Текст книги "Железная звезда"
Автор книги: Роберт Сильверберг
Жанры:
Классическое фэнтези
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 58 страниц)
Роберт СИЛЬВЕРБЕРГ
Железная звезда
Дорога на закат
© Перевод А. Орлова.
Пес, не останавливаясь, огрызнулся. Холодея от ужаса, Каттерсон смотрел, как двое тощих мужчин с горящими глазами бегут вслед за собакой. Липкий страх не давал сдвинуться с места. Перепрыгнув через кучу строительного мусора, пес исчез; преследователи остановились, переводя дух. А затем медленно и бессильно опустились на землю.
– То ли еще будет,– пообещал неизвестно откуда взявшийся грязноватый коротышка.– Сегодня, говорят, официальное заявление сделают: от слухов-то никуда не денешься. Давно пора...
– Кто бы сомневался,– ответил Каттерсон непослушными губами. Зрелище погони его глубоко потрясло.– Кому из нас жрать не охота? – Он помолчал, затем продолжил: – Первый раз такое вижу... прямо на улице...
– И уж точно не в последний,– согласился коротышка.– Жратвы нет и не будет – надо привыкать.
Пустой живот в очередной раз свело. Ждать предстояло до вечера, когда выдают котловое довольствие.
Неторопливо и бесцельно они шли по тихой улице, заваленной строительным мусором.
– Меня зовут Пол Каттерсон. Живу сейчас на Сорок седьмой. Демобилизовался в прошлом году.
– Из этих, значит,– кивнул его спутник.
Они свернули на Пятнадцатую. Здесь не осталось ни одного дома, только драные палатки в дальнем конце улицы.
– После демобилизации работал?
– Издеваешься...– скривился Катгерсон.
– А кому легко? Кстати, я – Мэлори. Торгую помаленьку.
– И чем же ты торгуешь?
– Да как сказать... Полезными вещами.
Мэлори явно не хотел продолжать, и Каттерсон просто кивнул в ответ. Мысли опять вернулись к еде. Двое голодных и собака. Неужели дошло до этого? Так скоро? И что будет, когда еды совсем не останется?
– Вот! – Коротышка показал пальцем.– Митинг на Юнион-сквер.
Прищурившись на толпу, окружавшую трибуну для официальных объявлений, Пол прибавил шагу. Мэлори поспевал за ним не без труда.
С трибуны на эту же толпу безучастно взирал молодой человек в военной форме. Каттерсон покосился на джип, стоявший поблизости: модель 2036, самая последняя.
Подождав минуту, военный поднял руку и заговорил, спокойно и негромко:
– Граждане Нью-Йорка! Я уполномочен сделать официальное заявление от имени правительства. Из оазиса Трентон поступило сообщение-
Сдержанный рокот людских голосов сменился выжидающим молчанием.
– ...поступило сообщение, что в связи с введением чрезвычайного положения в оазисе Трентон временно приостанавливается снабжение продовольствием Нью-Йорка и его окрестностей. Повторяю: в связи с чрезвычайной ситуацией в оазисе Трентон снабжение продовольствием Нью-Йорка и окрестностей временно прекращается.
Толпа вновь загудела – каждый что-то сердито объяснял соседу. Разумеется, никого такой поворот событий не удивил: Трентон давно возмущала необходимость кормить разбомбленный, бесполезный Нью-Йорк, и последнее наводнение оказалось более чем достаточным предлогом. Немалый рост позволял Каттерсону оглядывать толпу сверху; он не знал, верить ли своим ушам: это касалось и объявления, и доносившихся до него реплик собравшихся. Пока не получалось.
Есть хотелось все больше.
– Я также уполномочен передать сообщение губернатора Нью-Йорка, генерала Холлоуэя: правительство принимает меры, чтобы не допустить в городе голода. Ведутся переговоры с администрацией оазиса Балтимор. Выдача же котлового довольствия прекращается начиная с сегодняшнего вечера вплоть до особого распоряжения.
Стремительно сбежав с трибуны, военный протолкался к джипу и сразу же уехал.
«Важная шишка. Джипов и бензина в наши дни на всех не хватает».
Каттерсон отстраненно оглядывал толпу, не двигаясь с места. Тощий человек с горящими глазами и орлиным носом уже собрал вокруг себя небольшую группу, охотно слушавшую его разгневанную речь. Эмерих. Лидер колонии в заброшенном тоннеле метро, у Четырнадцатой. Двигаясь почти автоматически, Каттерсон подошел поближе; Мэлори не отставал от него.
