Текст книги "Особенная дружба "

Автор книги: Roger Peyrefitte

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Эта таблица располагалась на двойном листе бумаги; когда её раскрыли – создала впечатление палитры. В ней перекрещивались чернильные и карандашные линии различных цветов. Примечания касательно королей и суда были синими; черные чернила использовались для вопросов, относящиеся к духовенству; дворянство обозначалось зеленым, юстиция – красным, третье сословие – желтым. Некоторые имена были жирно написанными, другие – тонко, подчеркивания и все завитушки были превосходно выписаны. Все разделы были парными, но по–разному выделенными: I, II; 1‑й, 2‑й; (А), (В); (а), (б). Определённо, именно учитель истории был ответственен за сокращение времён года до двух, в своде школьных правил.

Затем последовал ещё один урок религиозного обучения: ещё больше Боссюза, ещё больше Божественной Любви, и, в заключение, дух жертвенности. Настоятель был без ума от Боссюэа, и от всего Великого века [период правления трёх первых королей династии Бурбонов, 1589–1715] в целом. В академии, которую он возглавлял, Боссюз, по словам Марка де Блажана, рассматривался как Величайший учитель. Марк чувствовал себя как дома в этой атмосфере, поскольку ему нравился Король—Солнце. Жорж спросил себя, кто из великих понравился бы ему. Он решил выбрать между Александром Великим и Григорием Великим. Он восхищался первым, но проповедник сделал больше.

Во время чаепития Люсьен пришел и уселся рядом с Жоржем, который получал удовольствие, глядя, как тот ест гранат, наклоняясь вперед в попытке избежать попадания сока на одежду. Он дал Жоржу четвертинку плода и получил взамен немного нуги.

– Я назову это взращиванием духа жертвенности, – сказал Жорж.

– Какой бы дух не культивировался в Сен—Клоде, – ответил Люсьен, – все искусство состоит в том, чтобы понимать, в каком свете надо это преподнести.

– В прошлом году, – продолжил он, – зимой я выдумал какие–то боли в сердце, нападавшие на меня, как только я встал с кровати. Другой парень, из другого класса (здесь он потихоньку дал на него посмотреть Жоржу), – как ни странно, жаловался на то же самое. Как только мы умывались утром, каждый из нас шел в лазарет, где мы с нашим недомоганием садились у огня, но отказывались принимать все лекарства вообще, потому что говорили, что нам нужно причаститься. В своё время мы спускались в часовню, после чего возвращались обратно в лазарет, чтобы уклониться от учёбы, и оставались там до завтрака. Теперь обрати внимание – если бы мы не подумали о трюке с причастием, нас бы рассматривали как симулянтов, а так целую неделю мы очень приятно проводили время по утрам.

Во время учебы Жорж послал записку к отцу Лозону, добавив в скобках слово «исповедь». Он надеялся убедить Отца, чтобы тот получил его исповедь в часовне, как это было бы в его субботу кающихся. Он слышал, что исповеди иногда слушались в комнатах воспитателей, и думал, что в сдержанных сумерках исповедальни его будет меньше беспокоить стыд, нежели на аналое.

Переписав набело свой заданный перевод с греческого – «Война Ксенофонта [444 до н. э. – 356 до н. э., древнегреческий писатель и историк афинского происхождения, полководец и политический деятель] и сельское хозяйство», и в ожидании разрешения посетить Отца Лозона, он открыл свой стол, чтобы вынуть книгу. Он выбрал «Историю античности», которую позаботился не забыть забрать из дома. Она досталась ему в шестом классе лицея, и было в ней что–то такое, из–за чего его мысли блуждали и странствовали наиболее легко.

Ему казалось странным смотреть в этот день и в этой комнате для занятий на знакомые картинки: греческие дети в школе; актеры в театре; Александр… Он перечитал, что «Александр, сын Филиппа, славился своей красотой», но картинка вряд ли могла передать ту изумительную красоту. Жорж подумал о золотом статире [золотая или серебряная монета в Древней Греции и Персии], несущем рельефный портрет его героя, и хранившемся дома в шкафчике с античными монетами. На монете, конечно же, Александр был по–настоящему красив, так что можно было понять, почему все отмечали его красоту.

