Текст книги "Особенная дружба "

Автор книги: Roger Peyrefitte

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

– Однако, все, что остается господину Александру, так это принести свои очень скромные извинения монсеньору настоятелю.

Александр снова вспыхнул; было ясно – он думал, что от него требуют слишком многого. Но Жорж кивнул ему, чтобы он согласился.

И Александр, должно быть, понял тогда, что может извиниться, сохранив своё моральное превосходство; уступить, оставаясь непобежденным.

– Как пожелаете, – произнес он.

Отец выказал удовлетворение.

– Итак, Ангел Колледжа вновь обретает свою ангельскую роль. Я использую этот термин, сын мой, чтобы не вызвать у вас тщеславия, но стимулируя ваш пыл; вы знаете, что святого Жана—Франсуа Реги [Jean—François Régis, 1597–1640, канонизирован в 1737, французский миссионер–иезуит. Рассматривался как образец всяческой добродетели, и назывался Ангел колледжа] стали так называть, когда он был ещё школьником?

Отец Лозон встал, наклонился и поцеловал обоих мальчиков в макушки. Он произнёс:

– Своё первое послание к Фессалоникийцам Апостол Павел заключил словами: «Приветствуйте всех братиев святым поцелуем». Есть поцелуи, а есть Поцелуи; поцелуи вы найдете в романах – и оставим их там; а святые поцелуи – их ребенок дарует своим родителям, это поцелуи мира, это поцелуи прощения.

– Апостол в этом же Послании также дал один совет – «Молитесь непрестанно». Преподобный отец–проповедник призывал вас к этому в своей первой проповеди в октябре прошлого года, и монсеньор настоятель повторил это увещевание в своем новогоднем обращении. Это, конечно же, та молитва, которая отвратила вас обоих от опасностей, коим вы были невольно подвергнуты. Я в курсе, что вы оба верны практике ежедневного причащения, которая является самой красивой из всех молитв.

– Я пропустил только один раз в этом семестре, – заявил Жорж.

– Это, – сказал Александр, – вероятно, был день, когда вы остались в кровати, потому что были больны.

Александр, казалось, обрадовался, что удалось намекнуть, как и Жорж своим замечанием насчёт шоколадных медалек, напомнив об их дружбе под носом у отца Лозона; он также напомнил о времени их ссоры, благодаря которой их дружба стала ещё крепче. Но его выходка оказалась неосмотрительной: она свидетельствовала о заинтересованности, слишком уж нежной.

– Я вижу, – сказал священник, – что настало время снизить ваши чувства на какой–то порядок. Симпатия между вами в ближайшее время может нарушить даже ваши религиозные упражнения. С сегодняшнего дня вы должны положить конец этим преждевременным отношениям. В следующем году вы будете вместе, в одной и той же школе. Я надеюсь, что тогда, без слов о всякой романтической ерунде, для вас станет возможно возобновить вашу дружбу на должном основании.

В церкви Александр больше не находился напротив Жоржа. Он был удален из переднего ряда и Жорж, в конце концов, определил место, где тот стоял спиной к нему. Отныне, трапезная была единственным местом, в которой для них оставалась возможность обмениваться взглядами.

В течение некоторого времени Жорж воздерживался от каких–либо действий. Он избегал покидать студию во время занятий, чтобы не возбуждать подозрений. Эта необходимость притворяться должна была с покорностью вернуть его в рамки правил и приличий, прежде чем он попытаться уклониться от них еще раз. Оставалось всего двенадцать дней семестра до Пасхальных каникул. В следующем семестре весь инцидент, который в любом случае оставался неизвестен другим мальчикам, был бы предан забвению руководством колледжа. Это не слишком большая жертва – до той поры оставаться бездеятельными.

Кроме того, в глубине души Жорж лелеял одну мысль, которой он иногда улыбался, а в других случаях был серьезен, так как она служила ему утешением. Он жаждал чуда. Разве не всё между Александром и им самим оказалось магическим, в том числе и способ, благодаря которому они выпутались из всех трудностей?