– ...Это заговор! – надрывался тощий.– Чрезвычайная ситуация в Трентоне? Какая такая ситуация, я спрашиваю? Наводнение их не затронуло. Хотят от нас избавиться, заморив голодом, только и всего! Что мы можем сделать? А ничего! В Трентоне знают, что отстроиться мы никогда не сможем. Сдохнем от голода, Трентону будет только легче: достаточно прекратить поставки продовольствия...
Толпа уже заметно выросла: Эмерих пользовался известностью. Речь то и дело прерывалась выкриками и аплодисментами.
– ...Но согласны ли мы угаснуть тихо и мирно? Не дождетесь! Мы выметем подчистую каждую крошку объедков, съедим каждую травинку, поймаем каждую крысу! Мы съедим нашу обувь и выживем, как выжили в блокаду сорок седьмого! Наступит день, когда мы доберемся до Трентона, и тоща... Тогда они узнают!
Под одобрительные крики Катгерсон повернулся и вышел из толпы, думая о двух охотниках и собаке. Не оглядываясь, он зашагал по Четвертой авеню. Когда звуки митинга на Юнион-сквер затихли, Катгерсон устало присел на груду ржавых балок, оставшихся от монумента.
Положив голову на руки, он не шевелился. Не слишком ли много на один день?
Еды не хватало всегда, сколько Пол Каттерсон себя помнил. Двадцать четыре года военных действий выжали страну досуха. Сначала бомбардировки, а потом... потом бесконечная война на изнурение, в которой противостоящие силы медленно истирали друг друга в порошок.
Несмотря на вечное недоедание, Каттерсон ухитрился вырасти крупным и сильным мужчиной. На него всегда оглядывались. Его поколению ни рост, ни сила свойственны не были: младенцы появлялись на свет сморщенными, похожими на старичков. За физические данные его взяли в армию – редкое везение. По крайней мере, там хорошо кормили.
Подняв голову, Каттерсон пинком отшвырнул кусок оплавленного железа и усмехнулся. Всю свою взрослую жизнь он не снимал военной формы и пользовался привилегиями солдата. Такие вещи слишком хороши, чтобы длиться вечно: два года назад, в две тысячи пятьдесят втором, война окончательно выдохлась. Враждующие вымотали друг друга бесповоротно, и практически вся армия оказалась на улице – в холодном и бесприютном гражданском мире. Каттерсон осел в Нью-Йорке, одинокий и потерянный.
– Отчего бы нам не поохотиться на собак? – улыбаясь, предложил подошедший Мэлори.
– Думай, что говоришь, засранец. Когда проголодаюсь достаточно, то и тебя съесть могу.
– Даже так? Мне показалось, что тебе явно поплохело, когда ты увидел тех, что хотели поймать пса.
– Точно,– согласился Каттерсон.– Хочешь – садись, хочешь – проходи мимо, но не шути так больше,– проворчал он.
– Невеселые дела,– Мэлори опустился на ржавое, перекрученное железо рядом.
– Заткнись. Я целый день не ел.
– А что так? Вчера выдавали довольствие – и сегодня будут.
– Надеяться не запретишь,– пожал плечами Пол.
День шел к концу; вечерние тени густели быстро. В сумерках руины Нью-Йорка казались призраками гигантов, давным-давно отошедших в мир иной.
– Завтра ты будешь еще голоднее,– сказал Мэлори.– Довольствия больше нет.
– Не напоминай...
– Видишь ли, я как раз и занимаюсь торговлей продовольствием...
– Опять вздумал шутки шутить? – вскинул голову бывший солдат.
– Боже сохрани! – Торопливо нацарапав адрес на клочке бумаги, коротышка протянул его Полу.– Вот. Проголодаешься как следует, жду. Ты ведь парень крепкий, правда? Говоришь, одинок? Вполне может найтись для тебя работа.
В голове у Каттерсона зашевелилась смутная мысль. Глядя коротышке прямо в глаза, он спросил:
– И что за работа?
– Мне нужны сильные мужчины... добывать продовольствие,– засуетился Мэлори, заметно бледнея.
Вытянув руку, Каттерсон ухватил Мэлори за плечо.
