Текст книги "Особенная дружба "

Автор книги: Roger Peyrefitte

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Жорж поднял руки, словно призывая благословение солнца на своё тело, и тело Александра, взывая к нему. Затем он опустил их, и жертвенно сложил на своих плечах. Он оставался в такой позе несколько минут, закрыв глаза, принося себя будущему.

Прозвучал свисток: он означал окончание водных процедур, а также и лесных грез. Жорж долго смотрел на противоположный берег реки. Возвращаясь к остальным, он сознательно наступал на те же самые гладиолусы, по каким пришёл. Ни один цветок не должен цвести в этом месте в следующем году.

Суббота. «День выпускников. Месса в память умерших членов Ассоциации выпускников». Но лысый епископ не отплатил им еще одним визитом: он и так сделал достаточно. Проповедь по этому случаю произнёс настоятель: Ecce quam bonum… как это хорошо… et quam jucundum… и как приятно… habitare fratres in unum!.. быть вместе со своим братьями! Может быть, он процитировал это в память об Отце де Треннесе – наверное, в самом хвалебном смысле – по принципу тамплиеров?

Это благочестивое собрание, сказал оратор, представляет собой утешительное зрелище посреди лихорадочного волнения времени: оно показывает тех, кто остался, в отличие от тех, кто ушёл. Он продолжил, произнося панегирик умершим выпускникам – переход был слегка неожиданным, но скоро всё вернулось назад, на счастье тех, кто присутствовал.

– Вспомните, – сказал он, – ваше место в часовне, где вы молились, где собирались с мыслями после частых святых причастий. Восстановите в памяти место в студии, где под бдительным оком воспитателей вы иногда задумывались всерьёз, где вы провели так много плодородных часов. Вспомните игровую площадку, где ваш задор или ваша потребность в нём были направлены на гармоничные игры. Вспомните ваши открытые, искренние дружеские отношения, первые порывы юных и благородных сердец. И, наконец, мысленно вернитесь к вашим посещениям своих учителей и духовников, вспомните отцов ваших юных душ и помыслов, которые нежно, но твердо направляли вас на путь добродетели и труда.

– Очень много «ваших» – пробормотал Люсьен.

Жорж же поразмыслил над собственным годом, проведённом в колледже, перебирая церковь, студию, игры, духовников и воспитателей в своём случае. Ни он, ни Александр не вернутся сюда однажды в качестве выпускников, точно также, как и Отец де Треннес никогда не наведается сюда в качестве бывшего воспитателя студии. Но для Жоржа было не зазорно и приятно оказаться в компании с братом Александра – потому что тому, как и ему самому, тоже пытались помешать, и поэтому он, как и его брат, покидают Сен—Клод.

Он смотрел на людей, которые собрались в нефе. Все ли они, без разбора, считают, что настоятель прав? По крайней мере, даже если их дружба не была открытой и искренней, к ней относились благосклонно, иначе они бы тут не присутствовали. А некоторые из них, вероятно, испытали те же радости, что Жорж – удовольствие, удаленное от всякого зла и вдохновленное красотой. Но в этот день на их лицах не читалось ничего, кроме тупого довольства, корыстного эгоизма, глупого тщеславия, пустой гордости за свои награды и презрительной снисходительности к растущему поколению.

Эти люди, по сути, могли иметь лишь одно свидетельство в свою пользу, о котором они, вероятно, позабыли: их общеколледжская фотография в рамке, висевшая в коридоре первого этажа. Жоржу вспомнилась одна, где все были миловидны и с взъерошенными волосами, спадающими на байронические воротники; и другая, где все были такими хрупкими и нежными; и ещё одна, где все выглядели дерзкими; и та, на которой внешний вид и выражения лиц внушали тайну. Этих мальчиков больше не существовало. Их лица стали лицами мужчин, на которых оставили свои следы жизнь, мерзости, типовые ценности и бритва. Только теперь Жорж начал понимать, что имел в виду Отец де Треннес, когда рассуждал о мужских лицах; и он почувствовал в себе любовь к собственному лицу, и ко всем лицам своих одноклассников, окружающих его, нетронутым и чистым. Он любил их, потому что они ещё не стали лицами мужчин. Он любил их как отблеск лица Александра.

