыхавшийся, с протянутыми вперед руками.

– Вадим Иванович? – оторопел Нестор. – Почему вы… Мне только что звонил какой-то Скоробогатый…

– Я – Скоробогатый, Нестор, я… Ну, дай-ка я обниму тебя, мальчик с лукошком земляники!

Поезд мчался сквозь ночь к столице. Нестор, дымя трубкой, стоял у окна, взбудораженные чувства и мысли его постепенно успокаивались под равномерный стук колес.

«Побыстрее бы, побыстрее… Туда и обратно, туда и обратно, – произносил он мысленно в такт пере-. стуку колес. – И не жалей, что немного больно, не жалей. Без боли мы пустые, без боли немощные и. скучные…»

Нестор высунул голову в окно и всматривался сквозь темноту в ту сторону, где остался обыкновенный для постороннего глаза, для него же вечно интересный и до конца не познанный, маленький на планете, как пятачок, наивный в своей непоколебимой вере в великое призвание и великий в осуществлении этой веры, всегда родной и всегда чужой в своем безостановочном обновлении – его Город.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

ИСКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ СИТУАЦИЯ

Они возвращались с киносъемок. Спор достиг высшего регистра. Но вдруг оборвался: в ветровое стекло ударилась густая прядь тумана, сползшего с перевала, и высветлила предвечерние сумерки. Автомобиль вошел в него, как в воду. Нестор включил фары.

– Только этого нам не хватало, – вздохнул Леонид. – И так опаздываем, а в нашем багажнике и закуска, и выпивка…

Дорога круто пошла в гору – до перевала оставалось не больше пяти километров. Нестор замедлил скорость, склонился к рулю – впереди ничего не было видно, только плотный туман клубился густой пеной, оседали капельки влаги.

– Глупости… – сказал он после недолгого молчания. – Что вы сразу скисли?.. Итак, мы спорили о памяти. А знаете, что отчетливее всего врезалось мне в память из всех военных лет? Лютая зима, далекий гул канонады, а я в хате… – Голос Нестора звучал теперь примирительно, и все в машине слушали не перебивая, словно этот туман моментально сблизил людей, разобщенных спором. – Теплая пахучая печь, растопленная буковыми поленьями, закопченная керосиновая лампа, за столом – мой отец в очках, перевязанных на затылке веревочкой, перед ним раскрытая пожелтевшая Библия… и откуда это свалилось, была же погода, как золото… а я стою, опершись спиной о печку, и так ощутимо воспринимаю теплую и уютную благодать, и так мне хорошо, что я еще маленький, что, хотя отец прихрамывает, но мать еще крепкая, и я не мерзну, не пропадаю, не истекаю кровью – живу, в это мгновение живу…

– Смирение паче гордыни. От Матфея, – бросила с заднего сиденья Адриана.

– Кто знает, может, и от Иезекеила, – раздраженно сказал Леонид и тут же пожалел, что изменил своему стоическому покою именно тогда, когда все остальные утратили охоту спорить. Защитная снисходительная улыбка легла на его полные губы, Леонид погладил по руке свою молодую жену Нилочку, сидевшую между ним и Адрианой и всю дорогу молчавшую. – Как ты думаешь, Нилочка?

– Нас в школе не учили закону божьему, – покраснела молодая женщина.

– И нас – нет. Это только уважаемый Нестор имел удовольствие посещать уроки закона божьего у отца-профессора Баранкевича. Ну, а наша кинозвезда Адриана все знает… Степан, не дремлите, – Леонид дотронулся до плеча коренастого мужчины, сидевшего возле Нестора. – Наберитесь терпения, выслушайте еще одну сентенцию режиссера, и тема разговора сама переменится: мы за эго время выедем на перевал, где в экзотической хижине «Беркут» ждут не дождутся актеры и операторы.

– Я не сплю, – ответил Степан, – я думаю.

Под колесами загрохотало, и машина пошла по ровной, мягкой дороге. Нестор сгорбился над рулем.

– Это последняя ступенька, братцы, – обрадовался Нестор. – Мы сейчас… Но погодите, тут же был асфальт…

– Ничего удивительного, начали ремонтировать, – сказал Степан.