– Что ты мне предлагаешь, карлик?..
Тот поморщился.
– Ну-ка, объясни еще раз, какого рода продовольствие ты продаешь?
– Что так смотришь?.. Я просто хотел помочь. Послушай...
– Достаточно.– Каттерсон встал, не расслабляя хватки. Мэлори повис в его руке, не доставая ногами до земли.– Мясо, не так ли? И какого же сорта мясом ты торгуешь?
Бывший солдат не стал его бить. Просто толкнул Мэлори в лицо, опрокинув на кучу мусора. Коротышка поспешно перевернулся и проворно отполз в сторону, затем встал на ноги и скоро растворился в полумраке, опустившемся на Тринадцатую улицу.
Часом позже Катгерсон приложил большой палец к пластинке у двери в свою квартиру на Сорок седьмой улице, где его ждала Барбара.
– Слышал, думаю, последние новости? К нам лейтенант приезжал, форма с иголочки. Все объяснил, ни разу не сбился, как по бумаге читал. Я уже получила наше пособие – больше не будет. Эй? Что случилось?
Барбара с тревогой смотрела на Катгерсона, молча опустившегося в кресло.
– Ничего, маленькая. Просто есть хочется... и немного тошнит.
– На Юнион-сквер ходил, наверное?
– Как всегда. Обычная прогулка. Дивная экскурсия получилась. Сначала двое собаку ловили – кожа да кости. А сами вряд ли голоднее меня. Потом твой лейтенант сделал объявление насчет продовольствия. А потом – потом мне предложили купить мяса. И еще – работу.
– Работу? Мясо? – поразилась Барбара.– Откуда? Что ты такое говоришь, Пол...
– Довольно об этом. Я просто сбил его с ног. Удрал, поджав хвост. Как ты думаешь, каким мясом он хотел меня угостить?
Барбара молчала, опустив глаза.
– Я показался ему достаточно сильным. По вечерам, наверное, ходил бы на охоту... Ударить по голове одинокого прохожего – вот и бифштекс назавтра.
– Но ведь есть хочется, Пол. Когда ты голоден, нет ничего важнее.
– И ты туда же! – Каттерсон взревел, как рассерженный бык.– Не понимаешь, что говоришь... Съела бы чего-нибудь, пока не выжила из ума окончательно. Мы не умрем с голоду: я что-нибудь придумаю. А пока... пока Пол Каттерсон обойдется без миссионерского рагу.
В ответ Барбара ничего не сказала. В тишине дважды мигнул одинокий светильник на потолке.
– Сейчас выключат. Доставай свечи, если только спать не хочешь,– проворчал Каттерсон.
Часов у него не было, но порядок давно один и тот же: сначала свет мигает, а в восемь тридцать отключат всем, кроме тех, у кого особое разрешение.
– Отец Кеннон вернулся.– Женщина зажгла свечу.
– Я предупреждал, чтобы он больше не являлся сюда!
– Он считает, мы должны пожениться.
– Знаю. Но я так не думаю.
– Пол, ну почему ты...
– Давай не начинать – одно и то же! Я уже говорил, и неоднократно: отвечать за два голодных рта, когда самому жрать нечего, – это не для меня.
– Но дети, Пол!..
– Ты сегодня точно не в себе. Ты что, осмелишься привести в этот мир ребенка? И это сейчас, когда оазис Трентон отказывается нас снабжать? Будешь смотреть с удовольствием, как он умирает от голода в грязи и мерзости – или живет чахлым скелетиком со впалыми щеками? А я вот не хочу.
Барбара некоторое время молчала, тихонько всхлипывая.
– Мы оба уже мертвые,– наконец сказала она.– На первый взгляд этого не так, но только на первый взгляд. Весь мир мертвый: последние тридцать лет – сплошное общее самоубийство. Я моложе тебя и ничего не помню, но я читала книжки, каким этот город был до войны – сверкающим и чистым. Война, всю жизнь война! Всю мою жизнь мы с кем-то воюем, только непонятно с кем и за что. Дали крысам сожрать наш мир, неизвестно ради чего.
– Довольно! – проворчал Каттерсон.
Однако женщина не унималась:
– Говорят, Америка лежала от побережья до побережья; говорят, она не была нарезана на узкие полоски между зонами радиоактивного заражения. Говорят, были реки и озера, фермы и еда – сколько хочешь! Захотел куда-нибудь – садишься на самолет и летишь. Почему это случилось? Почему мы – мертвые? И куда нам идти сейчас, Пол?
