Текст книги "Возвращение"
Автор книги: Роман Иванычук
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)
Annotation
Издательская аннотация отсутствует.
_____
В книгу вошел роман «Город», этюды, зарисовки и избранные новеллы украинского писателя Р. Иванычука.
из сети
ГОРОД
ШАХМАТНАЯ ПАРТИЯ
КОСТЬ АМЕРИКАНЕЦ
ВАДИМ ИВАНОВИЧ
ДОЧЬ СОТНИКА
МИСЬКО ДВА ПАЛЬЧИКА
АНЕЛЯ ПЕРЦОВА
СОЛО НА БАНДЖО
НЕСТОР
БАНКЕТ
НЕСЫГРАННАЯ РОЛЬ АВГУСТИНА КОПАЧА
ПЕСНЯ ГАЛИ
СОЛЬНЫЕ НОМЕРА
УТРО
ГАЛЯ
МАЭСТРО СТЕФУРАК
ОЙ, ПУЩУ Я КОНИЧЕНЬКА В САД…
НА ЗАВОДЕ
МАРТУСИНА ИСПОВЕДЬ
ГАЛЯ
МИЗАНСЦЕНЫ
ГАЛЯ
ПЕРВЫЕ ХОДЫ В НОВОЙ ШАХМАТНОЙ ПАРТИИ
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
НОВЕЛЛЫ
ЗЕЛЕНЫЙ ШУМ
СЛЕДЫ ЖИЗНИ
НАСТУНЯ
АИСТЫ НА СЕМЕНОВОЙ ХАТЕ
СЕДАЯ НОЧЬ
ЗА СПАСИБО
ДОМ НА ГОРЕ
НЕ РУБИТЕ ЯСЕНЕЙ
НЕДОПЕТОЕ
РОДОДЕНДРОНЫ
НА ПОРОГЕ
СВАДЕБНАЯ
ЧЕРЕЗ МЕЖУ – ТОЛЬКО ШАГ
ВОРОВСТВО!
ДОКТОР БРОВКО
ЗИМА НЕ ВЕЧНА
ЮРА ФИРМАН
ПОБЕЙ МЕНЯ!.
АЙНА
ОДИН ХЛЕБ НА ДВОИХ
ЭТЮДЫ, ЗАРИСОВКИ
ВОЗВРАЩЕНИЕ
РАСПЛАТА
МГНОВЕНЬЕ КРАСОТЫ
ТОПОЛИНАЯ МЕТЕЛЬ
РОСЯНЫЕ ДОРОЖКИ
НОВОГОДНИЙ БОКАЛ ЗА СЧАСТЬЕ
МЕСТЬ
ЧУЖОЙ ВНУК
В ДОРОГЕ
ПОРВАННАЯ ФОТОГРАФИЯ
ПРУТ УНОСИТ ЛЕД
ОТЕЦ
ПЛЮШЕВЫЙ МЕДВЕЖОНОК
АИСТОВ ОГОНЬ
ПОСЛЕСЛОВИЕ
INFO
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
РОМАН ИВАНЫЧУК
ВОЗВРАЩЕНИЕ
РОМАН. НОВЕЛЛЫ
*
Авторизованный перевод с украинского
Художник С. ХАЛИЗОВ
М., «Известия», 1979
ГОРОД
РОМАН
Перевод Вадима ВЛАСОВА
ШАХМАТНАЯ ПАРТИЯ
До Города было уже совсем близко. Поезд, как добрый конь, что, возвращаясь домой, чует знакомый запах родного жилья, галопировал, отсчитывая частым постукиванием последние километры пути.
Пассажиры зашевелились, поснимали с полок чемоданы, узлы: возле окон, в купе и коридоре терпеливо ждали последней остановки.
Нестор набил трубку, раскурил и открыл дверь купе.
В коридоре было полно людей и накурено, пассажиры столпились возле обоих выходов, лишь посредине, за откидным столиком, неподвижные, словно маршрут этого поезда заканчивался не в Городе, а где-нибудь у самой границы, сидели двое молодых людей, играя в шахматы.
Пышночубый, с первыми серебряными нитями в волнистых волосах, отчаянно защищал ферзем короля, отступал; его атаковал конем, турой и пешкой мужчина с красивым тюркского типа лицом. Партия подходила к концу – азарт игроков был вполне естественным, но все-таки равнодушие шахматистов к дорожной суете отдавало определенной нарочитостью: так ведут себя люди, большую часть своей жизни проводящие в командировках.
