Текст книги "Особенная дружба "

Автор книги: Roger Peyrefitte

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

– … Ага, и нечистивую. О непорочности.

4

В то утро понедельника, после мессы, они участвовали в первом молебственном шествии [молебственные дни (три дня (понедельник, вторник, среда) перед Вознесением, в которые проводятся молебственные шествия]. Парами, первыми шли юниоры, за ними следовали старшеклассники. Тем временем, Александр и Жорж, памятуя о благоприятной возможности, утерянной на Вербное воскресенье, заполучили самые лучшие места – Александр шёл самым последним в своей процессии, а Жорж первым из сеньоров, сразу за ним.

Ещё ни разу, после инцидента в марте, не были они так близки друг к другу в религиозной церемонии. Так же, как не были они вместе на открытом воздухе таким ранним утром.

Сельская местность сияла в ярком солнечном свете. Цветы в живых изгородях ещё не потеряли своей свежести. Жорж до сей поры ничего не знал о Молебствиях, за исключением сведений из Le Genie du Christianisme [Дух Христианства – произведение французского писателя Франсуа—Рене де Шатобриана, написанное им во время его изгнания в Англию в 1790‑х годах в качестве защиты католической веры, подвергавшейцся нападкам во время Французской революции.], и он действительно охотно почитал христианский дух ради такого романтического шествия. Он открыл свой молитвенник, желая последовать литаниями святых, и обнаружил, что ни Святой Жорж, ни Святой Александр, ни Святой Люсьен в списке не фигурируют. Литания Святейшему Имени Иисуса, правда, напомнила ему его пасхальные идеи о Прекрасном Имени Александра. Кроме того, он обнаружил, что занимается приобретением тридцати лет и тридцати сороковых индульгенций.

Затем он прочитал историческую заметку о Молебствиях: оказалось, что в Древнем Риме в это же время года происходили шествия в честь деревенских божеств. В один миг эти слова изменили ход его мыслей, и он понял, почему был так восприимчив к очарованию этой христианской церемонии. Его языческая душа, в конце концов, ничем не обязана Шатобриану. Он закрыл молитвенник, как если бы он закрыл Le Genie du Christianisme, начитавшись им, и дал волю своему воображению. Для него всё это стало римской процессией. Гимны, слышимые им, принадлежали древней религии. Святые, которым они молились, превратились в Богов, которым он поклонялся. Птицы, летающие над их головами стали предвестниками судеб. Дубовые ветви, которыми были утыканы перекрестья распятий, оказались, опять–таки, посвящены Юпитеру. Когда на каждой остановке священник в фиолетовой ризе останавливался окропить четыре стороны света святой водой, то Жорж представлял, что это Арвальский Жрец [Арвальские братья (лат. Arvāles fratres, «братья пахари») – римская коллегия 12 жрецов, в обязанности которой входили молитвы богам о ниспослании урожая и процветании общины граждан.] взывает к Церере ниспослать будущий урожай.

Александр, марширующий прямо перед ним, добавлял чуточку реализма в эти видения. На своей шее он носил золотую цепочку юного патриция, а что касается его бежевых шорт и жакета, то они, уж если на то пошло, подходили ему больше, чем античные одеяния.

Финальная точка благословения оказалась на крутом вираже дороге, и два друга остановились, скрытые стеной. Они были рядом, встав коленями на свои молитвенники, словно те оказались последними символами, которые следовало растоптать. Жорж протянул руку в сторону своего коленопреклоненного друга; и его рука, скрытая высокой травой, доставила ему удовольствие прикосновением к ноге Александра.

Во время второго шествия они оказались на том же самом месте. Только шли они в другом направлении.