– Не знаю. И никто не знает, по-моему.
Каттерсон задул свечу, и стало темно.
Ноги сами вынесли его обратно на Юнион-сквер. Каттерсон стоял на Четырнадцатой улице, рассеянно перенося вес тела с носков на пятки и обратно. Голова слегка кружилась: так приближается голодная смерть. Немногочисленные прохожие безрадостно шли по своим делам; солнце ярко сияло в небе над головой.
От собственных ощущений Каттерсона отвлек топот бегущих ног и крики. Не размышляя, он спрятался за обломком стены: сказалась армейская подготовка. Подождав немного, осторожно выглянул. Четыре человека, крепких, не хуже самого Каттерсона, рыскали вдоль опустевшей улицы; один размахивал мешком.
– Ага! Вот! – крикнул тот, что с мешком.
Не веря своим глазам, Каттерсон смотрел, как четверо мужчин окружают девушку, укрывавшуюся, как и он, в развалинах неподалеку.
Бледная, тощая, оборванная, лет двадцати, не больше – в другом месте и другом мире она могла быть хорошенькой. Но здесь кожа ее огрубела, тусклые глаза ввалились, костлявые руки дрожали.
Девушка отступала, ругаясь; она явно не собиралась сдаваться.
«Не понимает. Не того они хотят...»
Каттерсон заставил себя смотреть, не покидая убежища. Лоб покрылся испариной.
Четверо мародеров подошли к девушке вплотную; фыркая, как кошка, она попыталась достать скрюченными пальцами ближайшего.
В ответ раздался смех. За руку ее вытащили на середину улицы. Блеснул нож, раздался визг; Каттерсон заскрипел зубами, морщась.
– В мешок ее, Чарли!..
Каттерсон с трудом сдерживал бешенство. Вот и мясники Мэлори в деле – то есть, надо полагать, это его мясники... Нащупав нож в чехле, Каттерсон приподнялся, готовясь напасть... но передумал.
Так скоро? Недолго пришлось ждать. Каннибализм в голодающем Нью-Йорке не новость: не так много трупов за последние годы опускаются в могилу нетронутыми. Но чтобы живого человека средь бела дня убивали, как скотину, на мясо? О таком Каттерсон пока не слышал. Что ж, гонка за жизнь пошла всерьез. Он поежился.
Четверо убийц растворились в глубине Третьей авеню, и Каттерсон осторожно покинул убежище, не переставая оглядываться. Отныне придется быть осторожным вдвойне: таким крупным мужчиной, как он, можно накормить несколько голодных ртов.
Покидая полуразрушенные здания, на улице появились другие свидетели происшедшего, с одним и тем же выражением ужаса на лицах. Некоторые плакали, но большинство уже не имело слез. Сжимая кулаки, Каттерсон боролся с не желавшей отступать слабостью – зная, что поединок с голодом выиграть нельзя.
Неожиданно заговорил мужчина с изможденным, но выразительным лицом. Речь его пылала негодованием:
– Братья, час настал! Люди свернули с путей Господних, и дьявол привел их к погибели. На ваших глазах четверо из Его созданий убили ближнего ради еды – самый ужасный грех из всех мыслимых. Братья! Наше время на Земле близится к концу. Я старый человек и помню довоенные времена. Можете мне не верить, но еды тогда хватало на всех, и у каждого была работа. Эти развалины сверкали на солнце, поднимаясь высоко в небо, изборожденное реактивными самолетами. Тогда – в молодости – я свободно путешествовал по всей стране, до Тихого океана. Но война положила этому конец, и десница Господня занесена над нами. Дни наши сочтены, и суд близок. Предстаньте перед Господом без крови на руках своих, братья! Эти четверо, которых вы видели сегодня, будут гореть в аду вечно. Тот, кто отведает мяса, добытого ими сегодня, отправится туда же – в ад. Но послушайте, братья мои: еще не поздно! Тех, кто еще не потерян, молю: подумайте о спасении! Лучше вовсе не есть, чем употреблять такое мясо...
Из прохожих кое-кто останавливался, послушать старого проповедника. Нашлись и те, кто выкрикивал насмешки и ругательства, но проповедник не обращал внимания.
