Текст книги "Особенная дружба "

Автор книги: Roger Peyrefitte

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

– Боюсь, что наши шансы на это довольно ничтожны, – ответил Морис. – Случилось что–то вроде размолвки между моим братом и стариной Лозоном – Бог знает, по какому поводу. Я не удивлюсь, если мы останемся дома на всё лето. У меня для тебя есть ещё кое–какие новости – мы больше не увидимся с тобой в Сен—Клоде. Об этом было обговорено утром, с моими родителями. Кажется, нас не устраивает здешний воздух.

И добавил шутливым тоном:

– Мы хотим возобновить семейную жизнь. Ты знаешь, что это значит для меня.

Никогда ещё Жорж не чувствовал себя так неловко. Было крайне неприятно говорить об Александре после такого намёка. Он совершит такое же преступление, какое совершил сам Морис, когда после признаний подобного рода, но ещё более пикантных, перешёл к разговору о своём брате. Но сейчас не время для щепетильности или колебаний. Опустив глаза, Жорж произнёс:

– Ты сделаешь кое–что для меня?

– Ты хочешь, чтобы я оставил тебе стихи Ришпена?

– Совсем не то. Ты помнишь день, когда твой брат пришел на нашу игровую площадку? Ну вот, после этого мы стали друзьями. Мне хотелось бы иметь возможность писать ему, через тебя, чтобы Отец Лозон ничего об этом не знал.

Морис открыл рот от изумления. После минутного молчания, показавшегося Жоржу очень долгим, он расхохотался.

– Боже мой! – он сказал. – Так этот «кризис», этот «горбун», эта размолвка – всё ты?!

Морис смотрел на одного из лучших мальчиков своего курса с выражением, вызвавшим запоздалый румянец у Жоржа – и менее невинный, чем в случае его замечания насчёт красных галстуков. Морис произнёс:

– К вашим услугам, монсеньёр граф.

Судя по фигуре речи, ему хотелось вернуть Жоржу уверенность, и одновременно ублажить себя готовностью помочь в такой аристократической интриге, и даже, возможно, своему брату, участвующему в ней. Жорж посмотрел ему в глаза, как это делал Александр, отвечая на один из оскорбительных вопросов Отца Лозона, и сказал:

– Моя дружба с твоим братом – это не то, что ты подумал. Это я твердо тебе обещаю, и, поэтому был бы признателен, если бы ты не дразнил его на эту тему.

– Господи, да меня не волнует, что это за дружба! Меня это совсем не беспокоит!

– Но Отец Лозон тебя беспокоит чуть больше?

– Да не кипятись ты. Настоятель был мне не по зубам, но наш старый друг не таков. Даже Отец де Треннес не смог справиться – крутился вокруг меня тогда, со своим латинским и греческим. Я бросаю вызов всем попам!

Ровьеры отправились наносить визит le Tatou. Жорж предложил своим родителям прогуляться до начала школьных спектаклей. Можно было не торопиться: первой шла пьеса о Ричарде Львиное Сердце. Ему хотелось показать вид с террасы. Чтобы сократить путь (по его словам), он повёл их тропинкой, а не главной аллеей. Его мать любовались прекрасными апельсиновыми деревьями. Он завёл их в оранжерею. Рядом со стеллажами он увидел окурок – один из тех, что выкурили они с Александром. Он раздавил его ногой, так же, как давил гладиолусы у реки, так же, как Отец Лозон раздавил их сигареты в хижине садовника.

Направившись к выходу, Жорж решил, что, должно быть, грезит: он увидел, как его незримый гид неожиданно воочию возник на тропинке. Александр явился светлым и грациозным, как на их первом свидании тут; и он как будто догадывался, что сегодняшнее свидание – последнее. Он предстал перед Жоржем в обстановке их прежних триумфов, в день, отмеченный началом их разрыва. В молчании он приложил к губам палец – поцелуй, такой же осторожный, как тот, который он послал во время чтения Жоржа в трапезной.