Отец Лозон лично пришел за Жоржем. Он отвел его к себе в комнату. Поднимаясь по лестнице, Жорж успокаивал себя: в конце концов, это станет даже конфиденциальнее, чем в часовне, и поможет создать связь между кающимся и исповедником. А его выбор духовника, совершенно независимый от Марка и Люсьена, оказался не так уж и плох – отец Лозон преподавал математику, а Жорж был особенно слаб именно в математике. Его духовник может оказаться снисходительным к его слабости. Жоржу стало стыдно от подобной мысли: слишком уж он легко поддался влиянию духа колледжа.

Никогда прежде он не бывал в комнате воспитателя или священника. На столе, заваленном книгами, стояла раскрашенная гипсовая статуя Пресвятой Богородицы и лампа, чей абажур был удлинён посредством закреплённой на нём газеты. В одном углу находились кровать и умывальник, наполовину скрытые ширмой; в другом – скамеечка для молитв, на которой лежали стихарь и стола [элемент литургического облачения католического или лютеранского клирика. Шелковая лента 5–10 см в ширину и около 2 метров в длину с нашитыми на концах и в середине крестами].

Священник Жоржу очень понравился. Манера речи у него была изысканной, а жесты – плавными и размеренными. Его голубые глаза, слегка вьющиеся волосы и свежий цвет лица придавали ему искренний вид, который очень подходил главе Конгрегации. Он был уже хорошо информирован относительно Жоржа, которого назвал своим первым кающимся этого учебного года. Он сказал, что ему захотелось принять Жоржа в своей комнате, чтобы немного пообщаться с ним. Он всегда будет готов помочь Жоржу, если тому потребуется консультация, по любым вопросам, касательно ли его уроков, или связанных с его совестью.

Жорж прождал достаточно долго, чтобы сказать, что в математике полученные им результаты не всегда соответствовали его усилиям, но он надеется, что даже если ему не повезёт в Сен—Клоде, то, по крайней мере, он станет более усердным. Затем он взялся за скамеечку.

Отец Лозон надел стихарь, фиолетовую столу, и присел на краешек стула. Жорж встал на колени, раздумывая, какой была бы исповедь Люсьена, если бы тот сказал правду о мыслях, с которыми причащался? И стоит ли Жоржу подражать ему? Нужно ли Жоржу начинать учебный год со лжи? Простота этой трибуны покаяния, вместо чувства стыда, появления которого он боялся, взбудоражила его.

Когда он поднялся с коленей, то заметил картинку, прикреплённую к стене рядом с распятием: «Поклонение Агнцу». Именно она, без сомнения, заставила Отца говорить о чистоте Агнца в своём наставлении.

На вечерней проповеди преобладала суровая дисциплина. Младшеклассники не обернулись, когда в комнату входили старшие мальчики, и те расселись по своим местам упорядоченно, так что Андре не смог проскользнуть на место рядом Люсьеном. Доминиканец объявил, что намерен поговорить на тему непорочности: казалось, это был злободневный вопрос. Начал он с небольшого отступления в этимологию, заявив, что слово чистота [pureté– чистота, непорочность, фр.] произошло от латинского puer, то есть мальчик; в санскрите это слово, сказал он, имеет тот же самый корень. Затем, как и в предыдущий вечер, он привёл некоторое количество статистических данных, а именно – о количестве рабов Божьих, принявших обет целомудрия в детстве. Среди них оказались: шестилетний Блаженный Петр Люксембургский, который стал кардиналом в пятнадцать лет и вскоре умер; девятилетний Алоизий Гонзага, чья скромность была настолько велика, что он никогда не позволял своему прислужнику увидеть своё тело дальше кончиков пальцев ног; видимо, по этой причине, церковь подумала, что он достоин стать покровителем молодежи вместе со Святым Станиславом Косткой. Касательно этого святого мы можем сказать, что в раннем детстве тот даже терял сознание, если слышал непристойное слово. В десять Святой Жан де Мата дал торжественный обет Пресвятой Богородице. Были ещё тринадцатилетние Генрих II Святой, будущий император, и Эдмунд Мученик, чья юношеская добродетель осветила конец двенадцатого века. Далее последовала притча в честь Святого Эдмунда: однажды, когда тот был школьником и шел со своими однокашниками, он покинул их, чтобы избежать их порочных разговоров. Вскоре перед ним предстал мальчик безупречной красоты, сказавший с особенным очарованием: «Привет, мой желанный». Эдмунда подобное обращение сильно смутило, а тот мальчик добавил: «Ты не узнаешь меня?» «Ты, должно быть, ошибся», сказал Эдмунд. «Совсем нет! Я тот, кто всегда рядом с тобой в школе, и иду с тобой туда, куда и ты. Меня зовут Иисус».