– Слушайте и не уходите, не выслушав! Дни наши сочтены, окончательно и бесповоротно: Господь довольно дал знаков, понятных каждому. Но подумайте, подумайте напоследок: этот мир доживает последние дни, но грядет лучший. Братья мои, не бросайте на ветер шанса на жизнь вечную! Бойтесь обменять бессмертную душу на кусок запретного мяса!
Поднявшись на цыпочки, Каттерсон смотрел поверх голов: четыре зловещие фигуры шли по опустевшей улице, приближаясь к немногочисленной толпе слушателей.
Они развернулись шеренгой посреди улицы; у самого высокого в руках был пустой мешок. Завидев их, люди поспешно разбежались, и, когда четверка дошла до пересечения Четырнадцатой улицы и Четвертой авеню, никого не осталось, кроме Каттерсона и проповедника.
– Вот, только вы остались, молодой человек. Успели себя осквернить или принадлежите еще Царству Небесному?
– Охотники возвращаются! – Каттерсон не ответил на вопрос.– Пора уходить, пока они не подошли.
– Никуда не пойду, мне надо с ними говорить. А вы, молодой человек, спасайтесь, пока можете.
– Тебя убьют, старый дурак!
– Смерть уже пришла за нами, сынок. А если мой час настал, я готов.
– Ненормальный...
Четверо охотников подошли так близко, что можно было бы расслышать, как они переговариваются друг с другом. Последний раз глянув на старика, Каттерсон отступил. Заворачивая за угол, он оглянулся: нет, за ним не идут...
Четверка остановилась, словно намереваясь послушать старого проповедника. До Пола не доносились его слова, он только видел, как тот размахивает руками. Наконец один из охотников что-то сказал старику, а высокий, с мешком, приблизился к нему. Блеснул нож, вынутый из чехла...
Пронзительный крик разнесся далеко, достигнув многих ушей. Когда Каттерсон осмелился посмотреть еще раз, рослый мародер запихивал тело проповедника в мешок.
Крестового похода не будет: жизнь, как она есть, вступила в свои права.
Каттерсон методично переставлял ноги. Полуразрушенные кварталы проплывали мимо один за другим: дорога домой. Не убирая руки с рукоятки ножа, он внимательно глядел по сторонам. Где прячутся четыре двуногие гиены с мешком?
На Бродвее Пол решил срезать угол через Паркер-билдинг. Пятьдесят лет назад в мире не было здания выше; сегодня остался только обгрызенный пенек. Пройдя вдоль того, что было когда-то самым роскошным вестибюлем на планете, Каттерсон заглянул внутрь. Вцепившись в кусок мяса, на ступеньке сидел мальчик лет восьми, может быть, десяти. Сквозь туго натянутую кожу выпирали, как прутья корзины, ребра; Каттерсон старался не думать, что за мясо такое досталось счастливому мальчишке.
За Сорок четвертой улицей из-под ног брызнула тощая кошка и тут же скрылась среди обломков. Каттерсон вспомнил истории о Великой Равнине, где свободно рыщет ее дикая родня, и рот наполнился слюной.
Солнце опустилось низко, медленно потонув в кучах мусора, заставляя руины Нью-Йорка сиять призрачным светом. Перейдя Сорок седьмую улицу, Каттерсон повернул к дому.
Шахта вместе с застывшим навечно лифтом сохранилась в целости, но что толку мечтать о несбыточном? Поднявшись по лестнице к дверям своей квартиры, Каттерсон не сразу нашел в темноте пластину замка на стене. За дверью тем временем раздался смех – странный звук для непривычных ушей,– и потянуло запахом приготовленной пищи. Почти забытый аромат пришелся как удар в лицо: Пол сглотнул несколько раз, желудок напомнил о себе тупой болью.
Каттерсон открыл дверь, за которой безраздельно царствовал запах съестного. Барбара глядела с испугом, заметно побледнев; в любимом кресле сидел лохматый мужчина с густой бородой. Каттерсон знал непрошеного гостя, точнее, видел пару раз до этого – некий Хейдал.
– Ты) ведь знаешь Олафа Хейдала, Пол? – Барбара говорила против обыкновения тихо, даже робко.– Олаф? Пол?
– Мы с Барбарой воспользовались случаем перекусить, мистер Каттерсон,– произнес Хейдал хорошо поставленным голосом.– На случай, если хотите есть, мы вам оставили...