Морис, открыто следовавший за братом, сделал Жоржу быстрый предупреждающий знак. У Жоржа пропала улыбка. Появились господин и госпожа Мотье, следовавшие за Отцом Лозоном. Священник неожиданно замолчал. Быть может, эта встреча поразила его своей необычностью? Если конечный пункт этой прогулки был предложен Александром, то мог ли Отец Лозон не догадаться, что таким образом свершается своего рода паломничество по памятным местам, связывающим между собой мальчика и Жоржа де Сарра? И в этот самый миг их прощания ему становится известно, что значила для них оранжерея колледжа. Этот день раскрыл всю правду об их свиданиях, которыми они наслаждались тут, иногда сразу же после исповеди у него – дополнив то, что священник уже знал на следующий день после Большого похода, когда два друга показательно каялись о случайности той встречи в хижине. Несколькими минутами ранее он мог бы узреть и часть косвенных доказательств, которые были уже излишними.

Жорж, ожидая своего выхода, решил сознательно испортить свою роль, позволив себе забыть текст. Это стало бы своего рода дополнением к его сочинению по религиозному обучению, испорченному по приказу. Какое же удовольствие можно получить, сорвав это представление и испортив Les Plaideurs – это стало бы расплата за смену пажа в Ричарде Львиное Сердце. Леандр сможет смутить Дандена, удивить кардинала, огорчить настоятеля – огорчить даже больше, чем Епископ из Пергама, проповедующий им на Троицу – испугать префекта, сделать дураков из учителей, наградивших его таким количеством призов, но не давших ничего Александру. Ему захотелось унизить этот колледж, который избавлялся от лучшего своего сокровища.

Он прекрасно сознавал, что это всего лишь фантазия, и он не станет следовать ей, так же, как и всем остальным фантазиям, заполнявшим его мысли. Он решил не стараться; он сыграет свою роль так, как сможет. Он был обижен на Дандена, но кое–чем обязан Изабель. И, прежде всего, он был обязан Александру.

Он не мог отплатить ему таким странным способом, который не будет понят. Мальчик почувствует себя униженным таким разворотом пьесы в сторону посмешища. Уж лучше очаровывать его до самого конца, и оставить с еще одним счастливым воспоминанием, ради него сыграв Леандра так, чтобы превзойти чтение своих речей об Отеле де Рамбуйе и Житие Святого Бернардина.

Следовало подумать и об Отце Лозоне, и поэтому Жорж решил сыграть как можно лучше. Этот священник мог предвидеть все, но только не то, что один из друзей будет блистать опасным великолепием перед другим, вместо того, чтобы пытаться изгладить себя из его памяти. Отец лишил Александра роли в спектакле; но ему не приходило в голову, что роль Жоржа в пьесе старшеклассников что–то значит для Александра. А то бы он присоединился к коллегам монсеньёра Гамона [Jean Hamon, 1618–1687, французский врач, написавший много работ по медицине и на религиозные темы. Был учителем французского драматурга Жана Расина] и обругал бы постановку пьесы.

Несколько священников соседних приходов, чей аппетит был раззадорен представлением о Полиевкте, а также присутствием кардинала, прибыли на премьеру Les Plaideurs. Но, оказалось, что Расин интересовал их меньше, чем Корнель. Или же, возможно, присутствие Его Высокопреосвященства вынуждало их вести себя более сдержанно, и не злоупотреблять аплодисментами. К тому же, в пьесе было мало моментов, которым они могли бы аплодировать с прежним воодушевлением; лишь «С Божьей помощь» Графини, «О! Боже мой!» Леандра, двух или трех «Бог знает, если…», а также реплике Шикано «Почтенье к господу, к мундиру и к чинам». А слыша «Черт меня возьми!», «Иди к черту!», и другие подобные выражения, не очень приятные их слуху, клирики принимали безразличный вид.

Спектакль вышел идеальным, актёры выступили замечательно. Но Леандр счёл, что последняя строка совсем не к месту.