Но миновала неделя, прежде чем он нашёл такое состояние дел невыносимым. Так как чуда не случилось, то он, как Магомет к горе, пойдёт к нему. Теперь ему показалось абсурдным устанавливать какие–то границы своим поступкам на основе простых предположений, и он решил обнаружить, путем проб, когда дисциплина, касающаяся его свободы, будет готова её ограничить. Итак, однажды утром он попросил разрешения отлучиться; что и было ему разрешено с обычной доброжелательностью, и он снова испробовал удовольствие оказаться свободным.

Он направился в оранжерею, по–прежнему наполненную запахом апельсинов, и ароматом цветов, которыми пах Александр. Он присел на ярус лесов, где они сидели вместе бок о бок. Картины, вызванные его окружением, заставили его ощутить нынешние ограничения ещё более остро. Он решил начать новую кампанию, возобновив свои старые методы действий.

Его первым шагом стала серия визитов к отцу Лозону в надежде повстречать Александра. Его предлогами, на сей раз, были не сознательные угрызения совести; он делал вид, что ищет совета для чтения на каникулах. Жорж начал дискуссию, отталкиваясь от некоторых запретов, найденных им в Руководстве по Каталогу. За неимением возможности увидеться с Александром, он был рад хотя бы поговорить о нем, всего только раз. Он перевёл разговор на Жана—Франсуа Реги, попросив библиографию Ангела Колледжа. Но Отец не позволил разговору уйти в сторону, и продолжил повествование о Святом Томасе, которого, по совсем другой причине, стали называть Ангелом Школы.

Жорж написал очень трогательную записку, которую он рассчитывал незаметно подложить в ящик Александра во время перемены. Он стал посещать уроки фортепиано чаще, чем обычно. Он доставал тутовые ягоды, оставляя их учителю истории для его шелковичных червей, или печенье для его мыши; его единственной целью было проскользнуть в трапезную для своего дела, но всегда находился кто–то, как будто нарочно пялившийся на него.

На Вербное воскресенье, за два дня до окончания занятий, из–за плохой погоды крёстный ход состоялся в часовне. Жорж, будучи одним из первых в колонне старших школьников, шагал по пятам за последними мальчиками из юниорской школы, возглавлявшей процессию. Таким образом, он оказался отделенным от Александра всего тремя другими младшими мальчиками. Благодаря небольшому манёвру, совершённому ими обоими, Жорж мог бы оказаться рядом с ним. И он решил, что Александр горько сожалеет о том, что он не думает об этом. На самом деле, кажется, у него имелось некое послание, которое он очень стремился передать Жоржу, и Жорж вообразил, что мельком увидел по обычаю сложенный бумажный квадратик бумаги, наполовину скрывающийся в его руке. Он разозлился на собственную глупость, и выместил свой гнев на пальмовой ветви, оставив на ней только один лист.

Разъяренный от того, что упустил такую прекрасную возможность, он поклялся, что до дня окончания школы он, любой ценой, разработает какой–нибудь способ передать записку Александру. Но новая попытка, в которой он попытался использовать приём с трапезной, до обеда не удалась, как и последующая. Более того, представлялось, что и Александру одинаково не везло, так как там не оказалось записки и от него. Но, по крайней мере, сейчас они были на стадии идеального взаимопонимания; их попытки произвести обмен были полны надежд и разочарований.

Жорж поклялся быть первым, кто возобновит их переписку, но теперь ему казалось, что он, вероятно, будет смелее, если пошлёт записку, менее компрометирующую. Он разорвал имеющуюся и написал другую, более отвлечённую, которую, однако, также разорвал. Лучше ничего не писать, подумал он, чем написать слишком мало. В конце концов, он ограничился тем, что дал Александру свой домашний адрес, добавив только A Toi. [Твой, фр.]