Нестор наблюдал за игрой. Положение пышночубого было критическим, однако еще не безнадежным, но вот он совсем без необходимости, не думая, отвел короля в сторону и потерял ферзя. Поднял голову и произнес, вздохнув:
– Сдаюсь.
– Всемилостивый аллах свидетель, что я не хотел причинить тебе неприятности, – сказал с ощутимым восточным акцентом противник. – Я не знаю, о чем ты думал сейчас, но, во всяком случае, не об этой партии. Такие необдуманные ходы, такая детская порывистость и пас… Вай-вай, да ты холерик, а холерики всегда проигрывают… Разве можно так по-глупому терять королеву?
– Нельзя, нет… Так легко, как я ее потерял, – нельзя.
– Ты снова о своем… Так зачем садиться за шахматы, если думаешь бог знает о чем?
– Каждый играет свою партию, старик. Каждый делает свой первый ход с твердой верой в победу: защита, маневры – все продумано, но бывает, что неожиданно складывается для тебя такое положение, что выйти из него уцелевшим невозможно, и тебе ставят мат.
– Тогда надо начинать вторую партию, третью, четвертую, ибо зачем у человека голова, зачем у человека сердце?
– Ах, каким отважным стал мой бухарец, с тех пор как женился на своей неземной Юлдуз! Умнее Насреддина и самого Авиценны… Юлдуз – сахар, рахат-лукум, шербет, сахарин! Скажи мне, дорогой, я-то со своей Юлдуз встречусь?
– А что такое встретиться? Встретиться – это еще ничто. Беда твоя в том, что ты хочешь продолжить давно начатую партию, а надо сыграть новую. Пусть с тем же самым партнером, но только новую, ведь партнер уже не тот и ты тоже иной. Ты хочешь дважды ступить в ту же самую реку, дважды пережить одну и ту же минуту, дважды сорвать один и тот же гранат… Вай-вай…
– Ошибаешься, старик, тогда я не начинал партию… но начну ее теперь, какой бы сложной она ни была, даже если увижу заранее мучительный проигрыш.
Друзья разговаривали так, будто в поезде их было только двое. На Нестора, стоявшего возле них, прислонившись спиной к двери купе, не обращали внимания, а он слушал чужой разговор и не мог заставить себя отойти, Нет, не тайна пышночубого мужчины интересовала его – просто эта мысль о шахматной партии поразила Нестора, словно была его собственной, только до сих пор не сформулированной.
– Расставь фигуры, Меджнун, – улыбнулся мужчина с тюркским лицом. – Есть еще немного времени.
– Времени еще много, да вот не знаю, как сделать первый ход… Ну, ты скажи мне, я встречусь с ней?
Поезд пошел тише, зашипели тормоза, друзья повернули головы к окну. Что, уже Город?
– Париж! – крикнула из тамбура проводница, и пассажиры засмеялись, хотя давно привыкли к такому названию полустанка – последнего перед Городом.
КОСТЬ АМЕРИКАНЕЦ
От этого полустанка, у которого было самое простое на свете название – Париж, или по-простонародному Парище, до Города оставалось около десяти километров. «Это не так много, – мгновенно отметил Нестор, – когда-то тут, идя по дороге из своего села, я определял полпути…». Он торопливо направился к выходу, еще раз оглянулся на двух мужчин за шахматной доской, словно желая запомнить их лица, протиснулся по узкому проходу между пассажирами, докуривавшими последние папиросы у опущенных окон, деликатно отстранил молодую проводницу, стоявшую в дверях тамбура с желтым флажком в руках, и спрыгнул на насыпь.
В это время, лязгнув буферами, поезд тронулся, проводница что-то хотела сказать чудаковатому пассажиру с длинными волосами и претенциозной трубкой в зубах, но только неопределенно взмахнула рукой: мол, это еще не Город, до Города еще ого-го сколько! Нестор послал ей издали воздушный поцелуй и крикнул:
– Не знаете, девушка, сюда, в Парище, и до сих пор водят подковывать коз?
Шахматисты только теперь заметили Нестора, бухарец улыбнулся ему, помахал рукой.