На следующем уроке религиозного обучения Отец объявил, что одна из письменных работ прошлого воскресенья преподнесла ему неприятный сюрприз.

– Да, дети мои, – произнёс он, – среди вас есть тот, к кому можно применить пословицу: «Войти на конклав Папой и покинуть его кардиналом».

Говоря это, он посмотрел на Жоржа, но ограничился тем, что добавил – он обсудит это дело с мальчиком после урока.

Появились просьбы прочитать это эссе вслух, в надежде получить нечто развлекательное, наподобие ящериц господина де Катрфажа. Жорж, первоначально желавший этого, теперь был благодарен Отцу, заявившему, что в данном случае он связан тайной, так же, как во время своего первого семестра он был благодарен le Tatou, не предоставившему классу шанс посмеяться над его сочинением «Портрет друга».

Но тогда он боялся, что могут узнать Люсьена. В нынешнем случае некоторые из его товарищей по классу могли оценить его весьма надуманные остроты, но, не имея ключа к разгадке, подумали бы, что он попросту издевается над всеми. В конце урока Отец призвал Жоржа к себе. Несколько мальчиков крутились рядом, но он прогнал их. Затем Отец спросил у Жоржа, чем он был одержим, когда писал своё сочинение.

– Я не очень хорошо себя чувствовал тем утром, Отец.

– Вы, должно быть, пребывали в очень плохом состоянии, раз ваше сочинение представляет собой такое сплетение абсурдностей. Вы даже могли сделать это на спор.

Жорж был озадачен: оказалось, что каждый из Отцов обладал своим моментом проницательности. Он надумал сказать, что намеренно написал плохую работу в качестве акта самоуничижения – смирение являлось частью pièce de résistance [основного блюда, фр.] в Сен—Клоде. Он представил, как добрый Отец смягчится от такого количества добродетели, словно при виде белой мыши. Но имелась некоторая опасность, что подобное может принять комический оборот: такая назидательная история обязательно достигнет настоятеля, и Отца Лозона, которому она могла не понравиться. От самоуничижения, как и от кокосовой пальмы с мушмулой лучше отказаться. Учитель произнёс:

– Вы блестящее начали с цитаты, хотя она, скорее, притянута за уши, но то, что последовало дальше – приняло в вашем случае иронический оборот. Вы не стали называть вещи своими именами, в отличие от вашего поэта. Там не только необъяснимое количество оплошностей, но, с помощью весьма любопытного феномена, все, написанное вами есть своего рода перестановка истин. Вы подражаете тем монахам, у которых в Правилах их Ордена можно прочесть, что они должны быть одеты в черное, и имеется чья–то приписка на полях: «то есть, в белое».

– Я не знаю, что сказать, Отец. Не могу себе представить, как у меня получилось такое.

– Вы попросту не просмотрели предыдущие уроки. Я предвидел, что подловлю кого–то, но не думал, что вас. Не скрою, определенные последствия неизбежны. Вы получите на один приз меньше. Мне и вашему духовнику, с которым я обсудил случившееся, очень жаль. Но он и я не станем говорить об этом с монсеньёром настоятелем, и, возможно, сможем спасти этот лист ваших лавр.

Послеполуденное время было отведено для генеральной репетиции Les Plaideurs. Все пошли в бельевую за своими костюмами. Актёры Ричарда Львиное Сердце попросту остались в них, заполнив строгий коридор пажами и воинами. Каждый паж имел свой костюм, и Жорж узнал тот, который описывал Александр. Ему было радостно видеть, что мальчик, занявший место его друга, нелепо смотрится в красном камзоле и белых рейтузах. Колледж получит такого пажа, какого заслуживает.