Жорж решил, что на этот раз процессия проходит в Греции, но в Греции в период её расцвета, и в Греции, в которой, прежде всего, нет Отца де Треннеса! В его мечтах, к его восторгу, Александр уже представал в пижаме; представал юным дворянином в отеле Рамбуйе; представал Папой – в церкви колледжа; и юным римским патрицием. Теперь же он вообразил, что находится на древней Афинской общественной ритуальной церемонии, подобной тем, в которых принимали участие мальчики, именно мальчики, такие мальчики как Александр, даже если в древности таких и не было. Он видел фотографии фриза Парфенона, и заметил там марширующих эфебов, в большинстве своём завернутых в хламиды, но некоторых и нагишом. Они тоже сбросят хламиды на Гимнопедии [праздник в Спарте, отмечавшийся в июле в течение 6–10 дней и состоявший из военных плясок, музыкальных и гимнастических упражнений] в честь Аполлона и Гиацинта. Это было не солнце Евхаристии, за подъёмом которого Жорж наблюдал над деревней: это Аполлон пришёл разбудить Гиацинта, и покрыть его сиянием, лучшим, чем любая хламида. Мальчик, ранее превратившийся в цветок, снова стал мальчиком, но по–прежнему пах цветочным ароматом – ароматом лаванды, сладким и более нежным, чем запах гиацинтов на рассвете.

Во время третьего и последнего шествия в прозрачном утреннем свете, Жорж и Александр оказались разделены. Надзирающие находились близко, и не было возможности изменить свои места в процессии. На этот раз оно не стало прошлым, в котором Жорж черпал свое видение Олимпа, а напомнило ему историю La belle Hélène [оперетта «Прекрасная Елена» Жака Оффенбаха, основанная на мифе о похищении троянским царевичем Парисом Прекрасной Елены, дочери Зевса и Леды и жены спартанского царя Менелая]. Он видел эту оперетту в театре варьете и вспомнил одного или двух хористов, таких же весёлых, как герой оперетты, напоминающий Святого Панкратия.

Oia Kephale! Kephale! Oh, la! la!

Oia Kephale! Kephale! Oia!

Он некоторое время напевал эти слова, но аккомпанемент литаний и медленное движение процессии трансформировали этот мотив в похоронный марш. Кроме того, ему также неожиданно наскучила La belle Hélène, как это было с Амбарвалией [римское празднество, со времени Августа – в честь Цереры, посвящённое ритуальному очищению полей, отмечавшееся, по обыкновению, в мае] и Гимнопедией. Ему показалось, что нет ничего лучше, чем принадлежать своей эпохе и своей собственной стране. Он уступил себя мягкости воздуха и сладким ароматам земли. Ему захотелось взять Александра за руку и бежать с ним через леса и поля.

Тем же днём, впервые с пасхальных каникул, вершил своё дело парикмахер. Жорж, ожидая своей очереди, задавался вопросом, почему этот человек никогда не говорит ни слова, и как можно, будучи не немым, намеренно поступать так, словно в прошлом тот служил тюремным парикмахером. По правде говоря, парикмахеру в колледже не было нужды спрашивать и отвечать: тут не существовало вопросов о втираниях, лосьонах и шампунях. Его единственными инструментами были ножницы, расческа и машинки для стрижки. Его клиенты ограничивались тем, что все по очереди садились в его кресло, и кратко указывали образец требуемой стрижки, после чего, в тишине, он принимался за работу. Может, он был угрюмым просто от того, что казначей заплатил ему слишком мало, или же, ему не нравились ни мальчики, ни священники? Хотя, он мог держать свой рот на замке из–за присутствовавшего там всегда Отца, желающего убедиться, что он не выполняет поручений мальчиков – он мог отправлять их письма, или проносить сюда сигареты. Или, возможно, священник находился там для того, чтобы парикмахер не сказал, цитируя правила колледжа, «ничего против веры и морали». Очевидно, на парикмахера полагались меньше, чем на учительницу музыки; она тоже приходила из внешнего мира, но занималась своим предметом без свидетелей. Правда, она уже давно миновала канонический возраст и, более того, была членом Третьего ордена Святого Франциска.