– Значит, вам нужна еще одна сентенция… – Нестор ослабил руки, двигатель работал на малых оборотах. – Не знаю, какое впечатление у нашего нефтяника после сегодняшних съемок на буровой, буду говорить только от себя – я ведь тоже один из прототипов. Твой сценарий, Леонид, острый, динамичный – одним словом, вполне профессиональный. Но еще в коломыйском павильоне я понял, что мы взяли не ту тональность. Все это было, мой дорогой, только несколько иначе. Как тебе сказать… Во времени, в напряжении, в жертвах, в подвигах – так. А вот в психологии, во внешних ее проявлениях – намного проще, более приземленно и довольно-таки обыкновенно. Ты же везде поставил своих героев в исключительные обстоятельства…

– Обстоятельства все исключительные, Нестор. – Полные губы Леонида собрались в трубочку. – И то, например, что сейчас нас не четверо, а пятеро в твоей машине, – тоже, ведь моя Нилочка поехала с нами случайно.

– Ой, не трогайте меня, – снова покраснела женщина. – Я вне ситуации, я тут ничего не решаю…

– Кто знает, кто знает… – Адриана оперлась лицом на ладонь.

– Дело в том. что люди никогда не готовятся к исключительным ситуациям… – Нестор говорил, не поворачивая головы, был напряженно-сосредоточен. – Не заготовляют впрок для них ни своего поведения, ни фраз, как это кое-где получилось у тебя… Я могу тебе теперь откровенно признаться: когда в эту коломыйскую тюремную камеру с заложниками гестаповцы бросили полуживого Гарматия, я не выкрикивал над ним: «Возьму твою песню!», я не мог вести себя так в этих исключительных обстоятельствах.

– А как, скажи, пожалуйста? Что ты чувствовал?

– Ничего, кроме оцепенения… Было ощущение безнадежного горя, но эго сейчас я так называю то свое состояние. А тогда… тогда это горе муторно пахло загноившимися ранами узника, и меня тошнило… – Нестор опустил окно и всматривался в сизую изморось, через которую не проступали даже силуэты деревьев. – Так-то вот, дорогой… А когда умер мой отец, я бежал из города домой в село, и ноги у меня подгибались. Я падал, но вместо выдуманных тобою клятв в моем мозгу вертелась, как личинка майского жука в пласте вывернутой плугом земли, подленькая мыслишка о том, что отцовская куртка останется у меня…

– Ну, знаешь, это уже слишком! – вспыхнул Леонид. – Так давай выведем этакого маленького подлеца…

– Леонид, – Адриана оторвала подбородок от ладони, – а вы читали «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста?

– Не дочитал! Так же, как и вы… И довольно, довольно уже этого бахвальства своей интеллектуальностью. Вы еще, чего доброго, сейчас назовете «Исповедь» Руссо и «Доктора Фаустуса» Томаса Манна. А вы и эти произведения тоже не дочитали!

– Может, и так, – спокойно ответила Адриана. – Страшно скучные вещи… Зато правдивые, потому что там в исключительных обстоятельствах люди ведут себя, как и полагается людям, слепленным господом богом из глины, а не как бесплотные и безгрешные ангелы, выдуманные первобытными сценаристами.

Спор снова обострялся, а туман становился все непрогляднее, машина уже слишком долго шла по ровной неасфальтированной дороге. Степан забеспокоился.

– Вы уверены, что мы правильно едем? – спросил он у Нестора.

– Ах, как вы, инженеры, рациональны. – Адриана не оставляла фривольно-иронический тон. – Уверены-не уверены… Это было бы даже интересно – заблудиться и спорить до утра.

– Вы бы первая… – Леонид не докончил фразы.

– Не каркайте… – Нестор уже явно нервничал, дорога пошла ухабистая, о днище бились камушки. – Ведь и машина у меня еще не обкатана…

Степан посмотрел на Нестора и в это мгновение впервые заметил, что его длинные поседевшие волосы довольно-таки редкие, желтовато-восковые залысины виднеются сквозь пряди, режиссер был теперь намного обыкновеннее, чем на съемочной площадке, где он играл себя самого и по сценарию должен был предстать величественным, чуть ли не иконописным олимпийцем; тогда, на съемках, он понравился Степану, но теперь, едва ли не под влиянием спора между Адрианой и Леонидом, эта будничная ипостась Нестора была для него привлекательнее. Он перевел взгляд на спутников, сидевших сзади: Адриана нервными пальцами приглаживала свой мальчишеский чуб, Нилочка спряталась в смущенно-вежливую улыбку, как в раковину, Леонид гладил ее руку – это, очевидно, придавало ему равновесия и уверенности в словесной Дуэли..