Девушка скривила губы, потому что вызывающий тон из уст не слишком уже молодого человека, с этими седоватыми патлами, да еще с этой полированной трубкой в зубах, отдавал нарочитой развязностью или, как она могла бы по-своему назвать, «сыромудростью».
– Подковывают ли коз, не знаю, а что тут живет Кузькина мать, так это чистая правда! – ответила она, презрительно надув губы.
– Да не может быть! – Нестор вынул трубку изо рта. – Наверно, уже сильно постарела?
– Для вас – в аккурат!
Разговор оборвался, потому что поезд как раз выгнулся дугой, надутые губки проводницы скрылись за выступом вагона, еще какое-то мгновение трепетали из-под черного форменного берета ее завитые русые волосы, но вот и они исчезли. Прогремел последний вагон, и сразу легла такая мертвая тишина, какой в природе не бывает, и только через некоторое время она начала оживать – свистом вечерней птицы в придорожной посадке, бомканьем колокола возле станционного домика, приглушенным стуком вагонных колес.
Из всех звуков вечерней тишины Нестор отчетливее всего услышал именно стук колес. Как только исчез за поворотом хвост поезда, где-то глубоко в душе шевельнулось раскаяние за этот романтический порыв – прийти в Город своей юности именно пешком; но вот все отчетливее слышится ритмичный стук, и откликается он чем-то далеким, как вечность, и уносит это минутное сомнение: глухое татаканье вагонных колес было сейчас таким же, как в те времена, когда он вечерами выбегал из села на выгон и, вслушиваясь со щемящей тоской, устремлялся душой за этим зовом, в незнакомый, удивительный мир.
«Эх ты, гримасничающая проводница с надутыми губками и кудрявыми волосами, и ты мне о Кузькиной матери?.. Где-то ты слышала, да недослышала, потому, что сама вон как привычно пересекаешь землю, но ты бы, наверное, даже и не поверила, что когда-то у меня по дороге в тот мир, из которого я теперь возвращаюсь в свой Город, стояло вот это Парище с кузнецами, похожими на чертей, что подковывают коз и малых детей, да еще с этой ведьмой – Кузькиной матерью, у которой, чтобы попасть в Город, надо было как самое маленькое – поцеловать руку».
За спиной Нестора, далеко в горах, спряталось село, из которого он и его ровесники выбегали по вечерам на зов паровозных колес, а потом, когда у родителей не было уже сил удержать их дома и парищев-ская Кузькина мать постепенно и нехотя становилась сказкой, уходили и больше не возвращались, – в это мгновение он еще раз проходил сквозь старые ворота, которые вывели его когда-то из родного села в большой мир.
В первый раз это было давным-давно: той. осенью, когда из окна сельской школы в яму, в которой гасили известь, полетели портреты вождей санационной Польши, а отец, бедолага с полморгом земли, торопливо, словно боясь, что упустит счастливое мгновение, взял Нестора за руку, повел его в Первую городскую школу и сказал при директоре:
– Сокрушался я, сынок, что батраком станешь, не спал ночами, видя тебя поденщиком, а теперь – человеком будешь.
Он поклонился директору и ушел, оставив сына в украшенном кумачом Городе, чтобы он тут рос и познал радость свободного детства и тяжкое отрочество под сапогом гитлеровского оккупанта, а в юности – радость освобождения от фашизма.
Все было тут… А потом – уход из Города в большой мир. Надолго. Чтобы получить образование в советском вузе и стать мастером. Чтобы через много лет, сегодня, вернуться в Город и в его воротах, облегченно вздохнув, сказать:
«Покойный мой отец! Я не знаю, кем ты видел меня, когда впервые привел сюда за руку: рабочим, врачом, инженером или кинорежиссером. Да это не так уже и важно – кем. Я вернулся человеком».
Нестор добрался до центра поздно… Улицы уже были совсем безлюдны. Нет, он теперь не жалел, что вместо десяти минут поездом шел больше трех часов пешком – из Парища напрямик по знакомым и совсем новым дорожкам. Хорошо было так идти и думать о Городе, который вот-вот увидит после долгой разлуки, какой он теперь? Небось не тот, который оставил юношей… Шагая, Нестор ощущал, как поднимаются в душе глубоко ушедшие воспоминания и ширится ожидание нового. Это^было радостное ощущение: он еще вчера был до предела утомлен, сегодня же пробудилась жажда познания.