Леандр

У нас сегодня праздник.

После занавеса была сделана обещанная фотография труппы, в костюмах, в которых они играли.

– Я буду ждать своей копии с нетерпением, – сказал Люсьен Жоржу. – Пока Андре не увидит, он никогда не поверит, что я играл Изабель. Он знает, что это не для меня. Но ради тебя чего только не сделаешь впервые?

Жорж и Люсьен шли к станции. Oни решили, что, оказавшись в поезде, ускользнут от своих родителей и отправятся по вагонам разыскивать Александра. Несмотря на свои договоренности с Морисом, обещавшим поддерживать его эпистолярную связь, Жорж по–прежнему желал лично объясниться с Александром. Однако, он пообещал Люсьену, что они не станут сейчас говорить о побеге. К тому времени, когда они добрались до станции, он пребывал в состоянии сильнейшего волнения.

Но там, на платформе, оказался отец Лозон, с чемоданом в руке, в центре той же группы, с которой Жорж встретился у оранжереи.

Судьба сказала свое последнее слово.

Глаза Жоржа встретились с глазами Александра, и он почувствовал, что был бы счастлив тотчас умереть на этом месте перед своим другом, и даже тогда он будет недостоин его. Затем подошёл поезд и разделил их; они попали в разные вагоны, в разные классы.

А вскоре жизнь воздвигнет еще один барьер между ними, даже ещё более прочный, чем тот, что разделял их в колледже.

Стоя в коридоре поезда вместе с Люсьеном, Жорж молчал. Он думал об Александре. Он наблюдал за телеграфными проводами, которые сходились, петляли, расходились, опять петляли – как клубок, который Фатум сплел для Александра и него, скручивая и раскручивая нити их судеб, сначала поднимая их к небесам, а затем бросая их оземь. Но, отныне их судьбы были навечно отделены друг от друга, а Александр все еще пребывал в неведении этого факта; как Андре, не подозревавший о своей участи до той поры, пока рядом с ним не оказался префект студии; как Отец де Треннес – до того момента, пока у его двери не появился настоятель. Вероятно, Александр, утешая себя за присутствие Отца Лозона, вспоминал взгляд, которым он обменялся с Жоржем, и, который, хотя он этого не знал, был прощальным.

Поезд приближался к С., покачиваясь на стрелках. Вот бы он сошёл с рельсов из–за них! Александр спустился на платформу с плащом через руку и чемоданом – чемоданом, который он, возможно, выбрал намеренно, чтобы захватить его в предстоящее путешествие. В его голове, должно быть, теснилось множество вещей, о которых он не думал тогда, когда Жорж впервые наблюдал, как он сходит с поезда на этой же самой станции. Но и сейчас он казался таким же счастливым и резвым, как в тот раз. Он стал красивее, чем раньше, посвежел и выглядел ещё более оживлённым.

Не дойдя до ограждения, он развернулся и, в тот же момент облако пара накрыло платформу, скрывая находящихся там людей. А когда это облако рассеялось, подобно дыму от жертвоприношения, Александр исчез.

5

Наконец–таки оказавшись в одиночестве в своей комнате, Жорж принялся раскладывать свои вещи. Он только что надел пижаму и опорожнил карманы пиджака на стол. Там оказались его бумажник, блокнот, локон от парика Леандра, ножницы для ногтей, последнее письмо от родителей, конверт с его школьными поздравительными открытками, и каникулярные правила.

Он достал из чемодана свои призовые книги. Их лицезрение не принесло ему большого удовольствия. Разве они не стали своего рода жалкой платой за проделанную работу? Не имело значения, что работа была его собственная; он презирал себя так же, как презирал мальчиков пятого курса, чьи сочинения получали более высокую оценку, чем сочинения Александра. Он больше уважал не призы за латынь, греческий и так далее, а призы за дружбу и личные качества; награды за лицо, губы и глаза – призы, кратко говоря, за то, что, будучи неизмеримо, ценится наиболее высоко.