– Вы еще ничего не потеряли, – заговорил Степан, – зачем же так остро спорить? Работа только началась, и режиссер, если захочет… Я во всем этом мало разбираюсь, может, и напрасно вы пригласили меня консультировать артиста, играющего Андрия… Но вот думаю: зачем эта моя смерть на буровой? Ведь все было иначе. Я действительно первым увидел, как скручиваются трубы, покрываясь инеем, я действительно приказал всем бежать за бугор, но к задвижкам не подбегал, поздно браться за задвижки, когда скручиваются трубы… Я сам убежал, только и всего, что последним. Ну, меня немного обожгло… Однако нужна ли зрителю моя смерть?

– Нужна, крайне нужна, – подчеркнуто иронически произнесла Адриана. – Надо же было дать возможность Гале, которую я играю, пококетничать с Нестором и выйти замуж за бурильщика Марка.

– С вами невозможно работать, – махнул рукой Леонид. – Неореалисты…

Туман совсем окутал машину, прижал к ветровому стеклу свет фар – два желтых кружка медленно ползли впереди, ослепляя водителя, машину подбрасывало на выбоинах, и Нестор остановился.

– Что-то подозрителен мне этот ремонт асфальта… – Он высунул голову в окно и воскликнул:

– Люди! Мы и правда не туда заехали!

– Так почему же ты… – Леонид еле сдерживал злость. – Адриане не удивляюсь, но ведь Степан же предостерегал… А там нас ждут – голодные товарищи в холодной хижине.

– Почему, почему! – дернулся Нестор. – Степан, кстати, первый сказал, что это ремонтируют асфальт. А ты можешь перекусить, если так уж проголодался. Не умрут они и не замерзнут, – сказал он мягче, – мы сейчас… – Он вышел из машины, обошел вокруг, приглядываясь, и безнадежно присвистнул. – Выходите, братцы, – сказал он. – Мы в тупике.

– Это для вас, Леонид, – не упустила возможности съязвить Адриана. – Материал для еще одной героической сцены.

Все вышли из машины. Вечерние сумерки, смешанные с туманом, тяжело легли на горы; справа сквозь густую непроглядность едва угадывались контуры высокой скалы, впереди маячил еловый лес, в который уходила дорога, сузившись до тележной, слева проселок обрывался: глубину пропасти можно было только угадывать по далекому журчанию ручья.

– Подавай назад, Нестор, – сказал Леонид.

– Какое там – назад?.. – Нестор вынул из кармана трубку, молча набил ее, рассыпая табак. – Мы въехали в эту западню, еще когда я провозглашал последнюю сентенцию, будь она проклята. Километра три проехали, какое там – назад… – Тон, говоришь, не тот… – Нестор умышленно вернулся к прерванному разговору, чтобы переждать, пока не уляжется волнение, – надо же что-то решать. – У каждой ситуации – своя тональность: иной раз торжественная, а иной раз и нет… На одном уроке (я учился тогда в девятом классе) учитель объяснял нам гекзаметр. В качестве примера он взял строку из стихотворения Ивана Франко «Весна, ты мучишь меня, рассыпаешься солнца лучами». Он учил нас скандировать, и я, восхищенный эмоциональностью стиха, задекламировал, отвечая: «Весна!!! Ты мучишь меня!», и получил двойку, потому что говорить нужно было не об эмоциях, а о метрике стиха. Следует найти настоящий тон…

Леонид сосредоточенно слушал.

– Настоящее – это еще не найденное, – сказал он. – Найденное в первое же мгновение своего появления уже нуждается в совершенствовании.

– Ха… – Адриана размяла в пальцах сигарету нагнулась к трубке Нестора, чтобы прикурить. – Один мой знакомый поэт никак не может найти рифму к слову «морковь». Неужели для него вот это найденное – «настоящее»?

– Оса… – улыбнулся Нестор. Лицо его было уже совершенно спокойным. – Ну, хорошо. Гасите сигареты и садитесь. Степан, поменяйся местами с Адрианой, она легче. Нужен вес на задний мост. Попробую развернуться.

– А не лучше, чтобы вы одни, – неуверенно проговорил Степан. – Дорога узкая и…

Именно эти же слова чуть не сорвались с губ Леонида, но он вовремя увидел Нилину реакцию на предложение Степана и сказал, глотая неприятный привкус стыда за свою трусость:

– Видите, как иногда может понизиться тональность…

– Бывает… – Нефтяник опустил широкие плечи и первым шагнул к машине.