Тем же вечером, на обратном пути после заседания Академии, ему удалось осуществить свою миссию. В этой связи было мучительно жаль, что не сохранилась первоначальная записка. Но уже ничего нельзя было поделать, а исправить это стало бы возможным только на пасхальных каникулах, когда он напишет Александру.

За обедом следующего дня в его ящике обнаружился ответ Александра; Судьба снова улыбнулась им. Послание было страницей, вырванной из книги гимнов; текст гимна был обрезан таким образом, чтобы придать ему другое значение.

В верхней части страницы было напечатан общий заголовок, «Во время Страстей Господних»; под ним шло название самого гимна, «Благородное Знамя Иисуса Христа». Это был не ласковый и нежный гимн, как один из тех, что общим заглавием «Во время Рождества» исполнялись накануне последних каникул. Это был гимн, пылающий страстью и возвышенной тревогой. Жорж, читая его в постели, накрывшись одеялом и при свете фонарика, был им взволнован. Он видел пастельные оттенки эклоги, становящиеся темными тонами трагедии. Определённо, Александру больше не потребуется оправдания его выбора слов!

Je t'aime, je t'adore -

Qu'a jamais sur man creur

Ma tendresse t' enlace!

Quand d'ameres alarmes

Oppresseront man sein,

Tu recevras mes larmes.

Et mes lettres tremblantes,

Au jour de la douleur

S' attacheront brUlantes

Ates pieds -

Restez sur ma poitrine,

Presents du Bien—Aime!

Cache dans mes blessures,

Je m'enivre d'amour.

Я люблю тебя, я тебя обожаю -

Когда–нибудь в сердце моём

Моя любовь удержит тебя!

и т. д

На обороте мальчик приписал две строки карандашом:

Не пишите мне. Я напишу Вам.

Жорж, вернувшийся на своё место после причастия, наблюдал, как Александр подошёл к святому престолу, наполняя его глаза приятным зрелищем, в качестве способа заполнения сердца, чтобы укрепить его на время каникул, начавшихся в этот день. Несмотря на суровые ограничения двух последних недель, ему было почти жаль, что за ними следовали каникулы.

На станции, из–за того, что отец Лозон вновь путешествовал с Mорисом и Александром, Жорж попал в другой вагон. Но он больше не был таким застенчивым, как на Рождество, и напрягал свой мозг в попытке ещё раз увидеться с Александром. Он и Люсьен вышли в коридор, чтобы исследовать поезд. Они обнаружили купе, которое искали; дверь в него была не закрыта, и они медленно проследовали мимо, делая вид, что погружены в разговор.

Отец Лозон читал свой молитвенник. Сидящий лицом к нему Александр положил голову на спинку сиденья и, по–видимому, заснул. Он завернулся в своё синее пальто, но разошедшиеся полы находились выше его голых коленок. Жорж захотелось, чтобы его проход не остался незамеченным; ему вспомнилось их первое свидание в оранжерее, когда он сидел, положив голову на колени мальчика.

3

Тем же вечером, в гостиной, Жорж спросил у отца, может ли он рассмотреть монету с головой Александра поближе – ящик был заперт. Он сослался на своё школьное сочинение о Греции, сочинение, которое было использовано для его избрания в Академию. Он сказал, что вспоминал об этой золотой монете, чтобы лучше представить себе классическое прошлое.

Жорж с уважением взял в руки маленький, но тяжелый диск. Он созерцал рельефное изображение Александра, которому от его руки передавалось нежное тепло, как когда–то тело другого Александра передало тепло медальону, носимому им на шее. Монета оказалось не симметричной; как сказал отец Жоржа, она была обрезана каким–то скрягой ещё в древности. Но профиль героя по–прежнему был отчётлив и не повреждён. Сверкая из–под перьев шлемом, он бросал вызов времени и людям. На обратной стороне имелась фигура Победы, чьи крылья, казалось, поддерживались словом – именем Александра. Это предзнаменование было не менее благоприятно, чем Амур Фесписа.

