Текст книги "Особенная дружба "

Автор книги: Roger Peyrefitte

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Отец де Треннес, прослышав об этом событии, не будет им сильно впечатлён. Но, даже не сомневаясь в том, что именно Жорж донес на него, он согласится, что Небеса, отправляя свой суд, сильно переусердствовали. Он и Морис, по крайней мере, остались живы, демонстрируя, что то же самое правосудие может проявляться и другим, более обнадеживающим образом. Какому святому Отец вверит души Жоржа и Александра? Несомненно, он станет приводить их в качестве примера своим племянникам, сравнивая их непорочность с чистыми небесами Греции; соберёт лепестки роз в память об их лицах; прочитает несколько строк из Феогнида; выкурит египетскую сигарету; и, под конец, пришьёт черный креп на их пижамы, которые отныне будут посвящены не богам с Олимпа, а Психопомпу [проводнику душ] – Гермесу.

Отец Лозон, однако, окажется самым настоящим пособником этой парочки, за смерть которых он несет ответственность. Он должен сделать вывод, что отныне, в свою очередь, будет обязан лгать, вынужденно восхваляя их на молитвах Конгрегации, хотя молитвы, произносимые им в глубине своего сердца, возможно, окажутся более уместными. Интенцией его месс станет моление за Жоржа и Александра. Конечно же, вскоре после начала семестра ради них проведут специальную службу; к тому же, их не забудут и в канун следующих длинных каникул, когда придёт черёд мессы Ассоциации выпускников. Церемония этого года застала их при таких обстоятельствах, что ни у одного из них не было шанса когда–либо стать членом этой Ассоциации; однако теперь они всегда будут играть особую роль в ее торжествах – вступив в ряды умерших выпускников.

Люсьен не станет хранить их тайну: что подумают те, кому он расскажет о ней? И что он сам думает о случившемся? Осознаёт ли он с ужасом, что в течение целого года существовал бок о бок с такой трагедией – даже двойной трагедией? Или, быть может, он улыбается, видя, как два друга превращаются в ангелов? В публичных молитвах за несчастную пару он будет вести себя также сдержанно, как и Отец Лозон; но если кто и будет молиться за них, не обращая внимания на реальные факты, так это только он. И он может оказаться в одиночестве; ибо, если Отец Лозон, не желая поощрять еще одно святотатство, захочет огласить правду, то их память будет предана анафеме. Блажан уверится, что они были неожиданно низвергнуты, потому что оказались порочными, и поздравит себя с тем, что избежал подобных пагубных привязанностей. Не углубляясь в это, он ещё более страстно возлюбит свою кузину, возможно, подражая достойному Морису.

После чего тема «особой дружбы» станет рассматриваться во время Уединения в основательных лекциях и проповедях. Не будет необходимости выискивать ужасающие примеры в истории Террора или в жизни святых. Настоятель упомянет о множестве персональных предостережений, данных им несчастным героям летних каникул, и напомнит всем ученикам о советах, высказанных проповедником–доминиканцем. К тому же, он может решить, что на эту тему стоит говорить как можно меньше, и станет меньше говорить о Божественной любви, духе любви, любви к Наивозлюбленному; и, возможно, пересмотрит перечень произведений для чтения в трапезной и список гимнов. Он задумается – не следует ли ему стать более умеренным в своих выражениях; не будут ли мальчики переводить на язык чувств то, что было задумано для их душ; не станет ли кто–то, из–за страха вызвать у них отвращение, поощрять их на отвратительные поступки. Он пересмотрит свою статистику в новом свете, и пересчитает цифры в ней. На следующем евхаристическом конгрессе он будет рекомендовать, чтобы мальчики причащались неосвящёнными Святыми Дарами [хлеб и вино для причастия], в качестве меры предосторожности. Подобно тому, как в своё время Роберт Благочестивый [Роберт II Благочестивый – король Франции из династии Капетингов, правивший в 996–1031 годах], дабы не порождать лжесвидетельства, применял клятвы над ковчегом, из которого были удалены святые мощи.