Он сел справа, отчужденный и смущенный, упрекая себя за профессиональную осторожность. В его распоряжении много людей, техники, он всю жизнь обязан придерживаться одного правила: как можно меньше человеческих и материальных потерь. Как им объяснить, что в этот момент он думал не о себе, а о женщинах – дорога ведь узкая, там пропасть. И вообще – что за глупости, ради чего рисковать, если можно переждать здесь до утра, те, в хижине, и правда не поумирают…

Адриана села возле Нестора, вопросительно посмотрела на него, она тоже хотела сказать, что, может быть, рисковать не стоит, но лицо режиссера было спокойно, как на съемках, когда все шло удачно.

Нилочка чувствовала себя уютно и в безопасности возле Леонида: он держал свою ладонь на ее запястье.

Леонида все настойчивее мучила мысль, что Степан был прав: ведь во время опасных переездов солдаты выходят из машин, оставляя за рулем одного водителя. Им начало овладевать глухое недовольство Нилочкой, которая своим укоризненным взглядом задала ненужный тон.

Нестор включил двигатель.

– Вот вам и исключительная ситуация, – сказал Леонид. – А вы…

– Это только ее начало, и никто еще ничего не знает, – сказала Адриана нарочито спокойно;

– Но мы могли бы ее избежать. – В голосе Леонида слышался нажим.

– Тогда бы мы разминулись с настоящим. Каждый с собою – настоящим.

– Это что – эксперимент?

– Не говорите глупостей, – отозвался Нестор. – Задний мост хорошо тянет, мы сейчас… Не торчать же нам тут до утра.

Машина ударилась задним буфером в отвесную скалу, передние колеса стали вровень с краем дороги, из-под них глухо покатились в пропасть камни. Все затаили дыхание, слышно было далекое журчание ручья внизу. Нестор оглянулся, изучая взглядом лица друзей, потом склонился над рулем.

– Это действительно неразумная затея, – сказал он сокрушенно.

– Так поставьте машину на прежнее место, – Степан выбрался из вязкой трясины отчуждения.

Его голос был властным, каждый теперь признал, что он был прав: ради чего?

– Поздно, Степан, – глухо ответил Нестор. – Теперь все равно, в какую сторону разворачиваться. Я виноват…

Смеркалось. Беловатая темнота была густая и глухая, ни один звук, даже журчание ручья, уже не пробивался сквозь мягкий войлок тумана.

– А чем не площадка? – через минуту сказал Нестор, пытаясь разорвать подавленное молчание. – Да еще какая! Только что некому снимать.

– А жаль! – бросила Адриана.

Леонид принял это как вызов. «Она надеется, что я испугаюсь. И за что только так не любит меня эта экстравагантная девица, я в тысячный раз продумываю все наши разговоры, столкновения, непонимание и недоразумения, и в своем поведении не нахожу ничего такого, что могло бы вызвать антипатию ко мне. Это просто не уживаются наши темпераменты, характеры, мы смотрим по-разному на одни и те же вещи: я – восторженно, она – скептически, это еще не грех – ни мой, ни ее, и все равно мне хочется теперь, чтобы она по-настоящему испугалась, чтобы она предстала перед нами такой, какой была до того, как выдумала самое себя.

– Конечно, жаль, – подчеркнуто иронично произнес Леонид, и Адриана тоже приняла это на свой счет.

Нестор сколько мог дал задний ход, машина прижалась к скале, даже скрежетнуло, дальше она не отойдет от пропасти ни на миллиметр. Белые пряди, медленно вытягивавшиеся и создававшие завихрения над провалом, несколько отдалились – Адриана ощутила, как стало легче на сердце, теперь она поняла, что боится.

– Скажите, Леонид, что в жизни настоящее, что подлинное? – спросила она с придыханием. – Мы сегодня уже начинали разговор на эту тему…

Леонид не откликнулся.

– Не знаете?

– Знаю. Настоящее – хлеб.

– Боже, как парадно. Он настоящий, пока его не съели. А непреходящее настоящее, постоянный контроль поступков, мышления, состояния…

– Так скажите, раз знаете.

– Страх – это настоящее.

– О! – обрадовался Леонид. – Я так и знал! Скептики всегда становятся первыми трусами.