– Оставьте их чуточку длинными, – сказал Жорж, когда подошла его очередь. Он не гордился своей красивой шевелюрой, которой наделила его природа. Тихий стрекот машинки для стрижки сопровождался звуком шагов воспитателя, когда тот ходил по комнате, и слабым звоном его святых медалей. Точно также звучали чётки Отца де Треннеса, когда тот ходил по общежитию. А есть ли у Отца, наблюдающего за работой парикмахера, образок Бенедиктинского аббатства из Эйнзидельна, являвшийся главной гордостью коллекции Люсьена? Некоторые носили такие медали всю свою жизнь, другие только в течение нескольких месяцев. Что касается чёток, то он читал, что на Востоке они служат только для успокоения и занимают пальцы.

Жорж скосил глаза на ткань, которой был накрыт. Его единственная золотистая прядь, срезанная подчистую, только что упала с ножниц. Горечь утраты заполнила его сердца. Парикмахер Сен—Клода уничтожил труд каникулярного парикмахера. С каким побуждением, и по какому праву этот парень принёс в жертву ту светлую прядь? Был ли это злой умысел или небрежность, было ли это наказанием за подделку или исправлением случайности?

Во всяком случае, не присутствуй тут воспитатель, Жорж, конечно же, обругал бы подлого парикмахера. А так он зажал локон в руке, словно бы тот принадлежал Александру; и, сделав это, снова вспомнил Отца де Треннеса, изгнанного им из колледжа ради защиты своего секрета, тайны своей золотистой пряди волос.

В оранжерее мальчик сразу же заметил маленькую светлую брешь, сделанную парикмахером, и походившую на шрам. Жорж подумал о возможности обесцветить другой локон, но побоялся, что это может выдать его, и ему не хотелось становиться посмешищем.

– Приношение, которым я обязан тебе, – сказал он Александру, и передал тому локон. Мальчик посмотрел на светлые волосы, среди которых были и другие, тёмно–каштановые, принадлежащие Жоржу.

– Ты и я, – произнёс он.

Потом он спросил у Жоржа, что вызвало отъезд Отца де Треннеса. Это происшествие восстановило в прежней должности бывшего воспитателя студии юниорской школы; так же, как это случилось у старшеклассников, но Александр пока имел оснований жаловаться, без каких–либо затруднений получив разрешение покинуть помещение во время занятий в студии. Жорж объяснил ему, что, как полагают, Отец де Треннес был вынужден упаковать свои пожитки и уйти после размолвки с настоятелем.

– У меня стало спокойнее на душе за тебя, – сказал Александр. – За себя я не волновался.

Жорж рассмеялся.

– Тебе следовало бы волноваться насчёт своего брата. Там многие беспокоились на его счёт.

Они сели бок о бок: Александр склонил голову на плечо Жоржа.

– Разве могло относиться к моему брату то, что я написал: «Я думаю о тебе все время?»

Календарь указывал на приближение Уединения первого причастия. Это, конечно же, касалось только некоторых мальчиков из младшей школы, чьим проповедником по такому случаю стал их собственный префект. Но Жорж думал об Александре, который приближался к этому событию.

Будет ли с нежностью вспоминать своё первое причастие Александр? В Сен—Клоде часто говорилось, что день первого причастия – это самый замечательный день в жизни; а по мнению Отца де Треннеса, первое причастие в день Святого Панкратия стало бы лучшим из всех.

Пока самые младшие юниоры готовились принять Таинство, в старшей школе продолжались репетиции Les Plaideurs. Настоятель не стал принимать сторону Боссюэ в разногласиях семнадцатого века относительно театра, так как считал, что комедия и благочестие совместимы. А почему бы и нет, смог же он проглотить еще более острые противоречия: к примеру, публичные чтения Тартарена из Тараско́на в один день, и Жития святых на другой; или же, освобождение от должности Отца де Треннеса, не исключая при этом Мориса.

На заседании Академии в последнее воскресенье мая настоятель отмечал день рождения выдающегося бывшего ученика колледжа, ставшего членом Académie des sciences [Французская академия наук] в секции зоологии. Он зачитал полный список трудов того зоолога, и там тоже примирилось возвышенное и смешное, так как в списке трудов высочайших умозаключений присутствовала одна работа, озаглавленная: Привлекательные образцы бородавок.

