Текст книги "Особенная дружба "

Автор книги: Roger Peyrefitte

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Вечер оказался счастливее. Жорж сменил направление своих дум в сторону оптимизма – это был плод его долгой прогулки. Мальчики, которых он повстречал на своём пути, вернули ему уверенность. Александр находился в возрасте, когда носят школьные ранцы, когда можно читать комиксы, брызгаться водой из фонтана, носить в зубах розу. Этот возраст отрицал неудачи и не воспринимал никаких несчастий. Возраст, хотя и страстный, но все еще застенчивый. Поэтому Александр бросал вызов миру, но не осмеливался воспользоваться почтой до востребования. Кроме того, как заметил Люсьен, он, в конце концов, наверняка склонится и перед другими ограничениями, неизбежными в его ситуации. В том случае с его запиской, он конце концов, смирился со своими обязанностями и ограничениями на пасхальных каникулах, по сути, покорившись колледжу и отеческой власти. Он снова так поступит, тем более что теперь сам Жорж просит его об этом. Он поймет это новый призыв своего друга, как понял другой призыв, в комнате Отца Лозона, когда был склонен бунтовать от мысли просить прощения у настоятеля. Да, он достаточно силён, чтобы уступить.

А Жорж знал силу Александра. Он вспомнил слова Мориса о том, что они с братом уравновешенны – Морис доказывал это реакцией на свои собственные беды. В марте Александр с мужеством встретил опасность и не сдавался до тех пор, пока у него была возможность оказывать упорное сопротивление. И сейчас он был настроен не уступать, но обстоятельства сложились таким образом, что он, в конце концов, будет вынужден сдаться. В то же самое время он должен понимать, что Жорж не мог вот так просто, так легко, в один миг потерять всю свою любовь. Он прекрасно знает, какую часть измышлений их духовника стоит принимать, а какую – отвергнуть.

Жорж получил даже некоторое утешение от своего знания священника: Отец любил Александра и предпримет все усилия, чтобы как можно осмотрительнее справиться с этим вопросом. Более того, мальчика сейчас окружал не колледж. Он был свободен от той монастырской, общинной атмосферы, в которой сильные страсти становились предметом раздражения.

Если его записки были уже возвращены ему, а он всё ещё не вернул послания Жоржа, хранит ли он их по–прежнему под подушкой? Даже если он уничтожил их все, даже если он снял золотую цепочку, которую Жорж однажды поцеловал на его шее – он никогда не сможет уничтожить то, что было между ними.

Утром его разбудил звук фанфар. Мимо проходил гарнизон. У Отца де Треннеса был более нежный способ будить людей. Мысли Жоржа сразу же обратились к Александру. Яркое солнце успокаивало.

Ему в голову пришла идея: почему бы не поехать и не провести день в С. , прежде чем они в четверг уедут отдыхать? Он мог бы попытаться встретиться с Александром, избегая Отца Лозона; это лучше, чем писать ему. С другой стороны, ему нравилась мысль о письме с его большим объяснением. Отлично, он напишет письмо, но доставит его сам. Если это окажется невозможным, то он устроит что–нибудь через Мориса. А если Мориса не окажется, то он отступит к Блажану, который, согласно последним известиям, должен объявиться в Сен—Клоде в октябре.

Эта перспектива на мгновение остановила его, позволив оценить, как далеко он зашел после отъезда Блажана. Значит, они встретятся и возобновят отношения даже раньше, чем начнётся новый семестр. По–прежнему ли Блажан интересуется одной из своих кузин? Жорж чувствовал, что Блажан не станет долго терпеть и начнёт отвечать на вопросы касательно прекрасной Лилиан. Что напомнило ему о его возможности увидеть ту прекрасную юную леди осенью за городом – факт до сего момента им забытый. Вероятно, он вряд ли станет для неё более приятным каникулярным компаньоном, чем для Андре с Люсьеном. Но осень была еще далека, к зениту подбиралось лето – лето, начинавшееся так хорошо; лето, в котором Жорж разговаривал с Александром об их днях рождения. И теперь всё лето будет зависеть от его визита в С., от ближайшего и самого важного из его событий.