Город уже крепко спал. Нестор прошел по центральной улице, ища гостиницу. Нашел. Постоял у дверей. В гостинице было тихо. Стучать не хотелось. Разве уж так далеко до рассвета?
На перекрестке двух улиц, которые бежали вверх, беря свое начало от ратуши, благоухал освещенный гирляндами фонарей треугольный сквер. О, этот окруженный старыми липами сквер! Расположившись в самом центре, темный и настороженный, он когда-то был словно не частью Города, а автономным его уголком, который не зависел ни ог шумного базара – справа, ни от многолюдной цивилизованной улицы – слева, ни от высокой официозной ратуши со старинными часами, на которых ежечасно поднимались два молотка, отбивая на выпуклых медных тарелках время; ему безразличны были ряды фиакров, ожидавших богатых пассажиров, чтобы отвезти их на станцию; в этом скверике прямо на траве сидели и обедали босые крестьяне; в жаркие дни тут всегда стояла бочка с пивом, и любители его располагались с полными кружками на траве, беседуя, а по воскресеньям играя в карты; тут на лавочках средь бела дня целовались влюбленные, веря в то, что их никто не видит, хотя об их невинных утехах в тот же вечер уже знали все аж на Монаховке и даже на Розенберга; в этом сквере доночевывали гимназисты, которые, загуляв, боялись возвращаться в бурсу, чтобы не нарваться на сурового наставника Штефана Сичкарню, сквер пользовался полной автономией, и туда по старой привычке направился теперь Нестор.
Остановился посреди сквера, огляделся вокруг, и ему сразу показалось, что он попал в совсем чужой город. Прежними тут были лишь этот сквер и ратуша; в просветах между липами мерцали огнями блоки высоких домов, которые выросли на месте бывших старых халуп, и Нестор подумал, что и люди, должно быть, тоже изменились и что фильм, который он привез сюда, возможно, отразит лишь прошлое Города, нынешний же его день надо еще увидеть.
В эту минуту из гущи лип вынырнул какой-то человек и пошел прямо на него; Нестор отступил в сторону, но, увидев, что человек не пьяный, спросил:
– Не скажете ли, где в это время можно найти такое место, чтобы за пивом или просто так посидеть до утра?
Незнакомец был пожилым, и у Нестора мелькнула мысль, почему это он по ночам, да еще и трезвый, блуждает по безлюдным улицам (впрочем, это его не касается): он ждал ответа.
Старик поднял глаза, добрые и, кажется, грустные, склонил набок голову и, о чем-то размышляя, начал загибать палец за пальцем на левой руке. Потом сказал:
– В гостинице, милостивый государь, не переспите, потому что к нам понаехало много артистов из кино, завтра будут это кино показывать, и они что-то будут говорить людям. Поэтому в гостиницу не попадете. Взял бы вас к себе, но сам живу на квартире. Ну, а пивом – чтобы до утра… Гм… На Розенберга закрывают в двенадцатом часу, а уже пробило час. Значит, опоздали В пять должен бы открыться буфет на станции – так еще рано У Копыла – там и вовсе в шесть. А на автобусной… ежели Перцова не выполнила план, то торгует всю ночь.
Только теперь Нестор заметил, что из-за спины незнакомца выглядывает гриф гитары или мандолины. Еще и музыка тут… По всему было видно, что старик чувствует себя в Городе давнишним хозяином – и улицы и «злачные» места называет по-старому. Упоминание о Перцовой вернуло Нестора на три десятка лет назад, когда он, ученик второго класса гимназии, обитал в двухэтажном красном каменном доме на Монаховке у пани… да, у пани Перцовичевой, у которой была возле ратуши мануфактурная лавочка, на пальце левой руки – перстень с дорогим бриллиантом, дома, на стене – гимназический аттестат в резной рамке и этажерка с книгами, к которым и пальцем никто не смел дотронуться, разве что один лишь друг дома – учитель закона божьего – отец-профессор Баранкевич.
– Перцовичева пивом торгует? – переспросил удивленно Нестор.
– А что? – пожал плечами старик. – Продает пиво, да и все тут. Это когда-то было так, что одна работа шла попу, а другая – дьякону. Теперь даже Перцовичева понимает, что любой труд – не стыд.
Он постоял еще с минуту, о чем-то подумал, а потом сказал:
– Пойду и я с вами. Летняя ночь коротка, скоро рассветет. Не по-божески это – будить хозяев ночью.