Учитель религиозного обучения укажет, что самоубийцы не могут быть похоронены с религиозными обрядами или в освященной земле, хотя, в силу толерантности или благодаря мошенничеству, оба неблагочестивых мальчика могли бы заполучить эти привилегии. И самоубийство переместят в начало списка случаев, в которых подобные ритуалы запрещаются. Таким образом, Жорж и Александр, подобно Вольтеру и Мольеру, упокоятся в своём последнем пристанище, отвергнутые всеми. Их вычеркнут из конгрегации. Их мемориальная месса не состоится в Сен—Клоде – в колледже, где они сообща присутствовали на таком количестве месс. Они будут официально изгнаны из церкви, в которой зародилась их дружба – дружба, издававшая аромат лаванды. Но ничто не сможет остановить их на пути в место, где они окажутся свободными. Oни больше не встретятся лицом к лицу, но будут лежать бок о бок. И мессы для них все равно состоятся. Мессы в чёрном цвете – потому что они покинули этот мир по вине священника. Мессы в белом – потому что они остались целомудренными; мессы в красном – потому что это был цвет их любви и крови; мессы в фиолетовом – потому что на подобной мессе Александр кадил ладаном Жоржу; мессы в золотом – потому что у одного из них были золотистые волосы, а у другого золотистый локон. Для них будут даже мессы в зеленых цветах – потому что это цвет надежды. И на них не будет безнадёжности из–за того, что они лишили себя жизни.

Не будет и отчаяния: ибо в этот миг, при свете своих чувств, Жорж убедится, что Александр не отверг его; мальчик решил отделиться от своего друга в силу обстоятельств и бесчеловечности людей; и умер, сочтя смерть единственным способом стать свободным и воссоединиться с ним. И Жорж собирался умереть по той же причине.

Вместе они будут изучать прошлое и будущее. Они переместят себя назад, в те времена, когда у Гиацинта были собственные священники; это давало бы возможность выбрать самых лучших. Отныне и во веки веков они будут встречаться друг с другом в неизвестных сердцах и местах. Их история не ограничится пределами колледжа, их семей, или имен. Они окажутся с другими именами, в других колледжах, в других семьях. Они будут существовать до тех пор, пока существуют мальчики на земле, до тех пор, пока существует красота.

Чем дольше позволял блуждать своему воображению Жорж, тем отчётливее мелькала у него мысль о том, что он слишком драматизирует, и, на самом деле, не станет себя убивать. Мысль о самоубийстве оказалась не менее спонтанной, чем его решение принять план побега, но его изобличили украшательские трюки его мысленных рассуждений. Его решимость принять смерть была искренней, но за этой решимостью, без сомнения, таилась уверенность, что это всего лишь психологический настрой. Люсьен сказал: есть вещи, которые можешь сделать, и вещи, которые сделать не в состоянии. И Жорж очень хорошо понял, что он не станет повторять того, что совершил Александр.

Он пришёл к тому, что стал рассматривать не случившееся, а его результаты: его друг поступил возвышенно, но тщетно. Начав с восхищения, Жорж, прогрессируя, принялся сетовать мальчику за то, что расставшись с жизнью, тот уничтожил все его подношения и совершенства ложной идеей; как когда–то винил его за то, что он, в пику Отцу Лозону, раскрыл тому свой план побега. Дружба, объединившая их, принадлежала им обоим, и ни один из них не имел права навсегда разрушать счастье другого.

Однако вскоре эти мысли показались Жоржу ненужными. Он даст этой катастрофе объяснение, возникшее у него в последний вечер в колледже – вечер, когда мысль о самоубийстве Александра не раз приходила ему в голову. Оба они, мальчик и он, каждый по–своему, подчинились закону неизбежности. Каждый всего лишь следовал за своей судьбой. Это был не их выбор, и не их поступки. Ведь было же сказано, что Александр погибнет, потому что слишком красив для этого мира. Удовольствия, которые наобещал себе Жорж, не соответствовали его взрослению. Он много раз читал, или слышал о подобных вещах, но считал их выдумками. Ему было дано проверить их.

