Текст книги "Особенная дружба "

Автор книги: Roger Peyrefitte

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Я сказал, что надеюсь на это. Следом мы пошли в церковь для того, чтобы вознести молитву «ободрения и благодарности». После неё он позволил мне вернуться домой. Чудом там никого не оказалось, и я немедленно воспользовался выпавшим случаем. Итак, Вы видите, что стоило мне это письмо.

Писать Вам ночами нет возможности, потому что я сплю в одной комнате с Морисом. Он признался, что Лозон сказал ему приглядывать за мной и следить, чтобы я не занимался тайной перепиской. Морису хотелось узнать, кто бы это мог быть, он был очень заинтригован. Я сказал ему, что с горбуном.

Не волнуйтесь, кстати, о ваших записках. Каждую ночь я кладу свой бумажник под подушку. Таким образом, Ваша проза и поэзия говорит всякие вещи для меня, и я сочиняю длинные письма в моей голове, но вы никогда их не получите. Хотя, это не очень весело.

Я должен быть терпелив сейчас, потому что у нас пока нет планов. Мы ничего не планировали, из–за того, что Вы сдались – я имею, что это выглядит так. Простите меня, если это прозвучит упреком, я очень хорошо понимаю, что это не из–за трусости, я сам сегодня поступал точно также; но я не стану делать так снова, потому что мне кажется, что прекраснее не сдаваться.

И почему мы всегда должны сдаваться? Мы должны просто потому, что мы ещё дети, разве не так? Дети живые существа, как и все остальные. Почему они должны быть единственными, кто не имеет права на любовь? В любом случае, с нами они напрасно тратят время. Ни родители, ни воспитатели не смогут помешать нам любить друг друга, мой Возлюбленный.

Александр.

P. S. Во второй день семестра – в пятницу, в память о наших Пятницах – приходите в оранжерею к шести часам. Я постараюсь как–нибудь туда попасть.

Я купил бутылку лавандовой воды.

Жорж прочитал письмо три раза подряд, а затем покрыл его поцелуями. Его сердце ликовало. Он поднялся и походил, чтобы лучше ощутить радость жизни. Он вышел на террасу, и некоторое время прогуливался по ней взад–вперёд. Это письмо, подлинное выражение веры, вдохновило его таким же энтузиазмом, как Андре вдохновлял Люсьена. Оно включала такие же требования на определенные права, какие, хотя и на короткий срок, получил Андре; те же бунтарские чувства, которое он сам когда–то испытал от мысли, что его дружба может пострадать от вмешательства посторонних. Но то, что в его случае оказалось всего лишь проходящим импульсом, а в случае с Андре второстепенной репликой, в письме Александра стало решительным и последним протестом. Жорж сразу воспринял его как свой собственный. Теперь, он как бы бросал вызов всему миру.

Ночью, будучи уже в постели, он вчетверо сложил письмо и убрал его в нагрудный карман пижамы: пока он спит, оно будет лежать у сердца, подобно его запискам, каждую ночь лежащим под головой его друга.

Утро следующего дня было так прекрасно, что Жорж в пижаме вышел походить по саду. Он направился в оранжерею, что оказалось, конечно же, паломничеством, приуроченным ко Дню Святого Георгия. Почему бы заодно не отпраздновать День Святого Александра в оранжерее? Там не было апельсиновых деревьев, но было одно, источающее приятный аромат. Глициния вилась под лампами и горшки с гиацинтами теснились на стеллажах.

Жорж был рад связать этот свежий аромат с другом, чье письмо он предполагал перечитать в этом месте. Его мама рассказывала ему, что глициния на языке цветов обозначает изысканность чувств в дружбе. А он знал, что гиацинты напоминают о юном Гиацинте, любимце Аполлона, который сорвал эти цветы, выросшие из капель крови своего друга. Он сорвал несколько колокольчиков гиацинтов и сунул их в конверт с письмом.