Июнь начался великолепно. Первым днём месяца был четверг. На свидании Жорж дал Александру одну из сигарет Отца де Треннеса – сказав, что это подарок от Люсьена. До той поры он не решал покурить их, сдерживаемый своего рода застенчивостью. Более того, ему казалось, что они смогут принести ему несчастье. Но, после того как пристыдил себя за такие суеверные представления, он, в конце концов, решил выкурить их, и ему захотелось, чтобы мальчик разделил с ним это деяние. К тому же, это доставило бы удовольствие Отцу де Треннесу.

Александр позволил спичке догорать между пальцами, до тех пор, пока смог держать её.

– Смотри, – произнёс он, – это хороший знак, когда она догорает до самого конца, не рассыпаясь.

Он словно бы догадался о мыслях Жоржа и захотел успокоить его с помощью хорошей приметы. Ему понравилась идея покурить, но вскоре его затошнило.

Сигарета Отец де Треннеса оказалась отброшенной к подножию апельсинового дерева. Жорж вспомнил, что уловил запах именно этого особого табака, когда проходил мимо двери Отца той ночью – ночью, когда она открывалась, впуская сначала брата Александра, а впоследствии настоятеля. При всей своей философии он никак не мог заставить себя считать те воспоминания чуточку неприятными.

Если бы он не боялся выглядеть не столь взрослым, как Александр, он тоже бросил бы свою сигарету. Однако он должен был стараться думать о чем–нибудь еще. Он достал из бумажника картинку Фесписа и передал Александру, который до сих пор её не видел. Мальчик долго рассматривал её в тишине, прижал к своей щеке, и прислонил её к апельсиновому деревцу, в кадку которого он уронил сигарету: подобно ладану, дым из Египта неуклонно поднимался в сторону Амура [т. е. в сторону Любви].

Воскресенье оказалось интересным по нескольким причинам: оно отличилось тем, что на него пришлась Пятидесятница [Духов День или День Святого Духа – 50‑й день после Пасхи], торжественное причастие, и ежемесячный родительский день. К тому же, это было первое воскресенье, на котором литургические украшения стали красными. Как и на первой мессе октября, этот цвет являлся не символом мученичества, а цветом торжества Святого Духа. Тогда подобное позабавило Жоржа, который решил рассматривать этот цвет как символ совершенно иного; впоследствии оказалось, что он был прав.

На высокой мессе во втором ряду нефа были замечены его родители. Он остался доволен: они оказались на хорошем месте, по сравнению с другими, и подобное наполнило его гордостью. Он знал, что тут присутствуют и родители Александра, но не знал их в лицо. Родительский день со своими родными Александр всегда проводил в соседнем городке, куда его забирали к ланчу, и обычно возвращали на машине, уже после того, как навещавшие его родители уехали на поезде. Но на этот раз он должен был вернуться пораньше, из–за необходимости присутствия на вечерне.

Он напрасно искал семейное сходство с Александром в лицах приехавших родителей. Некоторые из мужчин походили на врачей – отец Александра был практикующим доктором. Но к чему всё это? К черту отцов, светских и духовных. Александр был достаточен сам по себе. Как тот бог, в честь которого на Дельфийском храме [Храм в Дельфах был посвящён Аполлону. На его фронтоне имелось загадочное изображение буквы «Ε». По одной из версий, буква «Е» означает «ты еси», ибо при входе в храм бог встречает входящих словами «Познай себя», а отвечать ему следует «ты еси», утверждая в нём тем самым истинное и чистое бытие] появилась надпись «Он есть», Александр тоже «был».