Его посетила мысль: он пожертвует свои призы из колледжа Александру, хотя и не тем способом, который пришёл ему в голову во время оглашения наград. Он уничтожит их, сожжёт в своём камине. А если его спросят о призах? Он не может позволить себе их потерять. Следует изобрести достоверное оправдание. К тому же, наверняка, не так уж легко сжечь четыре тома. Пусть страница из каждого заменит весь том, станет той же самой данью. Но она должна быть самой выдающейся.

Что он выберет из Œuvres choisies Анри де Борнье? Жорж, конечно же, с большой охотой спалил бы всё собрание сочинений этого автора, даже несмотря на его членство во Французской Академии. Но La Pille de Roland [Дочь Роланда] напомнила ему бравурный отрывок, заученный в Сен—Клоде – «Песнь мечей». Это стало бы его данью классу. Осмотрев страницу, он с большой осторожностью вырезал её ножницами, так, чтобы его вредительство оказалось незаметным.

Затем он остановил взгляд на Цицероне и его друзьях. Глава «Целий и римская молодежь во времена Цезаря» показалось ему наиболее перспективной. Он заметил там перевод стихотворения, адресованного Катуллом к Лесбии:

…Дай мне тысячу поцелуев, затем сто, потом ещё тысячу,

потом еще сто, и снова тысячу, и другие сто….

«Приз третьего курса за отважный тон. М. le Tatou». Всё это напомнило ему строки из того же Катулла, которые он декламировал Александру, также с поцелуями, но предназначенными Ювенцию – этот Катулл никого не мог оставить в покое. Поцелуи Катулла были отброшены в сторону вместе с мечами господина Борнье.

У Расина Жорж натолкнулся на написанное автором завещание в факсимиле:

… Я хочу, чтобы после моей смерти мое тело перевезли в Пор—Рояль–де–Шан и захоронили там на кладбище, в изножье могилы монсеньера Гамона, в память об отличном образовании, которое я ранее получил в этом доме, и о великих примерах благочестия и раскаяния, которые я видел там, и которым я был лишь бесполезным почитателем…

Разве не трогательно, что самый прославленный автор своего времени выбрал в качестве последнего убежища места своего детства, а одного из своих учителей – в качестве последнего компаньона? Жорж, без сомнения, уделит должное внимание трактату, который написал этот самый монсеньер Гамон, и который рекомендовал ему для чтения отец Лозон – «Двадцать три причины быть смиренным».

«Великие примеры благочестия и раскаяния», которые произвели такое впечатление на Расина в Пор—Рояле, не спасли то учреждение от разрушения Королём—Солнце, иначе говоря – Небесным огнём [Пор—Рояль–де–Шан (Port—Royal–des–Champs) – французский женский цистерцианский монастырь в долине Шеврёза, который на протяжении XVII века служил главной цитаделью янсенизма (религиозное движение в католической церкви XVII–XVIII веках, осуждённое со временем как ересь.) во Франции. В 1709 году монастырь был закрыт и разрушен]. А что останется в памяти у Жоржа об образовании, полученном им в Сен—Клоде – «фундаментальном христианском образовании», так восхваляемом в школьных программах и уставе, и так значительно усиленном каникулярными правилами? Если он изберёт литературную карьеру, то станет ли начинать её, и, будучи отлучённым от церкви за свои произведения, заканчивать её написанием гимнов? Завещает ли он, чтобы согласно его воле, его похоронили в изножье Отца Лозона или Отца де Треннеса? Завещание Расина также присоединилось к воинственной песне и любовной поэме.

Пракситель. Какая из иллюстраций этой книги, в отсутствие «Амура Фесписа», самая красивая? Поза юного фавна имела некоторое сходство с позой Александра, прислонившегося к дереву в день, когда они впервые ходили купаться на реку. Она как раз подойдёт. Хотя было жалко уродовать такой красивый том.