Затем сел на бочонок, с которого мог обозревать лестницу на террасу. Он с удовольствием вообразил, что мальчик, заполнявший его мысли, оказался его гостем и спускался в сад, чтобы присоединиться к нему, в такой же пижаме, как у него. Мальчик перепрыгнул через подстриженные бордюры из кустарника, и принялся играть с фонтаном. Его растрепанные волосы упали на глаза. Он остановился у статуи бога Терминуса и погладил его каменную бороду. Он улегся в самом центре лужайки и восторженно перекатился по газону. Затем поднялся и направился к оранжерее, где его ожидал Жорж, так как это было в Сен—Клоде. И, задумавшись об их тайных свиданиях там, в колледже, они вместе посмеялись бы над таким своим открытием, будучи в пижамах, и в оранжерее.

Было слишком поздно, чтобы нескольких строк, полученных Жоржем от Мориса, смогли причинить ему какое–нибудь волнение; у него было кое–что получше. Но он всё более остро ощущал тот факт, что не может написать Александру. Чтобы убить время, он замыслил отдать себя делу, посвятив его другу, пока будет ждать начала исторической коллекции, которую когда–нибудь создаст вокруг имени Александра. Он решил собирать антологию всех стихов о мальчиках, и посвятить её своему Александру. Это должно стать венцом Александра, более достойным Парнаса, чем Отель Рамбуйе. В библиотеке имелся довольно большой выбор; у Жоржа был обильный материал для исследований; работа заполнит оставшуюся часть каникул.

Начал он с современников, но пробежав по многочисленным листам каталога, понял тщетность своих усилий. Для него ничего не было. Как могла его собственный эпоха не создать ничего на эту тему, кроме «Детской молитвы на пробуждение», «Радости семьи» и других стихов, более подходящих для проповедников и тому подобного народа, имеющих дело с «Ангелом в доме»? Возможно ли, чтобы наиболее впечатлительные и красивые из всех существа никого, кроме семьи и религиозной поэзии не вдохновляли?

Без сомнения, он мог найти что–нибудь в работах барона де Ферзена, из которых Андре извлёк стихи во благо Люсьена. К сожалению, библиотека не содержала ни одного произведения далеко не самого читаемого автора.

Жорж понадеялся, что лучше получится с древними. Но он обнаружил, что Греция была не особенно хорошо представлена в библиотеке: помимо Гомера и драматургов, там были только прозаики, и, конечно же, ему не пришло в голову обратиться к ним.

Античный Рим был представлен лучше. Проигнорировав Вергилия, главные эклоги которого уже были ему известны, Жорж сосредоточился на переводах различных латинских поэтов. Безусловно, он обнаружил у них многое, больше, чем он ожидал. Он искал строки, которые тронут его, но не будут шокировать.

В конце концов, из прочитанного он сохранил только одну короткую эпиграмму, в которой Катулл [Гай Валерий Катулл (лат. Gaius Valerius Catullus), ок. 87 до н. э. – ок. 54 до н. э.) – один из наиболее известных поэтов древнего Рима и главный представитель римской поэзии в эпоху Цицерона и Цезаря] предложил разместить триста тысяч поцелуев, или даже больше, на «сладких глазах» Ювенция. Это должно стать подарком античности Александру. «Сладкие глаза…» Сладкие слова уже появились в их отношениях – в стихотворении к Возлюбленному. Мальчик, возможно, скажет, что это заходит слишком далеко; он утонет в меду его глаз.

Думая об этой поэме, Жорж почувствовал смущение от того факта, что Александр по–прежнему считал, что Жорж является автором того стихотворения. Это мошенничество, поначалу радовавшее его, ныне становилось ему неприятным. Это был его долг – не говорить Александру ничего кроме правды. Когда он процитирует мальчику Катулла, он должен будет рассказать кое–что об Эдмоне Ростане.