Сестры подгоняли и налаживали костюмы, наслаждаясь этим, и пытались сдержать приступы смеха по отношению к актерам. В одной из углов префект студий лично набивал корсаж Люсьена, делая ему грудь, и одновременно цитируя Лафонтена:

Meme encore un garçon fait la fille au college

До сих пор мальчик заменяет девочку в колледже

Рядом с ним графиня де Памбеш, отстегнув корсаж, ожидала свой животик.

Когда репетиция закончилась, и они переоделись в свою обычную одежду, Люсьен принялся расспрашивать префекта о мадмуазель де Шанмеле́ [Mlle de Champmeslé, урождённая Мари́ Дема́р, 1642–1698, французская актриса, первая исполнительница ролей в трагедиях Жана Расина.]. Жорж воспользовался возможностью нанести быстрый визит в общежитие Александра. Он улыбнулся при мысли, что чуть было не остался в парчовом плаще, светлом парике и в обуви на красных каблуках.

Там никого не оказалось. Жорж подошел к кровати; он знал, что она стоит в одиночестве. Свежие образы запечатлелись в его памяти. Кровать, стол, тумбочка, коврик были как у всех остальных, хотя и не могли принадлежать другому мальчику. Они были помечены, а два полотенца, висевшие на кроватном поручне, промаркированы номером. Розовая пижама была сложена на подушке; это повернуло Жоржа к идее Отца де Треннеса насчёт пижам. Ему захотелось забрать её с собой, но он ограничился тем, что прикоснулся к ней.

Актеры были приглашены на чаепитие в трапезную. Когда они присоединились к остальным, то узнали, что оба отделения колледжа только собирались вместе для ежегодной фотографии всей школы. Про участвующих в постановке забыли; но, в любом случае, они получат право на особую фотографию в день публичного выступления. Таким образом, из–за Les Plaideurs, Жоржа на этой фотографии не оказалось, в отличие от Александра. Отец Лозон мог, по крайней мере, получить удовлетворение от этого, хотя лишался другого удовольствия – впоследствии сжечь фотографию, на которой они оказались бы вместе.

Жорж не был в студии младшей школы после краткого собрания в январе. Уединение конца учебного года, на котором он присутствовал там тем вечером, оказалось для него последним Уединением в студии.

Как было принято, младшие мальчики сидели в первых рядах, но Александр, оказавшийся по такой схеме в конце четвёртого ряда, сидел за своим столом. Именно там он написал свою первую записку к Жоржу – единственную, украшенную венком из цветов; и последнюю – сигнал к их мятежу и бегству. С кафедры, находящейся перед ними, откуда сейчас настоятель вещал об основных добродетелях [четыре главные добродетели: благоразумие, храбрость, умеренность во всём, справедливость], Александр получал разрешения, позволявшие ему приходить на их рандеву. В своём воображении он видел стены этой комнаты, увешанные портретами Жоржа. А теперь, за пределами этой комнаты, проявился широкий мир; сама жизнь, вне кардинальских добродетелей.

Жоржу вспомнилось Уединение первого дня учебного года, и проповеди, которые он услышал в этой же комнате. В то время его заботил только Люсьен; сегодня он принесет Люсьена в жертву другу, который требовал от него даже большего.

Первая проповедь года, в которой затрагивалась особенная дружба, принесла свои плоды, только в весьма своеобразной форме. И все же, мог ли проповедник пожаловаться на это? Правда, Александр добавил к почётному списку этой комнаты другое имя, которое не значилось среди юных мучеников проповедника–доминиканца. И Жорж, нисколько не сомневаясь, последовал по пути, который не стал путём Святого Плакида. И Наивозлюбленный их сердец не стал Его подражанием.