Жорж положил эти четыре страницы в камин и поджёг их. Ярко вспыхнуло пламя. Он наблюдал, как скручивается и загибается бумага; на мгновение показалось, что хрупкие обугленные клочки вот–вот поднимутся в воздух и улетят; после чего они обратились в пепел. Он хлопнул крышкой камина, закрывая, скорее, не пепел, а свой год в колледже.

Его стол украшала ваза с красными розами – этим вниманием он был обязан матери. Он понюхал их, вдыхая сладострастный запах – как Александр, вдыхающий аромат цветов апельсина. Запах этих цветов, названных Отцом де Треннесом мистическими, был слегка тяжеловат для спальни. Но Жорж всегда спал с открытыми окнами.

Несмотря на то, что он устал и поздно лёг в постель, утром Жорж проснулся довольно рано, думая, что ему послышался звук колледжского колокола. Впереди у него был целый день. Он достал сундучок, в который с такой любовью упрятал записки и письма Александра. Хотя сундучок хранился под замком, тонкая пленка пыли осела на его крышке. Он сдул ее, и открыл сундучок: свет упал на письмо и записки. Он достал их и под ними обнаружил письма Люсьена: у него останутся только они.

Он сел на диван, чтобы перечитать послания Александра. Цветы, которые он вложил в конверт на Пасху, выпали из него, засохшие и пожухлые. Между строк почерка, который был так ему дорог, он уже видел, как пишет Отцу Лозону. Какой ответ ему заготовить по поводу самого любвеобильного из посланий? Его возмутила мысль, что придётся пожертвовать таким уникальным письмом. Он не может отослать все послания. Он сохранит первую записку, в которой Александр впервые написал его имя; он сохранит и ту, в которую был вложен локон мальчика. Далее, он не должен показывать записку, представляющую собой изуродованный гимн; она, как и письмо, могли шокировать Отца Лозона – если священник не сдержит своего обещания, и прочитает их переписку. И само собой разумеется, он утаит записку, полученную после Великого похода, так как уже признался, что не получал записок в этом семестре. В общем, он мог бы отказаться только от открытки, и двух записок – одной «Я счастлив», не очень компрометирующей, и другой – о каждении его Александром. После чего, поразмыслив, решил, что может не отсылать и открытку: в ней, во всей её красноречивой краткости, звучал боевой клич, который повторялся в последнем послании Александра: «Навсегда». Он решил оставить и её.

Переодевшись после завтрака, он задумался о письме, которое должен был отправить в ближайшее время. И вскоре был вынужден признать, что жертва только двух записок оказалась бы бесполезной. Александр счёл бы, что Жорж в очередной раз обманул отца Лозона, прикинувшись, что он ему подчинился, и, таким образом, как сказал Люсьен, поддержал бы его решимость к сопротивлению. Ныне же было необходимо, чтобы он отказался от всякой мысли насчёт их авантюры, и единственный способ заставить его так поступить был разработан Отцом, и одобрен Люсьеном. Какой бы путь Жорж не выбирал, перед ним вставала одна и та же дилемма: либо он обречёт Александра на краткое и быстропроходящее несчастье, либо вовлечёт себя и окружающих в целую серию неприятностей и недоразумений. Даже больше, чем тогда, в ту ночь, когда он ходил к настоятелю разоблачать себя, от Жоржа, чтобы сохранить основное, требовалось принести в жертву ненужное – то драгоценное «ненужное», которое он в ту ночь умудрился так успешно сохранить. Он отошлёт все послания, включая и последнее.

Он спустился вниз за бумагой и вернулся в свою комнату: тут он был в одиночестве. Он запер дверь и сел. Первым делом он скопировал записки, открытку и письмо в свою записную книжку. После чего написал:

М., 12 июля

Отец,

Следуя вашим предписаниям, я направляю Вам этим письмом все, что у меня есть от Александра Мотье.