Между тем, он получил письмо от отца Лозона – письмо стало пятым, включая ответные послания Блажана и Мориса, которые он получил из города С., за неделю. Становилось очевидным, что все его орудия били по одной цели. Его развлекали повторные появления «я» в начале каждого абзаца в письме доброго Отца: эту особенность, несомненно, можно было принять в качестве доказательства энергичного и решительного характера священника.

Мой дорогой мальчик,

Я благодарю Вас за Ваше письмо, на которое я не торопился отвечать: мальчиков из колледжа на каникулах следует оставить в покое. Поэтому мое письмо будет своего рода предисловием к новому семестру.

Я был доволен, что Вы написали, потому что в этом я вижу доказательство того, что Вы по–прежнему придерживаетесь хороших намерений. Я вижу, что Вы извлекли прибыль из совета, данного мной насчёт вашего чтения, но я не знаю работу, которую вы упоминаете («Милый Иисус»). Тем не менее, в этом, как и во всех других вопросах, вы не сможете сделать лучше, чем спросить совета у своих родителей. Они несут свою миссию, совместно со школьными наставниками, чтобы научить Вас, как прожить свою жизнь разумно.

К тому же, я поздравляю Вас, если Вы не запамятовали, что Вы наконец–таки скоро вступите в Конгрегацию. Из того, что вы говорили мне о своей решимости не останавливаться на узком поле нравственного совершенства, очевидно, что вы осведомлены обо всём значении и размахе этого события.

+ Лозон

P. S. Я желаю Вам благочестивых устремлений в праздновании Жертвы святой мессы.

Вот и наступил первый день нового семестра. Жоржу хотелось забрать с собой письмо Александра, но он подумал, что разумнее оставить его дома, вместе с другими записками. Кто знает, что может случиться во время последнего семестра в году? Кроме того, такой акт благоразумия позволил бы не показывать Люсьену послание, которое он ревновал к взорам любых глаз, за исключением своих собственных. Правда, Люсьен абсолютно не настаивал на демонстрации записок, но с его стороны существовал некоторый риск попытки утвердить равенство в вопросах обсуждения писем – он же позволял Жоржу читать послания от Андре. Жорж же мог бы с чистой совестью поклясться, что не в его силах соответствовать этому.

Он опустошил маленький дорогой сундучок, который забрал из гостиной и унес в свою комнату. Он заявил своей матери, что хочет держать в нём почётные грамоты и другие бумаги из колледжа, и выпросил у неё разрешение не отдавать ключ. Письма Люсьена он уложил под кусок картона, ниже драгоценного клада из посланий от Александра. У себя он оставил только прядь волос мальчика. Он вложил её в бумажник вместе с картинкой Фесписа, получившей одобрение настоятеля.

Он возвращался в Сен—Клод не по железной дороге, как в январе; его везли на машине родители. Они были удивлены его отличному настроению. В ходе разговора его родителей с настоятелем те многозначительные точки, присутствующие в его табеле за семестр, не были упомянуты. Очевидно, что юный монсеньер академик издавна был в стойкой милости у настоятеля; и вряд ли в одиночку сможет изменить такое положение. В прочем, как и Александр, мартовские неприятности которого оказались закрытым делом.

Оказавшись на свободе, Жорж обошёл школу в поисках своего друга. Но напрасно, было уже поздно, и он был вынужден вернуться к Люсьен, на время прекратив поиски. У него состоялся непродолжительный разговор с Морисом, и он был счастлив наконец–таки услышать звон колокола, чьим традиционным приветствием открывался семестр.

Его глаза искали белокурую, светлую голову, светившую там, в заднем ряду, в конце прошлого семестра. Её отсутствие заставило Жоржа забеспокоиться. После чего, неожиданно, счёл, что сбит толку иллюзиями, порождёнными желанием: Александр входил в состав хора как один из певчих отца Лозона, последнего, кто отправлял службу в этот день.

Это оказалось щедрым возмещением – первое чудо, совместно сотворённое Святыми Георгием и Александром. Гимны огласились возгласами – Аллилуйя! – время Страстей Христовых закончилось.