Какие занимательные истории были у этого проповедника! Красота в его рассуждениях играла большую роль, прямо как в греческой истории! Неожиданно, Жорж, сложивший руки на своём столе, сообразил, что его правая рука находится очень близко от левой руки Люсьена. И под прикрытием своего локтя, он двинул ее дальше и коснулся своего друга. И ему показалось, что он совершил нечто важное, будто бы, в этот самый момент, он выбирал своё будущее. Исповедь, которую он только сегодня совершил, показалась ему надуманной, а голос проповедника – фальшивым и праздным.

Тогда он плотно прижался рукой к руке Люсьена, а тот не сделал попытки отодвинуться. Жорж не посмел посмотреть, улыбается ли Люсьен. Возможно, его действия показались бы другим не более чем своего рода бравадой, жестом, высмеивающим проповедь о непорочности. Когда они вышли из комнаты, Люсьен, не сказав ни слова надзирающему воспитателю, исчез. А спустя несколько минут, в часовне, Жорж был изумлен, увидев его стоящим у алтаря, в красном одеянии и стихаре, вместе с Андре.

Люсьен управлялся с кадилом; он выглядел весьма романтично. Был ли он воспет в стихах? А если так, это сделал Андре, или кто–то из христианских поэтов – о мальчиках, чьи души как кадила? И что подумал бы проповедник – о нём, наряжённом в красные одеяния, совершающем богослужение в честь того Святого Плакида, чья дружба со Святым Мавром была предложена вчера на проповеди в качестве примера для подражания?

Жорж быстро оглядел присутствующих: казалось, никто, даже Блажан, не обращали никакого внимания на Андре или Люсьена. И эта общая неосведомленность раздражала его. Ревность к Андре становилась для него невыносимой: его маленькая победа во время проповеди теперь показалась ему жалкой. Он понял, на какое громадное расстояние он отстает от соперника: на стороне Андре были существующий порядок вещей и все средства колледжа, умело им эксплуатируемые.

Люсьен опоздал в трапезную; Андре вошёл следом за ним. Усевшись, Люсьен сказал:

– Быть алтарником жуткая скука. Им больше не заловить меня в суматохе для этого.

Одновременно он пихнул Жоржа коленом, давая понять, что он имел в виду как раз наоборот, но приходится скрывать свое удовольствие. Он был очень доволен собой, напевая и смеясь без причины. Он упрекнул Жоржа за плохой аппетит, и настоял, чтобы наполнить для него тарелку. А Андре, через всю комнату, мужественно наблюдал за ними.

В спальне Жорж с нетерпением ожидал ухода воспитателя, чтобы послушать, что Люсьен расскажет ему. Но Люсьен уснул. Сможет ли Жорж забыть, что он всего лишь вторая скрипка в дружбе? Мало того, что он исключен от участия в удовольствиях Люсьена: он даже не имел права ожидать отчета о них. Он развернулся, чтобы поговорить с Марком.