От запаха мутилось в голове; рот наполнился слюной. Барбара вытирала лицо салфеткой. Олаф Хейдал сохранял спокойствие и безмятежность, даже не поднявшись с кресла навстречу хозяину дома.
Каттерсону хватило трех скорых шагов, чтобы распахнуть дверь небольшой кухоньки. Увидев на сковороде кусок мяса, Катгерсон потребовал объяснений:
– Откуда это? Денег у нас нет.
– Я... мне...
– Мясо купил я,– негромко объяснил Олаф Хейдал.– Барбара сказала, что у вас нечего есть, а у меня сейчас больше, чем надо... Это скромный подарок.
– Понимаю. Подарок. И никаких дополнительных условий?
– О чем вы, мистер Каттерсон! Я не более чем гость Барбары.
– Очень хорошо. Прошу только не забывать – здесь мой дом. Скажите, Хейдал: на какую благодарность вы рассчитываете в обмен на этот подарок? Быть может, вас уже отблагодарили?
Олаф Хейдал приподнялся в кресле.
– Пол... пожалуйста!..– заторопилась Барбара.– Олаф не имел в виду ничего дурного.
– Барбара не ошибается, мистер Каттерсон.– Хейдал снова опустился в кресло.– Угощайтесь: вам не повредит, а я буду только рад.
Каттерсон присмотрелся к гостю. Удается же некоторым наесть такие щеки... В наши-то дни?
– Не стесняйтесь, мы уже поели, мистер Каттерсон.
Выбрав тарелку, Каттерсон положил на нее мясо, вытащил нож из чехла – и остановился.
Барбара наклонилась вперед, не вставая со стула; в глазах ее ясно читался страх. Хейдал, напротив, устроился в кресле поудобнее. Таких довольных собой и жизнью людей Пол не видел с тех пор, как демобилизовался.
– Барбара! – Он старался говорить спокойно.– Что это за мясо? Говядина? Или, может, баранина?
– Не знаю, Пол,– промямлила Барбара.– Олаф не сказал...
– А если это, к примеру, собачатина? Филе из бродячей кошки? Стоило спросить Олафа, что там в меню. Почему бы тебе не спросить сейчас?
Барбара неуверенно посмотрела на гостя, потом на Каттерсона:
– Ешь, Пол. Можешь мне поверить, мясо хорошее. И я знаю, как ты голоден.
– Я предпочитаю товар с этикетками. Другого не ем. Нет, почему бы тебе не спросить мистера Хейдала про мясо? Откуда оно?
– Олаф...– Барбара повернулась к Хейдалу.
– Не думаю, что в наши дни стоит быть чересчур разборчивым, мистер Каттерсон. Довольствие больше не выдают, и неизвестно, когда в следующий раз можно будет приобрести мясо.
– Да я вот привередлив от рождения, Хейдал. Так что же это за мясо?
– Помилуйте, вы слишком любопытны! Дареному коню, как говорится...
– Я даже не уверен, что это конина. Повторяю вопрос: откуда мясо? – Каттерсон уже не сдерживался.– Филе из соседского мальчика? А может, бифштекс из прохожего, который забрел не туда однажды вечером?
Хейдал заметно побледнел.
– Язык не поворачивается? Нужное слово в глотке застревает? Очень просто: людоеды!
Кусок мяса полетел Барбаре в лицо; отскочив от щеки, упал под ноги. Каттерсон пушечным ядром вылетел из квартиры. Захлопывая за собой дверь, он успел разглядеть, как женщина, опустившись на колени, ищет мясо.
Быстро темнело; ночь опускалась на опасные, как никогда раньше, улицы. В оскверненный дом он решил не возвращаться, но жилье не самая насущная проблема.
Каттерсон ничего не ел вот уже скоро два дня. В кармане пальцы нащупали сложенную вдвое бумажку – адрес Мэлори. Что ж, получить еду или деньги можно сейчас только там. Только не сейчас, нет: пока он еще отдает себе отчет в своих действиях.