Но, прогрессируя от Люсьена к Александру, качество дружбы Жоржа улучшилось. Как он сам сказал Отцу Лозону – он поднялся наверх, к чистоте и свету. И ни Отец Лозон, ни он сам не могли требовать какого–либо подтверждения.

На следующий день с утра состоялось «совместное обучение», и снова в студии младшеклассников. Это не было похоже на подготовку к Уединению в октябре, которая проводилась в каждом дивизионе школы отдельно: ведь настоятель был не вездесущ. Станут ли ныне темой его речей Богословские добродетели, Светские добродетели; будет ли он говорить о vertubleu и vertuchon? [Эвфемистическая форма vertu Dieu (Христианские добродетели), включая и Божье Тело] Или о Престоле, Добродетелях и Конфессии? В свою очередь, он, стараясь вдохновить их с пользой провести каникулы, может ещё заговорить о «добродетелях растений» [растения, являющиеся символами отдельных добродетелей], избегая, конечно же, ссылок на «добродетели простого(ых)» [В настоящее время обычно говорят о семи добродетелях, подразделяемых на основные и теологические. Имели своим источником философию Сократа, Платона и Аристотеля. В Средние Века Отцы Церкви интегрировали классическую этическую систему с догмами Священного Писания], боясь вызвать путаницу.

Но, как оказалось, монсеньор настоятель уже достаточно наговорился о добродетелях. Он приберёг для них труд, который господа–академики уже слышали: свой доклад для Евхаристического конгресса.

– Я надеюсь, – сказал он, – что этот доклад, темой которого послужили вы сами, подтолкнёт вас к жажде упорствовать в ваших благочестивых намерениях. Таким, следовательно, будет и название и вступление.

Доклад о режиме ежедневного причащения в свободном колледже Сен—Клод (Франция) в течение учебного года 19?? / 19??

В то время, когда собравшийся католический мир отдаёт дань Иисусу – Евхаристии [причастию], отчет о работе режима ежедневного причастия в свободном колледже Франции был сочтен недостойным ни интереса, ни реакции руководителей других учебных заведений перенять принцип, настолько богатый на благодать для всех видов сообществ.

Он сделал паузу и оглядел комнату, как преподаватель истории после первого предложения о повадках ящериц.

Может, он ожидал от них возражений, как по существу, так и по способу выражения? Либо, хотел увидеть, как поразятся его обвинениям, высказанным таким образом, в качестве примера, для восхищения всего католического Мира? Или же, скорее, от них требовалось оценить, соответствует ли их настоятель своим красноречием и продолжительностью дыхания Орлу из Мо? Не возвращаясь к чтению, он продолжил более привычным способом:

– У меня, мальчики, есть хороший повод поздравить себя и вас. В этом году в Сен—Клоде, вплоть до сегодняшнего утра, состоялось 43 973 причастия. В этом есть кое–что гораздо более важное, чем завтрашние тщетные почести, при всем уважении к нашим призерам.

Он обратился к своим записям, чтобы предоставить им еще немного цифр.

– С 4 октября по 21 декабря средняя ежедневных причастии составляла 175, при 198 присутствующих мальчиков в течение 79 дней. Для второго семестра средняя составила 181 – рекордный показатель – при 193 присутствующих мальчиков в течение 98 дней. Третий семестр – 170 из 192 мальчиков в течение 73 дней. Уменьшение весьма очевидно, но оно объясняется тем фактом, что в течение последних нескольких дней самые старшие мальчики отсутствовали, а их рвение хорошо вам известно.

Он с торжествующим видом поднял голову. Стало ясно: он чувствовал, что большая часть славы принадлежит ему, славы, подразумеваемой этими статистическими данными, а также тем фактом, что он сам проводил большинство причастий, о которых велась речь.

– Я не знаю, – продолжил он, – многие ли учебные учреждения могут гордиться – я осмелюсь использовать это слово! – таким результатом. Это значит, что в этом доме царила интенсивная духовная жизнь. Конгрегация и Община прибавили в численности, обретя новых членов. Вклад в добрые дела увеличился. Поведение, в общем, было превосходным, за исключением одного или двух отступничеств, которые были быстро пресечены; и один и вас, под покровом анонимности, отличился добродетелью, деянием похвального рвения.