Непревзойдённый Блажан, в свою очередь, был только рад поделиться некоторыми из своих тайн с Жоржем; как и с Люсьеном, они обсудили прошедшие каникулы. Казалось, в этой спальне секреты долго не держались. Блажан посвятил сердце одной из своих кузин, с которыми провел лето в провинции. Для того, чтобы не отставать, Жорж противопоставил ему двух своих, оставшихся у него дома; хотя ни одна не вызывала у него особенного восторга. Марк захотел узнать, как зовут самую красивую из них, и, казалось, остался доволен, узнав, что её зовут Лилиан. После чего ему захотелось узнать цвет ее волос, но Жорж не смог удовлетворить его любопытство, так же, как и насчёт точного цвета её глаз. Затем Марк завершил описание собственного предмета обожания, и пообещал, что покажет ее фотографию Жору не позднее завтрашнего дня; он держал её в молитвеннике. На самом деле именно эта его кузина была объектом, как его молитв, так и его мыслей; ради того, чтобы стать достойным её, он так превосходно проводил Уединение, и делал заметки во время проповеди.

Перед тем, как заснуть, Жорж снова вернулся мыслями к вечерней службе, к Андре и Люсьену. Страсти и интриги, бушующие среди стен колледжа, вызывали у него беспокойство. В отсутствии залога любви или воспоминаний, и без надежд на дружбу, он чувствовал себя, как заскучавший пёс.

Во время мессы он сделал усилие, чтобы взять себя в руки и подготовиться к причастию. До сей поры, он совершал подобное нечасто, и это было событием, вызывающим у него большое уважение. Что же касательно слишком большого удовольствия, которое он пережил, коснувшись руки Люсьена, то отрезвление последовало так быстро, и было так безжалостно, что он посчитал себя прощённым.

Он подумал о Марке, молящемся рядом – после того, как тот незаметно показал ему фото, как и обещал. Ну, он тоже будет молиться: он будет молиться за Люсьена. Возможно, это поможет установить более прочную связь между ними, чем та, которую предлагал Андре: на его стороне будет религия и добродетель. Он станет достойным тех святых мальчиков, воспетых проповедником–доминиканцем. Его благочестивая дружба возобладает над грешной. Но у него не получалось сосредоточиться на службе; он не мог заставить своё внимание отклониться от Люсьена, разглядывающего себя в зеркальце, зажатом в сложенных руках.

Жорж пропустил «общее для исповедующегося, не священника», и поискал молитву, которую он заметил вскользь, когда перелистывал страницы: как и его белье, она была помечена числом 25; то была «молитва для изгнания дурных мыслей». Он читал и перечитывал её. Он принял причастие между Марком и Люсьеном.

Тем утром у третьей формы должны были быть математика и английский язык, но первый урок оказался свободным и Жорж поступил так, как его одноклассники – вынул тетрадь Уединения, чтобы сделать записи о последней проповеди. Марк передал ему список святых, давших обеты целомудрия до пятнадцати лет. Жорж, в своем новом рвении, вскоре закончил переписывать, не без того, чтобы дать себе всевозможные обеты при этом. Как это верно, что счастливые результаты святого причастия могут быть сильно преувеличенными.

– Одолжи мне свою тетрадку, – сказал Люсьен, – моя непорочность жаждет твоих записей!

Хотя он был на проповеди вчера вечером, конечно же, он забыл, что там случилось, так же, как не помнил, о чём там говорилось. Он был далёк как от Жоржа, так и от проповедника. Он, без сомнения, был уже в думах о встрече, которая должна состояться на вечерне: всё его бытие целиком заполнял Андре.

Андре, всегда Андре! Даже здесь и сейчас он был между ними. Люсьен сдвинулся за своим столом, подтолкнув тетради в сторону Жоржа; на верхней красовался титул: «Черновик заданий на каникулы». Жоржу почудились, что картины каникул, которые так ярко описывал ему Люсьен, поднимаются из книги, словно мираж: между их обложками были задачи, которые Андре решал для Люсьена. Жорж не смог отказать себе в желании взглянуть на них. Он аккуратно взял тетрадь, хотя ему хотелось разорвать её на куски.