Ноги сами вынесли его к реке. Каттерсон знал, что на месте гигантской воронки стояло когда-то здание Организации Объединенных Наций. В глубину кратер достигал тысячи футов: здание ООН разбомбили сразу, еще в две тысячи двадцать восьмом году. Каттерсону тогда исполнился год. Правильные военные действия, с бомбардировками и битвами, продолжались лет пять-шесть, не больше. Потом оба полушария, опаленные и израненные, могли только вяло вцепляться друг другу в глотку, ведя войну на изнурение. В две тысячи сорок пятом Каттерсону исполнилось восемнадцать: девять долгих лет назад... Рост и физическая сила естественным образом привели его в армию – не самая тяжкая участь для того времени. За время службы Каттерсон побывал повсюду, от аппалачского пояса радиоактивного заражения до Атлантического побережья. Это пространство он привык считать своей родиной. Противник аккуратно нарезал Америку на десяток узких полос, надежно отделенных друг от друга огненными стенами. Если бы самолеты пережили войну, можно было бы летать с одной полоски на другую. Но исчезли не только самолеты. Ушла наука, ушла промышленность...
Каттерсон сел на краю воронки, свесив ноги; смотрел на реку невидящими глазами. Вот так вошел в двадцать первый век новый мир, полный надежд; вот так сидит Пол Каттерсон – подошвы над гигантской ямой, а в желудке грызущая пустота. Нет больше мира реактивных самолетов, обтекаемых форм и сверкающего металла. Когда-нибудь... когда-нибудь он возродится. Может быть.
Глаза Каттерсона сфокусировались на воде. Где-то за морем есть другие страны, такие же разоренные, как и Америка. Где-то за отравленными радиацией горами есть холмы, луга, водятся дикие звери... Там еще были пшеничные поля. Война все сожрала: посевы, пастбища, скот; человечество раздавило само себя.
Поднявшись на ноги, Каттерсон вернулся в темноту улиц. Редкие газовые фонари светили тускло, будто карликовые луны во время затмения. Земля больше не родила, а остатки человечества скопились в разрушенных городах, за вычетом немногих счастливчиков, осевших в оазисах, разбросанных по стране. Нью-Йорк представлял собой город живых скелетов, подбиравших последние крохи и надеявшихся, что бог даст день, бог даст и пищу.
Не видя ничего перед собой, Каттерсон столкнулся с невысоким человеком; схватил его за руку. Отец семейства, надо полагать: спешит домой к голодным детям.
– Простите, сэр...– занервничал незнакомец, пытаясь вырваться.
Может, он думает, что его собираются здесь зажарить?
– Я ничего вам не сделаю,– сказал Каттерсон.– Я просто ищу, чего бы поесть.
– У меня ничего нет.
– Я просто умираю от голода. А у вас, похоже, есть работа, какие-то деньги... Согласен за еду быть вашим телохранителем, рабом – кем угодно!
– Видишь ли, у меня нет ничего лишнего... Да отпусти же руку!
Коротышка устремился прочь.
«Мы все теперь бегаем друг от друга».
На темных улицах было пусто. Доживет ли он до утра или станет чьим-нибудь бифштексом? На самом деле его это уже не слишком волновало. Под рубашкой зачесалось, и Каттерсон сунул грязную руку за пазуху. Грудные мышцы почти истаяли, и пальцы цеплялись за ребра. Он потрогал давно не бритый подбородок – кожа обтягивала лицо туго, как никогда раньше.
Обходя воронки и карабкаясь по грудам мусора, Каттерсон уходил в сторону от центра города. В районе Пятидесятой улицы его догнал правительственный джип. Машина остановилась, из нее вышли двое вооруженных людей в форме.
– Не поздно ли гуляете, гражданин?
– Да вот, дышу воздухом.
– И только?
– Вам-то какая разница?
– А может, охотимся? Есть, знаете ли, охотники...
– Не заговаривайся, говнюк! – Каттерсон бросился на обидчика.
– Тише, тише, герой,– остановил Каттерсона второй солдат,– Это просто шутка.
– Славная шутка... Вам легко шутить. Получаете жратву за то, что носите форму: я сам служил, я знаю.
– Теперь все не так просто.
– Опять смеешься? Я семь лет прослужил, пока часть не расформировали – в пятьдесят втором. Мне ли не знать!
– Семь лет? В каком полку?
– Триста шестой передовой.
– А ты, случаем, не Каттерсон? Пол Каттерсон?
– Даже если так... Ну и что?
– Марка Лесвика знаешь?
– Я-то знаю. А ты? Ты сам – где его видел?