Жорж пожалел, что не может признаться в этом публично, как это было в случае его избрания в Академию.

– Тонкий намек на Отца де Треннеса, – пробормотал Люсьен. – А я вот почему–то думаю, что он был раскрыт в результате ангельской деятельности! Все почести фискалам!

– Ты прекрасно знаешь, – ответил Жорж, – что ангелы и бесы совершенно одинаковы.

Настоятель по–прежнему говорил:

– Ну а теперь посмотрим как образ действий тех, о чьём благочестии я только что говорил, отразился на их экзаменах – сегодня я получил результаты. Из пятнадцати наших кандидатов в двух ступенях бакалавриата, прошли двенадцать, и среди них ваш однокашник X, особо отмеченный. Без сомнения – своим успехом они в значительной степени обязаны моральной атмосфере, порожденной постоянным состоянием благодати в результате ежедневного причастия.

– Я ожидаю превосходнейшего урожая из этих божественных порций – радостно видеть, как среди вас вызревают многочисленные признания. Но я затрагиваю слишком деликатную тему, и не могу позволить себе больше, чем наполовину приоткрыть вашу совесть в таких позывах свыше.

И, скучным голосом, оратор продолжил довольно долгим комментарием относительно своего умолчания.

Жорж, безразличный к этому настойчивому бормотанию, остановился на статистике, которую Люсьен встретил топотом ноги. От года, начавшегося Андре Ферроном, и закончившегося Морисом и Отцом де Треннесом, года Жоржа и Александра – все, что осталось – только официальная статистика ежедневных причастий. Однако настоятель не стал полностью упускать из виду кое–каких персонажей, поскольку мельком упомянул про некие «отступничества». Без сомнения, он счёл их незначительными, принимая во внимание количество людей в рассматриваемом вопросе. Так как были пойманы только двое, он пришел к выводу, что оставшиеся невиновны, а невинность сохранилась благодаря религиозному рвению, на которое он опирался в восхвалении. Или, возможно, он верил во всеобщую добродетель, потому что ему хотелось, чтобы его статистические данные по причастиям были по достоинству оценены. Или же, возможно, он был убежден, что пользование таинствами само по себе добродетель, достаточно большая, чтобы компенсировать всё остальное. Он восхищался этим с таким абсолютным доверием, с каким произносил апокрифические речи и подлинные стихи Орла из Мо. В конце концов, может быть, он уверил себя мыслью, что ни одна из бед, описываемых октябрьским проповедником, не случилась: не было ни одного случая воспламенения Гостии [евхаристический хлеб в католицизме латинского обряда] и ни одного случая внезапной смерти среди в общей сложности двух сотен мальчиков и 44000 святых причастий.

В году Жоржа была другая статистика: с начала Люсьен, подсчитывающий свои медали, картинки и индульгенции: казначей, рассказывающий в день Великого Похода о расходах кухни: Отец де Треннес, произведший подсчёт определённых отлучек из студии, с целью обнаружения секрета Жоржа, и не вызывая при этом скандала. И даже сам Жорж впоследствии представил кое–какие статистические данные, относящиеся к этому священнику. Ему оставалось только предъявить некоторую статистику о себе, озабоченном не своими причастиями и членстве в братстве, не своим первым и особым упоминанием, а своими записками и свиданиями. И он был менее требователен в вопросе о поцелуях, чем Катулл [Гай Вале́рий Кату́лл (лат. Gaius Valerius Catullus), 87 до н. э. – ок. 54 до н. э., один из наиболее известных поэтов древнего Рима и главный представитель римской поэзии в эпоху Цицерона и Цезаря. В коротком стихотворении #48 к Ювенцию «Очи сладостные твои, Ювенций…» поэт просит дать ему триста тысяч поцелуев.].