Он тотчас представит свой план родителям. Это была пустяковая поездка, но для неё требовался правдоподобный повод. Предлогом могли послужить именины Отца Лозона. Жорж мог сказать, что по этому поводу несколько Детей Марии из колледжа организовали небольшую церемонию в честь своего духовного отца, в знак признательности за его большую доброту. (Таким образом, он получил возможность воспользоваться историей, изобретённой им для того, чтобы заставить своих родителей поехать туда, куда поедут родители Александра – тогда он не мог даже представить себе, что они выберут то место, куда поедут родители Люсьена.) До тех пор, пока его семья оставалась дома, имелась возможность время от времени пользоваться этими «визитами к Отцу Лозону». Каникулярные правила настоятеля рекомендовали мальчикам поддерживать связь с их духовными отцами. Уловкой, которая могла приносить такие хорошие дивиденды в учебном году, можно было в равной степени выгодно пользоваться и во время каникул.

Каким же должно быть христианское имя Отца, чтобы предлог получился правдоподобным? Жорж сверился с карманным календарём, и его мысли обратились к Отцу Лозону, озвучивающему свои приказы накануне каникул. Завтрашний день, субботу, лучше было исключить – это было слишком близко; воскресенье было днём рождения Жоржа. В следующий четверг они уезжали, да и в любом случае это был праздник Святой Маргариты, который вряд ли бы подошёл.

С понедельника, 17 июля, и по среду, 19 июля, у него был выбор между святыми Алексием [Алексий, человек Божий, конец IV века – начало V века, христианский святой (в лике преподобных), аскет], Камиллом и Винсентом. Жорж выбрал Алексия: имя было уместно тем, что напоминало имя Александра, эклогу Вергилия, и их последний разговор, состоявшийся в хижине. Действительно, сладкая месть: окрестить ужасного Лозона Алексием!

Жорж спустился вниз и обнаружил своего отца за чтением газет. В них ещё ничего не было о вручении призов в Сен—Клоде, хотя рассказ об этом событии, как правило, всегда появлялся в местной католической газете. На столе лежала телеграмма: ответ из отеля. Номера для них были зарезервированы; они были удачливы.

Жорж воспользовался возможностью и изложил свою просьбу: его рассказ о дне Святого Алексия был принят очень хорошо. Он уедет в понедельник утром и вернётся вечером. Жорж поцеловал отца с такой же неумеренной нежностью, как в день, когда тот позволил Жоржу подержать в руках золотой статир Александра. Жорж был в восторге от мысли о своём путешествии в С. Он встал перед пианино и попытался одним пальцем наиграть мелодию «Blonde Rêveuse».

Он вышел в сад, съехав по полированному камню перил террасы. Он уже давно не делал ничего подобного; с тех пор, как вышел из детского возраста – возраста тех мальчиков, которых он видел вчера забавлявшимися со своими приятелями. Но теперь у него не было нужды в компаньонах. Тот, кто отсутствовал, оживлял собой сад. Когда Жорж в последний раз вызывал его образ с этого самого места в одно прекрасное утро пасхальных каникул, оранжерея была наполнена сладким душистым ароматом глициний и гиацинтов, а у него в кармане лежало письмо от друга. Письмо, глицинии и гиацинты исчезли, но в саду были и другие цветы – цветы, с которыми можно было поговорить об Александре.

Лилии в симметричной клумбе подарили ему новый символ. Это были цветы, которые Виргилий преподнёс Алексису:

Мальчик прекрасный, приди! Несут корзинами нимфы

Ворохи лилий тебе.

Жорж выбрал одну из лилий. Он поместил её среди роз в своей комнате. Безупречная лилия должна была заменить собой красный гладиолус, который бросил ему Александр в тот день на реке, и который завершил свою жизнь в школьной церкви. Таким образом, отменялись цвета букета Пресвятой Богородицы.