Поверьте мне, Отец,

С уважением,

Ж. де Сарр

Когда он писал адрес, его неожиданно охватила ярость. Его звали Жорж де Сарр, он находился у себя дома, и все же этот попик заставил его сделать подобное! У него возник порыв разорвать письмо и все его содержимое. Это не было бы следствием расчётливости или лукавства, как в случае с Изабелью – Люсьен, шутя, предложил ему последовать её примеру. Но это стало бы жестом свободного человека. Затем он сжёг бы обрывки, как сжёг четыре страницы, вырезанные из своих призовых книг. Он напишет Отцу, объяснив, почему так поступил. Он поклянётся честью своего имени, что ни одной из этих реликвий более не существует, и попросил бы его показать это письмо Александру. Мальчик откажется от своего плана; но он не станет презирать своего друга, и честь их дружбы будет спасена.

Жорж поднял крышку камина – там, трепеща, лежал вчерашний пепел. Но не окажется ли преступлением, если он при таких обстоятельствах уменьшит сокровище, которое в один прекрасный день он мог бы получить назад, после того, как закончатся их испытания? Мгновение он колебался, потом решился на компромисс: он не станет, в конце концов, сдавать все врагу. Он достал из конверта первую записку, прядь волос, пасхальное письмо, и последнее послание. В почтовом отделении он заполнил форму для заказных писем. На пункте заявленная ценность он призадумался. Но не стал объявлять ценность этого послания, хотя она превышала ценность всех писем его жизни, прошлой и будущей. На его вопрос клерк ответил, что письмо, без сомнения, достигнет пункта своего назначения на следующий день. И этот человек, после того, как трижды шлёпнул по конверту своим каучуковым штампом, стал для Жоржа таким же отвратительным, как и тот парикмахер на пасхальных каникулах, ухвативший за прядь светлых волос.

Вчера, за ужином, Жорж не задавал ни одного вопроса насчёт каникул; эта тема перестала его интересовать. Сегодня, во время завтрака его родители проявили удивление по поводу его равнодушия. Он сказал, что помнит – они собирались на Баскском побережье.

– У нас есть для тебя сюрприз, – сказал его отец. – Вместо этого Ровьеры подали нам мысль отправиться в Пиренеи, а это означает, что ты не будешь в разлуке с твоим любимым Люсьеном – я знаю, как вы неразлучны. При условии, что мы еще сможем заказать номера.

Домашние сюрпризы, казалось, потрясали еще больше, чем сюрпризы колледжа. Этот стал последней каплей! После такого удара Жорж почувствовал, что ему больше нечего бояться судьбы. Он присоединится к Люсьену, который проводит там время с Андре. Его каникулы пройдут вдали от Александра, и он будет созерцать пару по–настоящему неразлучных друзей, которых он когда–то решил разделить, и счастье которых пережило его собственное.

Эта мысль вывела его из себя: он уже предвидел их лицемерные соболезнования, которые постепенно сходят на нет, после того, как Люсьен, после первой волны признаний, начнёт устраивать совместные с Андре ночи под звездами, какие тот описывал в своем письме. Жорж уже не выносил их, пытающихся обнадёжить его разговорами о будущем, подобно священникам, взывающим к Небесам у постели умирающего.

Правда, он мог рассчитывать на их жалость, даже сочувствие. Но он предпочел бы восхищение. Оно бы его поддержало. Разве не Люсьен говорил, что восхищается им за то, что он довёл до успешного завершения завоевание Александра? Люсьен восхищался бы им еще больше, если бы он сумел остаться достойным этого. Жорж начал сожалеть о своем письме, как когда–то, намереваясь предать Андре, он начал раскаиваться, что уже нельзя отменить просьбу о встрече с настоятелем. Он удивился, что повёл себя так слабо, так трусливо и послушно. Когда Люсьен посоветовал ему уступить; он, сурово осудив его, уступил. Он не мог поступить иначе, и не мог простить себя за то, что так поступил. Он возненавидел все, что видел вокруг себя – роскошный интерьер, ради которого, как казалось ему сейчас, он пожертвовал любовью, и даже те семейные воспоминания и традиции, которыми иногда гордился. Поэтому он с облегчением принял предложение матери пойти с ней в гости; он надеялся отвлечься от своих мыслей.