Его память восстановила теперь те приметы, которые он бессознательно замечал, но не понимал. Он вспомнил недавние: хиромантию; белокурый локон, срезанный парикмахером; исчезнувший шрам; гадание по Виргилию. Такое количество примет накануне каникул, и в их первый день – облако пара, скрывшее уходившего Александра. Все это очень глупо, мелко, но обладало каким–то смыслом.

Жорж встал и, взяв лилию из вазы, положил её рядом. Он выбрал этот цветок, увидев в нем символ Александра, но Александр к этому времени уже умер. Ему вспомнился эпиграф одной из траурных карточек Люсьена с каким–то мальчиком: «Он ушёл, как лилия, не оставив ничего, кроме аромата».

Следом, так же тщательно, как он вырезал страницы из своих призовых книг, Жорж удалил из газеты страницу, которая, подобно медали, несла на двух своих сторонах имя Александра, подкреплённое его собственным именем. Он убрал эту страницу в свой шкаф, сознавая, что поступает так с тем, что завершилось: там уже был блокнот, в который он скопировал записки Александра; тетрадь с сочинением «Портрет Друга»; и письмо к Александру, написанное вчера – единственное письмо, которое он написал ему; письмо, которое должно было предотвратить катастрофу; письмо, которое мальчик прочтёт уже в ином мире. Жорж надеялся увидеть его в понедельник, но теперь увидит только его могильный памятник, мало похожий на тот, о котором мечтал на последних каникулах. Цветы, которые он возложит к нему, не будут цветами красноречия; но все равно останутся красными.

Часы в комнате Жоржа пробили час, обратив его внимание на то, как уже поздно. Он должен одеться, принять ванну – ванну с теплой водой, а не кровью. Он снял кольцо, которое намеревался подарить Александру, и спрятал его в шкатулку. Он не станет его носить; коснувшись газеты, кольцо оказалось отмеченным смертью. Идея сегодня же отправиться в С. пресеклась; похороны, вероятно, еще не состоялись; он может добраться туда раньше, чем Александр исчезнет полностью. Но как же поступить: сделать вид, что не заметил новости, или же продемонстрировать удивление?

Причесавшись, Жорж, не задумываясь, использовал лавандовую воду. После чего ему стало стыдно за то, что он использует этот аромат; хотя, в конце концов, Александр ведь любил его. Он одевался, руководствуясь этой мыслью. Он выбрал голубую рубашку – Александр предпочитал видеть его в голубых рубашках. Взамен легкого летнего костюма он надел воскресный костюм, который носил в Сен—Клоде. Он заколебался при выборе галстука. Напрашивался черный, но ему пришлось бы одалживаться у отца, и он отказался от этой идеи, потому что пришлось бы объяснять свой траур. Идея оказаться допрошенным была ему противна, и он ещё решительнее, чем когда–либо настроился сохранить свою тайну. Кроме того, ему хотелось даже в самых пустяковых подробностях почтить память жизни Александра, а не его смерть. Он наденет свой красный галстук – не окажется ли красный цветом траура по Папе? И, в конечном итоге, он не оденет кольцо. Он поощрял каждую свою иллюзию, потакал себе фантазиями, но душа его в это время тонула в горе.

За завтраком он почти ничего не съел, и был вынужден признать, что устал. Его родители заговорили о том, что ему необходим отпуск, и о своём удачном выборе Пиренеев. Они проявили беспокойство: хватало ли ему дополнительного питания в последнем семестре школы?