Между двумя её страницами он наткнулся на вложенный листок бумаги со стихотворением, подписанным Андре Ферроном. Оно, по обычаю, имело посвящение Тебе, и было датировано 17‑м августом.

Ami, te souvient–il de ce soir éclatant

Ou les fleurs du jardin s'étalaient parmi l'ombre?

Nous avians, au tennis, fait des parties sans nombre,

Sveltes dans nos costumes blancs.

Le soleil se fanait, la brume était Légère,

Nous écoutions en nous murmurer le désir,

Et nos anciens baisers, de leur chaud souvenir,

Parfumaient nos creurs en priere.

Nous revenions tous deux par une sombre allee…

Amour, te souvient–il de cette sombre allee?

Друг, помнишь ли ты сегодняшний яркий вечер,

Или колеблющуюся тень в садовых лугах?

Мы уже заканчиваем бесчисленные партии в теннис,

Стройные в наших белых костюмах.

Солнце заходит, лёгкий туман повис,

Мы вслушиваемся в шепот желаний на наших губах,

И тёплые воспоминания от наших прошлых поцелуев,  

Наполняют наши сердца мольбой.

Мы возвращаемся парой по тёмной аллее…

Любовь моя, помнишь ли ты ту самую темную аллею?

С хладнокровием, удивившем его самого, Жорж спокойно сложил листок и сунул его в карман. Глядя в тетради, и делая вид, что читает, Жорж раздумывал над тем, как плохо он только что поступил. Это был своего рода инстинкт, заставивший его завладеть этим стихотворением, как ранее он заставил его открыть в первую очередь именно эту тетрадь. Но поступил он так вследствие какой–то неясной идеи, кроющейся за его импульсом, и только постепенно неосознанный мотив его поступка стал ему ясен; он понял: стихотворение было таким, что за него, в соответствии с буквой и духом правил колледжа, Андре могли исключить. Сделанное заставило его покраснеть: хотя мысль показалась ему не без смысла, это не слишком сильно его оправдывало.

Прежде чем раздумывать о тех строках, ему хотелось быть уверенным, что кража не оказалась замеченной. Стихотворение, безусловно, являлось одним из тех, обещанных Люсьеном и дозволенных ему прочитать. Возможно, что Люсьен сознательно положил его туда, где он его нашёл. С другой стороны, казалось, что Люсьен не наблюдал за тем, какое впечатление оно произведёт. Быть может, он даже не помнил, что в его тетради содержится такое занятное упражнение? Чтобы проверить эту гипотезу Жорж демонстративно закрыл тетрадку и положил её обратно туда, откуда взял. Люсьен лишь безразлично взглянул на неё.

Жорж был взволнован ощущением того, что от него кто–то зависел. Несмотря на свою ненависть, он испытывал некое восхищение перед Андре. Он понимал, что не способен написать подобное стихотворение и признался себе, что он, конечно же, никогда бы не сделал такого. Но прозрачные намеки, фигурировавшие в стихе, вскоре возродили его враждебность. Благодаря оружию, так неожиданно попавшему к нему, он мог избавиться от своего противника раз и навсегда, ради судьбы, вверенной в его руки. В любви и на войне все средства хороши. История каждый эпохи имеет множество примеров подобных коллизий. Перикл заставил своего соперника Фукидида стать изгнанником при помощи остракизма. Брут убил Цезаря. Папа, на вопрос Карла I Анжуйского о том, какая судьба будет уготована Конрадину, ответил «Vita Conradini, mars Caroli» [Жизнь Конрадина – это смерть Карла, лат.]. Стоит ли Жоржу поступать так, если даже девиз на рыцарском мече призывал: «Бей врагов своих с обоих концов»? Он ударит с краю, который подставился. Сверх того, он будет нападать во имя морали, во имя колледжа, во имя своих однокашников. Он даже нанесёт удар по Люсьену, так как не сомневается, что его собственное влияние на друга будет лучшим, чем у Андре.