Жорж объявил, что не будет выходить в этот день. Ему нужно написать большое количество писем. Он должен известить своих друзей в С., что его следует ожидать в понедельник – например, Марка де Блажана, который будет рад увидеться с ним; и Мориса Мотье, сына врача. Он тут же пожалел, что огласил имя Мотье перед своими родителями – эта фамилия в кругу его семьи должно навсегда остаться его секретом, даже если она была связана с христианским именем, отличным от имени, составлявшем тайну. Дабы избежать каких–либо вопросов по этому поводу, и заглушить эхо этого имени в их сознании, он немедленно начал говорить о Люсьене, которому он также собирался сегодня написать. Он расскажет ему о телеграмме из отеля, и в какое время их следует ожидать в четверг.

Жорж заперся в своей комнате – он поступал так, когда хотел побыть наедине со своими мыслями об Александре. Он и в самом деле предполагал написать письмо, но только одно – к нему. Он всё ещё не решил: отправить ли письмо Морису завтра, или подождать до понедельника, следуя плану, разработанному им что утром. Ему казалось жестоким оставлять своего друга в такой неопределенности еще несколько дней; но он не забывал, что такой поступок диктовался необходимостью. Это была судьба – у него не было выбора.

Он прислонил две записки друга к вазе с цветами на своём столе, а рядом с ними положил прядь волос мальчика. Он придвинул кресло, но потом почувствовал, что ему в нём будет слишком комфортно, вспомнив при этом моральные тонкости, связанные с распределением мягких кресел и простых стульев в комнате отца Лозона. Для такого серьезного письма, которое он собирался написать, требовался аскетизм простого стула. Он закрыл окна, не желая, чтобы его тревожил шум с улицы. Нескольких минут он сидел совершенно неподвижно, закрыв глаза и собираясь с мыслями, вызывая видение лица, которое он в будущем собирался ассоциировать с ароматом лилий и роз, как когда–то связывал с ароматом сирени. Он больше не верил, что его разрыв с Александром будет длительным.

Отчаяние, переполнявшее его после первого и последнего вердикта Отца Лозона, ныне казалось ему излишним. Он вновь обратился к размышлениям Люсьена: все это было мимолетными испытаниями; дружба между ним и Александром никогда не погибнет.

Он начал писать:

Тебе, кого люблю

Я хочу, чтобы ты знал, как я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты был абсолютно уверен, что именно это чувство вдохновляет все, что я делаю. Моим единственным гидом была моя любовь, которой помогал мой разум. Я отдал все твои записки, или почти все. Я предал тебя и, таким образом, отказался от тебя, но это было сделано ради нашего спасения в этом мире, если не в следующем, как ты сам говорил. Ты должен верить, что мне потребовалось большое мужество, чтобы принять такое решение и тем самым помешать тебе прийти за мной, после чего я должен был бы сдержать свое слово и уйти с тобой.

Я с энтузиазмом приветствовал твой план, но потом, поразмыслив, передумал; и ты должен позволить мне сказать, что я обязан себе, что не дал тебе это совершить. Мы не вправе вовлекать себя в такой безумный план, каким бы великолепным он не казался. К этому я должен добавить, что у нас ничего бы не получилось. Успех нашего бегства стал сомнительным с того момента как перестал быть секретом; и даже если бы нам удалось сбежать, как долго бы это продолжалось, и каковы были бы последствия? Мы имели полное право мечтать об этом; но нам не следует пытаться совершить это. Мы, в нашем возрасте, как ты сам знаешь, зависимы, и наше подчинение должно сильно изменить обстановку.

Каникулы, конечно же, для нас будут потеряны, но будущее остается нетронутым. Так что я, не краснея, могу подтвердить то, что я сказал в своей последней записке, сохранив твою последнюю. Верь в меня, как я в тебя, и будь терпелив. Наша жертва не станет напрасной. Я уповаю на судьбу. Победа нашего врага (врагов) только видима, но временна. Мы настоящие победители, так как мы ничего не потеряли из нашей истинной империи, и не перестали в ней царствовать. Придет день, когда никто не станет силой вырывать её у нас, ибо в этот день мы воссоединимся, и ничто не разлучить нас снова. Ты не был другом весь мой год в колледже, но ты будешь другом всех моих последующих лет. И все, чем я буду обладать, станет твоим, я буду владеть этим только ради тебя.