Время от времени Жорж видел улыбку Александра – вероятно, от мысли о приятном сюрпризе, который тот собирался преподнести своему другу. В просвете его одеяния красный галстук сиял, как знак сплочения. Этому соответствовало не только само одеяние и собственный галстук Жоржа, но и облачения священника, и украшения храма. Любимый цвет двух друзей был повсюду.

Жорж справился со своим молитвенником, чтобы посмотреть, чей это праздник [26 апреля]: Святой Клет [римский епископ I н. э.] и Марцеллин [епископ Рима с 30 июня 296 по 25 октября 304 года], Римские Папы и мученики. Но нет, ничего в тот вечер не предполагало мученичества – даже не как перед Рождеством, с мученичеством ягнёнка.

Никогда ещё Александр не выглядел таким красивым. Он светился счастьем. Жорж, с открытой книгой перед собой, но с взглядом, устремлённым за её пределы, к тому, кто неудержимо его влёк. Он снова подробно оглядывал профиль своего друга – превосходящий все гравюры и медали, изученные им, все поэмы античности и современности, всю славу и богатства, жизнь и вечность. Он оглядывал рот мальчика – одновременно цветок и фрукт; золотистые волосы – без сомнения, источающие аромат лаванды; чистые, милые линии шеи, нежно–розовое, изящное ушко.

Любовь Жоржа в тот момент не была ограничена только Александром: через него и из–за него он любил весь колледж, чувствовал благодарность к Отцу Лозону, настоятелю, ко всем и каждому по отдельности учителю. Ни один из них, как ему казалось, не мог быть отныне объектом, вызывающим страх: сам воздух, которым все они дышали, был благодатен.

Разговоров в спальне не было. Дежурный Отец оказался новым, и, казалось, чрезмерно усердствовал. Он повторял свои обходы снова и снова. И, даже когда его не было больше слышно, его всё равно можно было увидеть то в одном, то в другом месте.

Жорж подумал, что, хотя это и означает потерю его полуночных бесед, есть, по крайней мере, одно утешение. Бывший Отец – старший учитель его дивизиона был переведён в начальную школу, чтобы заменить того, кто так сурово обошёлся с Александром. Таким образом, Александру, предположительно, будет разрешено покидать студию, так как опасения отца Лозона, по всей видимости, улеглись, и, следовательно, он не станет продлевать свои особые распоряжения. Что касается самого Жоржа, то он был убежден, что новоприбывший Отец склонится в его сторону; конечно же, он имел все основания рассчитывать на добрую волю человека, которого звали Отец де Треннес [Де (де) – приставка в фамилиях у голландских, французских, русских, итальянских дворян – признак дворянского происхождения]. Эта приставка к фамилии должна была означать своего рода связь между ними. В колледже не так много мальчиков с фамилиями, обладающими такой приставкой. И, по другую сторону баррикад, только настоятель, регент хора и учитель класса Риторы были из благородных.

Кроме того, Отец де Треннес, со своим большим ростом, морщинистым и измождённым лицом, стрижкой ежиком, и пронизывающим взглядом, был импозантным персонажем.

Наконец–таки после долгой разлуки Жорж и Александр снова оказались вдвоём в оранжерее. И Александр моментально заметил светлую прядь в волосах Жоржа, которую тот, в честь своего друга, выставил напоказ. Александр сразу же понял значение этого галантного жеста, ибо засмеялся и произнёс:

– Что за прелестная идея!

– Но ещё и слишком странная, ты так не считаешь? Впрочем, этот секрет очень легко спрятать.

Достав из кармана зеркальце, Жорж пригладил волосы так, чтобы скрыть длинную светлую прядь, объясняя при этом:

– Так как я не мог написать тебе, то хотел сделать что–нибудь, чтобы показать, что я думал о тебе.