Отец Лозон слушал настоятеля без своего обычного внимания. Без сомнения, он думал, что по его вине воздержание Александра от причастия более чем на десять дней ныне заметно уменьшило общее количество причастий. С другой стороны, он, несомненно, помнил разговор, состоявшийся между Жоржем и Александром в его присутствии в марте, в ходе которого они высказались о своих собственных ежедневных причастиях, которые некоторым образом касались его.

По сути, настоятель был не так уж далек от истины. Он провозглашал неоспоримые факты, и предоставлял возможность остальным интерпретировать их как вздумается. Его метод был, скорее всего, схож с методом некого составителя альманаха из восемнадцатого века, который, создавая собственный подробный статистический отчёт, касающийся количества домов в Париж, писал, что их там множество тысяч, не считая тех, что находятся позади. Настоятель не был заинтересован в том, что происходило «позади». Не удивительно, но разве беглый взгляд, брошенный им, мог принести ему знание? Каждый мальчик на его попечении играл несколько ролей: какая из них была настоящей? Те, кто куражился своим распутством, возможно, не обладали таковым. Другие, как говорил Марк, искупали свои пороки в безжалостном раскаянии и страхе от внезапного коллапса, угрожавшего одновременно как их здоровью, так и их занятиям. Не удовлетворившись молитвами, произносимыми в их поддержку в колледже, философы и риторы, бичевавшие официозное мракобесие, перед лицом своих экзаменаторов, несомненно, молились про себя. Разве не говорилось на уроках религиозного обучения о великих лидерах масонства, незаметно ускользающих, чтобы тайно выполнить свою пасхальную обязанность?

Да, действительно, довольно трудно оценить значение поступка, также трудно, как оценивать значение намерения. Вот с индульгенциями Люсьена было легко: намерение обладало указателем извне, и требовалось только следовать и соответствовать ему, и тут уж ничего больше не скажешь. Но как сориентироваться в Сен—Клоде среди такого множества конфликтующих интересов? Воспитатели со своей казуистикой сами себе усложнили задачу. А если бы настоятель не играл в руководство намерениями, Отец Лозон – в морализаторство, а Отец де Треннес – в уклончивость? Ведь результат их действий оказался прямо противоположным их намерениям. Жорж, пытаясь соблазнить Люсьена, привёл его к обращению. Соблазнённый Александр сохранил чистоту Жоржа, а Морис, благодаря своей порочности, помог ему.

Все было одновременно истинным и ложным; одновременно и да, и нет, как Панургово Каримари—Каримара [Панург (фр. Panurge) – один из героев сатирического романа Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». Слово сочетание означает «одновременно и то, и это»]. Каждый имел двойные личины, не похожие друг на друга, у всех имелись скрываемые противоречия или умалчиваемые тайны. По словам проповедника, существовали мальчики Света и мальчики Тени, и их было очень трудно различить. Статуя Тарцизия, мученика о Евхаристии, была презентована колледжу родителями Люсьена в то время, когда он с большим мастерством умудрился совмещать ежедневные причастия и флирт с Андре. Под основанием этой статуи лежала записка, адресованная настоятелю и разорванная на куски, записка, содержавшая в себе имя Отца де Треннеса, написанное почерком Жоржа. Жорж помнил одну из эклог Вергилия, посвящённую Алексису, Отец Лозон – другую, посвящённую Пресвятой Богородице. Отец де Треннес в частной беседе никоим образом не походил на Отца де Треннеса – духовного оратора. А в его чемодане хранились не только запасные чётки, но и пижамы Жоржа и Люсьена.

Но кроме этого, там были и причастия без двусмысленностей и пылкие молитвы, и поступки неоспоримой чистоты.