– Подождите… Да, в это мгновение я почувствовала, что боюсь, но сразу же меня охватило еще более острое чувство – страх, что я могу испугаться – не только здесь, а вообще – и сделать что-нибудь недостойное. Я бы хотела, чтобы этот второй страх всегда был бы у меня настоящим.

– Не дай господи, чтобы такое чувство руководило поступками всех людей. Нравственность, порядочность, героизм – под кнутом унизительнейшего…

– Тогда объясните мне, что такое совесть. Разве это не кнут страха перед самим собой?

Нестор осторожно выруливал направо. Пять сантиметров вперед, пять назад, и уже – тупик, потом еще и еще… И дернул же меня черт… Нет, Адриана тут явно переборщила. Совесть – страж, а не страх. А может, «страж» и «страх» происходят от одного корня? Есть нечто общее между этими понятиями, но они далеко не одно и то же… Человеку же свойственно самое обыкновенное чувство страха, сомнения, нерешительности. И Леонид, конечно, не свободен от этого, он сейчас боится точно так же, как все мы, однако в творчестве такой пуританин. А сколько раз мы побеждали себя!

…Однажды весной в понедельник ранним утром я шел через лес в Коломыю, нес в сумке кукурузную лепешку и кусочек брынзы – еженедельный отцовский паек, долженствовавший придать мне сил учиться, потому что того постного супа, которым потчевала меня Перцовичева, не хватало даже на дорогу из Монаховки до гимназии – не то чтобы выдержать шесть уроков за филиппиками Катона и комментариями Цезаря о Галльской войне. Я шел и радовался, что вокруг весна, что мой отец хромой и его не заберут на работы в Германию, что мать еще сильная, а я учусь, хотя по свету ходит смерть. Эту смерть я видел, но издали, она еще не прикасалась ко мне… Я шел и насвистывал веселую коломыйку, потому что во мне крепкая юность, а в сумке перекатывалась из стороны в сторону кукурузная лепешка и упирался в спину тугой комок брынзы. И в этот момент юношеского ощущения радости бытия я споткнулся о мертвого. Его голова была заслонена кустом, а ноги вытянулись на лесную тропинку, я споткнулся об эти ноги, и панический страх, что здесь, на этом месте, убивают и меня тоже могут убить, толкнул меня в спину. Я бросился бежать, как сумасшедший, зеленые круги катились перед глазами, я бежал до крайнего изнеможения и лишь внизу, когда передо мной заголубела лента Прута, вспомнил: ночью трещали недалекие выстрелы, а отец шепотом говорил маме, что это немцы прочесывают лес в поисках ковпаковцев. Я остановился, и меня пронзил совсем другой страх: может, этот человек был еще жив, а я оставил его. Я подумал, что сказали бы о моем поступке отец, мать, сосед, учитель Страус, и тогда повернул обратно, добежал, припал к груди человека, лежавшего под кустом: теперь я уже не боялся ни мертвеца, ни самой смерти. Человек был еще теплым, я прижал ухо к его груди – сердце не билось, а кровь была совсем свежая… Может, Адриана права?.. А Леонид… Он сделал бы единственный вариант на эту гему: я несу полуживого партизана, тащу его, спасаю ему жизнь. Это тоже правдивый вариант. Но ведь художнику нельзя быть все время однозначным. Почему же не признаться, что был момент, когда совесть победила в тебе низменный страх?

Машина топталась на месте: рывок вперед – рывок назад, она уже стала наискосок дороги. На душе у Нестора полегчало: еще чуть-чуть – и развернется. И тут же мелькнула мысль и сразу обжег стыд, хоть это была мимолетная мысль: он на мгновение обрадовался, что машина уцелеет – такая новая, такая не-обкатанная…

Степан выглянул в окно, он решил, что опасность миновала, и, удобнее располагаясь на сиденье, проговорил:

– Настоящее – это состояние человека в момент опасности.

– А что вы чувствовали, когда увидели, что взрыв на скважине неизбежен? – спросила Адриана.