Несмотря на подобные измышления, он прекрасно понимал, что собирается совершить нечто такое, что в книгах по истории называлось предательством, которое, согласно рыцарскому кодексу, являлось преступлением. Вне стен колледжа сама идея такого поступка показалось бы ему невозможной, но внутри, среди такого количества разнообразной лжи, подобное виделось ему почти естественным.

На уроке математики Жорж снова оказался лицом к лицу с отцом Лозоном. Ему было довольно неловко столкнуться с человеком, которому он признался в своих грехах, и который теперь был его учителем. Для него стало ясным, что его последующие исповеди станут гораздо менее откровенными. Он оказался слишком наивным, потому что был новичком. Но теперь он считал, что воспитатели в Сен—Клоде еще более простодушны, чем он сам, если они на самом деле ожидают искренности от своих кающихся. Они напомнили ему того достойного приходского священника, который, решив установить для исповедей на Страстной неделе расписание, объявил с амвона, что будет принять лжецов в понедельник, воров во вторник, прелюбодеев в среду, а потом удивлялся, когда никто не пришёл.

В колледже, конечно же, все ходили на исповедь, но с очень четким представлением о том, что они скажут там. У мальчиков была собственная интерпретация значения слова «мудрый».

Теперь Жорж понял, что означало для его одноклассников принятие Таинства Святого Крещения: это было средством жить в мире, если не со своей совестью, то, по крайней мере, со своими воспитателями. Отныне он станет как Люсьен, Андре и остальные мальчики.

Урок английского языка, последовавший за математикой, заставил его познакомиться с тем воспитателем, которого он еще не встречал. Этот педагог наслаждался своим большим авторитетом, из–за того, что прожил в Англии двадцать лет. Его лицо было кирпично–красным, что считается обычным среди англичан. Он разговаривал с закрытыми глазами и лицом, обращённым к потолку, словно пребывая в трансе. Его произношение, вероятно, на самом деле великолепное, провоцировало взрывы сдавленного смеха; он производил впечатление полоскающего горло. Даже в его способе говорить «да» чувствовалось влияние его прекрасного знания английского языка.

В четверг не было прогулки, в качестве компенсации той, дополнительной, в первый день семестра – и Жорж оказался этому рад. Он мог даже пожелать, чтобы не было перерывов между уроками. Он с нетерпением ожидал вечерних занятий в студии. Во время чаепития он налёг на все лакомства, передаваемые ему Люсьеном. Наконец наступил момент, когда он смог написать свою записку: «Ж. де Сарр желает увидеть г-на настоятеля». Люсьен, сидевший в конце ряда, должен был передать эту записку старосте, ответственному за их сбор. Он прочитал её, когда она проходила через его руки и произнёс:

– Поздравляю!

Жорж объяснил, что его родители настояли, чтобы он отплатил визитом вежливости к настоятелю после нескольких дней, проведённых тут – он уже сказал Марку то же самое. Его планы были таковы: он запечатает манускрипт в обычный конверт с гербом колледжа, и передаст его настоятелю, сказав, что поднял его с пола перед дверью студии. Он чувствовал гордость. Сейчас он был самым настоящим кукловодом. Он будет манипулировать не только Андре, но и настоятелем.

Люсьен, добрый малый, незаметно передал ему свою тетрадь по математике. В тот день они, по сути, ратифицировали договор обмена, договор, по которому задания по математике были единственным вкладом Люсьена. По его словам, то была не его вина, что он блистал всего лишь в одной дисциплине, в которой плавал Жорж.

– В любом случае, – добавил он, – мы дополняем друг друга.

– Ты владеешь, – сказал Жорж, – искусством дополнять. Ты мог бы стать поставщиком отличных пирогов из жаворонка, используя знаменитый рецепт!

– Значит, ты – лошадь, и я жаворонок, полагаю?

На что Жорж ответил, напев:

Alouette,

Gentille alouette,

Je te plumerai.

Жаворонок,

милый жаворонок,

я ощиплю тебя.