Жорж не принимал причастие в течение нескольких дней после скандала, потому что не ходил на исповедь. В течение долгого времени Люсьен и Александр по–настоящему участвовали в службах и ежедневно причащались. Марк де Блажан компенсировал собой Андре Феррона. Монологи Отца де Треннеса сменились монологами Отца Лозона; и тайный триумф последнего превзошел триумф предшественника.

Тот же самый баланс действовал и в отношении их школьных работ: ритор, только что получивший свой бакалавриат с особой отметкой «Очень хорошо» оказался тем, кто сказал, что живёт только ради танцев. Несомненно, он должен был тратить на учёбу больше времени, чем на танцы. Да и сам Жорж, думавший поначалу только о Люсьене, а впоследствии – только об Александре, тем не менее, старался по возможности быть первым в классе.

Таким образом, зло, в конечном счете, компенсировалось добром. Евхаристический Конгресс вполне мог оказаться впечатлённым. Мальчики Сен—Клода обманывали своего настоятеля; он не обманывал делегатов конгресса. И каждый получил бы свою награду.

После полуденного перерыва, последовавшего за обедом, мальчики группами поднимались на чердак за своими чемоданами. На некоторых было столько пыли, что она повисла в воздухе, и им приходилось пробираться сквозь её завесу. Жоржу вспомнились те долго тянущиеся минуты его первого дня в колледже, в течение которых сестра из Лазарета занималась распаковкой его багажа, который никогда снова не отправится по дороге в Сен—Клод. Слова, сказанные Отцом Лозоном об Александре, были применимы и к Жоржу – он ныне весьма отличается от того, каким прибыл в колледж. Изменения, обнаруженные им в себе во время пасхальных каникул, завели его гораздо дальше, чем он мог бы подумать. Чемодан и саквояж, ныне им возвращённые, показалось ему не останками его дружбы – по словам Отца Лозона – а мощами его прежнего бытия.

Багаж полагалось оставлять у изножья кровати каждого мальчика. На следующий день служители должны были доставить его на тележке на железнодорожную станцию. Мальчики, отправляющиеся домой на машине, заготовили ярлыки, которые они гордо клеили к крышкам, приговаривая: «Не забирать».

Жорж убедил своих родителей приехать и забрать его поездом, надеясь на возможность путешествия вместе с Александром. Его идея была в том, что отец Лозон не станет утруждать себя присмотром, если увидит его под опёкой отца и матери.

Жорж задумался: что ему следует упаковать? Должен ли он взять все, в том числе и новую пижаму, данную ему Отцом де Треннесом; и отбеливатель для волос, который позволит ему обесцветить ещё один локон его волос? Чтобы избежать замечаний Люсьена, он решил поступить так, словно собирался вернуться на новый учебный год. И тут ему в голову пришло, что в этот самый момент, в юниорском общежитии рядом с кроватью, которую Жорж уже видел, Александр, укладывая ту или иную вещь в свой чемодан, приговаривает: «Вот это я захвачу с собой, когда Жорж и я сбежим. А вот это – нет».

Последние занятия года в студии начались с перечисления молитв по чёткам. Воспитатель разъяснил тайну каждого десятка бусин, а затем, ряд за рядом, один из мальчиков начинал каждую молитву, а все остальные подхватывали. Жоржу также была доверена одна из прекраснейших тайн. Честь, естественно, была оказана ему, как отличившемуся на пути к смирению.

После этого Жорж осмотрел свои книги: их, естественно, он оставит. В письме, которое он решил написать Люсьену после своего бегства из дома, он подарит их ему. И из собственных работ он сохранит только одно эссе, написанное им ради собственного удовольствия – второй «Портрет друга».