Посреди трапезы принесли телеграмму. Ещё одну из отеля? Но она предназначалась для Жоржа – это была первая телеграмма в его жизни. Было неудобно читать её за столом, зная, что она имеет отношение к Александру. Он вскрыл её, взволнованный, но пытающийся контролировать выражение своего лица. Она могла быть от Отца Лозона, который, пожалуй, мог проявить поспешность, пытаясь связаться с ним; или же, её могли послать родители Александра, нашедшие его записки.

Телеграмма оказалась от Люсьена.

С тобой всем своим сердцем. Прости меня.

Жорж по–прежнему продолжал следовать притворству; пытаясь совладать со словами, он играл роль.

– Поздравления от Ровьера, – произнёс он, и прочитал телеграмму вслух.

– Поздравления?

– Да. Он прочитал газету, а ещё вспомнил про мой день рождения. Мои друзья такие же внимательные, как и мои родители.

– Но почему он просит тебя простить его?

– Думаю, это из–за пари, которое, пока мы ехали на поезде, привело к ссоре – пари насчёт того, упомянут ли про Les Plaideurs в газете, или нет. Люсьен иногда бывает несколько странным.

Ему было жаль себя, за то, что был вынужден нести такой бред; жаль за то, что не мог в него поверить.

Наконец пришло облегчение в виде возможности побыть в одиночестве; его родители собрались уйти. Но он не мог ни на чём остановиться, не мог решить, выйти ли ему на улицу или остаться дома. Его комната, этот дом, наполняли его ужасом.

Он вышел в сад. Среди лилий он заметил короткий стебелёк той, которую сорвал. Он сел. С его фантазиями насчёт присутствия тут, в саду, рядом с ним мальчика, покончено. Сидя в нескольких метрах от оранжереи, где вкладывал цветы в письмо от Александра, он опять задумался о новостях, которые только что получил. Люсьен, очевидно, не сомневался в том, что смерть Александра была самоубийством, и сожалел за совет, который дал Жоржу, так же, как сожалел, что рассказал ему о хижине садовника. Он сказал тогда, что Александр не убьёт себя – «Ему предстоит пройти через неприятную четверть часа, только и всего». Его «только и всего», должно быть, тут же вспомнилось ему, когда он увидел эту новость.

Жорж уже обвинял Люсьена; возложив на него часть вины, он тем самым уменьшал свою ответственность за случившееся. Но разве совет Люсьена отличался от скрытых намерений Жоржа, истинных намерений, скрывающихся за показными? Он играл в настоящую дружбу, защищая интересы реальной жизни, реального будущего.

Нет, настоящим преступником был священник, ставший орудием смерти мальчика. Именно он, во имя добра, совершил такое количество зла. Жорж с какой–то свирепой радостью задумался о письме, которое вскоре напишет ему. Отличаясь от задуманного им сегодня утром, оно, тем не менее, должно было ударить подобно плети. Оно должно объявить не о близкой смерти Жоржа, а о жизни, которую он посвятит мести за Александра. У него нет больше страха перед своим духовником: они поменялись ролями.

Пришла горничная, сказав, что в гостиной Жоржа ожидает учитель из Сен—Клода. Ему не было нужды узнавать, кто это. Этот человек пришел, чтобы помешать его горю! Хотя, возможно, он пришел, чтобы лично сообщить о случившемся, и заслужил того, чтобы Жорж сделал исключение и отказался от своего одиночества. Но Жорж почувствовал почти неодолимое отвращение к мысли увидеться со священником. К тому же он боялся, что не осмелится сказать то, что мог написать. Он колебался, желая, чтобы горничная сказала, что его нет дома. Но Александр мог послать ему сообщение посредством этого человека, которого их злая фортуна назначила надзирающим за каждым их шагом, до самого печального финала. Это соображение стало решающим, Жорж медленно открыл дверь в гостиную: его глаза встретились с глазами священника. Но Жорж не смог долго смотреть в них. Он отвернулся и опустился в кресло, будучи ошеломлённым присутствием этого человека, ошеломлённым так же, как утром, после того, как прочёл новость в газете.