[Популярная французская детская песенка об ощипывании перьев из жаворонка в отместку за то, что тот разбудил своей песней]

Он был рад стать наставником Люсьена в их школьных работах – как будто часть привилегий Андре уже передалась ему. Между тем, как и следовало ожидать, именно Андре он был обязан за случившееся. Тем не менее, он приступил к списыванию из тетради Люсьена очень равнодушно, для того, чтобы доказать себе, что он был мальчиком с характером.

В шесть его вызвал воспитатель и отдал ему его записку, уже подписанную Отцом–настоятелем. Отходя от стола воспитателя, Жорж внезапно в полной мере узрел своё предприятие; он стал раскаиваться в содеянном. Он попытался думать о Люсьене, но всё было бесполезно; он проклял записку в своей руке, которая теперь рулила им, вне зависимости от его воли. Его станут презирать, когда узнают, что он натворил!

Ибо, Жорж подвергал опасности не только Андре, но и всё общество колледжа в целом. Раскрывая секрет одного ученика, он, в определенной мере, раскрывал тайну всех остальных. Тут было единственное облегчение: Андре не видел, как он выходил, потому что покинул студию за несколько минут до Жоржа.

Жорж пересек холл и внутренний двор, достигнув главной лестницы. Чем ближе он подходил к месту назначения, тем яснее он сознавал не только свои резоны, но и трудности своего начинания. Чётко ли он представляет, что должно случиться потом? Какой будет реакция настоятеля на стихотворение, когда он его прочтёт? Наверное, он не подозревает в Жорже такого вероломства или что–то подобного? Если он человек чести – в конце концов, он был джентльменом – что он подумает об этом мальчике, сыне маркиза, который так отплатил за радушный приём, оказанный ему? А может, отвращение, вызванное распутным стихом Андре, обернётся против доносчика? Операция становилась слишком опасной. Было бы лучше отказаться от неё до поры до времени, и оставить все как есть. В своё время он завоюет дружбу Люсьена, по возможности, не причиняя никому вреда.

Жорж добрался до приемной; он узнал мраморный стол, кресла, скамейки, оббитые зеленым бархатом. Дверь в кабинет оказалась приоткрытой. Ему послышались голоса: без сомнения, другой посетитель настоятеля мог выйти оттуда в любой момент. Жорж подошел к камину, чтобы осмотреть скульптуру, украшавшую его. Она представляла собой лежащего юношу, в длинных одеяниях, с измождённым лицом и изнурённого. К своей груди, пронизанной многочисленными ранениями, он прижимал крест. Под фигурой было высечено имя – Тарцизий [San Tarsicio, святой Римско—Католической церкви, мученик времён преследований христиан цезарем Децием в III веке, был похоронен в катакомбах Рима].

Узнав голос посетителя, Жорж двинулся по направлению к двери, чтобы мельком взглянуть на Андре Феррона, стоящего перед столом настоятеля. И вновь Андре! – пересекающий его путь, Андре, как будто говорящий: «Всегда и везде буду впереди тебя. Смотри, в каких хороших отношениях я с нашим настоятелем! Не трать свое время попусту. Почему бы не использовать его для написания поэмы? Но не о Люсьене, а о Тарцизии, например».

Жорж взялся за конверт со стихотворением, покоящимся в его кармане. Он подумал о платке, окрашенном кровью, которую Андре соединил с кровью Люсьена. Он взглянул на статую юного мученика, пролившего свою кровь за любовь к Богу. Почему бы не сделать ему подношение чувствами Андре к Люсьену? Он подсунет бумагу под основание статуэтки. Очевидно, что дружба, о которой идёт речь, будет угодна Небесам, так как она там вовсю процветает; Святой Тарцизий, без сомнений, окажет ей свою протекцию. Разозлившись, Жорж решил разорвать конверт на кусочки прежде, чем посвятит его таким образом, когда из кабинета настоятеля вышел Андре и улыбнулся ему. Во взбудораженном состоянии Жорж постучал в дверь кабинета. Войдя внутрь и закрыв за собой дверь, он сообразил, что в его руке больше нет конверта. Он, должно быть, выронил его, и тот упал под стол. В любом случае, в приемной было плохое освещение, и туда никто не зайдёт, пока он находится у настоятеля.