– Монета, – сказал маркиз де Сарр, – называется статир, и если бы не отсечения, то она, по существу, в первозданном виде; она сохранила Александра на пике его достижений, на века.

Эти слова доставили Жоржу восхитительное удовольствие. Он, в качестве ответной благодарности, поцеловал своего отца – но разве отец Лозон не называл такой поцелуй святым?

Он решил, что тоже соберёт коллекцию, когда вырастет, и она будет посвящена тому Александру, который сделал имя своего юного друга знаменитым. Она будет включать в себя не только монеты, но и бюсты, гобелены, картины, гравюры, и все книги, когда–либо написанных о нем. Он разорит себя, собирая эту коллекцию. Она станет ему памятником. Культ Святого Имени Иисуса никогда не вдохновлял Люсьена так, как завладело Жоржем Великолепное Имя Александра.

Его основным занятием стало ежедневное ожидание почты. Между визитами почтальона он покидал дом в попытке развлечься. Он катался на велосипеде, посещал уроки фехтования, ходил в бассейн, или плавал на лодке по реке. Он обнаружил, что у него нет никакого желания оставаться дома. Чтение, ранее любимейшее из его занятий, больше его не интересовало, раз уж он не мог прочесть послание, которое надеялся получить. Он одолжил La Pécheresse Анри де Ренье [La pécheresse, histoire d’amour (Грешница, история любви), 1920, роман, автор – де Ренье Анри, 1864–1936, французский поэт и писатель, член Французской академии] из библиотеки отца, вставив на её место свою книгу, чтобы скрыть пустоту – он всегда так поступал. Роман не смог надолго удержать его внимание, словно был «Житием святого Жана—Франсуа Реги».

Он получил письмо, но оно пришло от Люсьена. Люсьен писал, что на этот раз он первым написал Андре, так что теперь Андре не в чем его упрекнуть. И он только что прочитал Thaïs Анатоля Франса, разделяя устоявшиеся восхищение Жоржа этой книгой, хотя некоторые фрагменты из неё показались ему скучными. Возможно ли, писал он, что во время прошлых каникул я зачитывался «Милым Иисусом, перевод с испанского»? Люсьен не стал повторно предлагать свои услуги в качестве агента своего астрологического дяди, заявив Жоржу, что гороскопы интересуют его также мало, как и в индульгенции.

Был получен табель Жоржа за семестр. Под словами «Для замечаний» настоятель приписал «Очень хороший ученик», но за этими словами шли три точки, вернее три жирные точки, которые указывали на сомнение, и которые показались Жоржу наполненными весьма взрывоопасным смыслом.

Его родители не обратили на них внимания. Но его кузина, приехавшая в тот же день, когда пришёл табель, не преминула их заметить, и заговорить о них, в попытке подразнить его. Они вызвали у неё большое любопытство касательно тайн его колледжа.

– Все, что я могу рассказать тебе об этих тайнах, – пояснил Жорж, – так это то, что они подобны Митре[Митра – божество индоиранского происхождения, связанное с дружественностью, договором, согласием и солнечным светом. В последние века до н. э. возникла особая религия с культом Митры – митраизм, получившая распространение в эллинистическом мире. В святилищах – митреумах совершались особые мистерии Митры, доступные только посвященным мужчинам] – посмотри в энциклопедии; женщины туда не допускались.

– Не настолько, в чём ты не готов признаться, – парировала Лилиан, – в то время как одни думают о девушках, другие готовятся занять их место чем–то другим.

Эта шутка разозлила Жоржа, и он решил отплатить своей кузине неприятностью. Он был совершенно уверен, что Александр не является заменой, и не может быть кем–то заменен. Он постоянно думал об Александре.

Нежелание его друга писать ему начало его беспокоить. Он стал волноваться, не случилось ли у дела с той запиской, уже рассмотренного в колледже, продолжения дома. Он верил в добросовестность покровителя Александра, Отца Лозона; но опасался, что в случае с Александром, настоятель, вероятно, не ограничился намеком, выраженным в трех точках.