Все его мысли о мести исчезли. По сравнению с достоинствами мальчика, за которого он решил отомстить, все остальное казалось пустяковым, не имеющим значения. Можно ли чем–нибудь вообще возместить смерть Александра? Жорж взывал к живому образу мальчика, а не к мысли о его смерти. Молчание между Отцом и Жоржем затягивалось; в полумраке из–за задёрнутых штор комната представлялся наполненной вещами, к которым они вдвоём, казалось, прислушивались, и которым уделяли внимание. И снова глаза Жоржа наполнились слезами; но, сколько бы он не плакал в последнее время, они не приносили ему облегчения. Чувства, которым он поддался, и детали, которыми он приукрасил их, не избавили его от страдания. В эту минуту его смогло успокоить только чудовищное отчаяние. А ещё, он стыдился пролить слезы перед человеком, которого прежде пытался обмануть слезами. Ему было стыдно за свой красный галстук и кольцо. Ему было стыдно за себя.

Его гость, став лицом к нему и воспользовавшись удобным случаем, произнёс:

– Сколько бы ты страдал, моя боль сильнее. Я любил этого мальчика больше, чем ты.

Жорж был поражен торжественностью его речи, и сказанными словами. Могут ли его чувства, по своей природе быть равными чувствам Отца? И не смогут ли их взаимные упреки таким же образом компенсировать друг друга? Для Жоржа, Александр умер потому, что существовал этот священник; для священника – потому что существовал Жорж. К тому же, разве священник, по его собственному утверждению, не был уполномочен семьёй и религией, к которым, к счастью или к несчастью, принадлежал Александр? Это Отец вправе требовать расплаты. Он совершил ошибку, но только потому, что сам был обманут. Случившееся осудило меры, предпринятые им, но оправдало опасения, заставившие их принять.

Угадав, что Жорж расположен выслушать его, он снова, голосом столь же низким, как когда–то у Отца де Треннеса в общежитии, продолжил:

– Это случилось позавчера. Мы должны были встретиться в три часа. Я отдал ему то, что ты послал мне. Он неподвижно замер, с бумагами в руке. Затем, холодно, достал свой бумажник и вынул другие записки; я узнал твой почерк. Он отдал их мне, вместе с теми, что я только что вручил ему, и ушёл от меня, не проронив ни единого слова.

– Желая успокоить его, а также узнать, куда он направился, ибо эта сцена произошла в моём доме, я последовал за ним и увидел, как он входит в свой дом. Он заперся у себя в комнате. Я подождал его, но напрасно и, спустя некоторое время, удалился, предложив, чтобы его не выпускали, ибо он нуждался в отдыхе. И я молился Богу, желая помочь ему пройти через это испытание, через какое прошёл и ты. Через два часа меня срочно вызвали: его обнаружили в отцовском врачебном кабинете. Он принял быстродействующий яд и умер.

Священник замолк на некоторое время, будто из уважения к мертвым. Затем продолжил:

– Небеса передали, что он оказался жертвой ошибки, так они сказали! Возможно, он только попытался отравить себя. Но если он лишил себя жизни, по причинам, который ты и я в состоянии предположить, то мы должны оставить суждение об этом поступке Божественному милосердию. Не может быть, что мальчик, ради спасения которого было пролито столько слез, вознесено такое множество молитв, оказался потерян. Он, должно быть, в свой последний момент увидел истинный свет, и был прощен.

После очереднойq паузы, Отец Лозон добавил:

– Похороны состоялись сегодня утром, так как они не могли быть завтра, в воскресенье. Обстоятельства ускорили церемонию, которая, в любом случае, имела все основания, чтобы её провели скрытно. Я не стал извещать тебя, ибо твой приезд дал бы повод для пересудов. Я заставил Мориса признаться – он рассказал мне, что ему совсем недавно стало известно о вашей интриге. Но ни он, ни родители, не подозревают истину, которая останется между Богом и нами. Я мог бы сказать, что думал, будто представляю тебя на его похоронах, если бы моё собственное горе не оказалось больше того, что я мог вынести. Сейчас я могу тебе сказать, что надеялся направить мальчика в сторону священного служения. Он был создан для этого, создан, чтобы раскрывать и представлять вечные красоты.