Священником, руководившим церемонией в тот день оказался епископ in partibus [т. е. епископ из заморских стран], епископ из Пергама. До той поры такое название не вызывало у Жоржа ассоциации с епископами, а прилагалось к слову «эфеб» [Эфеб из Пергама (Пергамона), или Обнаженный эфеб, или Критиев юноша – древнегреческая статуя, ок.480 г. до н. э. Экспонируется в Новом Музее Акрополя, в Афинах] и встречалось в одной из книг из библиотеки его отца.

Епископ Пергама оказался толстым и величественным прелатом, в отличие от присутствующего в прошлый раз кардинала, тощего и скромного. Он был выпускником Сен—Клода, а затем одним из его преподавателей. Без сомнения, факт возвращения великого человека под эту крышу доставлял ему удовольствие. С какой гордостью он носил митру! Конечно же, она была надета не во славу Божию, а, скорее всего, выставлялась напоказ ради восхищения мальчиков и его бывших коллег. Тем не менее, когда его голова, на краткий промежуток времени, осталась непокрытой, он, демонстрируя широкий и добрый характер, провёл рукой по своей лысине – возможно, с целью смягчить сердца старых коллег и развлечь мальчиков.

После мессы Жорж отправился в комнату для свиданий, где его родители разговаривали с родителями Люсьена. Он обвел взглядом большой, переполненный зал, пытаясь заметить, находятся ли тут родители Александра. Наконец, он увидел Александра вместе с братом, стоящих рядом с леди и джентльменом, обладавшими весьма приятным обликом. Он заволновался при виде этих людей: ему захотелось увести их сына подальше от них. Мать Александра обнимала его за шею, светлую и грациозную в открытом вороте спортивной рубашки, и лениво поигрывала золотой цепочкой, которую Жорж целовал на их первом свидании.

Вечерня оказалась богатой на плачевные фиаско. Епископ из Пергама, выступая ныне в качестве проповедника, очевидно, не изучал риторику в том городе. Бедный старший священник епархии! Как же он, в благочестивом неистовстве, тряс своим стихарём тонкого кружева, своим наперсным крестом, своей бело–жёлтой лентой, и накидкой с горностаевой отделкой! Он даже сбил со своего носа очки, но их успели поймать. Обращаясь к своей пастве, в какой–то момент он так рявкнул «О, Мария!», что даже причащающимся не удалось сохранить невозмутимый вид. Что касается Святого Духа, то он процитировал Святого Бернарда [Святой Бернард из Ментона, Святой Бернард Швейцарский, 923–1008 гг.. В честь него назвали особую породу собак сенбернар.] в том смысле, что «Святой Дух есть Поцелуй Бога». Жорж отметил его как еще один поцелуй, добавленный в копилку отца Лозона.

И, наконец, в противовес сладости и света сегодняшнего события – старший священник приплёл ужасающие описания греха и ада. Его выступление напоминало проповедь октябрьского Уединения, посвящённую несчастью с Андре. Только тогда оно иллюстрировалось судьбой человека из Бальме.

– Огонь спереди и сзади, огонь сверху и снизу, огонь справа и слева, огонь везде, то есть ад! – гремел оратор. – И из этой страшной топки всякий, кто умер во грехе, никогда не выйдет – никогда, никогда, никогда!

– Следи за ветками на своём гербе, – прошептал Люсьен Жоржу, – теперь они в любой момент могут воспламениться.

Настоятель пребывал в состоянии испуга. Это, по правде говоря, было довольно далеко от Боссюэ, а гораздо ближе – с таким количеством огня – к разделу суфле из поваренной книги [оно готовится при довольно высокой температуре]. Ему, вероятно, было стыдно перед всеми своими гостями. Возможно, он даже сожалел, что не рискнул задержать подольше под своей крышей Отца де Треннеса, для проповеди по такому случаю. Может быть, он просто забыл, что выбор хорошего проповедника так же сложен, как выбор друга?

На следующий день, в понедельник Пятидесятницы, школа отправилась в пешее путешествие – и что особенно привлекательно – они собирались дойти до реки и поплавать.