Глядя на своего Вергилия, он вспоминал отрывки, которые использовал в том своём сочинении, несмотря на появившееся у него под конец отвращение к Алексису. Прикрывшись именно этой книгой, он прочитал первую записку от Александра. Он подумал о гадании по Вергилию, толкованием которого в последнее время увлекался le Tatou, задавая им отрывок из Энеиды. Он решил прибегнуть к этому методу, чтобы узнать, что уготовано ему Судьбой. Он открыл книгу наугад: заголовок подсказал ему, что он оказался среди Эклог – Эклоги V. Ему показалось, что его жребий находится сверху страницы слева. Он прочитал:

Extinctum Nymphae crudeli funere Daphnim / ftebant…

Плакали нимфы лесов над погибшим жестокою смертью Дафнисом

Он остановился и переместил внимание на первые две строки справа, которые перевёл следующим образом:

И в бороздах, которым ячмень доверяли мы крупный,

Дикий овес лишь один да куколь родится злосчастный.

Правда, в конечном счете, Дафнис, умирал, становясь богом, и даже появились празднества в память о нём. История закончилась хуже, чем у Алексиса, но более почетно.

Гадание по Вергилию оказалось не намного лучше гадания панзуйской сивиллы [прорицательница, жившая в деревне Панзу – эпизодический персонаж сатерического романа «Гаргантюа́ и Пантагрюэ́ль».]. Пусть нимфы и сеятели ячменя плачут столько им угодно. Для Жоржа и Александра не может быть и речи о смерти или неурожаях. Однако, возвращаясь к фигуре речи настоятеля, их благо обреталось в «посевах» духовных.

Именно они, скорее всего, вдохновили Александра на его лучшее еженедельное эссе по французскому, и «Смерть Гектора» – это сочинение принесло ему его самое высокое место в классе – была совсем не такой, как смерть Дафниса. Александр и Жорж покидают Сен—Клод, чтобы жить, а не умирать.

Тот же самый Бог защищал их, Бог Фесписа и Вселенной, Бог, более правдивый, чем Вергилий.

На этом моменте размышлений Жоржа, Отец Лозон открыл дверь и поманил его из комнаты. С вечера, когда «его первый кающийся», как называл его Отец, просил принять себя, он не успел ещё приобрести такого количества неприятностей. Что предвещает шуршание этой сутаны в коридоре? Может быть, Жоржу скажут, что, в конце концов, приз за религиозное обучение достанется ему? Он не испытывал беспокойства, так как был уверен в том, что отныне против Александра и его самого сделать больше ничего нельзя. Тем не менее, когда они достигли комнаты Отца, выражение его лица стало беспокоить Жоржа.

– Жорж, – произнёс Отец, и это случилось впервые, когда тот назвал его христианским именем, – ты уже знаешь, о ком я должен поговорить с тобой. Сейчас мне нужны не только твои молитвы, но твоя активная помощь. Этот парень, кажется, одержим сатанинской волей. По его мнению – и это было бы богохульством, если бы оказалось правдой – он угождает мне, воздерживаясь от причастия, и избегает угождать мне, воздерживаясь от исповеди. Такая наглость от такого юного мальчика беспрецедентна! Что такое непорочность без смирения? Гордыни хватило, чтобы привести к падению ангелов. Воистину, настоящий Ангел колледжа!

– Порицая его за упорство в позиции, противоположной твоей, я так и не узнал бы о причинах его сопротивления, если бы он, в конце концов, не объявил о них. Жорж, тебя они должны удивить: этот упрямец упорствует, убеждённый, что твои чувства к нему не изменились. В нашем с ним разговоре сегодня утром, во время которого я был весьма суров к нему, он имел наглость утверждать, что ты должен встретиться с ним этим летом – ты обещал это, и твоё обещание недавно было повторено в письме. Я очень тебе доверяю, чтобы поверить сейчас этим измышлениям, поскольку они касаются будущего, или, скорее, настоящего; но я раз и навсегда хочу показать ему, что ваше общее прошлое умерло. Я считаю это необходимым для того, чтобы предотвратить какую–нибудь глупость или безумный поступок с его стороны. А это невозможно до тех пор, пока я не смогу вернуть ему, от твоего имени, все записки и письма, которые ты когда–либо получал от него.