Он продолжил, рассказав о поэтическом исследовании, которое он осуществил, держа в мыслях Александра, и процитировал строки Катулла к Ювенцию о трёхстах тысячах необычных поцелуев. Между делом, он решил – отчасти из гордости, отчасти, чтобы избежать впечатления лекции по литературе – ничего не говорить об Эдмоне Ростане. Разве это имеет значение? Слова стихотворения о Возлюбленном больше не принадлежали ни автор, ни плагиатору, а только Александру.

– Я тоже кое о чём подумал, – сказал Александр, – о том, как мы должны поступить. Обменяться несколькими каплями крови друг с другом. И таким образом мы будем соединены на веки.

Он достал из кармана перочинный ножик, закатал один из рукавов, и сделал небольшой надрез на руке: проявилось несколько капелек крови. Он подвинул Жоржу руку так, чтобы тот мог отведать их. Затем передал ему нож, и теперь пришла очередь Александра отведать вкус крови. Затем они постояли бок о бок в тишине, пока их раны не затянулись.

Жорж был изнурён это сценой, стремительный ход которой не уменьшил её значение в его глазах. Его собственные фантазии показалось ему незначительными по сравнению с младшим мальчиком. Ему было стыдно за своего жалкого Ювенция. И, под впечатлением только что сделанного Александром, он мог бы решиться обратить свои литературные поцелуи в реальные. Воображая, он мог выходить за пределы, и был не против; он был в полном восторге от обладания таким другом, каким был этот мальчик.

Он подумал о Люсьене, который проводил подобный обряд с Андре. Как было жаль когда–то Жоржу, понявшему, что нашел Люсьена слишком поздно; и как он был рад теперь этому самому обстоятельству. Ибо то, что он только что сделал – было вещью, которую можно сделать только один раз.

Жорж был соединен – несомненно, навсегда – с человеком, которого любил так сильно, как никого другого. Их соединяли не только литературные цитаты и поцелуи, записки и осветлённые волосы, но и сама кровь. Они были посвящены друг другу. Каждый из них был одновременно священником и жертвой. Их дружба стала религией; они вывели её из–под власти случайности, способной её уничтожить; они приспособили её к себе; и, как сказано в одном из гимнов, она была скрыта в их ранах.

В воскресенье, в последний день апреля на заседании Конгрегации кандидаты вставали на колени у алтаря, со свечой в руке. Отец Лозон задавал им обычные вопросы, и они отвечали все вместе.

– Дети мои, что влечёт вас сюда, к алтарю Марии?

– Отец, это самое горячее желание быть принятым в Конгрегацию Пресвятой Девы.

Затем священник призвал кандидатов развивать достоинства, которыми должны отличаться Дети Марии, в частности непорочность, а затем объявил, что их приняли. Затем новые Дети Марии читали акт посвящения, а Отец прикалывал им на грудь медаль с зеленой лентой. И в конце они обменялись поцелуями мира с другими мальчиками: таким образом, на глазах у Отца Лозона Жорж и Александр – невозмутимо – обменялись святым поцелуем.

Жорж и Люсьен решили, что в ту ночь будут бодрствовать, так как появилась необходимость возобновить их прежние ночные разговоры. С самого первого дня нового семестра они, будучи не в состоянии болтать в спальне, были вынуждены рассказывать друг другу свои секреты на переменах. Жорж больше не замыкался так, как это было в первые дни его дружбы с Александром: даже перед последними каникулами он получал удовольствие, выслушивая рассказы Люсьена об Андре. А ещё большее удовольствие они оба получали от своих ночных бесед, и им не хотелось лишать себя подобного наслаждения.

И Отец де Треннес пугал их не так сильно, как должен был. Теперь они узнали о нем больше; кроме того, он сам демонстрировал склонность к дружелюбию. Оказалось, что он был археологом, другом настоятеля, и теперь отдыхал в колледже после долгого проживания на Ближнем Востоке, где занимался какой–то исследовательской работой. Он принял скромную должность воспитателя в общежитии и студии, несомненно, в счёт уплаты его долга.