– То, что каждый почувствовал бы на моем месте, – страх. Симптомов катастрофы никто, кроме меня, не заметил, оставались считанные секунды, а все были на своих местах… Меня же бросило назад, я пятился и видел только одно: трубы скручиваются, как змеи, металл покрывается инеем, и я закричал. Вы знаете, я закричал с перепугу, хорошо, что не лишился голоса, – меня услышали все и успели отойти. Только Марко, этот олух, он не хуже меня знал все тонкости нашего дела, заметил мою растерянность и, видите ли, как солдат, берущий на себя командование в разгаре боя, взялся подменять меня, загорланил: «Все за гору!» Я примитивно матюкнулся, подбежал к нему, толкнул в грудь, давая ему понять, кто здесь начальник, – моментально сработала моя амбиция…

– Совесть, страх, – перебила Адриана.

– У меня такое впечатление, что вы уже дважды жили на свете, – недовольно поморщился Степан. – …И когда Марко все-таки исполнил мой приказ и я увидел всех своих на бугре, тогда я сам побежал, стараясь держать голову как можно ниже, спасся, как видите. Таково было мое состояние. Я вовсе не думал подбегать к задвижкам, как это у вас в сценарии…

– Мне начинает казаться, – пожал плечами Леонид, – что вы умышленно взялись избавить моих персонажей от способности к добрым поступкам. Я понимаю – есть человеческие слабости, но почему я должен копаться в низменном, пренебрегая тем большим, на которое способен, должен быть способен человек? Что это за тенденция – занижать человеческие возможности…

– Дорогой Леонид, – Нестор беспрестанно включал то переднюю, то заднюю скорость, терзая руль, – вам всем хочется возвеличить человека, но не с помощью котурнов, а проведя его через правду к правде. Жизнь так многозначна, ты же берешь только одно значение – положительный результат. А его надо доказать, вот сейчас, типун мне на язык, если что-нибудь… ты не станешь изрекать сентенций о жертвенности, ты схватишь жену за руку и…

– Оставьте, – охнула Нилочка.

Она боится, подумала Адриана. И я боюсь. Еще больше, я же вижу обрыв… И мне все время, как перед концом, вспоминается одно и то же, словно оно было самым важным в моей жизни. А это не так, далеко не так… Но почему – может, это и было самым ярким? Или самым болезненным?

…Два года он преследовал меня, выныривая передо мной то в городе, то в театре, иногда в троллейбусе, – один или со своим сыном; мне приятно было его видеть, разговаривать, но и только… Однако эти встречи стали потом привычными, и я заметила, что мне чего-то не хватает, когда долго не вижу его. Я стала раздражительной, все чаще и чаще у нас с мужем разгорались ссоры. И однажды случилось то, что должно было случиться… Нам казалось, что мы сбежали сами от себя, от своих будней, но этот день кончался, и надо было возвращаться домой. Я вспомнила, что в доме нет хлеба, он подумал о том же, мы вошли в магазин, и продавщица, не задумываясь, подала нам один хлеб на двоих. Мы не хотели ее разочаровывать, стояли молча и долго смотрели на этот хлеб, который нам никогда не доведется есть вместе. Магазин опустел, продавщица посмотрела на нас и поняла все. Она подошла, разрезала хлеб, и мы разошлись, не попрощавшись – грустные и подавленные. Что же было тогда истиной, что? Горячие поцелуи или этот хлеб, разрезанный пополам?

Машина внезапно качнулась. Из-под правого переднего колеса снова зашуршали камушки.

Нилочка не услышала этого тревожного сигнала. На ее запястье теплая и мягкая ладонь Леонида – это защищало ее от любой тревоги. Она пыталась думать о чем-нибудь, совсем не относящемся к путешествию.

Машина еще раз угрожающе качнулась. Нестор нагнулся вперед, под правым колесом, над самой пропастью сдвинулся, выворачиваясь из своего гнезда на дороге, большой камень. Нестор перестал рулить, замер.

Эту расщелину, еще неглубокую, увидела и Адриана. Странная ломящая боль охватила сначала ноги, потом спазмой сжала грудь, а мозг онемел от безнадежно-тоскливой мысли о таком бессмысленном и ничем не оправданном конце. Она нагнулась к Нестору, со всхлипом втянув в себя воздух. Степан, сидевший позади нее, мгновенно понял причину этого всхлипа. Он посмотрел в окно, тоже увидел расщелину и властно – так, наверное, он говорил с подчиненными в критических ситуациях – сказал:

– Все из машины, быстро! Ну ее к черту…

– Мы не можем оставить машину, – сдавленным голосом ответил Нестор. – Собственно, выйти можете вы и Адриана. Нам с Леонидом стоит только на килограмм уменьшить тяжесть…

– После нас выскакивайте вы – на ту сторону вместе.