Ради этого я не стану делать большего – только верну тебе твоё; я не первый в своих владениях, и разве не ты сделал меня таким, как я? Ты воссоздал всю мою сущность лучше, чем это сделали мои отец и мать. Твой образ наблюдает за моими занятиями. Все красоты, которые я нашел у поэтов или в церковных молитвах; все, что мне понравилось у греков и римлян, я посвящаю тебе, всё это ради тебя, потому что я полюбил это только из–за тебя. Минуты, когда я мог видеть и слышать тебя, стали для меня вечностью, наполнив колледж ароматом ладана, который сгорал только для меня; крупинками золота, которые обогащали меня всякий раз, когда я видел твою улыбку. Церковные службы в Сен—Клоде были гимнами нашему счастью. Мы накопили столько радости, что её хватит, чтобы наполнить все книги и чары на нескольких веков. И если, несмотря на это, мы сочтём утомительным время нашей разлуки, давай будем хранить уверенность, что мы в ближайшее время и до конца, будем по–прежнему вместе.

Я пишу это письмо в пятницу, 14 июля, а в понедельник я приеду в С., чтобы приблизится к тебе. Мысль об этой поездки опьяняет меня. Я увижу твою улицу, твой дом. Я буду наблюдать, как ты выходишь. У меня такое чувство, что я как будто до сих пор в Сен—Клоде, наблюдаю, как ты появляешься у дверей оранжереи. Но я должен остерегаться другого человека – человека, который является причиной всех наших бед – его слово не станет последним.

Я сильно надеюсь, что ты поприветствуешь меня, подняв руку, как будто ничего не случилось. И ожидаю, что это письмо произведёт на тебя хорошее впечатление и оправдает меня, ибо оно написано кровью моей души. Это немое, но неопровержимое свидетельство должно убедить тебя. Оно не для того, чтобы как–то изменить записки, написанные мной, которые у тебя уже есть, а для того, чтобы их дополнить. Если твой гнев ещё не уничтожил их, или, если тебя не вынудили отказаться и вернуть их.

Вполне возможно, что я не увижусь с тобой. Возможно также, что ты откажешься принять это сообщение от меня. В таком случае я отдам его Морису – он уже предупрежден – или одному из моих старых товарищей по классу, которого ты, без сомнения, знаешь – Марку Блажану.

Напиши мне как можно скорее (на отель). Я хочу быть уверенным, что тучи расходятся.

Дружба, которая была так дорога нам – в твоих руках, после того, как побывала в моих. Ты не можешь хотеть разрушить её больше, чем хотелось бы мне: она больше любого из нас и сильнее. Как я уже говорил о нашей судьбе – мы имеем право ей верить. Она может смеяться над этими испытаниями, для неё они пройдены и проверены. Она не может потерпеть поражение из–за нашей разлуки, ибо всегда присутствует в наших сердцах, в которых смешалась наша кровь. И не может измениться с течением времени, потому что для каждого из нас лицо другого навечно останется таким, каким мы узнали его в Сен—Клоде. Благодаря ей мы уже живем вместе, несмотря на то, что мы разлучены. Осознай, если ты до сих пор избегал этого знания, что настоящее имя нашей дружбы – любовь.

На следующий день, когда Жорж заканчивал завтрак у себя в комнате, к нему вошли родители.

– Наконец–таки ты попал в газету, – произнёс его отец, – вместе с сообщениями о торжествах 14 июля.

А мать, поцеловав его, сказала:

– Твой день рождения только завтра, но нам не хотелось, чтобы ты до той поры ждал нашего подарка – ты заслужил его своими успехами.