Настоятель перебирал толстую кипу писем.

– Вы пришли в нужный момент, – сказал он. – Один из ваших однокашников только что принес мне вечернюю почту от казначея, там есть письмо для вас. Без сомнения, от ваших родителей. Вот оно. Я не буду его читать.

Он показал, что Жорж должен сесть лицом к нему, перед книжным шкафом. Жорж извинился перед настоятелем за беспричинное беспокойство, выказывая тем самым своё почтение. Он не поднимал глаз, не потому, что был застенчив, а потому что первоначальная тема его визита по–прежнему занимала его мысли. Настоятель похвалил его сочинение по французскому.

– Как видите, сказал он, улыбаясь, – я проявляю точно такой же интерес к вам, как и вы ко мне. Я не скажу вам ваше положение в классе, так как результаты учебной недели оглашаются по воскресеньям, во время завтрака. Но могу сказать, что когда я зачитаю слова «Третий курс», пройдёт не так много времени, прежде чем вы услышите собственное имя.

Он спросил Жоржа, завёл ли тот уже друзей. Чтобы получить что–то вроде компенсации от Андре, Жорж похвастался хорошими отношениями с Люсьеном.

– Ваши чувства вас не подвели, – сказал настоятель. – У Ровьера отличные природные качества. Он очень честный парень. Господин префект не смог бы дать вам лучшего соседа. Но если я не ошибаюсь, ваш второй сосед – Марк де Блажан. Я уверен, что вы по достоинству оцените его качества. Он наш талантливый ученик, и тоже вам понравится, я уверен.

Он продолжил разговор, и с семьи Жоржа перебрался на обсуждение руководства о гербах их провинции.

– У вас благородный герб, – заявил он, – надеюсь, что вы не уроните его честь. Я видел на нём пылающие факелы. Вы должны «пылать от истины, застывать ото лжи».

Разговор подошел к предмету Уединения. Настоятель выразил большое удовлетворение тем, что поступление Жоржа в колледже совпало с визитом такого великолепного проповедника.

– Нам не всегда так везёт, – сказал он. – Выбор проповедник так же труден, как и выбор друга.

Жорж увидел свой шанс продемонстрировать, с каким пристальным вниманием он следит за проповедью: он спросил, кем был Тарцизий, чьё имя еще не оглашалось в выступлениях проповедника. Настоятель пришёл в восторг.

– Ах, очень хорошо, сказал он, – очень хорошо! Вы заметили моего Тарцизия. Это миниатюрная, в мраморе, статуя святого работы скульптора Фальгьера. Оригинал находится в Париже, в Люксембургском Музее. Она – замечательное произведение искусства, хотя в ней есть одна ошибка – она представляет мученика моложе, чем он был. Исторически, Тарцизию было около двадцати или двадцати пяти лет, когда его до смерти забили камнями в Риме, на Аппиевой дороге, за отказ отдать язычникам хлеб святого причастия, который он нёс.

– Могу добавить, что я сам узнал сей факт о его возрасте совсем недавно. Я в долгу за эту информацию перед преподобным отцом–доминиканцем; так же как и вы, я тоже выразил удивление, когда не услышал имени Тарцизия среди тех мальчиков–мучеников, которых он называл. Он ответил, что пропустил его нарочно, чтобы, как он выразился, не усугублять ошибку, уж слишком часто повторяющуюся. Как видите, скромность есть урок, которому мы каждый день учимся. Тем не менее, этим вечером он поговорит с нами о Святой Евхаристии и не забудет воздать должное тем, кто может быть назван мучеником. Моя ошибка с возрастом святого была связана не только со скульптурой, но с Мартирологом, в котором Тарцизия называют алтарником. Мне не приходило в голову, что очень простые обязанности алтарника – вы, без сомнения, уже выполняли их, или сможете сделать это здесь – были ранее практически равны обязанностям диакона: так, что не могло быть и речи о том, чтобы доверить их ребенку.