Он был человеком очень изысканных манер и внешнего вида. Ещё никогда в Сен—Клоде не видели рясы из полотна более тонкого, чем у него; манер, настолько благородных и таких учтивых; щек, так скрупулезно выбритых и слегка напудренных. Всё это изящество изменило суровость первого впечатления, произведённого им.

Отец де Треннес уже наладил хорошие отношения со старшими мальчиками: он любил ходить к ним на площадку во время перемен, рассказывая о своих путешествиях. Он также пристально опекал мальчиков четвертого класса, присоединяясь к их футбольным играм – утверждая, что он не достаточно силён, чтобы играть со старшими. Но, несмотря на правила, он не принуждал мальчиков играть, и было замечено, что Отец–префект не смел вмешиваться. В студии он никогда не отказывал в разрешении сделать что–либо. Казалось, что только в общежитии, он, из–за своей бессонницы, решил установить строжайшую дисциплину. Ничего подобного там не требовалось, но как раз там он становился более требовательным, чем был на самом деле.

В конце концов, Жорж увидел, как в комнате Отца погас свет – темная штора закрывало окно не полностью. Он позвал Люсьена, который задремал. Для того чтобы вести беседу, находясь как можно ближе, они сдвинули свои кровати, прежде чем забраться в них. По такому случаю Жорж запланировал блестящую выходку: он приоткрыл свою грудь и продемонстрировал медаль Конгрегации, приколотую к его пижамной куртке. Люсьен подавил приступ смеха.

– Ты забыл те времена, когда показывал мне свои скапулярии, – сказал Жорж. – Но я подражал не тебе, это один из моих дядей, который носит свою медаль на ленточке, приколотой к халату. Кроме того, мне нравится эта медаль Ребёнка Марии. Ты тщательно осматривал аверс? Там два сердца, пронзенных кинжалом, в окружении роз и шипов, и языки пламени. Пламя хорошо мне подходит – оно из девиза моей семьи, и вызывает игру слов с моим именем, примерно такую же хорошую, как те каламбуры, которые мы тут создавали. Это Sarmentis Fiamma [Озаряющее пламя].

– Это хорошо, но я надеюсь, что ты застрахован от огня!

– Потом, кинжал – это перочинный ножик, которым Александр и я разрезали наши руки, как делали вы с Андре. Что касается роз и шипов…

Неожиданно Жорж увидел, как Люсьен, начавший улыбаться на розы и шипы, закрыл глаза и внезапно затих в той абсолютной тишине, которая указывает на глубокий сон. Тотчас слабый звук от скрипнувшей половой доски заставил его повернуть голову. У изножья его кровати стоял Отец–воспитатель. Он переместился, встав рядом с Люсьеном и произнёс:

– Только не стоит утверждать, что спите, мой дорогой юный господин Ровьер.

В след за этими словами он улыбнулся, и его улыбка успокоила Жоржа. Отец де Треннес присел на тумбочку Жоржа, оказавшись между двумя их подушками – вместо теней Александра и Андре.

– И о чём, – сказал он, – два неразлучных приятеля могут говорить друг с другом в столь поздний час?

Он по–прежнему улыбался, и его голос стал едва слышным – скорее шепот, чем голос.

– Они, вероятно, рассказывают друг другу, – продолжил он, – что их новый временный воспитатель, после того, как вывел их на прогулку после обеда, а потом проповедовал на вечерне, должен был сильно устать, и позволит себе немного расслабиться. И, как вы могли видеть, он ушёл в свою комнату, но он не спал. Он слушал, прижавшись ухом к окошку. Как видите, он знает, что если определенный период времени продолжать наблюдение, то всегда можно воспрепятствовать тем, кому захочется предаться бессмысленной болтовне. Но он также знает, что те, у кого имеются более серьезные причины для разговора, могут быть ещё более терпеливыми. А все серьёзное и значимое ему интересно, – и делает его, в свою очередь, упорным в ожидании.