Они свернули на Торговую улицу, которая и сейчас, в ночной тишине, казалось, скрипела крестьянскими возами, полнилась конским ржаньем, блеяньем овец, визгом поросят и откормленных свиней, которых вели и везли каждый вторник и пятницу на базар; эта асфальтированная улица когда-то была грязной и разбитой, это была черная улица Города потому, что в конце ее шумела торговля и голосила ревом животных бойня, а недалеко, за базаром и бойней, синел густой Шипитский лес, в который когда-то, в те Несторовы гимназические годы, фашисты гнали, как овец и коров, толпы людей на смерть. Эта улица осталась и доныне в памяти черной, поэтому Нестор молчал, и может быть, поэтому же молчал и его новый знакомый.
Нестор внимательнее присмотрелся к своему спутнику, ему хотелось узнать его: старых людей Города он помнил почти всех. Но нет, он не узнал его, не видел его никогда, и ему удивительно было, откуда у старика вот эта хозяйская уверенность, будто он тут родился.
– Вы давно живете в Городе? – спросил Нестор.
– С деда-прадеда мы тут, – коротко ответил старик.
– Я вас не знаю…
– И я вас тоже, милостивый государь. – Он замолчал, но ненадолго. Словно сам себе, не поворачивая головы, стал рассказывать: – Ямы, гляньте-ка, засыпали щебнем, залили асфальтом, дорогу расширили – и уже совсем иной вид… А вон там, слева, школу строят – на тысячу учеников, да такую, что куда там твоя гимназия… А еще дальше – завод сельхозмашин. Этот издавна стоит, но как растет! Что этих цехов, сударь, что этих машин – с конвейера каждый день, что этих людей! И это все, сударь, делаешь своими руками и знаешь, что для себя. Не то что там…
– Где – там? – спросил Нестор.
– Как где? В Америке…
Нестор пожал плечами, ибо то, что сказал старик, было само собой разумевшимся, и, подумав, что разговаривает с ветераном этого завода, спросил:
– Еще работаете или уже на пенсии?
– Уже на пенсии, но буду работать, пускай он хоть на дыбы встанет.
Нестор ничего не понял, но больше не расспрашивал и, вспомнив шахматистов в поезде, подумал про себя: «Интересно, какую очередную партию начинает этот старик?»
На автобусной остановке было пусто и темно. Нестор, правду говоря, не надеялся, что в такую пору где-то может быть открыт буфет, рад был, что есть с кем скоротать ночь, однако попутчик, прищурясь, некоторое время внимательно всматривался в конец автобусной площадки и наконец сказал:
– Торгует…
Он устремился впереди Нестора прямиком через площадь, и Нестор только теперь присмотрелся к инструменту, висевшему у старика за спиной. «Да это же банджо, откуда взялось оно у него?» – подумал он.
Старик подошел к деревянному павильону и осторожно потрогал двери. В павильоне кто-то кашлянул, послышались шаги, упала щеколда, и в дверь просунулась голова немолодой женщины с длинным носом на худом напудренном лице. Женщина тихо воскликнула: «Сногсшибательно!» – и пропустила пришельцев внутрь. Она была высокая и широкобедрая, пудра заботливо прикрывала морщины. Нестор сразу узнал Перцовичеву, или, как ее называли в Городе, Перцову, бывшую красивую вдовушку, которая гордилась своей мануфактурной лавочкой, гимназическим аттестатом, перстнем с дорогим бриллиантом, этажеркой с книгами и знакомством с молодыми священниками и самим отцом-профессором Баранкевичем.
– Далеко едете, Американец?
– В Гонолулу.
– Сногсшибательно! И эту мандолину берете с собой?
– А вы не печальтесь. Я же вернусь и еще на вашей свадьбе сыграю на ней.
– Что-то я до сих пор не слыхала, чтобы вы играли, для форса носитесь с ней. Ну, счастливого пути, Кость. А что пьете: вино или водку?
– И пиво, Перцова, и пиво. А вы тут уже совсем поселились?
– Наполовину. Ведь надо быть глупой, чтобы под базарный день спать дома.
– Вы правы… Да еще и позавтракать нам дайте.