– Поскольку это несчастье оказалось больше чем могло предвидеть человеческое предвидение, мы должны искать в наших душах утешения высшего порядка: смерть твоего друга хотя и оказалось такой, что должна вызывать осуждение, но она увела его от опасности впасть в ещё более худшее грехопадение. Он был на пути к этому, но его поистине ангельские свойства продолжали его защищать. Залог этого – в словах апостола Петра «Только чистый увидит Бога». Я был беспощаден, потому что защищал его чистоту, когда он пребывал в критическом возрасте. Дьявол более опасен утром, чем в полдень. Он стал автором этой трагедии; но есть Бог, который восторжествовал.

Эта длинная речь принесла Жоржу что–то вроде полного успокоения. У него не было веры подобным утешениям, но он чувствовал их успокаивающее воздействие. В словах священника он узрел отражение своих мыслей, и даже некоторых идей Отца де Треннеса. Примечательно, что он получил удовольствие от мысли о чистоте Александра. Но, как казалось Жоржу, стремление Отца де Треннеса к чистоте не исключало других стремлений; он сам любил Александра больше, чем его чистоту. Отец Лозон протянул ему два конверта.

– Вот записки, написанные тобой, и к тебе. Как и обещал, я не читал их. Сейчас я возвращаю их тебе без колебаний, только потому, что отныне ты знаешь, что все имеет свою цену.

Жорж взял конверты: секреты их дружбы вернулись к нему нетронутыми, но только из могилы. Затем Отец вручил ему небольшой глянцевый снимок.

– Ещё я отдаю тебе вот это, – сказал он просто.

На фотографии Александр спал в шезлонге; он выглядел еще более очаровательном, чем во время сна в поезде на пути домой перед пасхальными каникулами. Можно было различить линию его глаз, почти прямые брови, изгиб его губ, его маленькие, жемчужные ушки, завитки волос, исполняющие тихий, но радостный танец в честь его красоты. Его ладони лежали раскрытыми, словно в ожидании момента рукопожатия.

Жорж поднял глаза на Отца Лозона: теперь у него имелось доказательство того, что этот человек по–настоящему любил Александра.

– Я позабавил себя, сделав этот снимок во время рождественских каникул, – произнёс Отец. – В то время ещё ничто не заслоняло его глаза и не беспокоило его сердце. Вот таким он был в день своего первого причастия. Он прислуживал на моей всенощной. Его единственная гордость была в благости. Вот таким был мальчик, которого ты должен сохранить в своей памяти. Его закрытые глаза напомнят тебе о традиции колледжа молиться перед сном – «Сон есть отражение смерти…» И пробуждаясь к жизни, полной страстей, ты будешь помнить, что он умер.

Отец собрался уходить: он должен был увидеться с Братьями, и уедет вечером, после ужина. Направляясь к двери, он остановился у шкафа, в котором лежало антикварное кадило, и коснулся его кончиками пальцев. Словно этим простым жестом он возвращал истинной вере все, что от нее отклонилось.

Жорж был рад, что Отец не выказал желания встретиться с его родителями. Они могли обмолвиться о поездке, планируемой им на понедельник. Правда сейчас это не имело значения, и не вызвало бы никакого удивления. Но в этот день ему хотелось побыть одному. Наедине с Александром, как на свидании в оранжерее.

За ужином упомянули Отца Лозона. Его родители сожалели, что Жорж не попросил его остаться на ужин. Последовала небольшая шуточка на тему Святого Алексия, но не было никакого удивления, что ученики Отца настолько привязаны к нему, раз он так внимателен к ним. Это привело к размышлениям о достоинствах религиозных школ–интернатов, где учителя так внимательно следят за развитием мальчиков, наделяя их принципами, которые обеспечат их счастье в последующей жизни.