Отец был неправ, припомнив свою вечернюю проповедь: грандиозные образы, вызванные его красноречием в церкви, были враждебны к настроению его ночных шептунов. Он взглянул сначала на Жоржа, затем на Люсьена, вероятно, чтобы увидеть, какой эффект произвели его слова. Но Жорж отвёл взгляд; он испытывал смущение, которое, по–видимому, разделял и Люсьен. Отец де Треннес продолжил:

– Археология – всепоглощающая наука – как вы знаете, это моя профессия в миру. Храм может быть восстановлен по немногим фрагментам своей архитектуры; можно восстановить надпись, хотя большинство слов в ней были стерты. В отличие от большинства людей, я применяю свои профессиональные навыки в жизни. Например, я могу восстановить секреты каждого мальчика по движению, взгляду, по самым пустяковым признакам.

– Например, для меня стало ясно, в мою самую первую ночь здесь, что ваша обособленность в этом углу – кровать господина де Сарра была ещё незанята – должна благоприятствовать замыслам двух таких проницательных юношей, какими, кажется, вы являетесь. Я держал свои глаза и уши открытыми, и уже начал чувствовать, что в вашем случае я ошибся, как в тех ваших коллегах–сеньорах, что лежат здесь, когда заметил, буквально миг назад, что ваши кровати чудесным образом сблизились. Так что я пришел посмотреть, не будет ли у этого чуда каких–нибудь последствий.

Он оглядел Жоржа и Люсьена, по–видимому, полагая, что сейчас принёс им облегчение. Но Жорж, удивлённый сверх меры, бросил вопросительный взгляд на Люсьена, а затем, как и тот, отвел глаза от священника.

– Очень хорошо, – произнёс Отец, неожиданно поднявшись на ноги. – Шутка затянулась.

Его голос был таким же тихим, как и раньше, но его тон изменился.

– На колени, вы оба, да побыстрее, – добавил он.

Под прикрытием одеяла Жорж снял медаль Ребёнка Марии. Он опустился на колени на прикроватный коврик, подав пример Люсьену.

– Не там, пожалуйста! – сказал Отец, – в проходе, так чтобы я мог видеть то, что вы делаете.

Он прислонился к шкафчикам, которые обрамляли этот край спальни, неподалеку от двух мальчиков. Достал свои чётки из кармана и молча пропустил их бусины сквозь свои пальцы.

Жорж не знал, что делать с этой смесью сладких речей и строгости. Священник сначала попытался их успокоить, а затем наказал. Он словно бы поднял их, только для того, чтобы как можно более эффектно бросить. Что он за человек? Сказанное им было едва ли менее неожиданным, чем то, что он сделал. Он подслушивал, как лакей или как чернь, за шторами. Он попытался подслушать разговор – но только для того, чтобы к нему присоединиться; продолжил разговор, а потом внезапно рассердился. Разозлился, потому что говорил только он один, или потому, что перестали говорить? Во всяком случае, для тех, кто не был профессиональным археологом, его поведение было также трудно расшифровать, как и стёртую надпись.

Однако Жоржа не сильно волновало то, как раскрыть эту тайну. Он был обеспокоен, стараясь не раздражать человека, от которого могли зависеть его встречи с Александром. Поэтому стоя на коленях, он старался держать себя неподвижно, таким образом доказывая свою добрую волю. Он подумал о медали; та была в постели, и её лента могла измяться.

Отец, перебрав все бусины чёток, снова подошел к двум мальчикам и приказал им встать на ноги. Сведя их вместе, он обнял их и притянул к себе, словно желая выразить, что прощает их этим ласковым объятием. Затем он медленно от них отстранился; он изучал их в свете ночника, но его собственное лицо находилось в тени. И, наконец, произнёс:

– Вы должны хорошо помолиться за меня.

На следующий день Жорж и Люсьен оказались еще менее способными понять, что отец де Треннес ожидал от них прошлой ночью – таким непоследовательным было его поведение. И вновь его манеры претерпели изменения: теперь он вёл себя по отношению к ним с полным безразличием. Он очень быстро позабыл, что поручил себя их молитвам, и, возможно, даже раскаивался, что сделал подобное. Кроме того, что за мотив двигал им, когда он пожелал, чтобы они за него помолились?