Перцова метнулась к дверце в прилавке. Она вроде бы и не изменилась. Нестор помнит, как вертелась когда-то молодая Перцова, подавая святым отцам на стол пироги и торты: она знала, как принимать гостей. Нестору в эти минуты вспомнились некоторые киевские официантки, и он искренне пожалел, что талант его знакомой так безнадежно растрачивается в маленьком провинциальном буфете. Перцова подала на стол буженину и водку, Нестор присмотрелся к ее рукам и узнал драгоценный перстень на среднем пальце. Перцова заметила этот взгляд, и когда вторично подошла с вилками и ножами, перстень уже был повернут бриллиантом внутрь. Перцова разложила вилки и ножи, она решительно не утратила старых привычек: в памяти Нестора из пропасти прошлого вдруг вынырнул хорошо воспитанный и не в пример юному Нестору интеллигентный соквартирант-гимназист – одноклассник Мисько Два Пальчика.
«Не держи нож, как лопату, а вилку, как грабли! Смотри, как Мисько умеет вести себя за столом», – будто услышал Нестор постоянные замечания Перцовой; разрезая ножом буженину, он машинально оттопырил два пальца, как это умел делать только Мисько, но Мисько умел это делать, а у Нестора эти два пальца всегда смешно торчали, как рога у жука, торчали они, наверно, именно так и теперь, потому что Перцова вдруг остановилась, оцепенела, кружки с пенистым пивом задрожали в ее руках, она осторожно поставила их на стол и прошептала:
– Нестор!.. Нестор!..
– Как поживаете, сударыня?
– Так это вы… А я не верила, что это вы, думала – однофамилец… Вы приехали на завтрашнюю премьеру? Боже, боже… Нестор, наш маленький Нестор – кинорежиссер! Сногсшибательно!..
Старик как раз наполнял водкой бокалы, спокойно слушая причитания Перцовой, но после ее последних слов поставил бутылку и, подняв густые седые брови, проговорил:
– Мне и не снилось собутыльничать среди ночи с большим человеком. Но почему вы, милостливый государь, не вместе с этими, что в гостинице?
– Слишком давно я не был в Городе, чтобы ехать вместе. Самому надо было. А вы, кто вы такой, что я вас никогда не видел? – все-таки не удержался Нестор, чтобы не удовлетворить своего любопытства.
– Да говорю же – тутошний. Мы с вами просто во времени разминулись. Когда я жил в Городе, вас еще тут не было, когда же вернулся из-за океана, вас уже не было. Я – Кость Американец.
«А-а, – подумал Нестор, – это ведь он оттуда привез банджо».
Перцова, не дожидаясь приглашения, уже сидела за столом. Вряд ли это нужно, если люди встречаются через несколько десятков лет. Украдкой, как-то виновато она поглядывала на Нестора и шептала:
– Боже, боже, почему это человек не знает ничего наперед? Как же ваши дети, жена?
– Не успел еще обзавестись семьей, – смущенно улыбнулся Нестор. – Все времени не хватает. Вот если бы вы подыскали мне в нашем Городе пару… Ну что ж, выпьем за встречу.
Перцова нерешительно отпила, опустила руку с бокалом на стол, другую, с перевернутым перстнем, бессильно уронила на колени, она точно отсутствовала, только время от времени повторяла шепотом:
– Сногсшибательно!.. Феноменально!
ВАДИМ ИВАНОВИЧ
Был предрассветный час. За разговором не заметили, как прошло время: розовое зарево подожгло белые тучки на небосклоне, багрянец высветил невыспавшиеся лица собеседников Нестора. Он внимательно поглядел на Перцову и почувствовал, как в душе шевельнулось нечто злорадное… «Ну, конечно, если бы ты знала наперед… Да нет, мещанская спесь затемняла даже тот разум, который был у тебя. «Деревенщина», – называла ты таких, как я, и обрекала их на последнее место в обществе…» Но тут же Нестор одернул себя: перед ним смеркается вчерашний день Города. Перед своим уходом ему суждено увидеть новый день и понять его. Хорошо – если поймет.
Нестор перевел взгляд на Костя. Из скупой речи Американца он уже узнал, что старик в свои шестьдесят твердо решил начать работать на заводе, ведь он «слесарь первого класса. Либо, сударь, хотя бы сторожем в проходной».
– Пора мне устраиваться, – встал Нестор. – Приглашаю вас на премьеру.