Отец Лозон попросил Жоржа встретить его после ужина и проводить на станцию. Епископ, с которым он обедал, проповедовал в Сен—Клоде на Троицу – с будоражащим громогласным ревом и дикими жестами. Тогда все улыбнулись при его описании ада – места, из которого никогда, никогда, никогда не возвращаются.

Дом епископа находился рядом с собором. Рядом с дверью Жорж прочитать надпись: «Ночной звонок для таинств». Что ж, он тоже был здесь ради таинств.

Епископ поздравил его с выдающимся появлением в газете. Чтобы не вызвать огорчения, Жорж был вынужден принять небольшой стакан ликера.

– Это хорошая тренировка для юноши, и помогает человеку быть хорошим христианином, – заверил его старший священник. Он был веселым священником. Но Отец Лозон проявил тактичность, ускорив процесс прощания. Он сказал:

– Мой юный ученик и я очень хотели бы на несколько минут посетить вашу церковь.

Скрытая дверь вела в огромный, темный неф. Старший священник включил электрический свет над дверью, а затем опустился на колени, там где стоял, на свету. Отец Лозон и следовавший за ним Жорж направились в основную часть церкви, оставшуюся в полумраке.

Они сделали крёстное знамение и Отец начал псалом для мертвых. Жорж думал, что забыл его слова, но они вернулись к нему, как только он запел. Он вспомнил De Profundis, фигурировавший в обряде Семидесятницы, в тот день, когда он впервые завоевал взгляд Александра в церкви колледжа. А ныне, навеки лишенный подобных взглядов, он пребывал в соборе – совершая один из тех благочестивых визитов, рекомендованных каникулярными правилами. Это привело его к мысли о подобном визите, в котором он косвенно участвовал: в том, состоявшемся во время пасхальных каникул, когда Отец Лозон посетил церковь в С. в сопровождении Александра, который ввел его в заблуждение. То вечернее моление в этот вечер завершали уже другие молящиеся.

Священник произнёс молитву, следующую за псалмом:

– Absolve, quaesumus, Domine, animam famuli tui, Alexandri… [погребальная молитва, завершающая 129 псалом]

Жорж был взволнован, услышав имя, произнесённое на латыни, и в контексте такого рода – имя, которым он в совершенно ином смысле заменял Ювенция. Здесь они были далеки как от Катулла, так и от Bien—Aimé [Возлюбленного, фр]. И он был тронут полумраком и уединением. Он вспомнил те дни, когда ходил в эту церковь, готовясь к своему первому причастию; когда был таким же невинным, как Александр в то время, о котором говорил Отец Лозон. Он встретился с верой своего детства. От верований в знаки и предзнаменования он пойдёт дальше.

Священник молился в одиночестве и в тишине, но у Жоржа неожиданно появилось ощущение, что его участие в молитве сейчас гораздо больше, чем, если бы он, не вдумываясь, повторял слова молитвы за Отцом. Тихая молитва Отца находила отклик в сердце Жоржа, и вся эта трагедия приобрела для него новый оттенок. Он стал считать, что источником случившегося стал не флирт между мужчинами, и не замыслы судьбы, а нечто другое. Он вспомнил о понятии «имманентной справедливости» [награда или наказание содержатся в самом акте произведенного действия (удовлетворение от сознания выполненного долга, которое испытывает добродетельный человек; чувство одиночества, не покидающее злого человека; дискомфорт от несварения желудка у обжоры и т. д.)], втолковываемом на уроках религиозного обучения. Александр и он были наказаны за свои грехи. Они не совершали грехов, в которых он ложно обвинил себя ради собственных целей; грехов, в которых, как знал точно Отец Лозон, Александр был неповинен; но они совершили другие. Они осквернили таинства, святые места, и литургию. Бог, которого они игнорировали, свершил над ними Святую месть. Неужели Жорж действительно думал, что может получить покровительство античных богов? Если так, то пришёл его черёд произносить: «Ты победил, Галилеянин!» [По легенде эту фраз произнёс смертельно раненый в сражении с персами римский император Юлиан, противник христианства. Галилеянин – Иисус Христос] Следовательно, трагедия Александра стала христианской, как у Полиевкта, или Отца де Треннеса. И, подобно интимному разговору последнего; подобно тому персонажу из пьесы, которому так громко аплодировало приходское духовенство, трагедия завершится словом «Бог». Отец Лозон оказался тем, кто произнёс последнее слово.