Трое старшеклассников с последнего курса – риторы, лучшие в классе, шли за Жоржем, Люсьеном и Морисом – на таких прогулках они ходили по трое в ряд. Три ритора разговаривали о возлюбленных и неожиданных вечеринках. Один из них, который только что заявил: «Я живу просто ради танцев», учил соседа бальному этикету. Он сказал:

– Ты был не прав, когда на Пасху протанцевал с одной партнершей весь вечер. Я удивлен, что тебя не раскусила твоя родня. Нужно танцевать с несколькими девушками по очереди, и, время от времени, с одной из матерей.

Это заставило Жоржа и Люсьена рассмеяться.

– Тут, – сказал Морис, – привычнее всего – танцевать с Отцами [иносказательно – водить Отцов за нос].

И он проделал вальсирующие движения с ремнем, которым были перевязаны его полотенце и купальный костюм.

Они достигли места, где узкая долина расходилась в стороны, и река, бывшая до того стремительным потоком, стала широко и медленно течь через луга, образовав что–то вроде небольшого озера, окаймленного ивами. Раздались крики удовольствия от зрелища дикого гладиолуса, чьи красные и белые цветы красовались среди трав по обоим берегам.

– Мы могли бы собрать из них букеты на обратном пути, для алтаря Пресвятой Девы, – сказал воспитатель, – но рвать надо только белые. Месяц Марии закончился, но цветы хороши во все времена года, в дань уважения к Ней, которая не только Королева Небес, но королева цветов – мистическая Роза.

Казалось, что в устах воспитателя в каких–то метафорах объединились языки обоих Отцов, Лозона и де Треннеса.

Мальчики рассеялись среди деревьев, чтобы облачиться в купальные костюмы, в которых они вскоре начали появляться. Жорж с удивлением глядел на них. Он едва узнавал мальчиков, потому что до сей поры никогда не видел их в таком виде; для душа в колледже использовались одиночные кабинки, а манеры в общежитии были чрезвычайно скромными.

Но сейчас даже физически немощные не желали милостей: они словно пытались преподнести себя более красивыми, во славу солнца и своих спутников. Один, обычно ужасно неуклюжий, ныне преобразился; другой, как правило, такой же неповоротливый в своей одежде, с изяществом ступал по траве.

И все мальчишки, наконец, принялись бегать, обретя счастье оказаться без одежды, свободными, гордыми, и немного обнаглевшими. И, казалось, они получают удовольствие, откладывая момент, когда вода накроет их тела. Они прыгали, кувыркались, врезались с разбега в друг друга и боролись на импровизированных палестрах [площадка для спортивных упражнений], созданных травой. До тех пор, пока одним прыжком, они все, в конце концов, не оказались в воде, подняв большие фонтаны брызг. Люсьен присоединился к ним, а Жорж уселся на берегу, скрестив под собой ноги: он был писателем, собиравшимся наблюдать и описывать их игры. Вот, наконец–то, и Гимнопедия.

К тому же, воспитатель, казалось, был определённо неспособен признать в этих диких и нагих юных существах тех, кого должен был опекать, и поэтому он посчитал себя лишенным власти над ними. Он ушел, собирая цветы и делая вид, что ничего видит. Затем, положившись, без сомнения, на свою веру в Бога, он уселся у подножия дерева. Перекрестился и принялся читать свои молитвы, как какой–нибудь святой, усаженный бесами в самом эпицентре вакханалии.

Ведь всё, что происходило рядом с ним, было вечным ритуалом – обрядом купания. Этот обряд, как и шествия, не имел своей целью обеспечить землю плодами, а, скорее всего, существовал только ради демонстрации плодов юных тел. Мальчики Сен—Клода оказались один на один с природой, и, одновременно, её составной частью.