Но вечером, когда он вошел в свою комнату и увидел там вещи из колледжа, напомнившие ему о его проблемах, его раздражительность вернулась. Он достал список школьных призёров за год, только ради того, чтобы прочесть имя Александра. Оно не было напечатано заглавными буквами – этим отличались только имена главных призёров. Но для Жоржа оно приобрело такие размеры, что затмевало даже имя кардинала, с типографской пышностью напечатанное на обложке. Величие и тайны, скрывавшиеся за этим именем, делали его самым заметным среди всех остальных. Его слишком редкие упоминания в списке, тем не менее, были удачно расположены. Поощрительный приз – accessit – по французскому стал своего рода наградой, хотя и довольно слабой, за стиль записок мальчика – стиль, который настоятель, находящийся под влиянием канонов Великолепного века [Grand Siècle, время правления Людовика XIV], очернил. Accessit по ботанике был тоже неким напоминанием о маленьком букете полевых цветов, который Александр принёс с одной из еженедельных экскурсий. И Жорж, чье имя так часто встречалось в списке, сейчас был равнодушен ко всем своим отличиям, кроме одного, и самого скромного – своему поощрительному призу по религиозному обучению – который он, по его словам своим одноклассникам в колледже, презирал. Ибо не Александру он на самом деле был обязан своими главными призами – он упорно трудился весь первый семестр. Но этот accessit напоминал ему о награде, потерянной из–за Александра. В настоящем было несчастье; но счастье было в прошлом.

13 июля. Послание Жоржа должно было дойти до адресата сегодня, 13‑го числа. Для некоторых это число было счастливым; другим несло несчастье; было позволительно надеяться, что можно оказаться на стороне счастливых.

Поскольку письмо прибывало в этот день, то отец Лозон должен был незамедлительно приступить к делу. Следовательно, удар будет нанесен прежде чем наступит вечер. Как воспримет его Александр? В какие сроки он осудит взгляды, слова, записки и поцелуи между ними, после столь жестокого удара? Скажет ли он, что хорошо быть благородным по праву рождения, и что такое, несомненно, должно было случиться, раз один из них взял на себя смелость поступить так позорно? С каким отвращением он швырнёт письма Жоржа Отцу Лозону, в обмен на свои собственные! И не должен ли автор их унижения поквитаться с обеими своими жертвами, и воздать каждому согласно их подлинным заслугам? Будущий маркиз колледжа Сен—Клода пребывал в большей опасности стать гораздо менее достойным человеком, чем его бывший ангел.

Жоржу захотелось написать письмо Александру: у него создалось ощущение, что этим он мог бы компенсировать зло, которое в ближайшие несколько часов нанесёт другое его письмо. Но он был слишком встревожен, слишком обеспокоен, чтобы сесть и написать. Обед он счёл отвратительным. Все внимание его дорогих родителей занимали Пиренеи. Была отправлена телеграмма, чтобы зарезервировать номера в отеле со следующего четверга. Если ответ окажется благоприятным, то они отменят номера, зарезервированные в другом месте. Жорж предпочел бы вовсе лишиться каникул, подобно Александру. А ещё он бы желал, чтобы у него не было права разговаривать за едой, как в детстве. После еды он отказался от сигареты, которую, в качестве особого наслаждения, предложил отец. Ему хотелось заявить, что он не курит ничего, кроме египетского табака. И ни каких визитов с матерью сегодня. Ему хотелось на улицу, прогуляться в одиночестве. Он не вернется к чаю. И, покидая дом, он хлопнул за собой массивной дверью.