В гостинице Нестор прилег, чтобы немного подремать, но усталости, к своему удивлению, не ощутил. Он еле дождался девяти, быстро собрался и направился в райком партии нанести визит товарищу Ткаченко, который любезно принял предложение друзей Нестора – организовать премьеру его фильма в Городе.
Молодцеватый, подвижный заведующий отделом райкома Ткаченко вышел из-за стола, поздоровался с Нестором за руку, предложил сесть и без трафаретных вопросов «Как доехали?», «Как устроились?» заговорил:
– Значит, в четыре. Я вас представлю. В Городе, знаете, ажиотаж: как-никак свой режиссер! Я, разумеется, был на просмотре. Прекрасно… Новеллистическая композиция, операторские находки… Один аист, этот розовокрылый, как фламинго, аист, который обрамляет своим полетом весь фильм, – этот аист, что взлетает в первом кадре от выстрела, а в последнем мечется над пожарищами как символ жизни, – это просто чудесно. Только… Я не знаю, насколько вы чувствительны к критике… Ну, ладно, об этом потом. Знаете, что я вам хочу предложить? Пойдемте сейчас, у нас полдня времени, я вас познакомлю с одним чрезвычайно интересным человеком. С Вадимом Ивановичем. Так все его называют, не иначе. Спросите на улице любого, как найти Вадима Ивановича, и каждый, даже ребенок, направит вас на завод или на его квартиру. Это директор нашего «Сельмаша».
– Я вас понял, – ответил Нестор, – я даже знаю, за что вы меня хотите критиковать, я понял это еще вчера, как только очутился в центре Города. Мне самому хотелось попросить вас, чтобы вы провели меня на завод.
– Ну и хорошо! – встал Ткаченко. – Вот и пойдемте. А по дороге я вам расскажу кое-что про нашего директора. К тому же и вы, как я понял из вашего фильма, были свидетелем тех или похожих событий, о которых мне рассказывал Вадим Иванович.
Они шли не спеша, Нестор внимательно слушал.
…Деморализованная хортистская армия в марте сорок четвертого в панике, побросав на разбитых дорогах пушки, лошадей, ящики со снарядами, отступала в Карпаты, чтобы там на некоторое время занять оборону. Ей на пятки наступали наши передовые части, оставляя гарнизоны в населенных пунктах прифронтовой полосы.
Вадим Иванович возглавлял такие гарнизоны поочередно в нескольких селах. Он знакомился с людьми, заходил в хаты, изучал настроения жителей.
Далеко за селом высилась лысая гора – там стояла бедная хатка, которую можно было бы принять за пустую чабанскую хижину, если бы изредка не поднимался над нею жиденький дымок. Но потом и этот признак чьей-то жизни на горе исчез – дымок больше не курился, и тогда-то Вадим Иванович решил наведаться туда с группой бойцов.
Подергали за щеколду – дверь заперта, сквозь закопченное оконце нельзя было разглядеть, что делается в хате, вокруг тишина: ни собаки, ни курицы; подумали сперва – пустая. Но один боец заметил, что дверь заперта изнутри. Не надо было большой силы, чтобы сорвать ее с петель. Бойцы с Вадимом Ивановичем вошли в хату.
Первое, что они увидели в сумерках, – глаза. Блестящие стеклянные глаза и лицо как у мертвеца – высохшее, сморщенное, желтое. Вадим Иванович сперва растерялся, не зная, что делать, но веки мигнули, губы задвигались, – и он услышал шепот:
– Не убивай ребенка…
Вадим Иванович бросился к постели:
– Мы не фашисты, бабушка, мы советские! Где ребенок?
Старуха долго всматривалась в пришельцев, потом протянула высохшую руку, откинула рядно, и Вадим Иванович увидел худенькое белое тельце девочки-младенца, в котором тоже еле теплилась жизнь. Ребенок не плакал, только водил зелеными глазенками.
– Чья девочка, где мать? – спросил Вадим Иванович, боясь, что старуха умрет и не успеет сказать.
– Матери нет уже больше полгода, – прошамкала старуха. – Она жила у меня, ковпаковцы привели ее сюда, когда пришла пора рожать… тут и родила. А когда немцы делали облаву, схватили ее… я дитятку спрятала… А Оленку вон там, за хатой, расстреляли. Я Галюсю выходила, а теперь помираю, должна была умереть и она… да вы пришли, так заберите. Пусть живет… Она только начала, а мне кончать, потому как нет уже сил…
– Кто эта Оленка, откуда?