И, пользуясь сложенной газетой как подносом, она преподнесла ему небольшую открытую шкатулку, в которой лежало очень красивое кольцо с печаткой. Жорж поблагодарил их, и снова поцеловал. Он подсчитал жемчужины на гербе, и проверил, правильно ли число веточек на фамильном поле. Он надел кольцо на палец и с минуту забавлялся, оценивая, какой эффект оно производит. Он даст надеть его Александру, если получится увидеться с ним в понедельник. Нет, лучше он подарит ему кольцо. Это освятит их тайный союз. Александр станет надевать его на ночь, на время, пока будет спать. А Жорж скажет, что потерял его во время поездки. Он вполне может обойтись без кольца; пылающие ветки были бы ненадёжным огнём.

Снова оставшись в одиночестве, он счастливо растянулся на диване, собираясь прочесть статью, в которой его имя упоминалось также блистательно, как сияло кольцо на его пальце.

ВРУЧЕНИЕ ПРИЗОВ В КОЛЛЕДЖЕ СЕН-КЛОД

Церемония вручения призов в колледже Сен—Клоде в этом году стала особенно ярким событием. Его Высокопреосвященство кардинал–архиепископ М. почтил церемонию своим присутствием. Утро заполнилось речью, произнесенной монсеньёром настоятелем, после чего был зачитан список отличившихся и победителей (основные имена мы напечатали ниже). Вторая половина дня была посвящена театральным постановкам: маленькая пьеса Ричард Львиное Сердце, искусно сыгранная самыми юными учениками, и большая комедия Ж. Расина Les Plaideurs, в которой их старшие товарищи продемонстрировали своё остроумие и исключительность. Многочисленные зрители этого длинного праздника интеллекта и потока остроумия всё же сочли его слишком коротким. Наши поздравления мальчикам, которые, в сопровождении своих родителей и после благословения Его Высокопреосвященства, сказали до свидания своему любимому колледжу – до той поры, пока они не вернутся с отлично проведённых ими каникул.

Жорж улыбнулся; тут безошибочно угадывался стиль настоятеля. Это не могло быть написано никем иным – «отлично проведённые каникулы» и, по крайней мере, одна александрина, проскользнувшая в текст.

За заметкой следовали результаты бакалавриата – полезная пропаганда; затем – главные призы колледжа (Кубок ассоциации выпускников и т. д.). За ними – призы за прилежание и усердие по каждому классу. Его имя упоминалось дважды. Ему следует вырезать эту колонку; он впервые имел отношение к такому роду публичности – лицей не печатал имена своих учеников в газетах. И он не смог удержаться от того, чтобы не почувствовать гордость за себя.

Ещё больше, чем в Сен—Клоде, он ощутил себя рождённым для почестей и отличий. Александр прочтёт эту заметку утром, и, даже после бурного вчерашнего объяснения, будет взволнован, прочитав в газете имя своего друга; так же, как был взволнован его друг, читающий его имя, украшающее список поощрительных призов.

Никогда ещё Жорж не получал столько удовольствия от чтения газеты; он привык относиться к ним, как к чему–то неинтересному, и был благодарен этой газете за то, что там напечатали его имя, и таким образом обратили внимание его друга в его сторону. Эта маленькая хроника достижений могла помочь в его ситуации.

Поэтому всё, что все, что было напечатано в этой газете, показалось ему достойным внимания. Под её названием он прочитал:

Суббота, 15 июля. День Святого Анри

Ему хотелось, чтобы это был день святого Жоржа, Александра, Люсьена или Клода. Но дни этих святых уже миновали, и только один ещё вызывал интерес – Святой Алексий. Жорж пробежал глазами статьи на других страницах, добравшись до раздела «Разные новости» на обороте страницы со статьёй о вручении призов. Он принялся за чтение, и ему показалось, что у него остановилось сердце. Его глаза жгли строки:

НЕЧАЯННО ОТРАВИЛСЯ МАЛЬЧИК

С., 14 июля.

Вчера во второй половине дня Александр Mотье, 12-ти лет, проглотил сильный

яд, который он принял за лекарство. Попытки спасти несчастного мальчика,

жертвы собственной роковой ошибки, были безуспешны.