Ныряльщики собрались вместе на камне, призывно подняли руки, а затем нырнули, каждый строго по очереди. Некоторые плавали друг за другом; другие наперегонки. Кое–кто скользил чуть ниже поверхности, или плыл под водой так, что только их блестящие зады виднелись над водой. Были и те, кто позволял себе инертно погружаться, лежа на спине, а затем всплывать, внезапно и неистово, извергая воду, словно юные тритоны. Другие, дразня Отца, стягивали свои купальники, а потом кричали, что потеряли их – но тот был слеп и глух. Люсьен, жертва общего безумия, резвился в воде, бил по её поверхности руками, кувыркался, пьяный от радости, просто от того, что он есть на свете. И даже Жорж, на некоторое время, полюбил свой колледж, поскольку тот мог создавать подобные моменты.

Жорж был не очень хорошим пловцом, и ему не хотелось быть осмеянным, даже, если это означало ещё и демонстрацию его прекраснейших темно–бордовых плавок, украшенных красивым вензелем. Он вспомнил латинскую пословицу, согласно которой истинный омут невежества должен быть неспособен или читать, или плавать. Он почувствовал себя неграмотным: по крайней мере, здесь он был последним в классе. Он поднялся и двинулся вниз по течению, для того, чтобы искупаться как–нибудь приватно. Попрактиковав уроки, полученные в бассейне во время каникул, он лег отдохнуть в воду, расположив голову на берегу в тени ивовых ветвей, обременённых серёжками. Там он оказался невидим как со стороны, так с противоположного берега. Какое милое укромное местечко! Было жаль находиться тут в одиночестве.

Слева от него, по дальнему берегу приближался суматошный гомон; то прибывала юниорская школа. Воспитатель старшеклассников встрепенулся, призывая свой отряд сосредоточиться на верхнем краю озероподобной части реки. Жорж видел, как тот, с молитвенником в одной руке, с букетом для Пресвятой Девы в другой, и со шляпой на затылке делает широкие, повелительные жесты, без сомнения, радуясь возможности вновь обрести власть.

Жорж не пошевелился. Он тщетно напрягал глаза, пытаясь различить Александра. Но ему приходилось только ждать; его друг должен неизбежно прийти к нему, как к духу реки.

С какой лихорадочной поспешностью, вдохновлённые видом старшеклассников, новоприбывшие купальщики принялись стаскивать свою одежду! Первые уже были готовы плюхнуться в реку, но их пыл охладел из–за нерешительности: они слегка содрогнулись на ветру, попробовали воду пальцами ног, и, присев, смочили ладони и руки, а кое–кто даже и грудь. Другие, смелее духом, погрузились в воду без колебаний, обрызгав более робких. После чего, ими, как и старшеклассниками, овладело своего рода исступление; играя и борясь, они отошли подальше.

Жорж был удивлён этому зрелищу не меньше, чем в первый раз. Он никогда бы не поверил, что жизнь, излучаемая каждым из этих хилых школяров, обладает такой сладостью и такой силой. Но он так же понимал, что их нагота обманчива: эти мальчики, как самый старший, так и самый младший, не сбросили с себя все покровы. Те тела, которые они щеголяли так бесстыдно, всё ещё хранили свои тайны. В этом колледже, где воспитатели–священники никогда не переставали говорить с ними о Боге, каждый мальчик становился своим собственным священником, или, даже, своим собственным богом, насаждая свою собственную религию: следовательно, каждый из них являлся достойным продолжателем тех жреческих ролей, которые древние греки возлагали на мальчиков.

Но вдруг больше не осталось ни достопримечательностей для наблюдения, ни мыслей: только одна персона. Пересекая луг, к ивам в синем купальном костюме приближался Александр.

Он сорвал красный цветок гладиолуса и, пока шёл, забавлялся тем, что пытался уравновесить его в вертикальном положении на ладони. Тонкая золотая цепочка прыгала вокруг его шеи. Его поддерживали солнечные лучи, травинки почти не сгибались под его поступью. Жорж никогда и не мечтал о таком изысканным видении, и прошептал себе:

– Всю свою жизнь я буду помнить, что видел такое.

Александр в одиночестве приближался к деревьям, напротив тех, где прятался Жорж. Со стороны выглядело, словно они условились о месте встречи. Это было не так, но они встретились.