Короче говоря, друзья были недалеки от мысли, что Отец слегка чудаковат. Во всяком случае, они решили не подвергать себя дальнейшим вторжениям в их тайну в случае, если он сам уже не решил в дальнейшем не обращать на них внимания. Разве не сам священник заявил, что его визит к их кроватям был всего лишь «затянувшейся шуткой»? Хотя она, кажется, напротив, была замечательно короткой.

Жорж спал, когда почувствовал сильный свет, направленный на его глаза, и открыл их. У его постели, с той стороны, где у него не имелось соседа, он узрел Отца де Треннеса, с электрическим фонариком в руке, которым тот светил в лицо Жоржа, наблюдая за ним. Отец выключил фонарик и сел на прикроватную тумбочку – можно было предположить, что эти тумбочки были сделаны такими низкими только ради того, чтобы он мог присаживаться на них.

– Простите меня, что разбудил вас, – произнёс он. – Мы позволим Ровьеру спать дальше.

И, приподнявшись, он снова включил свет и осветил Люсьена, лежащего перед ними.

– Посмотрите, как крепко он спит! – произнёс он. – Его закрытые глаза – обитель ангелов, а его рот дышит их дыханием. Он напоминает одну из прелестных строк Мюссе:

Les lèvres des enfants s'ouvrent, comme les roses

Au souffle de la nuit…

Губы детей, открываются как розы

в дыхании ночи…

И отец де Треннес опять включил свет, словно бы желая обратить внимание Жоржа на красоту Люсьена. Мог ли он представить себе, какую важную роль в ночной жизни Жоржа в спальне во время последнего семестра играл подобный электрический фонарик? Тот фонарик посылал свет на лицо, красивее, чем Люсьена; на поэзию, прелестнее, чем у Мюссе.

Цитата Отца де Треннеса польстила Жоржу – не только своим отношением к поэзии, но призывом поверить священнику: Мюссе был не в чести у Отцов; следовательно, любой Отец, цитирующий его, демонстрировал свою терпимость. Кроме того, Жорж, не имея ничего на совести, безусловно, оценивал этот ночной визит, как дружественный, и был готов приветствовать подобное покровительство как манну небесную. Оно могло бы подстраховать его свидания, укрепив отношения с Александром. Он и его друг могли бы тогда рассматривать Отца де Треннеса в качестве союзника в противоборстве с настоятелем и другими Отцами. Все это следовало из улыбки, с которой Отец де Треннес явился очаровывать. Он опустил голову почти до уровня подушки и прошептал:

– Ты не сонный, надеюсь? Я чувствую, что нам предстоит долгий разговор. В кои–то веки, и совсем неподобающе – я заменю Люсьена.

Его слова достигли Жоржа вместе с чистым, свежим ароматом зубной пасты и туалетной воды. Жорж оказался встревожен и растерян, находясь в одиночестве и в полумраке, при том, что к нему конфиденциально обращается священник. Он представил себе Александра, выслушающего слова Отца Лозона насчёт порочных мыслей. Может, Отец де Треннес собирается порекомендовать ему какие–то особые молитвы? В настоящий момент, однако, тот молчал, как будто размышляя, как начать разговор.

– Я хотел, – произнёс он наконец, – поздравить вас с тем, что вы стали первым по греческому языку. Восхитительно. Я могу добавить, что из всех, кто стал первым в этом предмете, вы лучше других подходите для того, чтобы нести эту особую корону. Вы достойны скорее Платоновской академии [религиозно–философский союз, основанный Платоном в 380‑х годах до н. э. близ Афин в местности, названной в честь мифического героя Академа. В Академии разрабатывался широкий круг дисциплин: философия, математика, астрономия, естествознание и другие. Внутри Академии было разделение на старших и младших; основным методом обучения была диалектика (диалог)], нежели Академии Сен—Клода.