Жорж поднял глаза и осмотрелся, как будто сомневаясь в реальности того, что видел. Всё находилось на своих обычных местах: «Мальчик в голубом» и «Мальчик в розовом» – каждая картина в соответствующей ей раме; его не застеленная кровать; его жакет, наброшенный на спинку кресла; ваза с цветами в центре стола; рядом его поднос с завтраком: фарфоровая чашка с небольшим следом шоколадной пенки с краю и кожура грейпфрута с ложкой в ней.

Жорж снова посмотрел на газету. То, что он только что прочитал, по–прежнему в ней находилось. Среди других коротких новостей эта новость была самой важной, занимая почетное место над «банкиром–мошенником» и «сравнением мотовелосипеда и автомобиля». А там, на другой стороне страницы, по–прежнему была церемония вручения наград, благословение кардинала, обещание отличных каникул, имя Жоржа под заголовком о прилежании и усердии, а вдобавок ко всему – ещё и имя Александра. Эти две новости вторили друг другу. Они должны были следовать одна за другой, а не быть разделёнными. Над лаврами Сен—Клода вырос этакий одинокий, стройный кипарис [(др. – греч. Κυπάρισσος) – в древнегреческой мифологии юноша, любимец Аполлона, превращённый им в дерево, носящее его имя, так как он сильно горевал по нечаянно убитому им любимому оленю, которого ему дал сам Аполлон]. А комедия уступила место трагедии.

Жорж поднялся, газета соскользнула на пол. Он медленно подошел к двери и запер ее. Ему хотелось в последний раз побыть наедине с Александром.

И в этот момент, когда он почувствовал себя застрахованным от вторжения, невообразимая новость вспыхнула в его голове с ослепляющей ясностью.

– Боже, как глупо! Как глупо! – зарыдал он, и, упав в кресло, закрыл лицо руками. Жорж долго плакал – тот, кто в канун каникул, перед лицом безмерного несчастья, счёл слёзы нелепыми. Никогда ещё он не опускался в такую пропасть внутри себя. Ему хотелось бессознательности, беспамятства в тех глубинах, а не отчётливого сознания, терзавшего его. Постепенно, через его горе пробилось соображение, мысль: Александр отравился не случайно, а сознательно – он умер из–за него, Жоржа.

Эта убежденность остановила его слезы.

– 14 июля … вчера днем…

То есть посланное 12‑го, письмо Жоржа на следующий день достигло Отца Лозона, и священник нанёс свой удар. Удар, который мальчик парировал своим ударом. И вот, спустя немного времени, из нитей, пронизывающих жизнь колледжа – уроков, заданий, молитв; от одного Уединения до другого; от обряда с ягнёнком до историй про ящериц; от «Карты Любви» до «Жития по добродетельному Декалогу», от стихов Ришпена и до ряда «Подражаний…», от академии до конгрегации, от Отца де Треннеса до епископа Пергамского – соткалось самоубийство. Такой оказалась развязка свиданий в оранжерее, записок, поцелуев и дружеских надежд.

«Несчастный мальчик, жертва собственной роковой ошибки…» В этих словах, казалось, крылась трагическая ирония. Это была роковая ошибка Жоржа, Люсьена, священника; Александр был их жертвой. Розовая вода, святая вода и все остальные лекарства обратились в яд.

Жорж и его духовник окончательно примирились. Благодаря их совместным усилиям Александра Мотье не стало. Был разговор о возвращении мальчика Богу: они сделали это. Но мальчик своим поступком доказал им: священнику – что он презрел законы, во имя которых его преследовали; Жоржу – что он жил только ради него. Как он сам когда–то сказал: он любил Жоржа больше, чем саму жизнь. Что за это время сделал Жорж для друга? Он пожертвовал четыре страницы из своих призовых книг, оставил себе две записки, выбрал лилию и написал письмо. И в день, когда умирал Александр, с мыслями о лице того, кто лгал ему, Жорж ходил в город, чтобы освободится от лица того, кто ему никогда не лгал. Та гирлянда лиц, которую он придумал, станет похоронным венком.