Но Жорж отказывался это признавать. Как в прошлом, так и сейчас он гнал подобные свои мысли прочь. Немыслимо, чтобы Александру пришлось предстать перед судом святых Тарцизия и Панкратия. Небеса добродетельного Декалога и Николя Корне не для него. Смерть не вернула его Богу, а послала к другим Небесам, в рай для тех, чья сияющая юность заставила удалить их с земли ради того, чтобы они стали богами. Его компаньонами будут Гиацинт и Дафнис. Это в честь его великолепия, обещающего стать бессмертным, постоянно горит у алтаря маленькая красная лампада – лампада огня и пламени, лампада любви, которая столь же сильна, как и смерть. Её цвет, вопреки всему, не станет ни цветом крови, ни цветом греха; её первая символичность в глазах Жоржа и была истинной.

На улицах было безлюдно. Из одного окна слышалась тихая музыка. На углу, у моста, группа мальчишек, лежа на парапете, распевала песенку Люсьена.

Nous sommes! es deux gasses

Qui s'aimeront toujours.

Мы, два ребёнка

Те, кто влюблённые навечно…

Их позвали домой родители. Жоржу вспомнилась песня, совсем не подходящяя для улиц – гимн Страсти, который преподнёс ему Александр. В нём любовь тоже находилась под вопросом – любовь, о которой так не хотел слышать Александр.

Отец Лозон и Жорж достигли станции, не обменявшись и парой слов: последние мгновения их свидания были, по–видимому, столь же безмолвными, как первые.

– Держись, – произнёс Отец, пожимая руку Жоржу, – и пиши мне, когда у тебя станет грустно на сердце. Мы о многом поговорим в следующем году. Это должен быть святой год.

– Или, наверное, – ответствовал Жорж, – мы, как вы сказали, сообщили друг другу всё, что должны были сообщить.

Теперь, возвращаясь в одиночестве домой, ему захотелось последовать за Александром. Жорж не стал бы слушать ни чьих советов или приказов, а послушался бы только своего друга, говорившего на языке, который не понимали ни Люсьен, ни Отец де Треннес, и который он сам понял слишком поздно. Но мальчик не унёс всё с собой. Остался Жорж, и он поймет мечту: его собственная жизнь станет жизнью Александра, Жорж де Сарр станет в своей душе Александром Мотье. Союз их имен больше не просто ботаническая игра со словом «гиацинт»; как и множество вещей, о которых они говорили, он должен стать реальностью.

Вдали свистнул поезд. Жоржу вспомнился его отъезд в январе, когда он, еще неизвестный тому мальчику, возвращался в колледж, уже пленённый и взволнованный им. Он подумал о предстоящей ему поездке в понедельник. Эта поездка окажется последним этапом между прошлым и будущим, станет последней возможностью выбрать между его многочисленными планами. Ведь были же люди, убивающие себя рядом с могилой друга.

Каким курсом к Александру будет двигаться Жорж? Этот курс, по крайней мере, должен стать значительным предметом для размышлений. Он может, если захочет, стать памятником самому себе. Он остановится на тех вещах, которые принесут ему, ему и мальчику трудности и заблуждения; избыток разума и неразумности.