Он почувствовал, что более чем когда–либо, отдалился от своих родителей. Они принадлежали к тому же миру, что и его школьные учителя – миру, который запрещал его дружбу. Александр был прав: им отказали в праве на любовь, потому что они были детьми. На бульваре Жорж отвел глаза, чтобы не видеть священника, шедшего ему навстречу, священника с видом сознательной кротости и руками, засунутыми в рукава рясы. Ни мужчины, ни женщины не интересовали его: взрослые казались ему лишенным либо загадочности, либо красоты. Он решил, что во время своей прогулки будет смотреть только на детей: и он использует их лица, чтобы составить своего рода гирлянду вокруг лица Александра, соорудив таким образом живую корону в его честь.

Теперь, когда начались каникулы, на улицах не было недостатка в мальчишках; и Жорж находил их лица малопривлекательными. Мальчик, к которому были прикованы его мысли – всего лишь воспоминание – затмевал их всех, как это случилось на самом деле, когда он неожиданно появился днём на берегу реки. Жорж изучал позы и движения всех встреченных им мальчиков: один из них, худощавый, на ходу поймал рукой муху; группа у фонтана брызгалась водой; ещё один сидел на скамейке и пел ради собственного удовольствия; а маленький велосипедист с безумной скоростью крутил педали – его щеки покраснели, глаза горели от гордости за свою скорость и розу, которую он держал в зубах.

Был ещё целый класс, выходивший из одной дневной школы. Их, по–видимому, еще не распустили; у них ещё не было награждения призёров.

Их семестр был длинным, завершаясь в день национального праздника – 14 июля. Жорж с удовольствием наблюдал за их манерой, отличавшейся от остальных – манерой носить ранец, частенько более причудливой, чем способы ношения амфор эфебами с фриза Парфенона; некоторые носили его на плечах, другие на затылке, спине или заднице, под руками, за ручку, вверх дном, склонившись вперёд или набок в попытке уравновесить вес своих книг. И эти мальчики, подобно Жоржу, тоже глазели только на себе подобных. Время от времени они переговаривались тихими, секретничающими голосами. Довольно долго они простояли перед витринами, обсуждая всё, что демонстрировалось в них. Затем остановились, чтобы понаблюдать, как проезжает автомобиль. Другая группа остановилась у киоска – купить комиксы. Их тотчас охватило лихорадочное желание приступить к чтению.

Двое прижались плечами к приятелю. А он, зажав ранец между ног, открыл комикс, и они втроём смеялись над тем, что читали. Четвертый же вынул из ранца какую–то романтическую повесть. Он добрался до своей двери, но, прежде чем открыть её, жаждал прочесть до конца страницу, которая тоже заставила его захохотать.

Все эти мальчики, смеющиеся одновременно, но по разным поводам, показались Жоржу одинаковыми, хотя поначалу каждый из них казался особенным. В глазах романтичного писателя они были невинными детьми; в глазах же Отца де Треннеса, согласно Святому Августину, они были детьми, чья невинность находилась под вопросом.

Жорж миновал свой старый лицей. Ему стало интересно: было бы для него лучше, если бы он не попал в Сен—Клод; но он отбросил эту мысль – одного воспоминания хватило, чтобы подобное показалось кощунственным. Помимо Александра, этот год в религиозной школе–интернате дал ему намного больше, чем несколько лет учёбы в лицее. И совсем не из–за ежедневных причастий, при всем уважении к настоятелю. А из–за вечного смешения духовного и мирского, бросающего свой особый отсвет даже на самые пустяковые вещи. И из–за непрекращающейся борьбы между мальчиками и священниками, достойной сравнения с борьбой христианина против целого мира. «Интенсивная духовная жизнь», шедшая там публично, взлелеяла другой вид жизни, более бурной из–за того, что она была скрыта от чужих вмешательств.

Сейчас Жорж был благодарен родителям за то, что они отослали его от себя: он любил их за то, что они послал его в этот колледж, где он познакомился с Александром и познал самого себя. Он вернулся оттуда с болью и тревогой, но повзрослевшим и познавшим мир. Он сетовал на потерю свободы; но этот год был первым годом его свободы.