Он опять изгнал кого–то, только на этот раз не только из колледжа. Он поступил так с тем, к кому стремился с первого дня первого семестра в колледже, даже через дружбу с Люсьеном; с тем, кого нельзя ни с кем сравнивать, кто был самым красивым в мире, самым очаровательным, самым умным и самым благородным. Да, Жорж де Сарр имел полное право на свою долю публичности. Под двумя разными заголовками газета поведала ему нелицеприятную правду о нём: он стал победителем, в общественном, и в личном. Он добился первых призов, отличился игрой в постановке, заслужил аплодисменты, и был достоин поздравлений. А если ему ответить на ту смерть своей? Смерть призывает смерть, как любовь призывает любовь. Александр ушёл в одиночестве; но Жорж волен к нему присоединиться, если захочет. Никто не смог удержать Александра от его поступка. Галстук, который объединял их, не был окончательно разорван, и Жорж мог бы укрепить его новым узлом. Он вносил свой вклад огромным множеством слов: теперь от него требовался поступок. Но слова и поступки становились ничем перед лицом безмолвного ответа мальчика. Когда они вернулись с пасхальных каникул, их обмен был такого же порядка: стихотворение против открытой вены. Ныне, Александр опять показал пример. Разве любовь была чем–то иным, чем игра? Правильно, тогда такой же была и смерть.

Жорж лег на кровать, испугавшись собственного спокойно принятого решения лишить себя жизни.

Ему хотелось знать, какой яд использовал Александр, чтобы воспользоваться таким же. Но, вероятно, это было какое–то редкое вещество, которое могло иметься только у врачей. Жорж не мог вспомнить, есть ли в их аптечке в ванной комнате хоть один пузырёк или бутылка со зловещей этикеткой. Если он хочет сделать это немедленно, этим утром, то ему придется поискать какие–то другие способы. Он отбросил мысль воспользоваться револьвером; он не имел ни малейшего представления о том, как действует это оружие, хотя один пистолет был заперт в ящике отцовского письменного стола.

Кроме того, его отвращала идея такой насильственной смерти; ничего не препятствовало ему сделать свою смерть максимально легкой. Достаточно и того, что он умрет.

Он вскроет вены в ванне. Из того, что он читал – ни одна из форм самоубийства не подходила больше, чем эта. Он смотрел на катастрофу с Отцом де Треннесом как на историческую картину: теперь он завершит собственную катастрофу картиной не менее «исторической» – достойной той античности, которую любил. Но выйдет ли его картина за рамки простого остракизма – подражания Петронию из Quo Vadis? [в историческом романе «Камо грядеши» польского писателя Генрика Сенкевича приближенный Нерона писатель Петроний на пиру вскрывает себе вены] Это будет своего рода апофеозом красного цвета, который начался с его галстука и стал особенным цветом его дружбы. Он считал его цветом любви, но это был цвет крови – крови, каплю которой он пролил ради Александра, а теперь прольёт и всю оставшуюся. На самом деле их особым знаком до самого конца будет кровь ягнёнка. Грехи их не были багряными, но искупление Жоржа станет таковым. Александр, говоря о гиацинте и Святом Гиацинте, сказал, что, кажется, пролил свою кровь для двух религий. Жорж пролил бы свою и для третьей – религии любви, которой были наполнены его письма, и которую ныне ему предстояло засвидетельствовать. Его предпоследнее письмо, по его словам, было написано кровью его души; последнее письмо он напишет кровью своего тела.

Он получал удовольствие, предвидя свой скорый конец, который должен был приблизить его к Александру. Подобно Нису и Эвриалу, или как эфебы в битве, они умерли бы друг за друга. Мальчик сдержал бы своё обещание, а Жорж – свою клятву.