Ограничение не писать к Александру приносило ему боль. Вероятно, у мальчика имелись свои причины для просьбы к Жоржу не писать ему. В попытке самоутешения Жорж накропал короткое письмо Морису и ещё одно Блажану, так же, как он поступил на рождественских каникулах. У него был соблазн расспросить каждого об их Дульсинеях [возлюбленных], но он воздержался; он не хотел, чтобы Лилиан оказалась права, даже косвенно.

Еще меньше ему хотелось дать повод Александру расспросить Мориса на эту тему – Морис мог показать ему письмо.

Вечером пасхального вторника Жорж проводил кузин на станцию, будучи очень рад избавиться от них. Они утверждали, что он очень изменился, постоянно стремясь к одиночеству, и что школа–интернат превращает милого юнца в несчастного одиночку. На что он дал ответ, цитируя некоторые заголовки из «Подражания Христу», оглашённые на последних чтениях в трапезной, такие как – «в мирском общении следует избегать слишком близких знакомств…», и что «следует любить тишину и воздержание…», а ещё ««терпеть ошибки других…»

Вернувшись домой, он обнаружил открытку, адресованную ему его, и словно поджидавшую, пока не уедут его кузины. Она содержала только два слова: Неизменно. Александр. Очарованный, Жорж направился в свою комнату, чтобы там спокойно помечтать.

Правда, он надеялся на более длинное послание, но заставил работать своё воображение, и оно позволило расшифровать ему счастливую лаконичность своего друга. Здесь была Вечность, поддерживаемая именем, так же как и на золотом статире имя поддерживало Победу; этого было достаточно.

Его друг дал ему все, что в его представлении было самым дорогим подарком.

Жорж получал удовольствие, рассматривая собственное имя и полный адрес, написанные рукой Александра, его величавым почерком, твердым, и даже более элегантным, чем в записках. Он наконец–то счёл себя настоящим обладателем этого имени и адреса; никогда прежде у него не имелось такого хорошего подтверждения.

Ему нравилось находить смысл даже в картинке на открытке: «С., вид от железнодорожной станции». Разве Александр, выбрав эту открытку, не обозначил чётко единственное место в своём городе, которое, вероятно, могло заинтересовать их – им оказался железнодорожный вокзал, который должен был в ближайшее время помочь свести их снова вместе?

Жорж, в общем–то, был совершенно счастлив; все страхи покинули его. Если уж и был шторм у Александра, то он, возможно, оказался не слишком серьезным. Эта идея примирила его с родителями – он возненавидел их за принадлежность к родительскому клану, предполагая, что его друга преследуют его родители. На ужине он был поздравлен с пропажей своей угрюмости.

Будучи уже в постели, он снова взялся за открытку, расположив её в пределах досягаемости. Здесь, в доме, ничто не походило на общежитие, где требовалось читать с электрическим фонариком, накрывшись одеялом. Не таясь, при свете, опёршись на подушку, он перечитал записки мальчика и переиначенный им гимн. Он возложил все эти послания на свою прикроватную тумбочку, вместе с локоном мальчика; и рядом с ними своего Амура Фесписа, подперев его изножьем своей прикроватной лампы. Завтра он напишет Отцу Лозону по–настоящему любезное письмо.

После завтрака он перенёс записки в свой бумажник. Солнечный свет, ярко освещавший комнату, блеснул на пряди волос, когда Жорж убирал её. Он отлепил её от клейкой бумаги, к которой она была приделана, и держа её в руке, поиграть светом на ней. Её золото было почти таким же, как и у статира, и она показалась ему столь же весомой; разве он не был символом, подходящим к той юной, золотой голове?

Он вспомнил, когда впервые увидел волосы Александра, наполненные солнечным светом – на игровой площадке колледжа в одно из воскресений февраля. Он взял прядь волос пальцами и пристроил её к голове Амура Фесписа; неожиданно картинка ожила. Он оставил её там и пошёл умываться и одеваться.