– Да разве ж я знаю… Партизаны привели, женой была одного ковпаковца… Она все мне наказывала, если что случится с ней, то когда фронт уйдет в горы и придут наши, чтоб я отнесла малышку в Город и отдала какому-то Стефураку. Но я в Городе никогда не была, да и не могу ходить. Говорила она: скажите Стефураку, что это от Оленки…
Больше старая не могла ничего сказать, в тот же день и умерла. Бойцы ее похоронили, а Галюсю Вадим Иванович отнес…
– Стефураку? – перебил Нестор Ткаченко. – Почему Стефураку?.. Я знал его. Он еще жив?
– Да, но очень уж старенький, – ответил Ткаченко. – Я не знаю, почему именно ему. Да обо всем вы сможете расспросить самого Вадима Ивановича.
Они дошли до проходной завода, и Ткаченко остановился.
– То, что я рассказал, – только один эпизод. Вадим Иванович после войны остался в нашем Городе. Сначала был на партийной работе, потом заочно окончил сельскохозяйственный институт, и его назначили директором вот этого завода… Этого, да не такого же. Вы только посмотрите, какую он занимает территорию. При буржуазной Польше тут была фабрика плугов. Ну, не фабрика, большая кузница. А это все, что вы видите, выросло при нем… Выросла при нем и Галюся. То есть воспитал ее Стефурак, а учебой занимался Вадим Иванович. Галя окончила политехнический институт во Львове и пришла сюда на должность инженера производственного отдела… Вот приедете еще раз – увидите, сколько интересного у нас.
– Непременно, непременно… – проговорил Нестор в задумчивости. – Но почему – к Стефураку?..
Охранник пропустил Нестора и Ткаченко, и они вошли во двор, в глубине которого высилось над низкими строениями еще не законченное сооружение, справа находилось четырехэтажное здание заводского управления.
– Боюсь только, что не застанем его в кабинете, – сказал Ткаченко. – Идемте в новый блок цехов. Это его гордость, там днюет и ночует… А что я говорил! вот он стоит.
Они подошли. Приземистый, жилистый мужчина, лет уже, должно быть, за пятьдесят, прямо-таки растерялся, когда Ткаченко познакомил его с Нестором.
– Да, слышал я. Но хотя бы позвонили… У нас скоро пуск, поэтому мы днем и ночью… Приходили уже к нам, снимали для киножурнала, но вам, наверное, не масштабы и цифры нужны, вам, так сказать, подавай рабочий класс. Об этом подумать надо, стоит подумать…
Нестору сразу понравился этот на вид добродушный и медлительный человек, по разговору видно, откуда-то с Полтавщины; пригляделся к нему, и на мгновение ему показалось, что он когда-то его видел – глаза показались знакомыми… Но нет, это снова дала о себе знать профессиональная привычка Нестора – искать типаж для ролей. Нестор вспомнил: когда он просматривал актеров на роль лейтенанта, представлял себе своего героя именно с такими глазами: светло-серыми, в которых глубоко, на дне, таится настороженный холодок, свидетельствующий об упрямой воле и решительности. Сказал:
– Не беспокойтесь, Вадим Иванович, я скоро приеду еще раз, и с вашего позволения…
– Вот и хорошо, – охотно согласился директор, – но вы не убегайте, я вас все-таки задержу на несколько минут. Провожу только к конвейеру. Наш завод десять лет назад начал изготовлять для Кубы грейдерные погрузчики. Для сафры.
…Машины, выкрашенные в яркий цвет, медленно выползали, будто из туннеля, и одна за другой выстраивались в длинный ряд. Нестору часто доводилось бывать на заводах, и каждый раз его охватывало чувство своей малости перед творениями человеческих рук, а тут еще сработал эффект неожиданности. Нестор не думал, что в родном Городе встретится с таким промышленным гигантом.
– Полторы тысячи машин запланировали мы на этот год, – заговорил директор. – И качество все время повышается. А литейный цех уже полностью охвачен системой бездефектного изготовления продукции…
Нестор не сводил глаз с конвейера. Ткаченко тронул его за локоть.
– Я думаю, что для начала достаточно. Вижу по вашим глазам – приедете.
– Зайдемте еще в мой кабинет, – пригласил Вадим Иванович.
В кабинете без умолку звонил телефон. Директор поднял трубку, лицо его просветлело.