Он позаботится уничтожить все, что осталось ему от Александра – прядь его волос и две записки. В кратком посмертном послании, которое он адресует своей семье, он не станет ничего объяснять. В отличие от Расина, у него не было желания делать это. Его родители сочтут его самоубийство следствием неврастении, боязни взросления, переутомления, пребывания в школе–интернате. Но они назовут произошедшее несчастным случаем, для того, чтобы похоронить его в соответствии с религиозными обрядами. Вероятно, у Александра тоже будет возможность воспользоваться ими. Тайна его сердца, таким образом, сохранится. Даже если он не уничтожит записки, какую связь можно найти между его смертью и словами, в которых звучит громкий призыв к жизни? А если узнают об их плане побега, то вряд ли задумаются, почему он захотел умереть раньше, чем попытался его осуществить? Даже Морис не знает столько, чтобы понять всю историю случившегося; к тому же, его собственные заботы вряд ли оставят ему желание задумываться о произошедшем. Отныне для него не будет препятствий в любовных интрижках со служанками. Он скоро забудет о своём младшем брате. Только Люсьен и Отец Лозон будут знать всю их историю. Жорж напишет им, от имени Александра и своего, чтобы у них не оставалось сомнений.

Люсьен уже знал, что небольшой надрез на руке и обмен каплями крови – совсем не пустой жест. Он был первым, кто сказал Жоржу – это единственное, что следует принимать всерьёз, но даже он вряд ли бы поверил, насколько это серьёзно. Правда, недавно в разговоре с Жоржем он сказал, что все можно преодолеть ради настоящего друга. Теперь же ему придётся говорить о паре верных неразлучных друзей. Он поведает всем о том, что они перенесли, станет толкователем их истории, апостолом их веры. Для него это будет шанс загладить легкомыслие, и в то же самое время вновь обрести рвение неофита в деле этого нового братства, которое он когда–то демонстрировал в деле нескольких других братств после своего обращения. Он выпросит у родителей своего бывшего одноклассника траурное фото; но оно не станет частью коллекции, подобно тем картинкам, которые он собирал в прошлом году.

Касательно того, кто способствовал этой трагедии – его без труда посрамят цитаты его собственных слов. Станет ли то, что он натворил, примером урока благоразумной жизни для мальчиков? Но, возможно, трагедия покажется ему всего лишь одним из случайных совпадений, в любовании которыми он будет находить удовольствие. Марк де Блажан заболел после отказа присоединиться к конгрегации; Александр умер после того, как покинул её, а Жорж – после того, как посмеялся над ней. Пожалуй, он сможет также подчеркнуть, что оба его кающихся были, согласно учению Церкви, прокляты – незавидный результат для лицезрения их духовным отцом, но достойный пример для того, чтобы прибавить его двадцать четвертым к тем двадцати трём причинам быть смиренными от монсеньера Гамона. Кто бы сомневался, что он станет последним, кто убьёт себя в знак раскаяния и разочарования. Жорж задумался о том, каким образом будут представлены их с Александром смерти учителям и ученикам Сен—Клода.

Если их смерти предпочтут счесть естественными, то тогда будут преобладать доброта и сочувствие. В этом случае настоятель предаст возвышенный смысл записке, текст которой стал ему известен. Её вдохновение покажется ему не дешевым романом, а Песнью Песней. Во время своих «отличных» каникул он сочинит похоронный панегирик своему бывшему академику, и элегию в честь мальчика, несшему ягненка. Он будет говорить о них на медитациях. Бог, скажет он, хотел обратить внимание всей школы к мысли о смерти, призвав к Себе одного из самых блестящих мальчиков старшей школы, и самого привлекательного младшеклассника. Их сакраментальное усердие и частота причастий станут примером. Он выразит надежду, что добродетель их поступков должна была поддержать их в последние минуты жизни; и убеждённость, что они были вскормлены пищей, придавшей им силы. Их можно считать почти маленькими святыми, подобными тем, о которых рассказывали Отец де Треннес и проповедник–доминиканец. Так что даже в гробу Жорж будет преобразовывать других, хотя, на самом деле, он станет причиной их развращения – мысль о смерти может оказаться стимулом для наслаждения жизнью, пока она есть.