Расчесывая свои волосы, он по–прежнему думал об Александре. Его волосы были гораздо красивее, чем у его кузины Лилиан; он имел обыкновение напоминать ей об этом – её бесило то, что он считал её волосы крашенными. Он подумал, как он будет выглядеть, если отбелит свои волосы. Его смуглое лицо и каштановые глаза вряд ли подойдут к золотистым волосам. Во всяком случае, разве это будет нелепо, недостойно, если мужчина покрасит свои волосы? Тем не менее, Жорж нашёл удовлетворение в компромиссной идее: он вспомнил, что у некоторых мальчиков из Сен—Клода бывало, что одна прядь отличалась оттенком от остальных. Этот каприз природы вдохновил его на идею отблагодарить Александра очень оригинальным комплиментом.

Не желая покупать необходимые препараты неподалёку от дома, он взял велосипед, чтобы поискать их в отдалении. В магазине никого не было, но его владельцу справедливо показалось, что Жорж что–то ищет. Тогда он подошёл и спросил осветлитель для волос.

– Имеется четыре оттенка, – сказал парикмахер. – Золотистый блондин, пепельно–русый, светло–русый или просто светлый?

Жорж оказался сбитым с толку; но потом вспомнил, что у него в бумажнике имеется прядь Александра. Отвернувшись в сторону, он достал её и показал мужчине.

– Позвольте мне рассмотреть её, – произнёс тот, забрав её у Жоржа.

Хотя занятием этого парня являлось обработка волос, но не совершит ли он поругания своим прикосновением к этому особенному локону?

– Это пепельный блондин, – сказал тот, и уже собирался выбросить образец прочь, когда Жорж поспешно подхватил его. Несколько волосков упало с пряди, и потеря их опечалила Жоржа больше, чем разрыв целого Анатоля Франса на клочки в кабинете настоятеля. Только гордость помешала ему подобрать их.

– На голове с такими волосами как эти, – сказал парикмахер, с таким бледным цветом и такой хорошей текстурой, первые седые волоски едва ли будут заметны, и небольшого количества перекиси водорода достаточно, чтобы окрасить их.

Первые седые волосы? Александр с седыми волосами? Эта мысль была так смехотворно–нелепа, что Жорж простил парикмахера.

Он улыбнулся и произнёс:

– Я не понял.

– Мы, как я понимаю, имеем дело с блондином, желающим восстановить цвет, закрасив седые волосы?

– Нет, нет, не так! Человек с темными волосами хочет покрасить эти волосы в цвет, как у волос, которые я вам показал.

– Ах, ну, наконец–то мы сдвинулись с места! Не называйте это окраской – это отбеливание. Это довольно тонкая операция и может быть сделана только парикмахером.

– Человек, о котором идёт речь, стремится попробовать сделать это у себя дома, начав с одной пряди волос.

– В таком случае я должен немного подготовить вас. Человек, которого вы упомянули, должен только увлажнить волосы кусочком ваты, смоченной в растворе. Это необходимо сделать с должным вниманием, начиная от корней.

Жорж мчался домой на своем велосипеде, время от времени касаясь бутылочки в кармане, чтобы убедиться, что пробка прочно сидит на месте. Мысленно он всё время возвращался к разговору с парикмахером, хихикая над его «ну, наконец–то мы сдвинулись с места!» Это был самый настоящий допрос! Или, скорее, экскурс по всей территории капиллярных искусств, с попыткой докопаться до истины.

Сидя перед зеркалом в своей комнате, Жорж задавался вопросом: с какой стороны осветлить локон: с левой или с правой? Или по центру? Он решил: слева – на этой стороне находилось сердце. Он расправил локон, который оказался достаточно длинным, чтобы свеситься вниз на лоб, точно также как и прядь Александра, которая иногда спадала на глаза, и выполнил все наказы парикмахера.