Теперь уже Александр стал смотреть в сторону старшеклассников, без сомнения, надеясь разглядеть Жоржа. Но Жорж, желая продлить пиршество своих глаз, предпочёл пока не показываться. Мысль о том, что именно его собственный образ в данный миг заполняет мысли в той светлой голове через реку, пьянила; как и осознание того, что именно в момент, который выберет он, они обнаружат друг друга.

Сегодняшний день воистину оказался праздником, компенсирующим тот воображаемый, который на второй день Молебствий Жорж сотворил и поместил на небеса, смотревшие вниз на Гиацинта.

Теперь Александр стал смотреть в другую сторону, в сторону своего отделения школы. Он стоял; его правая рука была поднята и прижималась к наклоненному стволу дерева, а с другой его руки к ногам свисал гладиолус. В совершенстве Твоём и красоте Твоей, и укрепись, и процветай, и царствуй [Псалом 44:4]. Определённо, этот литургический текст был написан в ожидании подобной минуты славы. Но то, чем любовался Жорж, было не таким, как и в других мальчиках – а в тысячу раз большим, чем в других мальчиках – очаровательным, если судить по внешности; сейчас это был не просто Амур Фесписа. Это было божественное воплощение святой души; разума, выходящего за пределы мальчишеского возраста; и сердца, полного сил, честности и дружбы.

Свисток воспитателя положил конец купанию старшей школы. Александр, чьё внимание было отвлечено, снова повернул голову в ту сторону. Он шагнул в сторону реки, его рука поднялась, чтобы защитить глаза от солнца. И вот тогда Жорж наконец–таки позвал его:

– Эй! Эй!

Александр повернул голову и сильно покраснел. И, подобно стреле, нырнул в реку, словно стремясь проучить и положить конец нескромному преклонению, объектом которого он оказался. Там, где он стоял, только гладиолусы плавали по воде; в дни таких чудес подобное можно было принять за перевоплощение. Смеясь и брызгаясь, он появился снова, с каплями воды, повисшими на мочках ушей словно жемчужины. Он подхватил и бросил своему другу плавающий рядом цветок. Этой изысканностью и закончилась их встреча.

Жорж направился к своему отделению, длинный стебель гладиолуса обретался на его плече, словно жезл. Теперь черёд наблюдать перешёл к Александру. Одобрит ли он темно–бордовые плавки? Жорж увидел подходящего к нему воспитателя, всё ещё собирающего свой букет: вероятно, будет выговор за то, что бродил слишком далеко и поздно вернулся. Но добрый поступок, несомненно, смягчит его. Жорж отдал ему гладиолус Александра для Пресвятой Девы – единственных красный штрих, который должен был подчеркнуть белизну остальных.

Июнь оказался месяцем торжеств. Календарь крупным шрифтом анонсировал, что во вторник, 6‑го состоится ПРАЗДНОВАНИЕ ДНЯ СВЯТОГО КЛОДА. Епископ задержался с воскресенья, чтобы председательствовать на этой церемонии.

Жорж был польщен, когда после возвращения с реки префект студии назвал его в качестве одного из аколитов, которые будут прислуживать на высокой мессе. И на следующее утро, направляясь в церковь, он пожалел, что родители не смогут его увидеть. Он был печален от того, что Александр находился в задних рядах. Ему хотелось продефилировать перед ним в пурпурной мантии и накидке, как вчера в темно–бордовых плавках.

Он был сражен ароматом цветов, которыми был почти завален алтарь. Словно он зашёл в оранжерею, благоухающую больше, чем та, что служила местом их встреч. На самом деле роль этой оранжереи играли растения в горшках, которыми пользовались для украшения хора. Эти растения часто использовались для этой же самой цели в этом же самом месте, но на этот раз на Жоржа они произвели впечатление новых: он представлял себе, как будто приходит на следующее своё свидание с Александром. И на этом моменте своих размышлений он открыл дверь в ризницу и увидел Александра с другими прислужниками, переодевавшихся для службы.