– Он мой брат. Все уши мне прожужжал: Каттерсон то, Каттерсон се... Самый здоровенный мужик на свете – аппетит как у быка.
– Как он теперь?
– Никак.– Солдат кашлянул.– Построили плот вместе с друзьями – думали доплыть до Южной Америки. Их потопила береговая охрана, прямо на выходе из гавани Нью-Йорка.
– Жаль... Мы с ним ладили. А на счет аппетита он не ошибся: я и сейчас жрать хочу.
– Не ты один. Солдат тоже сняли с довольствия. Вчера.
– Даже так? – рассмеялся Каттерсон. Пустынная улица отозвалась эхом.– Хорошо, не при мне это было. Я бы их сразу послал куда подальше.
– Хочешь с нами? Патруль кончится, в центр поедем. Увольнение...
– Не поздно ли? Который час? И куда именно?
– Без четверти три,– сказал солдат, посмотрев на часы.– Мы ищем одного парня по имени Мэлори. Говорят, он жратвой торгует, а нам вчера выплатили жалованье.– Солдат торжественно похлопал себя по карману.
Каттерсон моргнул.
– Что именно он продает, этот Мэлори? Вы знаете?
– Знаем. Какая разница? Когда жрать хочется, не все ли равно? Лучше так, чем сдохнуть от голода. Я уже видел парней вроде тебя – упрямых. Совесть им не позволяет... И ты сдашься, рано или поздно. Хотя, правда, выглядишь упрямым. Не знаю.
– Ага...– Пол шмыгнул носом.– Упрямый? Наверное. А может, не проголодался как следует. Спасибо, что хотели подвезти, но мне в центр не надо.
С этими словами, тяжело ступая, он ушел в темноту.
На свете было одно только место, где его хоть кто-то ждал.
Тихий книжник Хэл Норт жил подальше от центра, на Сто четырнадцатой улице. Несмотря на то что до квартиры Норта было почти четыре мили, виделись они с Каттерсоном довольно часто.
«Заходи в любое время, хоть днем, хоть ночью»,– говаривал Норт. Каттерсону ничего другого не оставалось, и он воспользовался предложением. Норт оставался одним из немногих ученых, пытавшихся работать в Колумбийском университете. Собираясь в уцелевшей библиотеке, они спасали от гибели плесневеющие книги – и обменивались идеями.
Что говорил тот солдат? Без четверти три? Шагая широко и скоро, Каттерсон не замечал, как городские кварталы уходят за спину. Небо начинало бледнеть: до восхода оставалось совсем недолго.
Вот и нужная дверь. Каттерсон осторожно постучал: раз, два – третий погромче.
На стук отозвались шаги, за шагами – сиплый, усталый голос:
– Кто там?
– Пол Каттерсон. Не разбудил?..
Дверь открылась.
– Каттерсон? Заходите! Чему обязан?
– Вы приглашали заходить в случае нужды. Вот нужда и наступила.– Каттерсон присел на краешек кровати.– Я два дня не ел. Почти два дня.
– Тогда вы попали по адресу,– негромко рассмеялся Норт – Сейчас бутерброд с маргарином сделаю – еще осталось...
– Уверены, что можете себе такое позволить?
Открыв буфет, Норт вытащил каравай хлеба. Каттерсон проглотил слюну.
– Уверен, Пол. Ем я немного и всегда откладываю часть довольствия. Чем богаты...
На Каттерсона обрушилась волна любви и благодарности. Она покрыла на мгновение все человечество и тихо отступила.
– Спасибо, Хэл. Большое спасибо.
На кровати лежала открытая книга, засаленная и потрепанная. Глаза сами зацепились за строчки; Каттерсон прочитал вслух:
Хэл Норт поставил на кровать небольшую тарелку с угощением.
– Всю ночь читал. Вчера захотелось полистать – и просидел всю ночь, до вашего прихода.
– Дантов ад. До чего кстати...– вздохнул Каттерсон – Хорошо бы перечитать толком. Сколько уже не брал книгу в руки: солдату не до того.
– Стоит только захотеть, Пол,– грустно улыбнулся Норт, указывая на полку, где в беспорядке стояли потрепанные тома.– Рабле, Джойс, Вольтер, Эсхил, Гомер, Шекспир... В этом мире не осталось ничего более ценного. Заменяли мне завтраки, обеды и ужины, когда еду было ни за какие деньги не купить.