Это было впервые в его жизни, когда он стремился сделать что–либо в попытке изменить свой внешний облик. Подобное пристрастие к красоте не было ему свойственно. Оттенок получился такой же, как у Александра – он сравнил волосы. Он не мог, однако, не сожалеть о той лёгкости, с которой добился такого результата, что случае с Александром подразумевалось как неповторимое чудо. Он расчесал свои волосы ещё раз, прикрыв светлую прядь темными волосами. Виден был только её краешек, похожий на наконечник стрелы.

Во время обеда мать заметила эту маленькую странность. Жорж объяснил её, сославшись на неудачный выбор средства для мытья волос, которое, должно быть, содержало перекись. Его кузин, однако, было не так–то легко убедить. Лилиан, хотя и была блондинкой, не имела достаточных оснований предполагать, что данный комплимент адресуется ей. Его золотистый локон, символ совершенно другой головы, должно быть, в ее глазах явился еще одним признаком того, что она называла «великой метаморфозой мальчиков из школы–интерната».

Жорж и на самом деле сильно изменился, изменился не только этим локоном, изменился больше чем Александр, показавшийся изменившимся Отцу Лозону. То, что он нашел у себя дома, было не более чем прошлым; настоящее и будущее находились в другом месте. Александр сделал его равнодушным ко всему остальному, потому что Александр был больше, чем все остальное. Вчерашняя открытка не восстановила его чувства к чему–либо, потому что, в отсутствие Александра, ничего другого не существовало. Он понял цену страсти, которую взлелеял в самой её сути: образ объекта его привязанности стал необходим ему для физического и морального равновесия. Он не начнёт жить, пока опять не вернётся в колледж. Теперь и отныне его реальную жизнь следует искать только за пределами, как семейной, так и его школьной жизни, в словах одной из его записок: Александр стал частью его жизни.

Его кузины отметили, что он заимел привычку искать одиночества; это потому, что он мог таким образом создавать иллюзию, что находится вместе с Александром. Но он обладал ею с таким совершенством, что у него не было страха потерять её. Другие люди, казалось, существовали только ради воспоминаний о некоторых сторонах Александра. За едой, например, когда затрагивалась тема школы, или упоминались Академия, настоятель, или кардинал – перед внутренним взором Жоржа возникало самое любимое мальчишеское лицо, как будто что–то или кто–то подходил его к нему, присоединялся к нему, или, может быть, обращался к нему. Жоржу оставалось только нежно перевернуть руку, ладонью вверх на скатерти, и он, словно бы мог увидеть на тыльной стороне ладони, лежащий там золотой статир или локон светлых волос. Однако оказавшись в гостиной, он не осмелился вновь просить ключ от ящика с монетами, опасаясь привлечь внимание к своей тайне. Он довольствоваться тем, что нависал над стеклянной крышкой, и награждал Александра ещё одним воображаемым поцелуем.

И он завёл новый порядок, воплощённый в коллекционной вещи, одной из нескольких, которыми он украсил свою комнату: это было серебряное кадило работы семнадцатого века, вызывавшее воспоминания о каждение Александра в его сторону. Он поднял крышку, и из пустой чаши поднялся слабый запах ладана, который он вдохнул с большим удовольствием; аромат смешался в его голове с запахом лаванды, который задержался в волосах пряди Александра. Золото и серебро, ладан и благоухание, разве не это он подарил Александру в день Крещения Господнего, в первое воскресенье, когда они стояли лицом к лицу, в воскресенье Праздника Христа Царя?

Наконец, 22 апреля, с последней почтой пришло письмо от Александра. Жорж, вне себя от радости, раздумывал, куда пойти, чтобы прочитать послание. Свою комнату он уже использовал, чтобы прочитать открытку. Его мать принимала визитёров в гостиной. Он направился в помещение, используемое в качестве конторы имения, в котором никого не было, и погрузился там в одно из кожаных кресел.

Он вложил палец под клапан конверта, затем остановился: должно быть, постыдно открывать таким образом такое письмо, первое письмо, полученное им от Александра. Мысль увидеть краешек конверта грубо разорванным была ему неприятна. Он встал и принес нож для бумаги: ему следовало бы заиметь такой, каким пользовался настоятель в Академии, и на котором имелась надпись «Бог и Франция».

Он выбрал самый красивый на столе; и письмо этого заслуживало – целых шесть больших страниц! Вот почему открытка оказалась такой немногословной. Перед началом чтения Жорж провел рукой по своим волосам, и подтянул носки, спустившиеся гармошкой.

С., 21 апреля, 19xx

Мой дорогой Жорж,

Я поклялся справиться с этим, и здесь я так и поступаю – стараюсь достучаться до тебя. Но на самом деле я начал отчаиваться, не имея возможности написать Вам настоящее письмо и успеть отправить его до 23 апреля, до дня Ваших именин. Мои наилучшие, мои самые ласковые добрые пожелания. Может быть, Святой Георгий защитит нас лучше, чем Святой Александр! Теперь оба наших Святых покровителя вместе, и может быть станет лучше. В колледже – Вы, конечно же, поняли? – я был стеснён в поступках. Действуя по приказу Лозона, старший учитель не позволял мне выходить из студии. Мне удалось передать Вам мой гимн между двумя уроками.

Здесь же всё еще хуже. Для начала, Лозон задал мне каникулярное задание – ох уж этот Лозон – завести своего рода тетрадь – религиозную, пасхальную – назову её так, если хотите, она примерно как наши тетради по Уединению. Это просто был новый повод удержать меня поближе к себе, внимательно следя и проповедуя мне все время. Затем пришёл мой табель, и настоятель – вот подлость – приписал: «прошел через небольшой кризис». Мне вспомнились слово префекта – порок. Порок и кризис следуют вместе. Мой отец сказал мне, что Лозон рассказал ему обо всём, и он был вполне сдержан, вообще–то говоря. Он ограничился коротким «спичем» на тему допустимых и недопустимых чувств; а затем, в качестве терапии, он, как мой духовный наставник, поведал историю о «порочных мыслях», только он назвал их «порочными привычками». Мне жаль их, вместе с их «пороками»! Во всяком случае, под любым предлогом, я постоянно настороже, и должен быть осторожен. Кроме того, они принуждают меня видеться со старыми знакомыми; вступить в группу, и так далее, так что здесь, как и в школе, я никогда не бываю один. Вот почему у меня до сих пор была возможность отправить Вам только открытку – это случилось вовремя перерыва в кинотеатре.

Сегодня – накануне дня Ваших именин, Лозон пришёл, чтобы забрать меня на прогулку. Вскоре он рассказал мне, что получил самое поучительное письмо от вас. Это было впервые, когда он произнес Ваше имя с той поры, когда мы оба были у него в комнате. Это доставило мне такое удовольствие, что я сразу же решил помириться с ним – я был сердит на него с тех пор. Но в качестве мести за всё то, что поимел через него, мне захотелось пошутить на его счет; я сказал ему, что в тот момент оказался в смятении из–за Провидения, как Саул по дороге в Дамаск. [Савл, Саул, он же Апостол Па́вел, занимался гонениями на христиан, пока по дороге в Дамаск (ок.34 г.) не услышалн еведомый голос: «Савл! Савл! Что ты гонишь меня?» и на три дня ослеп (Деян. 9:8 – Деян. 9:9). Приведённый в Дамаск, он был исцелён христианином Ананией и крестился]

Я представляю себе, что бы могли сказать Вы, оказавшись на моем месте, но мне было непросто; я боялся, что перестараюсь. Не тут–то было! Он оказался страшно довольным, как собака с двумя хвостами, как будто этого только этого и ждал! И он заявил, что никогда не сомневался во мне, что его доверие ко мне полностью восстановлено, и что мое поведение на каникулах – весьма и весьма хорошее, вопреки мне самому, и вообще он убеждён, что «худшее уже позади». В колледже, добавил он, впредь всё будет протекать без проблем.